Церковный язык ближе к внутреннему логосу — языку духа, языку религиозной интуиции и молитвенных созерцаний, чем языки современные. Это язык не рассудка, а сердца, язык непосредственных проникновений, язык напряженной духовной энергии и особой динамики. Древние языки вызывают в человеческой душе нечто вроде «припоминания» о потерянной человеком способности непосредственной внутренней передачи своих мыслей, восприятия содержания другой души и озарения от Бога.

Это язык логоса, который глубже внешнего языка, нуждающегося в материальной форме — слове.

Внешние профористические языки все больше отдаляются от своего центра — духовного логоса, все больше дифференцируются и материализуются.

Новые языки обращены преимущественно к рассудку человека — аналитической способности его разума, низшей по сравнению с духовной интуицией. Они также способны выразить эмоционально-чувственные, страстные состояния человека, но для выражения проявлений области духа, которая раскрывает себя в молитвенном порыве, новые языки оказываются вялыми, бессильными, как мышцы дряхлого старика.

Сторонники языковой реформы богослужения утверждают, что на новом, современном языке литургика станет более понятной. Но литургика — сама по себе тайна. Она не может быть понятна на вербально-семантическом уровне, иначе ее можно было бы понять и усвоить, сидя в кресле с книгой в руках за письменным столом.

Литургика — это не повествование, которое может быть подробно разъяснено, не ребус, который можно разгадать или решить. Литургика — включенность человека в духовную реальность, а средством этого является воздействие на человека всего духовного поля Церкви: храмовой архитектуры и убранства, богослужебных напевов, а главное — силы молитв священнослужителя и народа, находящегося в Церкви. Про святого Иоанна Кронштадтского рассказывали, что когда он совершал литургию или молча молился на проскомидии, люди чувствовали силу его молитв и Божественную благодать явно, почти физически.

Древний язык ближе к внутреннему логосу, поэтому он имеет сильнейшее воздействие на человеческое сердце. Странное явление: иногда фраза на славянском языке, минуя аналитический рассудок человека, потоком горячего света озаряет, как будто открывает его сердце, и оно трепещет, как душа странника, который после долгого пути увидел огни отеческого дома. Здесь происходит то, что мы уже назвали — может быть, не вполне точно — «припоминанием». Человек вспоминает о потерянном рае и о том языке, которому повиновались все живые существа, языке, на котором он беседовал с Ангелами. Здесь — мистика языка. Древний священный язык трогает сердце человека, заставляет звучать сокровенные струны души. Модернисты не знают и не чувствуют этого, они хотят древние языки заменить новыми для того, чтобы была понятнее семантика слова, которая не делает понятнее тайну богослужения.

Кроме того, в литургике существует параллельный язык образов и ритуалов, не менее важный, чем язык словесный. Этот символический язык еще менее понятен, но он служит включенности человека в живую реальность происходящих событий. Если мы хотим сделать богослужение доступным для нашего плотского рассудка, то мы должны сделать понятными обряды: или заменить их словесной интерпретацией, или перевести на язык театральной пантомимы, то есть превратить обряд из многогранного священного символа в мимический жест. Что же останется тогда от литургии? Назидательное представление? Когда мы говорим, что литургия — это воспоминание земной жизни Христа Спасителя, то мы вовсе не имеем в виду, что литургия — инсценировка Евангелия. Литургия — это возможность для человека посредством священных символов самому стать участником библейских событий, внутренне пережить Голгофскую Жертву как Жертву, совершенную лично для него, а Воскресение Христа — как воскресение своей души.

Мы сказали, что древний язык — это напоминание сердцу человека о его древнем отечестве — потерянном рае. А современный язык — это язык школы и университета, язык улицы и рынка, фабрики и вокзала. Он не помогает человеку вырваться из плена обыденных повседневных дел, забот и интересов. Священный язык как бы свидетельствует, что в храме мы имеем дело с другим миром, другой, необычной для нас реальностью.

Не только между содержанием речи и чувством, но также и между чувством и самой формой языка существуют ассоциативные связи. Вообще форма не может быть совершенно абстрагирована от содержания.

Новый язык, хотим мы этого или нет, будет нести в себе новое содержание, новую информацию, новый эмоциональный подтекст, выявить и определить которые невозможно нашему логизирующему рассудку.

Богослужение нельзя смешивать с проповедью или богословием. Проповедь рассказывает нам о духовном мире, а молитва включает нас в этот мир; богословие указывает путь, а молитва ведет по этому пути.

Мы говорим о красоте древних языков. Что мы подразумеваем под этим? Мы думаем, что это некое тайное созвучие ритмов сердца с ритмами древнего языка, и эта гармония воспринимается нами как особая красота языка. Внимательно прочитаем вслух псалмы на новом и древнем языках; какую разницу увидим мы в своем внутреннем состоянии? Новый язык подобен воде, которая может утолить жажду, но оставит душу холодной, а древний язык — вино, веселящее и радующее сердце человека.