Глава седьмая

Теоретически по выходным я мог особо не надрываться – редакции, как правило, хватало какой-нибудь небольшой новости с парой фотографий. Но в эту субботу украинский сегмент Интернета взорвался с самого утра: «Третий Майдан!», «Новая революция!», «Восстание в Киеве!». Заголовки будоражили воображение.

Обнаружив эту истерику за утренним просмотром анонсов, я с сожалением отставил горячие сливки с гренками, схватил камеру, пронеся по коридору под изумленным взглядом Алены Григорьевны, и в буквальном смысле побежал на Крещатик.

Пока я несся, мне успел дважды позвонить директор с гневными вопросами: где материал, и почему я, ленивая скотина, еще не на месте событий.

Увы, на Майдане ничего особенного не происходило. Ну да, вместо трех обычных палаток с пикетчиками там их стояло пять штук. Ну, сцена на площадке под стелой была украшена чуть немного большим количеством плакатов, чем обычно. Ну, на Крещатике прибавилось количество героев Восточного фронта. Но в целом это никак не выбивалось за границы повседневной суеты Майдана.

Я сделал несколько фотографий смартфоном, переслал их в редакцию, потом позвонил девчонкам на выпуск и отдиктовался небольшой новостью. Писать большой материал было явно не о чем.

В ответ в третий раз позвонил директор.

– Почему в украинских СМИ истерика, а у нас на сайте – тишина? У тебя там революция или концерт самодеятельности?.

– Да нет тут никакой революции, – оправдывался я. – Или мне надо тут все лично возглавить, чтобы что-то у них завертелось?

– Ищи организаторов, делай с ними большое интервью. Никто у нас здесь не может понять, кто это такие. Сделай так, чтоб мы были первыми. Не спи, иди работай.

Я вернулся к подножию стелы, вокруг которой стояли палатки, и начал искать лидеров намечающихся беспорядков. Но никто из праздношатающихся вокруг людей не выглядел руководителем. Все они охотно отвечали мне, что начальство где-то рядом, стоит лишь как следует поискать, но не давали никаких примет или контактов этого самого начальства.

Я засунул голову в ближайшую палатку. Там, прямо на грязном полу, валялись новенькие спальные мешки, коробки с консервами, какая-то пестрая литература, наваленная кучей, и листовки в пачках.

На одной из пачек с листовками сидел уже известный мне киевский зоолог, профессор Степан Гопала из института Шмальгаузена, и говорил на чистом русском языке, обращаясь к коробке консервов:

– … в животном мире Украины, как и в политике, в реальности никакого выбора у самки нет, как нет и политической свободы на Украине. Энтомологи неоднократно наблюдали, как самки чешуекрылых давали оплодотворить себя нескольким самцам, не осмеливаясь отталкивать никого из них, как не отталкивают политики самых разных спонсоров, не рискуя отказать никому, просто из элементарного чувства самосохранения. У ночных бабочек также было замечено, как самка сидела абсолютно безучастно, пока вокруг нее летало много самцов. Когда же один, наконец, опускался к самке, остальные исчезали, как исчезает иллюзия свободы после прихода к власти даже самых оголтелых либералов…

– Господин Гопала! Я – журналист. Не расскажете нашим читателям о социал-дарвинизме в украинской политике? Пожалуйста!

Авторитетный ученый повернулся ко мне, свет из тамбура палатки осветил бледное лицо. Мне показалось, что он усмехнулся тонкими бесцветными губами, и даже подмигнул мне.

– Примечательно, что в мире людей иллюзий не меньше, чем в мире насекомых. Женщины в мире людей, как правило, отказывают духовным или физическим уродам- – самцам, так же поступают и самки насекомых. Хотя большое значение в человеческом обществе имеют деньги, наследство, родство, но многочисленные примеры из животного и политического мира свидетельствуют о том, что выбор все равно всегда делает самец, даже если он духовный или моральный урод, как и большинство украинских политиков, – сообщил мне профессор довольно бодрым голосом, но потом вдруг затих.

Я постоял еще с минуту в неудобной позе, просунувшись в палатку наполовину. Всемирно известный ученый молчал, тупо глядя перед собой, в пирамиду коробок с консервами. Через несколько минут мне стало скучно, затекли ноги, и я выбрался наружу.

Там ничего принципиально не изменилось. По-прежнему вокруг с деловым видом энергично бегали мужики в камуфляже с разным необычным хламом в руках, а на лавочках или даже прямо на тротуарной плитке сидели и призывно щурились местные дамы в мехах или синтепоновых куртках. Я стеснительно отводил от них взгляд.

Потом мне стало очевидно, что с таким настроем интересный репортаж я сегодня не сниму. Тогда я отважно сунулся в самую большую палатку на Майдане.

Внутри там оказалось практически пусто. Лишь в самом темном ее углу, метрах в пяти от входа, храпел рослый бородатый мужик в камуфляже. От этого мужика даже на таком расстоянии отчетливо разило перегаром, и я разочарованно выбрался наружу.

Возле знаменитой стелы Майдана широким полукругом были расставлены скамейки. Я сел на одну из них. Вокруг по-прежнему происходила некая суета – кто-то тащил покрышки, кто-то нес доску. Несколько человек рядом клеили огромный транспарант на боковую стенку стелы. На транспаранте было написано: «Смерть ворогам!», а чуть ниже: «Импичмент!».

Но все это выглядело как-то не по-настоящему, очень театрально. Стороннему наблюдателю могло показаться, что эти люди вокруг не шины, пачки и доски таскают, а декорации к фильму под названием «Третий Майдан». Участникам представления это все было неинтересно, я это чувствовал буквально своей кожей, а также матрицей своей видеокамеры.

Спокойно посидеть на скамейке мне не удалось.

– Почему тут сидим? – вдруг услышал я возмущенный голос за спиной. – Никто тут не сидит! Революция сама себя не сделает! Нужно работать!

Я повернулся посмотреть, кто же это такой тут командует. Командовал невзрачный, стриженый под горшок мужичок в демисезонной кургузой синей курточке. Он строго смотрел на меня и указывал куда-то в сторону Крещатика:

– Там две машины пришли, нужно разгрузить. Бочки, дрова, продукты, листовки.

– Я – журналист. И за вас вашу революцию делать не буду, – ответил ему я максимально злобно, внезапно представив на его месте директора агентства.

Потом до меня дошло, что мужичок, видимо, и есть один из руководителей таинственного «Третьего Майдана», и я спросил его об этом.

От вопроса он отмахнулся:

– Нет у нас руководителей – руководитель революции у нас народ.

– Неизвестные отцы? Понимаю.

Я вытащил камеру из пакета и тут же включил ее, забросив на плечо:

– Пару слов для болгарского радио скажите. Какие цели вы ставите, кого представляете, кто у вас союзник, кто враг?

Мужик приосанился, отдернул потертую курточку и всерьез начал зачитывать мне официальную речь на украинском языке. Я уловил слова «враги», «народ», «власть» и «революция».

– Скажите хоть пару слов на русском, я мову не разумею, – взмолился я.

– А вот это плохо. Потому что эта, Третья революция, будет национальной, украинской. И русскому языку здесь не будет места, как не будет места всему москальскому, жидовскому и американскому, – сообщил он мне, что интересно, по-русски, сурово сдвинув жиденькие брови.

Потом он пошел к машинам командовать разгрузкой, а я остался сидеть на лавочке, размышляя, почему все эти деятели не вызывают у меня ни малейшего интереса или, тем более, серьезного к себе отношения.

Я немного поснимал еще суеты на Майдане, а потом в четвертый раз позвонил директор, и я бегом отправился искать ближайший «Макдональдс», чтобы срочно отправить видео и текст через халявный макдаковский вайфай.

Вернувшись на Майдан, я заметил, как резко вдруг выросла в размерах толпа на площади. Вокруг палаток уже стояли плотные шеренги из дрищеватых юношей в балаклавах, а над палатками развевались флаги Украины, «Свободы», «Правого сектора» и еще каких-то не известных мне националистических объединений. Кроме того, людей в камуфляже слегка разбавили граждане в вышиванках, нацепленных зачастую поверх курток.

Вокруг одной из палаток люди в национальных костюмах всерьез водили хоровод, распевая что-то мелодичное, но очень грустное. Рядом бренчал на гуслях мужик в странном красном балахоне, похожем на костюм палача из театральной постановки про Средние века.

– Эй, приятель, как жизнь?

Я повернулся. Перед мной стояла Дина в своей форменной сине-белой курточке с логотипами Deutsche Welle на всех возможных местах. Она была одна, без привычного оператора Олексия рядом.

– Привет, Дина. Жизнь кипит, видишь, Третий майдан собирается, – показал я вокруг.

Она ухмыльнулась, проводила равнодушным взглядом очередного строителя баррикад с жердочкой на плече, потом повернулась ко мне.

– Мы это не снимаем. Нам это не интересно. Видно же, что постановка.

– Можно подумать, предыдущие майданы начинались иначе, – попробовал вызвать ее на спор я.

Но она не завелась. Ей все это было скучно.

– Не знаю, может быть. Но нам сказано сюда не лезть. И ребятам из BBC тоже так сказали. Странно, что твои болгары тебе это заказали, – сказала она, с видимым удивлением глядя мне прямо в лицо, как будто ей внезапно стало все ясно про мою гнусную москальскую сущность.

Я напрягся, отвел глаза и осторожно объяснился:

– Я сам сюда пришел, болгары мне это не заказывали. Мало ли что тут случится, продам тогда видос кому-нибудь.

Она понимающе кивнула:

– Ага, понятно. Ловишь, значит, удачу за хвост. Кстати, можно будет русским это продать. Но расслабься, тут ничего такого не случится. Они потусят с недельку и уберутся сами. Вот увидишь.

– А кто это и такие, у вас там, в европах, не говорят?

Она пожала остренькими плечиками:

– Нацики какие-то, но совсем уже доморощенные, посконные. Им не нравится Европейский союз, их бесят евреи, капитализм, ну и прочее подобное им тоже не нравится.

– Поэтому шансов победить у них нет? – догадался я. – Им не принесут печенек из Европейского союза?

– Этим – точно не принесут. Скорее, пришлют пару грузовиков национальной гвардии, вполне достаточно будет для разгона. И никто в ЕС по этому поводу не пикнет, как ты, наверное, догадываешься.

Тем временем к нам приблизился хоровод вышиванок, вовлекающий в себя все новых участников. Добродушная с виду тетенька осторожно попыталась взять Дину за рукав, но Дина резко вырвала руку и с неожиданно брезгливым выражением на хорошенькой мордочке отскочила от тетки ко мне за спину.

– Мы сегодня не танцуем, – объяснил я тетеньке, грозно подняв перед ней руки, как медведь, и тетя, нисколько не обидевшись, поскакала себе я дальше в толпу за следующими жертвами.

– Не любишь танцы народов мира? – бросил я вопрос за спину.

– Ненавижу. Вообще вымораживает меня от всего такого, национального, – созналась Дина оттуда из-за моей спины. – Гусли эти сраные, костюмы дебильные, лица даунов, – с неожиданной и страстной ненавистью заявила она.

Я повернулся посмотреть на ее лицо. Оно выглядело соответственно – с таким выражением либо убивают людей, либо едят пауков, либо женятся на нелюбимых.

– Тебя что, в детстве содержали в танцевальном народном приюте имени Леси Украинки? Откуда такие эмоции? – удивился я.

– Просто не люблю, – явно соврала она, не вдаваясь в объяснения.

– Ты водку пьешь? – вдруг спросила она меня заинтересованно.

Я посмотрел на часы.

– Так рано – нет. После шести нормально будет. Сейчас рано еще. Не полезет, понимаешь. Извини.

– Ну, тогда я пошла.

Она сделала пару шагов, потом повернулась, бросила с усмешкой, как подачку:

– Бесплатный совет. Ночью здесь будет интересней, чем днем.

Я благодарно поклонился ей в пояс, она хмыкнула и ушла в сторону Крещатика.

Я решил последовать совету и тоже ушел с площади Независимости в хостел, где проспал часов до девяти вечера. Затем тщательно изучил содержимое своих карманов и выложил оттуда все, включая телефон и документы. Взял только камеру, предварительно зачищенную от старых съемок, и запасной аккумулятор.

Если я верно понял Дину, сегодня ночью этот самый Третий майдан должны были разогнать. Поэтому давать в руки местному гестапо лишние улики мне совсем не хотелось.

Вечерний Крещатик сиял витринами и новыми фонарями, поставленными совсем недавно вместо разбитых два года назад во время путча. Но вот на Майдане фонари были выключены – видимо, чтобы не создавать демонстрантам дополнительных удобств. Впрочем, активисты и не нуждались в милостях от городской администрации – повсюду на площади тарахтели генераторы, дававшие ток десяткам мощных прожекторов.

Кроме того, по площади были расставлены бочки, в которых жгли дрова. Еще играла музыка – какой-то боевой украинский шансон. Во всяком случае, я разобрал слова «война», «стрелять», «москаль» и «смерть», что как бы намекало.

Непосредственно перед площадью стояла жидкая цепочка демонстрантов, из которой меня неожиданно строго окликнули:

– Це кто таков?

– Це пресса, – отозвался я аутентично, заодно помахав камерой у них перед носом.

– Проходи, – согласились со мной силуэты в сумраке, и я прошел.

Зашел я очень вовремя – среди тарахтения генераторов вдруг послышались звуки совсем других движков, помощнее, и на площадь заехали три тентованных грузовика. Машины встали неподалеку от стелы, не глуша двигатели.

Фары грузовиков были направлены на лагерь бунтовщиков, и в их свете стало видно мелькание десятков силуэтов в форме с дубинками в руках.

– А-а-а! – грозно отозвалась на это невидимая мне толком толпа.

– Граждане митингующие, просьба очистить территорию! – раздалось из темноты не менее грозное в мегафон сначала по-украински, затем по-русски.

– А вот хрен тебе!

– Это кто там гавкает!

– Слава Украине!

– Киев, вставай!

– Смерть ворогам!

Я поднял камеру, включил ее и понял, что она не пишет – экран не реагировал на мои истеричные нажатия на кнопку «запись». В этот момент солдаты национальной гвардии пошли в атаку, начав разбирать ближайшую к себе палатку. Из палатки, громко и грязно матерясь, внезапно полезли здоровенные, пьяные и злые мужики. В свете фар грузовиков было видно, что у мужиков в руках тоже есть дубинки, а также что-то еще – мне вот показалось, что даже палицы или какое-то аналогичное средневековое оружие. Началось рукопашное сражение, на которое я мог лишь смотреть и материться не менее экспрессивно, чем его участники.

Неподалеку нашлась пустая скамейка, и я сел на нее, изучая настройки камеры. Почему она не пишет, я так и не понял, зато понял, что сегодня зачистить майдан у власти не получится – в атаку на солдат вдруг пошли какие-то несметные силы, отсиживавшиеся до того то ли в палатках, то ли в кафетериях неподалеку.

Армейские грузовики эта толпа вынесла за пределы площади буквально на руках, а солдат аккуратными, но действенными оплеухами отогнала еще дальше, куда-то в проулки, после чего некогда грозный голос в мегафоне сменил тональность и начал примирительно предлагать договариваться и, хотя бы, не жечь костры на площади.

– Граждане митингующие, мы же договаривались с вашим руководством – соблюдать общественный порядок, не жечь костры, не подвергать опасности общественные здания…

– С жинкой своей договариваться будешь, чтоб она тебе минет почаще делала, – весело кричали ему в ответ.

Очень скоро вокруг меня бурлила толпа в две-три тысячи очень энергичных, крепких спортивных мужчин, и это производило сильное впечатление – во всяком случае, я бы на месте военных не рискнул атаковать такую толпу без трехкратного перевеса.

А еще через полчаса эта энергичная толпа куда-то схлынула, оставив после себя послегрозовое ощущение: стихия ушла, но еще погромыхивает в небесах гром, намекая, что всегда может вернуться и повторить.

Впрочем, перед сценой народ толпился в прежнем количестве, и я пошел туда, на ходу разглядывая экран камеры в тщетных попытках понять, почему она не работает.

В толпе уже не было видно спортсменов, а взгляд натыкался все больше на пузатых мужичков в камуфляже или на каких-то вздорных хипстеров в кожанках и галифе, похожих на «красных» или «белых» персонажей художественных фильмов про гражданскую войну в России в прошлом веке. Отличали от прототипов их только балаклавы – сто лет назад прятать лица было прятать еще не принято, все мерзости делались глаза в глаза, и от души.

В этой красочной толпе громко и на разные голоса поносили жидов, москалей и американцев. А за сценой – я отчетливо слышал -, как кого-то жестоко били. То есть били без шуток – задавались какие-то резкие вопросы, потом следовали звучные удары и ясно слышимые ответные вопли избиваемого:

– Я не москаль, вы меня спутали! Я не москаль, вы меня спутали!

Тем временем на сцену вышел знакомый мне мужик в кургузой синей курточке, один из неизвестных отцов. Он взял микрофон и, кивая за сцену, откуда по-прежнему доносились страшные вопли, сообщил собравшимся:

– Среди нас есть еще один москальский агент.

Толпа забурлила, зашевелилась, вспыхнула огоньками сигарет.

– Где, кто?

– Вот он, – заявил все тот же мужик, и ткнул микрофоном прямо в меня.

Я обмер, осторожно оглядываясь вокруг. В ночном сумраке видно было плохо, но я все же разглядел, как ко мне, протискиваясь сразу с двух направлений, двигаются патрули из хипстеров, с дубинами и в балаклавах.

Бросить камеру и бежать было чисто инстинктивным желанием, но я его подавил. Не могут же эти питекантропы забить болгарского журналиста прямо на центральной площади своей столицы. Русского – могут, это уже ясно, но болгарского нельзя, ЕС ведь не одобрит.

Главное – не признаваться, кто я такой. Я – болгарский журналист. Болгарских журналистов убивать нельзя.

– Вот он, скотина, берите его! – снова начал тыкать микрофоном в меня мужик со сцены, и я все же переложил камеру в правую руку, чтобы успеть поработать удобной левой, если все же будут убивать по-настоящему.

– А-а-а, сволочи, уберите руки! – заверещал кто-то позади меня.

Я обернулся и посмотрел, как принимают под руки пожилого толстенького громадянина в вышиванке, надетой поверх плаща.

– Этот москальский агент говорил тут только что, что нам надобно сжигать жидов, а не москалей. Он говорил, что надо сжечь сначала посольство Израиля, а потом уже москальское. Он – провокатор! Он – москальский агент! – объяснил со сцены диспозицию неизвестный отец.

Москальского агента стали воспитывать прямо на месте, и я отошел в сторонку, чтобы не прилетело и мне по ошибке. Но мне все-таки прилетело – точнее, не мне, а камере. Я сумел удержать ее в руках, но удар получился неслабый, погнули штангу микрофона.

– Прощу прощения, пан журналист, случайно вышло, – оправдался ближайший ко мне хипстер, молотя худосочными ручками по упитанному москальскому агенту.

Агент прикрывал голову от ударов, но отважно гнул свою линию:

– Жечь жидов сначала надобно! А вы сами агенты Кремля, если не понимаете главного!

Голос из толпы рядом со мной неожиданно громко согласился:

– Этих тоже надо жечь, верно он говорит, да! Но сначала жечь все же москалей. А если сейчас начать с жидов, что скажет Америка с Европой?

Я отошел еще дальше в сторону, сосредоточившись на камере. А она вдруг заработала. Ей, видимо, тоже не хватало хорошего пинка от прогрессивных европейских революционеров.

Я включил камеру и поднял ее на плечо. Москальского агента увели куда-то за оцепление сцены, и туда я идти не рискнул. Зато на сцену стали выходить совершенно отвязные фрики.

Седой дедушка в неизбывной для Киева камуфляжной куртке, но также с огромным золоченым крестом в руках, долго взбирался на сцену, используя крест как посох, а когда, наконец, взобрался, заорал вдруг без микрофона так громко, что я вздрогнул и сам едва не перекрестился, хоть и атеист.

– Наше правительство по телевизору говорит по-русски! Это предательство! Нужно немедленно запретить русский язык на телевидении, в кино, везде! Украинцы должны быть хозяевами, господами в своей стране!

Толпа радостно взвыла, заголосила:

– Так! Тут господар украинец!

– Москаляку на гиляку!

– Тут говорити треба по-украински.

– По-российски говорят лише окупанти!

Одновременно с этим народным подъемом внезапно начались танцы – на сцене и рядом с ней организаторы снова начали водить хороводы из каких-то усталых бабушек и пузатых дяденек. Что бабушки, что дяденьки хороводили ровно так, как это делают дети в детском саду под присмотром воспитателей – и топочут вроде энергично, и подпрыгивают, где надо, и даже смело подпевают фонограмме – но делают все это без должного уважения к историческому моменту. Все ж таки Третий Майдан, Революция Достоинства, вот это всё.

Впрочем, длилось это недолго – минут через двадцать бабушки с дедушками организованно построились и молчаливой зловещей колонной двинулись к огромному блестящему черному автобусу, вставшему, в нарушение всех возможных правил, прямо посреди пешеходной зоны площади Независимости. Там началась какая-то привычная и постыдная для Киева суета со списками, фамилиями и купюрами, но я не стал это снимать, потому что рядом с автобусом стояло около десятка штурмовиков, и все они смотрели в мою сторону.

Я уже собрался уходить в хостел, когда на сцене появился мой герой – недобитый москальский агент в вышиванке поверх плаща. Даже в неверном свете прожекторов на его лице был различим огромный синяк под левым глазом. Еще были видны пятна грязи на плаще и штанах. Похоже, досталось гражданину от патриотов серьезно.

Но никакой переоценки ценностей со сцены не прозвучало. Пожилой громадянин с удивительным упрямством на круглом простодушном лице заявил всем нам, что он вовсе не сломлен и готов защищать свои европейские ценности так же решительно, как и до избиения патриотами Украины.

– Я был самым активным участником всех предыдущих майданов, которые победили именно благодаря таким, как я!

Толпа ахнула и развернулась к сцене, изучая синяки на лице и отпечатки подошв на одежде оратора.

– Я не агент Москвы! Агенты Москвы – вон там, в Верховной раде! Они нас скоро сожрут, если мы будем молчать. Еще раз скажу вам, кто у нас враги и воры, и кто виноват. Виноваты жиды, которые вошли в Раду и душат нас! Их надо сжигать первыми!

Из толпы раздались отдельные жидкие хлопки и крики: «Правильно!».

– Кто у нас главный враг? Жиды! И это надо прямо говорить! И нечего нам тут рассказывать про агентов Москвы! Меня тут на Майдане каждый третий знает! Я не боюсь говорить правду! Хоть бейте, хоть убейте – жидов надо жечь! А будете мешать народу, выкинем как собак, под зад ногой! Мы тоже евроинтеграторы, они нам помогают, поэтому мы победим! – заявил он под бурные аплодисменты.

Я пробился поближе к сцене. Мне очень хотелось задать этому питекантропу несколько уточняющих вопросов, но к нему, как оказалось, было не подойти – вокруг собралась целая толпа апологетов, и все они выпрашивали у него автографы, как у голливудской кинозвезды.

Круглое лицо громадянина светилось от счастья, синяк под глазом подсвечивал синим. Ручку евроинтегратору дали, но он никак не мог сосредоточиться на подписании листовок и кепок, а все кричал и кричал в микрофон, которые ему услужливо подсовывали организаторы акции:

– Так победим! Жидов жечь! Потом москалей! Слава Украине! Смерть ворогам! Так?

– Так! – отвечала жутким ревом толпа.

Потом раздался звон битого стекла. Голоса вокруг запели какую-то маршевую песню, и снова зазвенело разбитое стекло на улице рядом. Из центра площади в сотый раз донеслось:

«Слава Украине!». Кого-то громко тошнило прямо возле сцены.

Я выключил камеру и, сам не ожидая от себя, вдруг крикнул:

– Всем спасибо, все свободны!

Эта известная цитата из известного в России и, разумеется, на Украине тоже, анекдота произвела удивительное действие – все вокруг на Майдане на минуту затихли. Но потом, конечно, снова разорались.

Когда я уже уходил с площади, услышал голоса за спиной:

– Я его не знаю, ты расскажи.

– Ну, хорошо. Значит, представь себе… Серое, промозглое, дождливое, слякотное, холодное, раннее майское утро. Центральная площадь концлагеря «Освенцим». Всех заключенных, как водится, пригнали, построили, пересчитали. По традиции каждого десятого расстреляли. Потом тишина. Дождь. Слякоть. Выходит на трибуну начальник концлагеря, подходит к микрофону. Медленно снимает фуражку, мнет ее в руках: «Такое дело, мужики! Даже не знаю, как сказать. Такое дело, господа европейцы… Война, в общем, вчера закончилась! Так что, всем спасибо, все свободны!».