Глава двадцать вторая

Поезд прибыл на киевский вокзал довольно рано, не было еще и восьми утра. Я быстро собрался и вышел из вагона, мучимый все тем же гнетущим ощущением опасности и неминуемой трагедии, которое не оставляло в Одессе и потом изводило всю ночь, не давая спать, пока я ворочался на сиденьях в душном сидячем вагоне поезда Одесса- – Киев.

В Киеве, в вокзальной автоматической камере хранения, я навестил свою дорожную сумку, но забирать не стал, только оплатил еще сутки хранения, меньше там не получалось. Пришло в голову посетить на прощание Крещатик. С видеокамерой в привычном потертом пластиковом пакетике я неспешно направился в центр пешком.

На Крещатике, на площадке перед зданием Киевской городской администрации, опять митинговали. Упитанные женщины и рослые мужчины стояли жидкой цепью напротив административного здания и дружно скандировали неизбывное:

– Банду – геть!

Я привычным движением поднял камеру на плечо и снял несколько простых планов. Активисты, увидев камеру, принялись суетиться передо мной, потом подтолкнули к объективу самого нарядного демонстранта, мужика в красно-белой вышиванке и голубых шароварах из толстой плотной ткани. Майская жара душила Киев с самого утра, мне тоже было жарко в простой рубашке, а уж каково этому украинскому патриоту, было видно по его потному красному лицу и мокрому платочку, которым он непрерывно вытирал липкий лоб.

Разумеется, патриот заговорил на ломан н ом украинском языке, и, разумеется, его история была банальна – опять новые киевские чиновники раскулачивали старых коммерсантов, отжимая места под ларьки для своей креатуры.

– Мы же на Майдане стояли, бились с кровавым режимом Януковича. И что за это получаем? Нас выгоняют с нашего рынка!

– Москали проникли в городскую администрацию и установили свои поганые москальские порядки? – подсказал ему я.

– Да, они! Агенты Путина! Они хотят уничтожить последние ростки украинской Революции Достоинства!

Передо мной играли в сотый раз один и тот же спектакль одни и те же комедианты. Мне стало настолько скучно, что я рефлекторно зевнул и опустил камеру. Заразившись от моего зевка, начали зевать и полицейские, стоящие неподалеку.

– Я вам еще про коррупцию не рассказал, запишите еще, ваши зрители будут потрясены, – забеспокоился патриот в шароварах.

Но нас всех ожидало совсем другое потрясение – на проспекте остановилась видавшая виды четверка-«Жигули», из которой выскочили четверо коренастых мужчин в камуфляже с небольшими полотняными сумками в руках. Они уверенным шагом подошли к цепочке активистов и принялись идти вдоль нее, совершая странные манипуляции руками.

Я пригляделся, в изумлении протирая глаза, но мои глаза меня не обманывали – это было ограбление. Мужчины неспешно обшаривали карманы победителей Революции Достоинства, стаскивали цепочки и даже кольца, вынимали серьги, складывая добычу в сумки. При этом никто из активистов не сопротивлялся, отчего группа протестующих манифестантов стала напоминать очередь к досмотровым пунктам в аэропорту.

Камуфляжные грабители работали быстро, и пока мы с моим разодетым патриотом молча таращились на них, они оказались уже возле нас. Один из грабителей протянул широкую волосатую руку к моей камере. На рукаве его камуфляжной куртки виднелось несколько соломинок, да и сам он пах чем-то посконным.

– Давай сюда, – сказал мне крестьянин, попытавшись цапнуть камеру за ручку.

Я рефлекторно дернулся назад, переложил камеру в правую руку и встал поудобнее, чтобы треснуть его любимым хуком слева.

– Ты чего? Не понял, что ли? – спросил меня громила, недобро нахмурившись. В левой руке у него вдруг показался пистолет. «Лучше старенький ТТ, чем дзюдо и карате»… Я присмотрелся к пистолету. Судя по стволу и рукоятке, это была пневматическая версия «Макарова». Больше того, крестьянский сукин сын держал его так неловко, что была видна заглушка от баллончика со сжатым воздухом.

Но и без боевого пистолета эти четверо выглядели убедительно. Драться с ними мне совершенно не хотелось. Самолет через несколько часов, кому охота лететь домой с разбитой мордой?

– Камера казенная, отдать не могу, – снизошел до объяснений я, но встал в боксёрскую стойку так, чтобы у него не оставалось иллюзий по поводу сдачи.

– Казенная? Ну, тогда, конечно, не надо, – неожиданно согласился со мной громила и пошел дальше по цепочке.

У патриота он неторопливо пошарил в карманах голубых шаровар, нашел там немного мелочи и старый кнопочный телефон.

– Какой же ты коммерсант, если денег толком не имеешь? – сказал он с неподдельным возмущением, но все же добавил эту добычу в сумку.

– У меня телефон тоже казенный, верни, – пролепетал патриот, кивая на меня.

– Не ври мне, – строго сказал ему наш крестьянин, даже не обернувшись. Сейчас он был занят выниманием сережек из ушей упитанной белобрысой женщины в цветастом сарафане. Она понуро держала в руках фанерный плакат «банду – геть!» и не сопротивлялась, пока из ее ушей выковыривали золото.

На упитанной блондинке представление неожиданно закончилось – один из громил вдруг свистнул каким-то кинематографическим разбойничьим свистом, и все четверо быстрым шагом направились к машине.

Чем дальше они удалялись, тем громче вслед им несся ропот ограбленных активистов. Когда двери машины захлопнулись, и «четверка» тронулась с места, вслед ей полетел фанерный плакат, который требовал «банду – геть!». Его расчетливо-осторожным движением бросила упитанная блондинка – так, чтобы он, не дай бог, не долетел до машины и не поцарапал бы ее и без того истерзанные жизнью крылья.

Потом блондинка повернулась к полицейским.

– А что же вы стояли, скотиняки?! – заорала она так, что зазвенели стекла в окнах мэрии.

На полицейских вдруг заорали все, надвигаясь на них разгневанной толпой.

– Сволочи! Москальские морды!

– Трусливые скоты!

– Сепары поганые!

Мне стало интересно, как объяснят свое возмутительное поведение служители порядка, и я тоже подошел поближе к полицейскому наряду.

– А что мы можем сделать? – развел руками старший наряда, усатый рослый капитан. – Приказа не было. А без приказа мы теперь не работаем. Не те времена, не тоталитаризм, как раньше.

– Какие тебе еще времена нужны, скотиняка?! – продолжала орать блондинка. – Раньше хоть полиция бандитов не боялась! А что сейчас?

– А сейчас демократия, без приказа нельзя, – выкрутился капитан и пару минут по памяти цитировал какие-то скучные должностные инструкции, изредка вскрикивая:

– Вот поэтому и нельзя, поняли?

Потом ему это все надоело, и он увел троих своих подчиненных внутрь здания администрации.

Я тоже пошел прочь – мне вдруг пришло в голову заглянуть на минутку в гости к Алене Григорьевне.

Асфальт на улице Кропивницкого уже не на шутку пыхал жаром – погода разгулялась, солнце палило по-летнему, липы во дворе распустили все свои зеленые листочки, и люди вокруг тоже дружно повеселели, улыбаясь мне. Я улыбался им в ответ, пока не дошел до металлической двери с надписью «Kropivnitskogo str. Apartments».

Дверь оказалось серьезно измятой, будто ее долбили кувалдами, а потом еще отогнули металлические листы в том месте, где они прикрывали замки. Те оказались выдраны, а дверь – не запертой. В коридоре за дверью оказалось темно, и только уличный свет осветил мне ступеньки лестницы. Стало ясно, почему отсутствовал дежурный свет – все плафоны и лампочки были разбиты, похоже, той же кувалдой, которой крушили входную дверь.

Я осторожно прошел вперед по засыпанному обломками коридору. Несколько дверей по сторонам справа и слева тоже были выломаны, в комнатах оказалось пусто.

Я заглянул в свой бывший номер. Там, поверх белоснежных, но окровавленных кружевных покрывал, ничком лежала Алена Григорьевна.

Мне показалось, что она мертва, но, когда я вошел, она повернула голову ко мне, и я увидел ее лицо. Точнее, то, что было когда-то лицом.

Она что-то пробормотала, но я не расслышал.

– Алена Григорьевна, что вы говорите?

Она опять беззвучно зашевелила чудовищно вздувшимися губами, и я скорее угадал, чем услышал:

– И сказал Айболит, не беда! Подавай-ка его сюда! Я пришью ему новые ножки, он опять побежит по дорожке…

Я посмотрел на ее ноги. Они были грубо и неумело перевязаны ниже колен толстым слоем марли, полностью пропитавшейся кровью. Я осторожно потрогал марлю – кровь была засохшей.

В комнате не уцелело ничего из мебели, все было разбито.

Из коридора послышался шум. Я отложил камеру в сторону и взял толстую ножку от кровати, готовясь достойно встретить хоть батальон погромщиков. Но в дверном проеме показалось смутно знакомое женское лицо. Это была Анна.

Девушка сначала вздрогнула, увидев меня, но потом тоже вспомнила и, посуровев, сказала, обращаясь к кому-то за спину:

– Проходите, здесь она лежит.

В комнату вошли двое санитаров с носилками, равнодушно отпихнули меня в сторону и деловито принялись перекладывать женщину с кровати на носилки. За ноги они ее не трогали.

Я попытался им как-то помочь, но Анна негромко попросила:

– Вы не мешайтесь тут, пожалуйста. А еще лучше, уезжайте совсем. Сами видите, что из-за вас тут бывает.

– Ее в больницу повезут?

– Да, я там договорилась обо всем. У мамы там знакомый врач, он поможет.

Я вытащил из кармана все наличные, что остались от командировки:

– Возьмите, пожалуйста – сами знаете, без денег в киевских больницах сейчас делать нечего.

Она взяла деньги, не глядя мне в лицо, убрала в сумочку и отошла от меня подальше, как от прокаженного.

Санитары, наконец, уложили Алену Григорьевну на носилки, на счет «три» с натугой подняли их и понесли.

Мы остались в комнате вдвоем, и дочь Алены рассказала:

– Они пришли вчера вечером. Мама успела закрыть дверь, но они ее сломали. Ломали час с лишним, потом начался погром, но полиция так и не приехала, хотя звонили все, и местные тоже. Только утром наряд приехал, тогда полицейские и мне позвонили, чтоб мамой занялась.

– А чего хотели?

– Кто? Полиция?

– Нет, нацики.

– Вас искали. Но мама ничего им не сказала, она же на самом деле не знала, где вы. Они ее полночи пытали, обе ноги сломали, лицо изуродовали.

Анна заплакала, но тут же взяла себя в руки, достала платок и вытерла потеки туши и помады.

– Уезжайте. От вас здесь только проблемы.

– От кого – от вас? – не подумав, эхом переспросил я.

– От москалей, от кого же еще! – с ожесточением выкрикнула она мне в лицо и тут же вышла вон.

Конец первой части.