Редкий дар

Вячеслав Езепов

Лето 1959 года. Мы с моим товарищем (известным ныне артистом Юрием Шерстневым) допущены к 3-му туру в Щукинском училище. И вдруг узнаем, что в Школе-студии МХАТа курс набирает потрясающий молодой педагог – Виктор Карлович Монюков, и консультации уже кончаются. По молодости и смелости решаем попробовать свои силы и там. Вечер. В помещении Студии – пустота. Гардеробщица, знаменитая Зоинька, ворчит: «Все ушли, может, Витя задержался – ищите!». Идем по незнакомым коридорам, тыкаемся в двери и в одной из аудиторий застаем молодого элегантного мужчину с острым прищуром глаз. Он устало бросает: «Все, я ухожу». Но любопытство педагога берет верх: «Ну, раз пришли – читайте!» И мы читаем, свободно, раскованно – мы ведь практически уже в Вахтанговском.

И по мере нашего чтения преображался Виктор Карлович. Он смеялся над комедийными местами, одобрительно кивал на чтении стихов, и, наконец, довольно весело пригласил присесть к нему за стол. Улыбнувшись, он сказал: «Я набираю свой первый самостоятельный курс, вы мне подходите, я вас беру. А теперь честно, где ваши документы?» Узнав, что в Щукинском, сказал: «Ну что ж, вам решать!»

Подумав и посоветовавшись с нашей первой учительницей Александрой Георгиевной Кудашевой, у которой мы с Юрой занимались в Театральной студии при Киевском доме пионеров, мы решили: «Это судьба – поступаем к Монюкову». Так мы очутились в Школе-студии МХАТа.

Виктор Карлович оказался одареннейшим, изумительным педагогом, умеющим и любящим кропотливо, осторожно, вкладывая всего себя, воспитывать и раскрывать своих студентов. Если сравнить с музыкой, он верно и точно «ставил руку», то есть весь актерский аппарат. Так что не только я, но, надеюсь, все его ученики на всю жизнь получали те актерские навыки, которые помогали в любых театрах и в любых ситуациях владеть своей профессией.

Но мои личные отношения с Виктором Карловичем складывались далеко не безоблачно и даже драматично. Когда мы во втором семестре перешли к этюдам, он никак не мог выбить из меня неистребимое желание «поиграть», выделиться. Я все время пытался, как это называется на театральном языке, «тянуть одеяло на себя». Наконец, терпение его иссякло, и он отстранил меня от этюдов, усадив рядом с собой, чтобы я хотя бы со стороны мог кое-что понять. Так шли месяцы, и вдруг разразился скандал.

Наш курс готовил общий этюд – «У театрального администратора», где было занято много народу. Все приходили с просьбами о контрамарках. Курс работал с энтузиазмом, и когда подошло время показа, выяснилось, что не хватает еще человека, который, оставаясь невидимым, отвлекал бы администратора через окошко. Поскольку я не мог появляться на сцене, меня попросили изредка протягивать в окошко руку и брать билет. Но и здесь моя фантазия завела меня далеко: я придумал себе несколько разных «рук» – старческих, дрожащих от алкоголя, и, что меня больше всего увлекло, дамских ручек. Для этого я даже раздобыл изящную кружевную перчатку. Когда в окошечке появилась моя крупная рука в кружевной перчатке и проделала некий выразительный пасс, вызвав смех присутствующих, раздался сильнейший удар кулака по столу и крик Монюкова: «Стоп! Этюд закончен! Все – в аудиторию!» Я вышел из-за ширмы, понимая, что виноват, и ожидая разноса. Он был краток: «Я запретил тебе участвовать в этюдах! Я думал, что, сидя здесь, ты чему-нибудь научился! Но твои цирковые трюки с рукой сорвали этюд и работу твоих товарищей. Поговорим об этом завтра».

На следующее утро Виктор Карлович собрал весь курс и всех педагогов и обратился к нам с незабываемой речью о том, что такое театр, что такое общее дело, где недопустимо даже малейшее самовыражение, как бы ярко оно ни было, если оно вредит общему делу. И очень жестко обратился ко мне со словами, что я закончу свою карьеру в кукольном областном театре, где, может быть, пригодятся мои руки.

Удар для 18-летнего человека был настолько силен, что, вопреки всем законам дисциплины, я встал и выбежал из аудитории с твердым решением больше не приходить в Студию, а перейти в Щукинское училище, куда я немедленно и отправился. Но судьба есть судьба. Тогдашнего руководителя Училища Б.Е. Захавы не оказалось на месте. Я вышел в садик перед Училищем подождать его. И тут моя сокурсница, в будущем – моя жена, догадавшаяся, куда я сбежал, появилась в этом садике. Я уже поостыл, а она, как умная женщина, уговорила меня не делать глупостей и вернуться в Студию.

На следующий день в аудитории появился Виктор Карлович и, публично обращаясь ко мне, сказал: «В жизни бывают удачные и неудачные шутки. Я вчера пошутил неудачно. Приношу извинение». Это был, конечно, мужественный и редчайший поступок педагога, – представляю, чего он стоил при его самолюбии. Не знаю, кто бы решился на такое.

И вот после этого во мне все как-то перевернулось, и дальше наши отношения превратились в настоящие отношения учителя и ученика; продолжались и после окончания Студии, вплоть до его ухода из жизни.

Фактически Виктор Карлович стал для нас больше, чем педагог по мастерству. Мы знали, что к нему можно прийти с любой своей личной, интимной проблемой, и он всегда поймет, вникнет, подскажет. Он учил нас не только жизни на сцене, но и жизни в театре, которая, как известно, очень непроста.

Монюков, сам человек чрезвычайно открытый и жадный до любых жизненных впечатлений и встреч, был уверен, что будущим артистам это особенно необходимо, а потому старался знакомить нас с самыми разными интересными людьми.

Годы учебы в Студии пролетели быстро. Но по окончании ее Виктор Карлович не исчез из нашей жизни. Он ревностно следил за нашим актерским развитием, любил расспрашивать и об удачах, и о трудностях.

Для меня он по-прежнему оставался учителем, мнением которого я чрезвычайно дорожил.

Об одном из его уроков, который сильно повлиял на мое театральное сознание, хочется рассказать.

Я служил в Киеве в Театре русской драмы имени Леси Украинки, и мне было уже столько лет, сколько было Виктору Карловичу, когда мы пришли к нему на курс. Приехав в Киев по приглашению Киевского театрального института имени И.К. Карпенко-Карого на семинар, вечером он пришел смотреть меня в спектакле по пьесе А. Арбузова «Вечерний свет». Для меня было огромным счастьем, что в зале сидит мой любимый учитель, а я, уже заслуженный артист Украины, играю главную роль, играю для него, с желанием поблагодарить за все, что он вложил в меня.

Я играл первый акт с таким подъемом, мне столько раз аплодировала публика, партнеры за кулисами поздравляли, говоря, что я в ударе. После первого акта я, счастливый и довольный, ждал, когда же кончится антракт, чтобы показать во втором акте все, на что я способен. И вдруг меня позвали на проходную к внутреннему телефону. Замечательный актер театра Николай Николаевич Рушковский, который сидел в зале с Монюковым, сказал, что все в порядке, но Виктор Карлович просит извинить: он не сможет досмотреть спектакль, так как у него начинается вечернее занятие в институте. А после спектакля мы встретимся дома у Рушковского, посидим, поговорим.

Разочарованию моему не было предела! Ведь главные сцены у меня были во втором акте, а потом – финал, овации, цветы! И всего этого мой учитель не увидит! Я вышел играть второй акт, не обращая внимания на публику, на ее реакцию. Главным было быстро, по делу закончить спектакль и встретиться со своим учителем. Не очень обращая внимание на успех, сопровождавший финал спектакля, я быстро разгримировался, вышел на проходную. Каково же было мое изумление, когда я увидел стоящих рядом Рушковского и Монюкова. Видимо, вид у меня был такой, что они весело расхохотались, и Виктор Карлович все объяснил: «Ты знаешь, старик, когда я увидел тебя в первом акте, у меня был шок и огромное расстройство, ибо по сцене ходил эдакий заслуженный мамуля, срывая аплодисменты, смех, и был очень далек и от партнеров, и от существа пьесы, и вообще от того, чему мы вас так долго и кропотливо учили четыре года. Я думал, неужели так легко и быстро можно все это растерять. Рушковский стал меня успокаивать, что ты, мол, волнуешься, все-таки учитель в зале. И тогда я решил пойти на педагогический эксперимент: я попросил его позвонить тебе и сказать, что вынужден уйти. Мне хотелось посмотреть, как же ты будешь играть дальше, зная, что меня нет в зале. Эксперимент удался. Как я жалею, что у меня не было камеры, чтобы снять первый и второй акт, и потом показывать студентам, как не надо и как надо играть на сцене. Потому что появился совершенно другой артист, которого абсолютно не интересовал успех, который видел своих партнеров и серьезно играл существо пьесы и роли. Запомни это на всю жизнь. Может, что-то серьезное и получится».

Я запомнил! Это был еще один блестящий урок моего любимого учителя. И когда я чувствую, что меня куда-то не туда заносит на сцене, мысленно представляю Виктора Карловича, его острый взгляд и неповторимую полуулыбку-полуусмешку.

Шли годы… Я уже работал в Москве, в Малом театре, и как-то мы встретились на Тверской. Мог ли я думать, что это – наша последняя встреча? Мы обнялись, он спрашивал о жизни, о театре, был весел, приподнят, сообщил, что едет в Киев. Но оттуда, увы, он не вернулся…

Мы впервые встретились с Виктором Карловичем, когда ему исполнилось 35 лет! Он был красив, неотразимо обаятелен, в нем жили какая-то заразительная энергия и азарт жизни. Он обладал многими талантами. И все же, смею думать, что главным даром, которым природа наградила Монюкова, был редкий дар педагога-наставника. Этому благородному делу он посвятил жизнь, это дело страстно любил, глубоко постиг и в нем состоялся.

Не преследуя цели создания театральных «звезд» (хотя среди его учеников они есть), он за свою обидно короткую жизнь по-настоящему оснастил профессией, наверное, сотню актеров, успешно работающих и достойно несущих звание выпускников Школы-студии МХАТа по всей России и за ее пределами.