3. Подчиняйся учителю

СИДЕТЬ, иначе ваши мамочки сегодня за вами не придут!

Учительница Ван

Китайцы традиционно не выказывают особого уважения к животным, поскольку животные, так уж тут сложилось, либо предназначены в пищу, либо они тягловая сила.

Как-то раз той осенью мы с Робом и Рэйни отправились в субботу после обеда в Шанхайский зоопарк, где я наблюдала толпы зевак, грубо и бесцеремонно обходившихся с животными, пока смотрители не видят. Мы посетили хорька, поселенного в стеклянный ящик, похоже, задуманный для змеи. Роб вспомнил, как в провинциальном Сычуане посетителям время от времени позволяли кидать живых кур тиграм на обед, и тут я увидела, как какой-то мужчина швырнул стеклянную бутылку в орангутанга, а дружки этого хулигана загоготали. В павильоне с приматами мы с Робом и Рэйни разглядывали местную гориллу, запертую в бетонной каморке размером с нашу гостиную – низкий потолок, никакой зелени и стеклянная стенка, из-за которой таращились посетители.

Когда мы собрались поужинать в тот вечер, Рэйни принялся скакать по гостиной на четвереньках.

– Рэйни-Горилла, Рэйни-Горилла, – выкрикивал он. – Горилла грустный.

– Почему, Рэйни? – спросила я. – Почему Горилла грустный?

– Горилла совсем один. Мамочка, папочка далеко в джунглях, – ответил он. – Горилла в садике.

Сердце у меня екнуло.

– Горилла в садике? – переспросила я, вспоминая бесприютную одинокую каморку. – А друзья у Гориллы есть?

Рэйни не ответил.

На следующей неделе жалобы посыпались всерьез.

– Ненавижу садик. Ненави-и-и-и-ижу садик, – ныл Рэйни – тихим, беспрестанным, глухим воем, который попадал аккурат в тот регистр, где, казалось, отскакивал от барабанных перепонок и гулял эхом несколько секунд, пока наконец не затухал. И ровно в ту же секунду Рэйни принимался заново: – Ненави-и-и-и-ижу садик.

В то, что любое образование может быть стопроцентным развлечением, я не верила никогда, но не помнила, чтобы учеба вынуждала меня выть над утренней овсянкой.

– Почему, Рэйни? – спросила я. – Почему тебе не нравится в садике?

– Каждый день садик, – ответил Рэйни. – Завтра садик. Потом опять садик. Всегда садик, садик, садик.

Я вспомнила о временах, когда опускала голову на подушку и с облегчением закрывала глаза после утомительного дня. Некоторого привыкания требует что угодно, это естественно – особенно жизнь в чужой стране и садик с детишками-китайцами. Может, у Рэйни привыкание просто не состоялось?

Нужно прислушиваться к его нытью, попытаться уловить подробности, решила я. И вот однажды он их выдал.

– Я очень хорошо сидел, а учитель все равно на меня разозлилась, – сказал Рэйни. – Не знаю почему.

В другой раз он выпалил:

– Учителя все время шумят. Не хочу в садик. Они кричат. У меня из-за этого сердцу больно.

«Кричат? Шумят? – задумалась я. – Насколько громко – и в каком смысле?»

– Как они кричат? – допрашивала я.

– Не хочу об этом говорить, – всегда отвечал он. Вообще у китайцев самые громкие голоса из всех, какие мне доводилось слышать (голос моего отца мог, по-моему, преодолеть длину Большого каньона из конца в конец). Может, у трехлетки Рэйни просто уши чувствительные? С силовым кормлением яйцами я как-то свыклась, и мне казалось, что Рэйни иногда нравится в садике, особенно если он явился домой с наклеенной на лоб красной звездочкой и гордо с ней разгуливал. И все же новые подробности меня обеспокоили. Что происходит в классной комнате учительницы Чэнь? Может, есть о чем волноваться?

На жизнь Рэйни в садике я могла взглянуть лишь одним глазком – посредством желтой папки на кольцах под официальным названием «Журнал развития ребенка», которую учительница Чэнь еженедельно передавала нам домой. В папке содержались фотоснимки детей, сделанные в разных углах классной комнаты: вот они позируют, изображая поваров в игрушечной кухне, а вот выстроены рядками, рты нараспашку – это у них пение, или вот стоят группой на игровой площадке.

На одной фотографии Рэйни с однозначно сердитым лицом сидит на коленках у мальчика постарше, мальчик обнимает Рэйни за талию. Подпись под снимком ссылается на шефскую программу: «Сестры и братья из старшей группы заботятся о младшей группе. Младшая группа больше не скучает днем по отцам и матерям, дети в младшей группе становятся независимыми и храбрыми». Более несчастным я Рэйни не видела никогда.

В папке содержались и указания родителям. Один такой документ объяснял родителям, что́ им следует делать, дабы искоренить в ребенке «дурные привычки» или «невнимательность». Другой наставлял, что «детей следует учить, что нужно встречать отцов после работы с чашкой чая и тапочками». Листок с рекомендациями уведомлял женщин об их материнских обязанностях: «Главная задача матери по осени – защищать ребенка от сухой жары. Для профилактики сухости горла, губ и кожи, а также носовых кровотечений давайте ребенку бурый рис или грушевую кашу». Судя по всему, образцовый китайский отец горит на работе, мать приставлена к кухне, а дети существуют, чтобы обслуживать главу семьи – мужчину.

Сверх того, что я читала в «Журнале развития ребенка», о манере поведения учителей или об их взглядах на образование мне почти ничего не было известно. Сообщений в WeChat – сотни, но осмысленных сведений – самая малость. Я смекнула, что кое-кто из родителей в «Сун Цин Лин» не находил себе места, как и я, – особенно те немногие иностранцы, чьи дети попадались во всех пяти младших группах. Мы, родители-иностранцы из Америки, Австралии, Франции и Японии, взялись допрашивать наших детей и делиться результатами.

Одна дама доложила мне, что ее сын сказал попросту:

– Мы там сидим.

– Сидите? А книжки читаете? Песенки поете? – уточнила она.

– Нет, мы просто сидим.

– И что делаете?

– Просто сидим и ничего не делаем, – ответил малыш.

Другая мамаша рассказывала, что, по словам ее сына, они ходят на улицу и там учатся держать на голове мешки с песком и сыну это занятие, похоже, нравится.

Я принялась забрасывать Рэйни вопросами за ужином: «Что вам говорят учителя? Что говорит школьная аи? Чем вы занимаетесь в садике?»

Рэйни не ответил. Но прошло несколько дней, и мой сын начал использовать мое отчаяние как рычаг. «Расскажу тебе про садик, если ты меня сегодня не будешь спать укладывать». «Купи мне мармеладных мишек – расскажу про садик». И наконец: «Расскажу про садик – если разрешишь остаться дома».

Я взялась придумывать предлоги навестить «Сун Цин Лин» в дневное время: заявлялась перед самым обедом – оставить для Рэйни запасную рубашку (следить за тем, чтобы ребенку было тепло и уютно, – наиважнейшая задача родителя-китайца) или заплатить за садик лично, а не банковским переводом. (Согласно закону об обязательном образовании, государственные младшие и средние школы с первого по девятый класс обычно бесплатные, но садики, куда берут даже трехлеток, – вещь необязательная, и поэтому за них надо платить.) Когда б я ни прогуливалась – ну совсем как ни в чем не бывало – мимо двери младшей группы № 4, я оглядывалась по сторонам, чтобы убедиться, что никаких взрослых рядом нет, подкрадывалась и прижимала ухо к двери. Никогда ничего не слышала. Псих, ни дать, ни взять.

«Сун Цин Лин» оказался непроницаемым. Однажды мне удалось изловить директрису Чжан после занятий; я понадеялась, что меня пустят постоять в глубине классной комнаты – любой классной комнаты, хотя бы несколько часов. Чжан стояла у кромки зеленой лужайки и наблюдала, как поток семей устремляется за садовские ворота, и тут осторожно, стараясь не застить ей обзор, приблизилась я.

– Здравствуйте, Чжан Юаньчжан, я мама Рэйни. Спасибо, что взяли нас в садик, – сказала я. – Мы очень рады.

– Хао, хао, – сказала она. Хорошо, хорошо. Я сообщила ей, что оборудование игровой площадки считаю впечатляющим, а также обмолвилась парой слов о погоде. Затем глубоко вдохнула – и взяла быка за рога. – А нельзя ли как-нибудь поприсутствовать на занятиях?

– Мы не пускаем людей на занятия, – ответила она, глянув мне в лицо, а затем вновь воззрилась на семьи, покидавшие территорию детсада. Я применила прием лести.

– Ну, я надеюсь разобраться в китайском стиле преподавания, – сказала я. – Мы на Западе считаем китайскую систему очень впечатляющей!

– Мы не разрешаем наблюдать не-учителям, – сказала она, поглядела мне за плечо, а затем стремительно ретировалась. – Прошу меня извинить.

Я вознамерилась повидать китайский детсад изнутри. Постановила, что применю в своих репортерских изысканиях другой неплохой метод: другой шанхайский садик. В какую среду я вбросила своего ребенка? Рэйни проговорился про сидение – почему оно так важно? Китайское образование сводится к приспособленчеству и усидчивости? Действительно ли так суровы подходы учителей, как я опасалась?

Я попросила кое-каких своих китайских приятелей воспользоваться их гуаньси и наконец получила приглашение побыть на занятиях в садике под названием «Жэньхэ» – «Гармония». Пустят меня не раньше чем через шесть месяцев, когда начнется первая неделя занятий следующего учебного года, но я не сомневалась, что возможность это важная. В Шанхае более тысячи четырехсот государственных детсадов, все они работают по методикам Министерства образования, надзирает за ними местный комитет по образованию, и я была уверена, что, заглянув в классную комнату «Гармонии», кое-что пойму и о среде, в которой находится Рэйни.

Для наблюдений мне предоставят группу самых младших детей, преимущественно трехлетних, как Рэйни. Поскольку это будет их первый день вне дома, я получу уникальную возможность понаблюдать, как педагоги справляются с поведением детей в подобных непростых условиях.

Доступ я получила в порядке одолжения от подруги, которую об этом попросила. Подруга отчетливо дала понять, каковы тут «негласные» условия.

– Подарок учительнице будет кстати.

– Ладно… А какой примерно стоимости?

– Ну, скажем, тысяча куай? – Это сто шестьдесят долларов, примерно четверть месячной зарплаты учителя. В Китае, если тебе нужно чего-нибудь добиться, тактическая смекалка всегда проигрывает основному блюду – гуаньси, с гарниром в виде подарка.

– Сумочка «Кауч» подойдет? – парировала я. – У меня тут завалялось несколько.

– Да. «Кауч» – это хорошо.

* * *

В садик «Гармония» я прибыла в 8:32 и постучала в дверь младшей группы № 1; из-за запертой двери доносился рев.

Открыла учительница Ли, худощавая дама лет тридцати с чем-то – короткая стрижка, брови нарисованы толсто, черным карандашом.

– Сегодня будет луань – кавардак, – сказала Ли, впуская меня и со щелчком запирая за нами дверь.

Первый день занятий в детском саду «Гармония», передо мной – двадцать восемь крошечных блуждавших по комнате детишек в разных стадиях расстройства. Большинство рыдало, некоторые повторяли примерно одно и то же: «Мама! Мама! Я хочу домой!» Первые три года жизни они провели в домашнем уюте, в окружении родителей и бабушек с дедушками. И вот всё внезапно закончилось – малышей сдали в детсад, началась их долгая узкая дорога в китайском школьном образовании.

И дорога эта – очень сообразно – началась с приказа. За главную сегодня была старшая учительница Ван – устрашающая женщина с длинными черными волосами, которые, ниспадая к полу, казалось, тянут книзу все черты ее лица. У Ван был пронзительный сосредоточенный взгляд, опущенные уголки рта, острый и выпирающий подбородок и голос-стаккато, от которого вздрагиваешь: учительнице Ван нравилось использовать звук как оружие массового ошеломления.

– Сидеть… сидеть… сидеть… СИДЕТЬ! СИДЕТЬ, иначе ваши мамочки за вами сегодня не придут! – гремела Старшая Ван.

Дети бродили по комнате, между столами и стульями, словно некий великан взял пригоршню пухлых неваляшек и метнул их в обувную коробку. Некоторые уже перестали колыхаться, а некоторые все еще болтались враскачку по комнате – искали хоть что-нибудь привычное. У всех был потерянный вид. Мама! Мама! Хочу домой!

Учительницы Ван и Ли царили в этой комнате, задача первого утра – усадить двадцать восемь попок на двадцать восемь крошечных стульчиков. Деревянные стульчики были расставлены полукругом, обращенным к доске, в комнате площадью с гараж на две машины. Здесь было битком инвентаря китайского образования: вдоль трех стен громоздились многоярусные кроватки, темная меловая доска, два фарфоровых горшка, где уже накопилось по нескольку дюймов желтой мочи. (Садик Рэйни был чуточку современнее, хотя в некоторых туалетах унитазы все еще были стоячие.)

– Сидеть! – Ван и Ли вышагивали по комнате, высматривали ревевших детей. Едва ли не на каждом шагу им попадался ребенок, и они стремительным движением хватали его за плечо и вели крошечное тельце к ближайшему стульчику. Обе учительницы двигались решительно, однако Ван прямо-таки высасывала весь воздух, словно робот-пылесос, у которого нет выключателя.

– Сидеть! – велела Старшая Ван. – СИДЕТЬ, иначе мама за тобой не придет. СИДЕТЬ, иначе бабушка за тобой не придет! СИДЕТЬ, иначе я тебя после тихого часа домой не отпущу.

Дети плакали пуще прежнего. Мама! Мама! Хочу домой!

Гвалт стоял потрясающий. Учительницы визжали, перекрывая любой шум. Ван – высокая и тощая, лицо – сплошные углы. Резкий голос, способный стремительно меняться от сахарно-сладкого («Здравствуйте, мисс Чу») до резкого, как мачете («Стой смирно!»).

Двигалась она тоже отрывисто – указывала на пустой стул, троекратно стучала по столу, вдруг присаживалась, подхватывала ребенка подмышки и втягивала на сиденье. Я подумала о первом дне Рэйни в саду, и мне стало интересно, как вела себя с моим ребенком учительница Чэнь.

Когда все тела оказались на своих местах, началась муштра сидения.

– Ручки на коленочки! Спинки прямые! Ножки рядышком на полу! – Ван подкрепляла устные приказы физическими действиями – мощное сочетание. Пинала заблудшую ступню на место, хватала непослушные ручонки и со всей силы прижимала их к бедрам, тычком в лопатки заставляла спины выпрямляться.

Понаблюдав за всем этим минут пять, я заметила пустой стульчик и села, поставив ступни как полагается.

Я уже приметила непосед. Один мальчишка попросту не мог успокоиться по команде. Крупный для своего возраста, голова чуть ли не с тыкву, коренастое тело; он бесцельно бродил по комнате. В Америке по физическим габаритам частенько предрекают спортивные достижения – «вот будущий полузащитник», – но в Китае ты просто делаешься заметнее, если проказничаешь.

– Ван У Цзэ, сядь! Что с тобой такое? Иди сюда и сядь на стул сейчас же!

Тыковка посидел несколько секунд – и опять вскочил.

Старшая Ван усадила его толчком в плечо. Скок – тычок, скок – тычок. Эти пятнашки будут длиться до конца дня.

Детей, которые не желали сидеть, отчитывали. Девчурке, уковылявшей к кулеру, поставили на вид: «Еще не время пить воду. Сядь». Другую девочку привлекли игрушечная кухня и два пластиковых фрукта в углу. Учительница Ли застукала ее, в два скачка оказалась рядом, схватила подмышки, поставила на ноги и отнесла на стул. Без единого звука.

К десяти утра мне захотелось в туалет, но я боялась внести сумятицу. Учительницы не говорили детям, что без спросу они не получат воду, их не пустят играть в игрушки в углу и им нельзя говорить, пока к ним не обратились. Но когда дети пересекали черту, о которой не подозревали, их загоняли обратно. Учеба на собственных ошибках; я представила себе, как быстро ребенок поймет одну простую вещь: сиди тихо, руки-ноги как велено – целее будешь. И потому, когда ко мне подошла Пань Ли Бао, я струхнула. Этой пухлой девчурке с тощими черными хвостиками было что мне сказать.

– Моя мама еще не пришла, – сказала Хвостик, глядя на меня умоляюще. Я посмотрела на Ван. Та нас пока не заметила.

– Тебе сюда нельзя, – сказала я Хвостику как можно тише и внушительнее.

– Моя мама еще не пришла. Мама на работе, – продолжила она, хватая меня за предплечье.

– Мама придет вечером, – пылко зашептала я со своего стульчика. – А ты сядь!

Старшая Ван засекла нас и, одним махом схватив Хвостик, усадила ее обратно в подкову стульчиков. Перешагнула через мои ноги, чтобы пройти, и мне показалось, что я заметила неодобрительный взгляд.

Через минуту Хвостик вернулась. На сей раз усадила мне на колени косматую бурую плюшевую игрушку – лося в футболке с зеленым персонажем-драже М&М.

Хвостик показала пальцем на персонажа, вперившись в его чересчур крупные белые глаза и безумные черные зрачки.

– Во хай па – мне страшно, – сказала она. Я оглядела комнату. Персонажи с такими зенками были повсюду. Хвостику в этом году придется тяжко.

– Нечего бояться, – сказала я ей. – Это же герой из мультика. Он добрый.

Но ребенок не слушал.

– Мне страшно, мне страшно, – повторила она.

– Тихо. Сядь, – сказала я, возвращая ей лося.

Мне тоже страшно, подумала я. Страшно, что Старшая Ван выпрет меня из класса – за то, что вношу смуту. И ровно в эту минуту Хвостик влезла ко мне на колени.

– Убери его, убери его, – приговаривала она, пытаясь сунуть лося мне в руки. Да какого черта, подумала я. Схватила гадкого лося и положила его к себе под стул. Глянула на Старшую Ван, обрабатывавшую Тыковку.

Скок – тычок. Скок – тычок. Того и гляди бритвенно-острое чутье Ван на тела не на своем месте обратится в мой угол классной комнаты.

– Иди сядь, – прошептала я Хвостику. Она не шелохнулась. Я отчаялась и принялась хвататься за все подряд, лишь бы заставить ее слушаться. – Или сядь, а не то мама тебя сегодня не заберет! – решительно объявила я. Когда из меня выскочили эти слова, мне стало стыдно.

– Мама! – заревела Хвостик. Хотелось ее утешить, но она сидела не на своем месте, и вот сейчас гнев Старшей Ван обратится на меня. Меня захватил порыв, из самого нутра и к горлу, и я завопила на малышку:

– Иди сядь!

Вывернулась из ее хватки и осторожно спихнула со своих коленок. Показала на ее стул. Ничем я не лучше учительниц. Зато порядок восстановился.

* * *

Ко второму дню стало ясно, что у Старшей Ван и учительницы Ли имелась негласная договоренность играть пару «хороший и плохой полицейские». Ли общалась с детьми, а Ван нависала над ними – следила за тем, чтобы руки и ноги у всех были там, где полагается.

– Они, в общем, уже обвыклись, – сообщила мне Ли в то утро, удовлетворенно кивнув на детей: они сидели на выставленных подковой стульчиках, а Старшая Ван расхаживала туда-сюда.

На третий день учительницы взялись объяснять детям, что от них требуется. Пока это оказалось самым отчетливым указанием о поведении в классе. Указание было предложено в виде песенки:

 

Я малыш хороший,

Ладошки на местах,

Ножки всегда вместе,

Ушки на макушке,

Глазки нараспашку,

Прежде чем сказать,

Я поднимаю руку.

 

Учительницы велели детям подпевать – и хлопать в ладоши в такт. Чтоб крепче запомнилось, выдали конфеты. Учительница Тан, зашедшая поприсутствовать, заявилась с пластиковой чашей, наполненной «Скиттлз».

– Душистые, правда? – спрашивала Тан, вышагивая вдоль подковы из стульчиков – в точности так же, как Ван накануне. Тан потряхивала чашей, и конфетки весело позвякивали. – Понюхай, – предлагала она, останавливаясь перед каждым ребенком. Осторожно наклоняла емкость, чтобы дети могли понюхать и поглядеть на разноцветное драже. – Яркие, да? – спрашивала она у группы.

– Да, учитель!

– Кто хорошо сидит? Все, кто хорошо сидит, получат конфетку, – сказала Тан.

Несколько детей пискнули со своих мест:

– Я! Я, учитель!

Учительница Тан показательно осмотрела положение рук, ступней и коленок, после чего кивала одобрительно и выдавала по конфетке.

Назавтра то же упражнение проделали с применением наклейки в виде красной звездочки.

– Домой не пойдете, пока не получите красную звездочку, – внятно проговаривала Старшая Ван, обходя подкову и оценивая каждого ребенка. Приклеивая звездочки на лбы, она делала из каждого награждения целое дело.

– Этот воспитанник доел сегодня весь рис, ему звездочка.

– Эта воспитанница быстро заснула в тихий час, ей звездочка.

– Этот воспитанник сегодня хорошо сидел, ему звездочка. – Теперь я отчетливее поняла значение первых дней Рэйни в садике – когда он являлся домой со звездочкой на лбу. Я раздумывала, что же он такое сделал – или не сделал – в те дни, когда на лбу у него ничего не было. А еще я осознала, что привычка Рэйни торговаться и выменивать – «Скажу, если дашь посмотреть „Паровозика Томаса“» – возникла, вероятно, из вот этого приема «сделай – получи» у китайских учителей.

Для Тыковки и его одногруппников начали вырисовываться отчетливые правила: не кроши печенье, выдаваемое во время перекусов; воду можно пить только в перерывах на питье; не болтай в строю; не болтай за обедом; чтобы вся еда помещалась, открывай рот пошире – «как лев». Дальнейшие указания – в песенке:

 

Когда учитель говорит, тебе болтать нельзя.

Когда учитель говорит, тебе играть нельзя.

Когда учитель говорит, тебе бродить нельзя.

 

Походы в туалет – всем классом, два раза утром и два раза после обеда; дети выстраивались в колонну по одному и медленно шли по коридору вдоль двойной желтой линии. Такой строй учителя именовали «паровозом»: дети держались за бедра впереди идущего. Если кому-то требовалось пописать вне графика, можно было воспользоваться горшком в углу классной комнаты. В конце дня под красной пластиковой крышкой скапливался галлон мочи, а иногда плавали в ней и бурые ошметки – источник вечной детской завороженности.

Обед ели в вестибюле – в классной комнате для этого не было места – за столиками, придвинутыми к стенам. Трапеза состояла из перепелиного яйца с тушеной брокколи, из курицы и риса или из китайской колбасы с жареной лапшой. Детей заставляли доедать, последствия ослушания очевидны: «Хочешь встать из-за стола? Тогда ешь рис. Не доешь яйцо – мама тебя сегодня не заберет».

Интересно, Рэйни так же заставили есть яйца?

Учителя выказывали и доброту; бывало, когда дети сидели, Старшая Ван нет-нет, да и улыбалась малюткам-подопечным. Как-то раз одну девчушку укусил кто-то из одногруппников, и тогда Ван обняла ее и погладила по волосам. Кусачего же усадили на стул перед всей группой, лицом к остальным двадцати семи детям, которые полчаса пялились поверх его головы в вопивший позади него телевизор. Классический ритуал публичного позора, и, разумеется, проштрафившийся больше никого в тот день не кусал и не бил. Хвостик все никак не могла помириться с лосем М&М и еще не раз притаскивала его мне:

– Я боюсь. Убери, убери.

Наконец к нам подошла Ван.

– Что случилось? – спросила она у Хвостика.

Голос подвел ребенка, и она заревела. Ей удалось лишь показать на лося, всхлипы делались все громче. Чуть погодя Ван вынесла вердикт:

– На занятиях никакой возни с игрушкой. Лося положу здесь, он тебя подождет, пока занятия не закончатся. Иди сядь!

Ван положила лося на полку в шести дюймах от стула Хвостика, выпученные глаза персонажа уставились ей прямо в лицо. Хвостик, все еще в слезах, сидела и таращилась на игрушку. Когда Ван отвернулась, я сбросила лося под стул.

Имя Тыковки уже успело осесть у меня в памяти – учительница проорала его много-много раз. Ван У Цзэ, сядь! Ван У Цзэ, поставь ноги вместе! Ван У Цзэ, да что с тобой такое? Ты вообще хочешь, чтобы мама тебя сегодня забрала?

Не попадаться на глаза у Тыковки получалось из рук вон плохо. Во-первых, он был на голову выше своих одногруппников, и его переполняла энергия. Я смекнула, что для китайского школьника быть крупным и жизнерадостным – самое вредное сочетание. Во-вторых, все четыре дня, пока я его наблюдала, он был в яркой цветной рубашке. Ему не хватало камуфляжа. Один раз он повел себя особенно возмутительно – во время занятия убрел со своего стула к немногочисленным игрушкам в углу, когда говорила учительница Ван, – и тут уж она рассвирепела не на шутку.

– Ван У Цзэ, остаешься без стула. БУДЕШЬ СТОЯТЬ! – Она в три прыжка добралась до мальчишки и отшвырнула его стул. Стул упал, громыхнул по полу несколько раз и замер. Все дети наблюдали молча, я тоже застыла на стуле у дальней стены. Я отчетливо понимала, что моя знакомая обеспечила мне проникновение в классную комнату как наблюдателя, и, хотя меня встревожило то, что я видела, я сочла, что не имею права вмешиваться – никак. Я постепенно становилась заложником ситуации.

Тыковка поглядел на перевернутый стул, и на глаза его навернулись слезы. Он вдруг больше всего на свете захотел этот стул.

– Я хочу сесть, я хочу сесть. – Он хватал Старшую Ван за руки, искал утешения, но она вскинула их так, чтобы он не достал. Тыковка вцепился ей в бедра и попытался неловко обнять ее, но она отступила.

– Бу бао – не буду обниматься, – сказала она его макушке. – Хочешь стул? Теперь ты хочешь стул?

– Да, да, я хочу стул.

– Тогда сиди на нем, – сказала Ван. – Если не будешь сидеть, я тебе его не дам. И мама за тобой сегодня не придет.

* * *

Китайцы знают толк в эффективности, а простым сидением можно добиться сразу многого одним махом. Оно физически закрепляет отношения между учителем и учеником: повелитель возвышается, вассал низведен. Сидение к тому же – удобный способ блюсти порядок в классной комнате, под завязку набитой детскими телами.

В Америке многим педагогам, работающим с малышами, нравится метод общения, когда дети и воспитатели усаживаются все вместе в громадный круг. «Садимся в круг», – говорят они по многу раз на дню. Воспитанники и дети смотрят друг на друга на одном уровне.

Китайцы, с которыми я это обсуждала, считают подобную рассадку чрезвычайно странной. – Дети встают, уходят из круга и возвращаются на место, когда хотят, – сказала Тыковкина учительница Ли, которая однажды наблюдала это явление. – Нам в Китае не до такой роскоши. Если ты в классе, нельзя просто встать и пойти попить. Детей много, их нужно усаживать. Нельзя делать что хочешь. Должны быть яоцю – стандарты.

Но следует ли требовать от трехлеток, чтобы те выучились сидеть? Разве авторитарные методы, которыми эта цель достигается, не слишком суровы? Тыковкиных учителей я про это спрашивать не отважилась и потому обратилась к эксперту Го Ли Пину.

Го Ли Пин учит специалистов дошкольного образования в одном из ведущих профильных университетов Китая. Его специальность – развитие познавательных навыков у детей, он опубликовал несколько отчетов об исследованиях качества дошкольного образования в Китае. Я приглашаю его на кофе, в голове у меня бурлят вопросы о дисциплинарных подходах в обучении.

– Разница между американским и китайским стилями образования связана с Богом, – говорит он.

– С Богом? – переспрашиваю я. Го сидит напротив меня в шанхайском кафе, потягивает латте.

– У людей Запада есть Церковь и авторитет Бога, а у китайцев – учителя, – пояснил он. – В Соединенных Штатах многие дети ходят в церковь с очень юных лет и поэтому обычно узнают, когда разговаривать, когда сидеть, когда молиться, когда прерваться на трапезу, из воскресной службы, – продолжил он. – Усвоение правил начинается с детства.

Китайским детям правила поведения вдалбливаются извне.

– И вот тут-то за дело берутся учителя, – говорит Го, поднимая чашку латте, чтобы подчеркнуть сказанное. – У китайцев нет религии, и потому больше некому научить детей правилам поведения. Учителя – высшие авторитеты.

Параллель между поведением в церкви и в школе не показалась мне убедительной, но я восхитилась, что подобную мысль китайский исследователь считает фактом.

– Почему учителя здесь орут на занятиях? – спрашиваю я.

Тут Го наконец начал излагать что-то вразумительное.

– Громко говорить – китайская традиция, – сказал он. – Китай – земледельческое общество, и в глубинке громкие беседы придают людям радости и бодрости.

Я переключилась на угрозы учителей как применимый в классе метод.

– Да, такого мы не хотим, – говорит Го, качая головой. – В наше время мы пытаемся объяснять, что угрозы детям в образовательную систему включать нельзя. Но на практике легко не будет. В нашей традиционной культуре учителя – это класс, который выше учеников, что влияет на манеру общения учителей с учениками. В Америке учитель уважает ребенка как личность, а в Китае общество значимее отдельной личности.

Иными словами, Конфуций и идеал общественной гармонии по-прежнему влияют на жизнь в классных комнатах.

По нескольким дням наблюдений в детсаду в Сынане я поняла, что подобные суровые методы могут быть необходимы для поддержания порядка в тесных детсадовских комнатах, особенно когда воспитанников гораздо, гораздо больше, чем педагогов. Го Ли Пин подтвердил: «Когда детей в комнате больше пятидесяти, попросту нельзя разрешать им своевольничать. Учителя в силах лишь одергивать и повелевать. Одергивать и повелевать».

Знамо дело, объемы детсадовских групп в Китае баснословны. Сорок человек. Шестьдесят. Семьдесят пять. На селе случается и более сотни воспитанников в одной комнате.

Профессор Го признал эту трудность. Целый год он преподавал по приглашению в Колумбийском университете и навещал школы по всем Соединенным Штатам. За рубежом его впечатлило одно: люди Запада располагают роскошью простора.

– Если бы у китайских детей было столько места, сколько у детей на Западе, им было бы восхитительно, – сказал он.

Моя китайская приятельница Аманда предложила более зловещее объяснение суровым методам учителей. Выпускница одной из лучших шанхайских школ, она готовилась поступать в колледж в Америке. Нас познакомил наш общий друг.

– Почему, – спросила я, – так важны приспосабливаемость и послушание?

Аманда только что вернулась из годичной обменной программы между китайскими и американскими старшими классами, благодаря чему она лучше поняла и китайское, и американское образование. Аманда читала «Человеческое, слишком человеческое» Ницше, и один абзац бросился ей в глаза.

– По-моему, он точно описывает положение дел и принципы дошкольного образования в Китае, – сказала она.

Воспитывающая среда хочет сделать каждого человека несвободным, ставя всегда перед ним лишь наименьшее число возможностей. […] Хорошим характером в ребенке называют проявляющуюся в нем связанность уже существующим; ребенок, становясь на сторону связанных умов, обнаруживает сперва свое пробуждающееся чувство солидарности; но на основе этого чувства он позднее станет полезным своему государству или сословию.

* * *

Детей в детском саду «Гармония» к концу недели удалось угомонить настолько, что Ван и Ли рискнули провести занятия по рисованию. Воспитанникам предлагалось изобразить дождь.

– Дождь падает с неба на землю в виде маленьких точечек, – сказала учительница Ли, показывая, как это, на листке бумаги, приколотом к пробковой доске. Она методично усеяла чистый белый лист точками сверху вниз, а затем – слева направо. Дети глазели.

Ли и Ван тут же включили привычные роли хорошего и плохого полицейских. Старшая Ван положила перед каждым ребенком по листу бумаги и по фломастеру.

– Давайте рисовать дождь, – объявила Ли. – Начали! – Ведем фломастером сверху вниз, – сказала Ван.

На занятиях у Ли дождь никогда не падает косо и не обрушивается на землю потопом. Никаких ураганов и смерчей. Не бывает и фигурального дождя – денежного, из жаб или из ведра. Дождя на удачу тоже не бывает. В этой классной комнате дождь состоит из водяных капель-слезинок, которые падают с неба на землю.

– Очень хорошо нарисовано, – сказала Ли и показала всему классу листок. – Это очень похоже на дождь, – сказала она про другую работу. – Вот дождь хорошо падает сверху вниз, – расщедрилась она, говоря о чьей-то еще работе.

Я глянула на Тыковку. Он крепко сидел на стуле, зато на бумаге у него такой дисциплины не наблюдалось. Толстые лиловые штрихи испещряли страницу справа налево, слева направо, по косой, по диагонали, как попало, извивами. В одном углу он попросту прижал фломастер к листку и возил его беспорядочными кругами. Его мир был похож на гелевую лампу на психоделиках – с плюхами лилового, плававшими по всему листку. Мне стало за него боязно.

Позднее, по пути назад после перерыва на туалет, учительницы остановили детей перед дверью в классную комнату. Группа стояла в колонну между двумя желтыми линиями в коридоре, а я болталась в самом конце.

– Кто стоит хорошо? – спросила Старшая Ван.

Тишина.

– Если встанете хорошо, сможете зайти в класс и попить воды.

Ван и Ли прошлись вдоль колонны, досматривая, кто как держит руки и ноги, выпрямляли детям спины. Минуты три ушло у них на эту проверку – учительницы нависали над своими солдатиками.

Как бы ни пыталась я постичь, по каким критериям учителя отпускали детей из строя, мне это не удавалось. Почти все малыши стояли смирно, руки по швам, но учителя ждали, наблюдали, а затем тыркали то одного, то другого: клали руку детям на затылок и крепко толкали. Вольно, иди попей водички. И шли дальше вдоль колонны. Вскоре я поняла, что суть как раз в произвольности, а все это упражнение происходит для одного: показать, кто тут главный.

Пусть так, но я все равно видела, как дети отыскивают способы хоть чуть-чуть проявить себя. Один малыш изображал рукой пистолет, стрелял по незримым существам, однако внимательно следил, чтобы за желтые линии не заступать. Одна девочка потихоньку помахивала кистями рук и попискивала, как птичка, но продолжала прижимать предплечья к бокам. Другой мальчишка сунул руку в штаны и копался там.

Я смотрела на эту группку и воображала почти полуторамиллиардный народ Китая. Эти дети с виду не казались несчастными, но не переполняли их и радость, открытость и любопытство, какие дарила бы жизнь моему сыну, как я на это надеялась. В этих детях мне виделось лишь безмолвное принятие судьбы, системы, правил, которые полностью понимали и какими повелевали лишь учителя. Было понятно, что тех, кто заходит слишком далеко, сурово наказывают. И все же – вот эти птичьи движения, эта возня в штанах, пистолетик из пальцев – давали мне надежду, что, быть может, эти дети найдут способ выразить хоть немного собственной неповторимости и раздвинуть границы, не привлекая к себе ненужного внимания. Или я просто хотела хоть как-то взбодриться?

Детей одного за другим толкали в затылок, чтоб шли попить.

– Ван У Цзэ, хочешь воды? – Да, учитель, я хочу воды, – отозвался Тыковка. – Так вот, ты воды не получишь. Ты будешь стоять тут, – сказала Старшая Ван, стрельнув в него взглядом.

Вошла в комнату и закрыла за собой дверь.

Тыковка заплакал. Он стоял между желтыми линиями в холодном коридоре, и его рев достигал глубин, на этой неделе неслыханных. – Учитель, я буду сидеть, я буду сидеть! – рыдал он. – Учитель, впустите меня в класс! – Но учителя уже и след простыл.

Пойди пойми малыша вроде Тыковки. Теперь-то он уж наверняка усек, что у его поступков будут последствия, но по-прежнему не мог подчиняться правилам.

В Америке такого мальчишку с неукротимой энергией и залихватскими приемами рисования лиловых дождей могли определить в страдающие от синдрома дефицита внимания или как ребенка с творческими склонностями – или и тем и другим. Возможно, его бы сочли заводилой, тем, кто бросает вызов власти, гнет свою линию, возвышается над толпой. Но тут Китай.

Сможет ли такой ребенок рано или поздно выучиться тому, как оставаться в пределах системы? Будет ли его индивидуальность и дальше делать из него мишень позора и насмешек? Здесь, в садике «Гармония», ответ пока был ясен: его будут бросать перед запертой дверью, пока его товарищи по ту сторону попивают водичку из металлических кружек.

В мой последний день в этом детсаду я обнаружила учительниц в классе, пока их воспитанники ели в вестибюле. Я выразила благодарность за уделенное мне время и вручила им тканую сумку и бумажник «Кауч», выкопанные в чулане. Ван и Ли кивнули и без единого слова убрали подарки в шкаф. В «Сун Цин Лин» моя попытка одарить закончилась лютой неловкостью, зато сегодня «Кауч» оказался мне другом.

Я покинула классную комнату в тот последний день и побрела на носочках вдоль желтой линии в коридоре. Прошла мимо трех классов и заглянула в каждый: дети сидели на стульчиках, расставленных подковой вокруг учителя. Добравшись до выхода из здания, я обернулась и бросила последний взгляд на длинный коридор, ведший к двери младшей группы № 1.

Тыковка все еще стоял один, ждал, когда его позовут.