Уголовная ответственность душевнобольных

I. Английское и русское законодательство; 36-я статья нового проекта Уложения о наказаниях и соответствующие ей статьи германского и австрийского кодекса. – Необходимость психологического критерия при определении способности ко вменению. – Доводы, приводимые против него. – Частичная и уменьшенная вменяемость. – Светлые промежутки

1

Прежде чем перейти к изложению нашего законодательства об уголовной ответственности душевнобольных, я считаю полезным предпослать кратко очерк английского законодательства по соответствующему отделу: чужие недостатки лучше оттенят и наши собственные.

Известный английский психиатр Моудсли приводит много веских доказательств в пользу полной несостоятельности тех законов, которыми руководствуются при обсуждении вопроса об ответственности душевнобольных в Англии. Но вряд ли для этого и нужны какие-либо доказательства, кроме только того факта, что по английским законам несомненно душевнобольные приговаривались и продолжают приговариваться к смертной казни.

В прошлом столетии в Англии господствовала теория, по которой душевнобольной не может подлежать наказанию только в том случае, если он окончательно лишен рассудка и памяти и, подобно животному или дикому зверю, не сознает того, что он делает. Эта теория сознательности дикого зверя, как ее называет Моудсли, в начале нынешнего столетия заменилась другою, которая в вопросе о вменяемости больных руководилась способностью различать добро от зла. В процессе Беллингема, который судился за убийство в 1812 году, судьи убедились в его виновности и преступник был казнен, хотя было очевидно, что он действовал под влиянием бредовых идей. Главный прокурор заявил, а главный судья, решавший дело, подтвердил, «ссылаясь на первых мудрецов страны и на несомненный авторитет установленных законов, что, хотя человек может быть не в состоянии вести свои дела, он все-таки может быть ответственным за преступные действия, если обладает достаточными умственными способностями для различения добра и зла».

В 1843 году после оправдания убийцы, Мак-Нотена, который находился под влиянием нелепой идеи, что убитый им принадлежит к числу людей, которые преследовали его всюду, чернили его и делали его жизнь невыносимой, Палата лордов, разделяя общественное негодование и ужас по поводу этого оправдания, предложила судьям некоторые вопросы, ответы на которые и представляют те законы, которыми руководствуются в настоящее время в Англии для определения помешательства в уголовных делах. Сущность этих несколько сбивчивых ответов Моудсли выражает так: оправдать преступника на основании помешательства можно лишь тогда, когда имеется ясное доказательство, что во время совершения преступления обвиняемый страдал таким расстройством рассудка вследствие душевной болезни, которое не позволяло ему сознавать природу и свойство совершаемого поступка; а если он и мог сознавать их, то не был в состоянии понимать, что совершает нечто противозаконное. Здесь отходит в сторону вопрос о добре и зле в отвлеченном смысле, но он остается в применении к отдельному поступку, совершенному обвиняемым, что, конечно, уже составляет большой шаг вперед и может служить оправданием множества насильственных действий со стороны душевнобольных. Однако и применение этого общего правила было ограничено очень важным исключением. В ответ на вопрос: если человек совершит преступление еще под влиянием ложных убеждений о действительных фактах, может ли это служить ему извинением? – юристы отвечали: «в том случае, когда он находился под влиянием бреда (частного помешательства) и во всех других отношениях находится в здравом уме, его следует считать в том же состоянии вменяемости, как будто факты, к которым относится его ложное представление, были действительными. Например, если под влиянием бреда он думает, что человек хочет напасть на него с целью лишить его жизни и вследствие этого убьет этого человека ради собственной безопасности, его следует считать изъятым от наказания. Если же он воображает, что умерший нанес тяжелый ущерб его репутации или состоянию, и убивает его из мести за такое мнимое преступление, он заслуживает наказания».

Здесь, прибавляет Моудсли, мы видим смелое предположение, что человек, находящийся под влиянием бредовых идей, может сохранять еще способность согласовать с ними свои поступки совершенно разумно; что, чувствуя себя оскорбленным, он должен обладать тем пониманием и уменьем владеть собою, как совершенно здоровый человек, в том случае, если бы факты были истинными, а не мнимыми; что, одним словом, помешанный обязан быть разумным в своем заблуждении, быть умственно здоровым при расстройства ума. В дальнейших ответах по поводу того же предполагаемого случая говорится: «хотя бы подсудимый совершил преступление с целью отомстить за какое-нибудь воображаемое преступление или вред, причиненный ему, или же имел при этом в виду общественное благо, он тем не менее подлежит наказанию, если во время совершения преступления сознавал, что поступает противозаконно, причем следует понимать законы страны».

В честности английских судей, говорит Моудсли, по счастью, редко сомневались; но нельзя сказать с уверенностью, чтобы результаты их торжественных заседаний, воплощенные в этих ответах на вопросы Палаты лордов, представили их мудрость в самом лучшем свете для иностранных народов и будущих времен. То обстоятельство, что их единогласно осуждают все врачи, специально знакомые с душевными болезнями, может еще не влиять на их душевное спокойствие, так как им известно, что юристы и врачи имеют всегда различные точки зрения. Но когда юристы других стран порицают их столь же строго, то самым самонадеянным невозможно не ощущать некоторого сомнения в самом себе. Так, один из американских судей дает об этих ответах такой отзыв:

«Учение, формулированное таким образом, нашло себе доступ в книги закона и с тех пор, по всей вероятности, принимается большинством за выражение здравого юридического принципа. Но нет сомнения, что всякий рассудительный юрист, прочитав его в первый раз, был поражен его крайней бесчеловечностью. Закон этот требует от человека, признанного помешанным, той же степени рассудка, здравого суждения и самообладания, как и от совершенно здорового. Это то же, что сказать присяжным: подсудимый был умалишенным при совершении преступления, но при этом он не обнаружил достаточной рассудительности. Он убил человека потому, что вследствие болезненного бреда ошибочно полагал, что этот человек причинил ему страшное зло. И такое действие есть убийство. Если бы он убил человека только потому, что вследствие болезненного бреда боялся нападения этого человека и чувствовал необходимость защищать свою жизнь, то в таком случае он уступил бы только инстинкту самосохранения и поступок его не был бы преступлением… Говорить, что поступок, вытекающий из безумной идеи о страшном оскорблении, в то же время внушен духом мести, вышедшим из какой-нибудь области или закоулка духа, еще не пораженных болезнью, значит устанавливать патологический и психологически факт, которого никакой человеческий ум никогда не может проверить и который, если бы он и оказался справедливым, во всяком случае не касался бы закона, а оставался бы простым фактом… Нелепость, равно как и бесчеловечность этого закона кажутся мне достаточно ясными без всяких дальнейших комментариев…»

После того как были представлены эти ответы судей Палате лордов, закон по отношению к душевному расстройству при уголовных преступлениях был изменен соответствующим образом и гласил: если подсудимый при совершении преступления мог отличить добро от зла и сознавал, что поступает дурно, то он должен быть признан виновным, все равно – будет ли он помешанным или нет.

Однако, по словам Моудсли, весьма часто присяжные, а иногда и сами судьи уклоняются от этого догмата в частных случаях из чисто гуманных соображений; и потому новый закон не только не дал большей уверенности при разборе таких дел, но, наоборот, оправдание или обвинение преступника в случаях помешательства стало более прежнего делом случайности. Если бы решения зависели от гадания посредством подбрасывания монет вместо серьезной процедуры судебного разбирательства, они не могли бы быть более неопределенными. Менее помешанный человек бывает иногда оправдан, более помешанный казнен; один суд признает больного невиновным, тогда как другой над совершенно тождественным больным произносит приговор. Благодаря существованию ложного критерия вменяемости, судьи, замечает далее Моудсли, относятся теперь к душевным болезням совершенно так же, как относились некогда к колдовству, – выдавая со всей силой юридического авторитета ошибочное понимание фактов за закон для руководства присяжных. В одном из последних судебных разбирательств по обвинению в колдовстве в Англии лорд Гэль сказал присяжным, что «он нисколько не сомневается в существовании колдунов, потому что, во-первых, об этом говорит Писание; во-вторых, мудрость всех наций постановила законы против таких лиц – явное доказательство существованья этого рода преступлений». Сообразно с этим присяжные нашли подсудимых виновными; суд, вполне довольный таким решением, приговорил обвиненных к смерти, и они были казнены. Это был один из последних случаев казни в этой стране, потому что наступило такое время, когда вера в колдовство перестала находить себе поддержку в общественном мнении. То, что было тогда с колдовством, повторяется теперь с помешательством: судья представляет присяжным факты в превратном свете, и результатом является признание виновности; судья доволен решением, и душевнобольного ведут на казнь.

В основе русского уголовного законодательства лежит, в сущности, тот же ложный критерий вменяемости, как и в английских законах. Разница только в том, что в нашем законе нет тех детальных, подробных разъяснений этого критерия, которые указаны в английских законах и которые свидетельствуют о его полной непригодности и абсурдности. Вместе с тем мы не бываем свидетелями тех юридических убийств, которые практикуются в Англии, благодаря отсутствию, по крайней мере принципиальному, смертной казни, потому у нас вопрос о невменяемости в уголовных делах не имеет такого жгучего значения, как там.

2

В полном Собрании законов Российской Империи (Собрание I) помещен любопытный документ от 1776 года, содержащий некоторые интересные бытовые подробности: высочайшая реляция на доклад Сената о предании решению совестного суда дела отставного капитана Ефимовича, зарезавшего в безумстве свою жену. Это, по-видимому, первое дело, переданное на рассмотрение суда. В докладе сказано:

«…что оный капитан Ефимович в январе месяце прошлого 1774 г. в доме своем, когда собрано было на столе обедать, сидящую за тем столом с детьми означенную свою жену, подошед к ней, зарезал по горлу бритвою, от чего она тогда же и умерла. При следствии оный Ефимович в умысле к тому убийству не признался, а показал, что он по приезде тогда из Ржева в дом свой то учинил без умысла, после приключившейся ему во время того из Ржева проезда дорогою тяжкой головной болезни, от которой был в забвении, тошноте и беспамятстве и в голове имел большое помешательство. Бывшие при том зарезании дворовые две женки никакой между оными мужем с женою ссоры не показали. И по учиненному от Вельской канцелярии через нарочно посланного офицера со сторонними людьми осмотру на мертвом теле, кроме того зарезанья, никаких битых знаков не явилось. В произведенном об нем, Ефимовиче, повальном обыске от близ живущих дворян, обер-офицеров и священнослужителей показано, что он, Ефимович, поведения хорошего, в пьянстве, ссорах и драках и прочих непорядочных поступках не присмотрен и с женою своею жил согласно и имеет с нею малолетних детей, четырех сыновей и одну дочь; по приезде ж из Ржева в забвении и помешательстве ума действительно был. По присылке его, Ефимовича, в Смоленск содержался в монастыре и для увещания его определен был учитель риторики, коим умышленного убийства в нем не примечено; от стоявших же при нем, Ефимовиче, караульных унтер-офицеров, также штатной роты от капитана и штаб-лекаря рапортами объявлено, что в нем, Ефимовиче, меланхолия умножается. От роду оному Ефимовичу 39-й год.

А законами довелено: уложенья 21-й главы 72-м пунктом: кто кого убьет с умышления, и сыщется про то до пряма, что с умышления убил, и такого убийцу самого казнить смертью. Военным 158-м артикулом: ежели учинится смертный бой хотя не нарочно и неволею, чтоб кого убить, однако сочинитель того виновен есть: понеже убийство от того произошло, и такое наказание исполнится над виновным по делу и состоянию оного, и какую вину в том имеет, или тюрьмою, денежным наказанием, шпицрутеном или сему подобным. Именем Вашего Императорского Величества указом 1762 года, августа 8-го дня: для содержания безумных, ежели родственники оных иметь у себя не пожелают, построить нарочный дом, а деревня им принадлежащая и все движимое имение отдавать до смерти их, токмо в смотрение и порядочное содержание тем людям, что по их к тому имению наследники быть имеют, а из получаемых доходов на содержание безумных пищу и одежду отдавать в тот дом без излишества, смотря при том, чтоб и недостатка не было, а до построения того дома назначить монастырь к тому способный.

По содержанию сего дела Смоленская губернская канцелярия представляет мнением, что как он, Ефимович, жену свою зарезал без умысла, а будучи в помешательстве ума, то посему и присуждает оного содержать, до постройки для таких дома, в монастыре по смерть его, дети ж его до возраста в опекунство и все движимое и недвижимое его имущество во смотрение поручено брату его родному капитану ж Александру Ефимовичу, которому, по его желанию до получения на означенное мнение из Сената указа, и безумный брат его Дмитрий на содержание и смотрение был отдан; но потом оный Александр Ефимович объявил, что он в исправлении его сколько ни старался, но не получил в том не только успеха, но и надежды к тому не имеет, содержать далее у себя не желает, и представил его губернатору, а губернскою канцелярией он, Дмитрий Ефимович, отослан для содержания за караулом в Смоленский Аврамьев монастырь.

Сенат, рассматривая все вышеописанные обстоятельства и законы, то убийство хотя и признает, согласно с мнением Смоленской губернской канцелярии, неумышленным, а произведенным, по всем вьшедонесенным обстоятельствам и засвидетельствованиям, от безумного; но как на действия таковых случаев нет точного закона, то по сему и осмеливается Вашему Императорскому Величеству представить всеподданейшее мнение; за неимением еще тех для безумных домов заключить его, Ефимовича, в монастырь до того времени, пока он придет в прежнее состояние, а тогда, какому он за то преступление подлежать будет церковному покаянию и на сколько времени, предоставить рассуждение Светлейшего Синода.

Резолюция. Предать решению совестного суда в силу 397-й и 399-й статьи учрежденья».

Таково это первое дело, где в качестве эксперта фигурирует «риторики учитель», не приметивший умышленного убийства, и где Сенат, указав, что на действия безумных на случаи совершения ими преступлений нет точного закона, постановил решение более справедливое и рациональное, чем это сделали бы современные суды на основании точных законов. К сожалению, не известно решение совестного суда.

Впервые законом установлена невменяемость душевнобольных в 1801 году, когда дан был именной указ калужскому гражданскому губернатору Лопухину – о непредавании суду поврежденных в уме людей и учинивших в сем состоянии смертоубийства.

«Из рапорта вашего от 15 апреля о происшествиях вверенной вам губернии, усмотрев между прочим, что Козельского уезда сельца Ерлыкова поврежденный в уме крестьянин Василий Пахомов за убийство дяди своего, крестьянина Петрова, предан, яко виновный, суду, считаю нужным заметить вам, что в сем случае надлежало бы только посредством земской полиции и Врачебной управы удостовериться, действительно ли сделал он сие в сумасшествии, и по удостоверению сему отдать его в дом безумных, суду же предавать не было никакого основания, ибо на таковых нет ни суда, ни закона. Предполагаю, что вы не оставите, сходственно замечанию таковому, как в сем случае, так и в подобных ему поступать».

Это постановление законодателя соответствует положению французского уголовного свода (Code penal art. 64): нет ни преступления, ни проступка, если обвиняемый был в состоянии помешательства (en état de démence) во время совершения.

По ныне действующим законам (Собр. зак. Росс. Имп. изд. 1876 г.), причины, по коим содеянное не должно быть вменяемо в вину, суть (ст. 92 улож. о нак.):

«1. Совершенная невинность того деяния, коего случайным и непредвиденным последствием было сделанное зло.

2. Малолетство в таком возрасте, когда подсудимый не мог еще иметь понятия о свойстве деяния.

3. Безумие, сумасшествие и припадки болезни, приводящие в умоисступление или совершенное беспамятство».

Чрезвычайно важное ограничение вменяемости устанавливает ст. 95 того же уложения. В ней говорится:

«Ст. 95. Преступление или проступок, учиненные безумным от рождения или сумасшедшим, не вменяются им в вину, когда нет сомнения, что безумный или сумасшедший по состоянию своему в то время не мог иметь понятия о противозаконности и о самом свойстве своего деяния».

Эта статья прежде всего представляет логическое противоречие тому определению терминов безумия и сумасшествия, которое дается нашим гражданским сводом и в основе которого лежит «не имеющие здравого рассудка». Будем ли мы понимать здравый рассудок в метафизическом или обыденном смысле, все равно оказывается, что не имеющие здравого рассудка могут понимать противозаконность и свойство своих поступков и, следовательно, подлежать наказанию. Вместе с тем эта статья устанавливает совершенно тот же неверный критерий вменяемости, какой существует в английских законах, где вопрос об ответственности ставится в зависимость от вопроса о том, сознавал ли обвиняемый значение и противозаконность своего деяния или нет. К счастью, наши суды не руководятся предписанным критерием вменяемости, а, ограничиваясь доказательствами безумия, сумасшествия или припадков болезни, приводящих в умоисступление или беспамятство, признают, что «на таковых нет ни суда, ни закона».

Поправка, вводимая 95-й ст. нашего Уложения о наказаниях и требующая для признания невменяемости, чтобы безумный или сумасшедший не понимали противозаконности и самого свойства своего деяния, допускает способность ко вменению у громадного большинства душевнобольных. Согласно с этим законоположением должны подвергаться ответственности все больные, обладающие ясным сознанием, и не только страдающие дегенеративными формами, как, напр., резонирующим, сутяжным помешательством или импульсивными влечениями, но и страдающие такими классическими формами душевного расстройства, каковы меланхолия, мания, первичное помешательство. Меланхолик под влиянием бреда о своей виновности может совершить преступление только ради того, чтобы привлечь на себя внимание правосудия и подвергнуться законной каре за все свои мнимые преступления; многие употребляют при этом все старания, чтобы быть осужденными и казненными: здесь мы имеем не только понимание свойства и противозаконности своего поступка, но и желание подвергнуться самому высшему наказанию. Точно так же нередко первично-помешанные совершают преступление только для того, чтобы иметь возможность явиться перед судом и поведать о всех тех кознях, которые устраивают их враги. Все эти больные должны быть наказаны, потому что закон говорит то же, что говорил английский судья начала прошлого столетия: умалишенный преступник должен быть совершенно лишен разума и памяти и не сознавать, что он поступает как дикий зверь; только такой человек не может подлежать наказанию. Как английский судья, так и наш закон совершенно упускают из виду, что многие больные могут вполне хорошо сознавать противозаконность своих поступков и тем не менее они не могут быть ответственными за них, так как не в состоянии удержаться от их совершения, не могут противостоять вследствие недостаточной умственной силы своим мыслям или влечениям.

«По выражению одного замечательного юриста, говорил присяжным американский судья Белль, человек, подлежащей каре закона, должен обладать достаточной силой памяти, рассудка, ума и воли, чтобы иметь возможность отличить добро от зла по отношению к преступлению, которое намерен совершить; и, кроме того, сознавать, что поступок этот будет противонравственным и что он сам подвергнется законному наказанию, если совершит его. К этому я прибавлю еще, что такой человек должен иметь и достаточную умственную силу для сдерживания внезапных побуждений своего расстроенного ума… Я привык считать отличительным доказательством психического расстройства невозможность управлять движениями собственной души… Раз потерян контроль воли над мыслями, может быть потерян и контроль над поступками; и подсудимый под влиянием болезни действует не как разумное существо, но слепо следует внушениям превратных мыслей, которых не может ни сдержать, ни устранить. Не без основания говорили в древние времена про умалишенных, что они одержимы злым духом или бесом, – до такой степени влечения этого злого духа противны всем естественным побуждениям того же самого сердца и ума».

Итак, вопрос о способности ко вменению не исчерпывается исключительно пониманием противозаконности или свойства своего деяния. При существовании такого понимания необходимо еще удостовериться, мог ли больной удержаться от совершения поступка или нет, был ли он в состояния противостоять своим мыслям и влечениям, или же его поступки были органически обусловлены болезненным расстройством, лишившим его возможности контроля и руководства ими. 95-я ст. Уложения о нак. оставляет эту наиболее существенную сторону вопроса без внимания, в чем и кроется ее главный недостаток, могущий вести к самым печальным недоразумениям.

3

Этот недостаток вполне устранен в 36-й статье нового проекта Уложения о наказаниях, который составлен редакционной комиссией, образованной при министерстве юстиции под председательством сенатора Э. Фриша. Первая половина этой статьи выражена следующим образом:

«Ст. 36. Не вменяется в вину деяние, учиненное лицом, которое по недостаточности умственных способностей, или по болезненному расстройству душевной деятельности, или по бессознательному состоянию, не могло во время учинения деяния понимать свойства и значения совершаемого или руководить своими поступками».

Значение терминов, употребленных в этой статье, разобрано мною выше, и нет сомнения, что эти термины имеют существенное преимущество в сравнении с терминологией ныне действующего Уложения. Главный же центр тяжести, обусловливающий несомненное достоинство новой статьи и ее преимущество перед старыми, заключается в установлении тех общих психологических признаков, которые исключают вменяемость деяния, совершенного в том или другом ненормальном душевном состоянии.

В своих объяснениях к проекту Уложения редакционная комиссия говорит, что она

«нашла полезным прежде всего установить в законе общее основание невменяемости, которое могло бы служить для судьи масштабом или критерием при оценке значения определенных причин, влияющих на душевную деятельность.

Первым условием вменяемости является возможность сознавать свои действия и их запрещенность; но одна эта способность не исчерпывает еще всех условий вменяемости. Преступление относится не к области мышления, а к области деятельности, и для его вменения в вину совершившему необходимо, чтобы виновный, сознавая совершаемое, руководился или мог руководиться сознанным, т. е. чтоб вместе с способностью сознавать он обладал и способностью руководиться сознанным.

Между тем обе эти способности, как указывает жизненный опыт, развиваются или парализируются не одновременно. Мы можем, например, встретить детей, имеющих надлежащие понятия не только о свойствах их действий, но и об их запрещенности, и в то же время неспособных противостоять первому охватившему их порыву, неспособных управлять своими действиями сообразно с приобретенным уже ими понятиями и идеями. Точно так же психиатр указывает нам на некоторые формы психических страданий, при которых процессы мышления совершаются вполне нормально, но порывается надлежащее соотношение между мышлением и деятельностью.

По этим соображениям в общее определение вменяемости внесено комиссией два условия: 1) способность понимать свойства и значение совершенного, относя выражение „свойства“ к физической природе совершенного, а „значение“ к его юридическому характеру, т. е. к противоречию поступка требованиям права и закона, и 2) способность руководить своими поступками».

Рассматриваемая статья нового проекта очень близко подходит к соответствующим статьям германского кодекса, в основе которых лежит точно так же общий психологический признак невменяемости.

Германское уложение о наказаниях основанием невменяемости при душевных расстройствах признает отсутствие свободного волеопределения.

«§ 51. Наказуемое деяние не вменяется, если учинивший его во время совершения деяния находился в состоянии бессознательности или болезненного расстройства душевной деятельности, вследствие которых было исключено свободное волеопределение».

Почти так же редактирована статья австрийского проекта улож. о нак.

«§ 56. Деяние не наказуется, если совершившей его находился в это время в состоянии бессознательности или болезненной задержки или расстройства душевной деятельности, которое делало для него невозможным свободно определять свою волю или понимать наказуемость совершаемого».

Согласно с разъяснениями немецких авторов, понятие «свободное волеопределение» не заключает в себе ничего метафизического. В юриспруденции, говорит Крафт-Эбинг, понятие о свободе воли чисто эмпирическое. Она не задается метафизически спекулятивными вопросами, будет ли способность свободного волеопределения абсолютной, априористической или прирожденной, так же как не интересуется возражениями, вообще отрицающими свободу воли. Наука права исходит из того чисто эмпирического факта, что в известном, законом определенном возрасте жизни всякое лицо в том или другом государстве приобретает надлежащую умственную и физическую способность понимать и сознавать правовое значение деяния, к которому влечет его воля (способность различения, разумение), и вместе с тем приобретает способность выбора между деятельностью и покоем (свобода воли). Эта свобода выбора возможна только при развитии контролирующих, задерживающих и противодействующих представлений, совершающихся с помощью ассоциации идей. Только последняя делает возможным выбор, т. е. разумную психическую оценку возможных видов хотения, сообразно с полезностью, нравственностью их мотивов, и предпочтение наиболее достойного из них. Поэтому психологическая способность ко вменению допустима лишь в том случае, когда ничто не препятствует возможности выбора, основанного на ассоциации идей, и когда прочно установившиеся понятия о пользе, праве, нравственности и приличии постоянно готовы оказать свое влияние на то или другое конкретное желание.

Разрешение вопроса, говорит тот же автор, о том, возможна ли вообще абсолютная свобода воли, или же эта свобода может быть только относительною, мы предоставим психологии; для наших целей важна лишь та степень свободы воли, которой требует юстиция для исполнения законных предписаний. Абсолютной свободы воли, в смысле философов, вероятно, не было и не будет; требования же, адресуемые государством к индивидуальной воле, всегда ограничиваются относительной ее свободой: государство требует от частного лица лишь способности производить сравнительную оценку представлений и до известной, установленной обществом нормы поступаться чувственными эгоистическими побуждениями в пользу абстрактных разумных представлений, соответствующих требованиям нравственности и государственных законов. Плюс этой способности не интересует государство, для него важен только минус, так как закон может предъявлять свои требования только к свободным (здоровым) гражданам. Государство оказало бы несправедливость и обратило бы в ничто право и закон, если бы захотело привлекать к ответственности лица, неспособные понимать закон и поставленные в невозможность руководиться им.

Необходимые же атрибуты свободного деяния в смысле нормы, установленной государством, мы найдем:

1) в достаточном умственном и нравственном развитии, которое приводит к убеждению в пользе и необходимости законного порядка в человеческом общежитии, делает возможным знание того значения, какое имеют установленные с этою целью законы, знание последствий их нарушения для нарушителя и общества, и таким образом служит противовесом постоянно возникающим из эгоистической природы человека чувственным побуждениям и пожеланиям;

2) в возможности немедленного проявления вышеупомянутого комплекса представлений, другими словами, в возможности беспрепятственной ассоциации идей, для чего прежде всего необходимо свободное развитие представлений по законам психологии.

4

36-я статья нового проекта Уложения обсуждалась в 1883 году в Обществе психиатров в Петербурге и в Петербургском юридическом обществе, а также в Московском юридическом о-ве. В Петербурге вопрос о необходимости психологического критерия как общего основания невменяемости подал повод к оживленным спорам между психиатрами и юристами; большинство первых видело в установлены этого критерия недостаток, а большинство вторых – преимущество 36-й статьи. Необходимость помещения в 36-ю ст. психологического критерия невменяемости защищали немногие члены Общества психиатров, в особенности В. X. Кандинский, О. А. Чечотт и Л. Ф. Рогозии, а из юристов в особенности Б. К. Случевский. Противниками же критерия явились большинство членов Общества психиатров и немногие юристы, в особенности А. Ф. Кони. Примирения взглядов не произошло, и после довольно длинных дебатов в Юридическом обществе, которому принадлежало последнее слово в оценке редакции 36-й статьи, состоялась, по большинству голосов присутствовавших членов, резолюция, признающая редакцию статьи, предложенную составителями проекта Уложения, вполне удовлетворительною во всех ее частях с тем лишь исключением, что выражение «по болезненному расстройству душевной деятельности» юристы согласились заменить выражением «по душевной болезни», согласно мнению Общества психиатров.

Московское юридическое общество, пригласившее для совместного рассмотрения 36-й статьи также врачей-психиатров, обнаружило гораздо больше согласия и единодушия. Как юристы, так и врачи одинаково высказались за необходимость психологического критерия; разногласия касались исключительно подробностей и выбора тех или иных терминов. Так, многие члены предлагали указанный в 36-й ст. критерий заменить – нужно сознаться, гораздо более туманными и неопределенными выражениями: «свободное определение воли» и «способность самоопределения воли». Большинством голосов 36-я статья нового Уложения была принята Московским юридическим обществом почти без изменений.

Необходимость установления в законе психологического критерия невменяемости с наибольшею убедительностью разработана покойным В. X. Кандинским, и мне остается лишь присоединиться к доводам этого талантливого врача-психолога. Сущность их сводится к следующему:

1. Установка в законе общего определения понятия о невменяемости необходима для возможности взаимного понимания между врачами-психиатрами с одной стороны и юристами, в частности судьями, с другой. При этом здесь возможно лишь психологическое определение, так как психиатрического критерия неспособности ко вменению дать нельзя. Психиатрия не в состоянии дать логического определения понятию «душевная болезнь», ибо иначе она необходимо должна была бы дать и определить понятие «психическое здоровье», что лежит, однако, вне ее сферы. Одинаково психиатрия не может дать определения понятию невменяемости, а может только указывать на причины неспособности ко вменению.

2. Общее определение понятия о невменяемости, которое может быть исключительно психологическим, можно было бы отбросить только при одном – совершенно неосуществимом – условии, именно, если бы была возможность перечислить в законе все без исключения отдельные конкретные случаи, где преступление не должно быть вменяемо в вину. При общем определении этот полный перечень становится излишним, так как удобство общих определений в том и состоит, что, усвоив их, мы понимаем и все частные конкретные случаи, обнимаемые этими определениями.

3. Но если бы даже был возможен подробный перечень отдельных частных состояний невменяемости, то, как бы он ни был полон, без общего критерия он все-таки окажется недостаточным, так как почти во всех этих состояниях возможны разные степени. Иначе не только терпимая в обществе низшая степень слабоумия (простая придурковатость), но и такие болезненные состояния, как, например, неврастения (где нередко душевная деятельность тоже бывает не вполне нормальною), будут исключать собою вменение и давать право на безнаказанное совершение преступлений. По какой мерке мы должны судить о недостаточности умственных способностей, которая, как прирожденная, так и приобретенная, есть вещь относительная? «Относительно самого умного из присутствующих здесь лиц, – говорил в заседании В. X. Кандинский, – я прямо считаю мои умственные способности недостаточными, но неужели из этого следует, что я должен считать себя постоянно пребывающим в состоянии невменяемости?»

4. Невменяемыми могут быть лишь действия человека, находящегося в таком душевном состоянии, которым исключается, как говорит германский кодекс, свободное волеопределение (freie Willensbestimmung), под каковым термином понимается, по выражению американского писателя по этике Сальтера, отсутствие насилия внешнего и внутреннего.

5. Способность свободного волеопределения предполагаешь, как это указывает Крафт-Эбинг, наличность двух необходимых условий. Эти два условия суть: первое – способность суждения или различения, libertas judicii по Миттермайеру, второе – возможность выбора, или libertas consilii.

Способность суждения, libertas judicii, означает не что иное, как понимание человеком значения и свойства своих деяний, между прочими, и знание, что те или другие действия законом воспрещены. Для свободы суждения необходима прежде всего известная степень умственного развития.

Второе и притом важнейшее условие свободного действования, libertas consilii, по Миттермайеру, означает возможность руководиться в момент действия раньше узнанным или понятым, возможность сделать выбор между различными мотивами действования, т. е. возможность удержаться от совершения преступного деяния или, наоборот, уступить соблазну.

Это второе условие важнее первого, так как свобода выбора предполагает уже собою свободу суждения, но не наоборот, и душевнобольные очень часто сохраняют свободу суждения, т. е. сохраняют способность понимания совершаемого, а теряют лишь свободу выбора, т. е. лишаются только возможности действовать в силу тех мотивов, которыми определяется действование здорового человека.

6. Наш ныне действующий закон неудовлетворителен не тем, что в нем выставлен психологический критерий невменяемости, а тем, что в 95-ю ст. вошла лишь первая половина критерия, касающаяся отсутствия libertatis judicii (непонимание противозаконности и самого свойства деяния).

7. Напротив, 36-я статья нового Уложения вводит психологический критерий во всей полноте. Не вменяется в вину деяние, учиненное лицом, которое по недостаточности умственных способностей, по душевной болезни или по бессознательному состоянию не могло во время учинения деяния понимать свойства и значения совершаемого – это первая половина критерия, обнимающая собою все случаи отсутствия свободы суждения, – или руководить своими поступками – это вторая половина критерия, обнимающая случаи отсутствия свободы выбора.

8. Естественным следствием всего изложенного является то, что под психологическое определение состояния невменяемости подойдут, конечно, не все душевные аномалии. Но это не только не беда, но именно то, что требуется. Странный характер, простая глупость, излишняя талантливость – все это относится к аномалиям, но не должно вести к невменению.

Еще резче последний логически вытекающий вывод оттеняет д-р О. А. Чечотт.

«Я утверждаю, – говорит он, – что не каждый помешанный есть лицо неответственное, неправоспособное. Как ни парадоксально кажется такое утверждение на первый взгляд, оно вполне согласуется с действительностью. И в самом деле, под общими выражениями „помешательство“, „душевная болезнь“ в науке понимаются весьма различные состояния. Они различны по самому свойству психического расстройства, по степени и стадии своего развития и проявления. С теоретической точки зрения все они, по справедливости, могут быть отнесены к той или другой группе из приведенных в 36-й статье (т. е. недостаточности умственных способностей и болезненному расстройству душевной деятельности), на практике же, когда за таким теоретическим выводом будет следовать действительное освобождение всех их из-под ответственности, – такой способ окажется неправильными или просто неосуществимым. Сюда относятся: различный степени ослабление умственных способностей с малолетства, различные формы периодического психического расстройства (конечно, далеко не все), случаи старческого слабоумия, различные формы истерического и эпилептического заболевания, случаи алкоголизма, морфинизма (и, прибавлю я, главным образом дегенеративные формы и неврастения) и т. д. Все эти состояния с чисто теоретической точки зрения, научной, без приложения ее к определенному практическому вопросу, рассматриваются как психические расстройства, и притом постоянно длящиеся в смысле постоянства или длительности патологического процесса, лежащего в их основании. Но если обратиться к анализу умственных способностей таких лиц, проявлений их воли в различные моменты и при различных условиях, то, конечно, таких больных нельзя признать всегда и постоянно действующими так, чтобы они могли быть признанными не обладающими ни правоспособностью, ни же ответственностью за свои действия. Понимать иначе значило бы расходиться с ежедневною действительностью, поступать в отношении этих лиц и самого общества совершенно несправедливо. Раз мы станем на такую точку зрения и примем положение, что не каждая форма, степень и стадия душевной болезни, понимаемой в широком значении ее определения, может служить обстоятельством, уничтожающим уголовную ответственность и гражданскую правоспособность, то 36-я ст. в объеме первой лишь части первой ее половины (т. е. без критерия) делается незаконченной, на практике непригодной. Единственная возможность выйти из затруднения – дополнить эту часть прибавкой другой части, в которой заключалась бы формула, критерий, применением которого в каждом отдельном случае можно было бы определить уголовную индивидуальность каждого случая, тогда вся статья будет соответствовать живой действительности. С одной стороны, не представится ни одного случая, который не мог бы быть подведенным под объем содержания статьи, с другой, применяя данную формулу, можно было бы перейти от общего к частному, от теории к практике».

В критерии, данном в 36-й ст., д-р Чечотт видит вполне справедливое и научное требование закона – исследовать мышление и волю обвиняемого или, иначе, применять в каждом отдельном случае психологический анализ.

Что психологический критерий есть на самом деле существеннейшая часть 36-й статьи, от которой зависит весь ее смысл и которая, собственно, может занять собою всю статью, доказывает представленная д-ром Кандинским редакция этой статьи, где без всякого ущерба для дела совсем выключен перечень отдельных причин невменяемости и оставлен лишь психологический критерий.

«Не вменяется в вину деяние, учиненное лицом, которое по постоянному своему состоянию или по состоянию своему во время учинения деяния не могло понимать свойства и значения совершаемого или же не могло руководиться в то время здравым пониманием в действовании своем».

5

Возражения, приводимые противниками психологического критерия, основаны на неотчетливом понимании самой сущности этого критерия, на смещении понятий: «совершать поступки», даже обдуманные, и «руководить своими поступками». Руководить своими поступками возможно только при отсутствии насилия внешнего или внутреннего, наличность же этого насилия не исключает возможности совершения даже вполне, по-видимому, обдуманных поступков. Если под влиянием направленного на него дула револьвера человек отдает хранящиеся в его сундуке деньги, он не руководит своим поступком, потому что здесь было внешнее насилие; если под влиянием повелительной галлюцинации человек совершает поджог, он опять не руководит своим действием, потому что тут насилие внутреннее. Но и в том и в другом случае возможно обдумывание своих поступков, создание плана их, только эти поступки вынужденные, не существует свободы выбора, в силу которой можно было бы совершить их или нет. Обдуманность действий вполне возможна при отсутствии свободы выбора, но руководить своими поступками при отсутствии этой свободы выбора невозможно. Между тем это смешение обдуманности действий со способностью руководства своими поступками и лежит в основе того недоразумения, которое выдвигается как доказательство непригодности психологического критерия. Так, противники психологического критерия указывали (д-р Томашевский), например, меланхолика, который совершает убийство единственно с тою целью, чтобы путем действительного преступления навлечь на себя кару закона и суровым наказанием искупить свои воображаемые грехи. Такой человек, будучи несомненно больным, может обнаружить при достижении этой цели и присутствие понимания свойства и значения совершаемого, и обдуманность действий, т. е. способность руководить поступками.

Допустим, что меланхолик может обнаружить и понимание, и обдуманность действий при совершении убийства; доказывает ли это его способность руководить своими поступками? Конечно, нет. Да уже и самое понимание такого больного внушает к себе сомнение. Неужели приведенный в пример человек, спрашивает В. X. Кандинский, понимал значение убийства? Значит, он понимал, что убийство есть грех. Выходит, что он хотел искупить свои прежние грехи путем нового греха? Где же тут логика, которая обязательна и для сумасшедшего, раз предположено, что он понимал им совершаемое? Но если он не считал убийство грехом или, вообще говоря, делом непозволительным, то ясно, что он не понимал значения убийства. Итак, свобода суждения у этого человека весьма сомнительна. Но предположим даже, что она была вполне сохранена. Была ли у него свобода выбора, другими словами, одинаково ли мог он в данный момент и совершить убийство, и удержаться от него? Если он действительно страдает меланхолией, то он не может обладать способностью свободного выбора, потому что при меланхолии не может быть свободной деятельности мысли. Основным симптомом при меланхолии является изменение душевного чувства в форме появления душевной боли, невыносимой тоски, отчаяния, отсутствия всего радостного; но в самой тесной, непосредственной связи с этим стоит общая связанность всей психической сферы, связанность мыслей, связанность воли; мысли меланхолика текут крайне медленно, вяло, проявления воли носят также характер задержки. «Разве можно ожидать какой-нибудь свободы там, где сущность душевной болезни именно и сводится к явлениям психической задержки, подавленности, к крайне медленному течению представления?»

Не может быть никакого сомнения, говорит Крафт-Эбинг, в уничтожении свободы воли даже при простом меланхолическом угнетении. Хотя при таких состояниях абстрактно еще сохраняется сознание противозаконности и наказуемости деяния, но в самый момент совершения насильственного действия это сознание бессильно против напряженного болезненного чувствования. Деяние является здесь лишь рефлексом невыносимой тоски, подавляющих волнений, гнетущих представлений. Больной находится под психологическим гнетом, от которого он не может освободиться; его действия вынуждены, невольны, а не возникающие в силу свободного выбора.

Таким образом, при кажущейся обдуманности действий существует психологический гнет, который порабощает всю личность и от которого нельзя освободиться. Может ли при таких условиях даже быть поднят вопрос о способности руководить своими поступками, если только мы не признаем этой способности и за полным идиотом, раз он в состоянии поднести ложку к своему рту?

Между тем подобная возможность даже при глубоком идиотизме совершать некоторые правильные по внешнему их проявлению поступки нередко смешивается как со стороны юристов, так и врачей с способностью руководить своими поступками. Так, между прочим, указывается, что никакая дисциплина в домах для умалишенных не была бы возможна, если бы больные не были в состоянии господствовать даже над своими болезненными импульсами (В. А. Легонин). Совершенно справедливо, что за очень редкими исключениями большинство больных, даже глубоко слабоумных, дисциплинируются в специальных больницах – и это одна из важных сторон той пользы, которую они приносят. Но это дисциплинирование, это подчинение известным порядкам и даже хотя бы некоторое воздержание от дурных наклонностей не имеет ничего общего с способностью здравомыслящего человека решаться на какой-либо поступок по нравственным, этическим или каким-либо другим рассудочным основаниям. Если бы душевнобольные могли и в этом отношении руководить своими поступками, как и вполне здоровые люди, то прежде всего они всегда должны были бы сами по доброй воле поступать в эти больницы, а не ждать насильственного помещения, во-вторых, сами больницы приняли бы другой вид и, во всяком случае, были бы лишены замков и решеток, да, наконец, не было бы никакой надобности и в дисциплинировании. Но в том-то и дело, что подобное дисциплинирование касается только внешней стороны, представляет не что иное, как известную дрессировку, одинаково возможную и по отношению к ребенку и даже животному, хотя никто из этого не выведет заключения об их способности ко вменению.

Противники критерия утверждают далее, что явным противоречием ему могут служить некоторые случаи резонирующего помешательства, когда больной умеет логически оправдывать свои действия (д-р Томашевский). Но такого рода больные потому и больны, что они не в состоянии руководить своими поступками, как вследствие изменения настроения, так и вследствие расстройства процесса представлений. Например, при болезненно ускоренном течении представлений невозможно правильное обсуждение; представления не ассоциируются с другими задерживающими или контрастирующими представлениями и переходят непосредственно в поступки; или же задерживающие представления хотя и появляются в сознании, но или оказываются слишком слабыми, чтобы противодействовать болезненно усиленным влечениям, или появляются мимолетно, пробегают слишком быстро и не в состоянии поэтому оказать надлежащего влияния. Результатом этого расстройства процесса представлений является отсутствие свободы выбора между мотивами действования, а следовательно, и отсутствие возможности руководить своими поступками. И лишь по совершении поступка больной, сам понимая всю неправильность его, старается оправдать свое поведение различными мотивами, при искании которых, при общем ускорении мыслительного процесса, никогда не оказывается недостатка. Но и эти «логические» оправдания являются обыкновенно далеко не безупречными – со стороны даже логики.

Против пригодности психологического критерия выставляется далее нравственное помешательство, которое «характеризуется с психологической точки зрения главным образом отсутствием нравственного чувства, т. е. способности к самостоятельной выработке этических представлений: вместо того у подобных больных, как известно, существует лишь простая заученность с чужого голоса правил поведения или, лучше сказать, понятий о добре и зле, о дозволенном и запрещенном, нарушаемых, однако же, ими на каждом шагу, при чем мы видим весьма хитро рассчитанный план действий». Здесь опять смущает «хитро обдуманный образ действий», который смешивается со «способностью руководить своими поступками». «Наблюдаемый при неблагоприятных для врачебного исследования обстоятельствах, – читаем мы далее, – например, в тюремном заключении или только на скамье подсудимых в зале суда, подобный субъект может показаться в психическом отношении совершенно здоровым и будет отнесен, на основании исключительно психологического критерия невменяемости (?), в категорию людей не душевнобольных, а только нравственно испорченных. Между тем проводимое со строгой последовательностью врачебное наблюдение этого субъекта – собрание предварительных сведений о его прошедшей жизни, его наследственности, о перенесенных им прежде болезнях, клиническое исследование всех отправлений его нервной системы и проч. – может дать в руки врача-эксперта ключ к открытию таких данных, которые несомненно докажут существование психического расстройства и, следовательно, невменяемости в данном случае» (д-р Томашевский). Нельзя не согласиться с верностью этого заключения, тем не менее вся эта аргументация доказывает совсем не то, что имел в виду ее автор, и нисколько не колеблет необходимости психологического критерия, а, наоборот, еще более утверждает ее. Несомненно, что не только в этом, но и во всех случаях наблюдение поверхностное, «при неблагоприятных для врачебного исследования обстоятельствах», недостаточно и что оно должно быть проведено с строгой правильностью. Положим, такое исследование докажет и существование наследственности, откроет в прошлом какую-либо тяжелую болезнь, например тиф, а клиническое исследование всех отправлений нервной системы установит ну хоть паралич правой руки и присутствие анестезии на лице или туловище, – это исследование все-таки ничего не даст для решения вопроса о невменяемости, еще не докажет существования нравственного помешательства, если на основании исследования в настоящем и прошлом не установить отсутствия нравственных чувствований в предполагаемом субъекте, которое только и разрешает вопрос о вменении, тогда как все остальные данные, приобретенные врачом, дают ему только ключ к пониманию происхождения и причин этой психической аномалии. Если же врачебное исследование не докажет этого отсутствия нравственного чувства в предполагаемом случае, то все его приобретения не имеют ровно никакого значения, так как можно иметь наследственность, перенести несколько тифов, иметь параличи и анестезии и в то же время оставаться вменяемым. Невменяемость в приведенном примере обусловливается исключительно отсутствием нравственных чувствований (если оно доказано), т. е. основывается на том же психологическом критерии, на неспособности руководить своими поступками, на отсутствии свободы выбора. Способность руководить своими поступками означает не возможность хитро рассчитанного плана действий, а «возможность выбора между различными из одновременно представляющихся сознанию мотивов действования». В числе этих мотивов видную роль играют и мотивы нравственные, которые у здоровых людей возникают всякий раз при появлении противоположных мотивов, вступают в борьбу с ними и задерживают или уступают эгоистическим мотивам, смотря по тому, какие из этих мотивов оказываются сильнее. Если эта группа задерживающих мотивов отсутствует, никакой борьбы между противоположными мотивами не происходит, нет свободы выбора, потому что не из чего выбирать. Только потому нравственное помешательство и исключает возможность вменения, что при отсутствии нравственных коррективов и моральных суждений вполне уничтожена возможность свободного выбора и эгоистические стремления, безнравственные наклонности, которые притом обыкновенно бывают болезненно усилены, не находят себе – в силу органического поражения мозга – никакого противовеса, не встречают никакого отпора. Раз исключена возможность появления в сознании задерживающих мотивов, этим самым исключена и возможность выбора, следовательно, и свобода действования.

Как явное противоречие психологическому критерию приводилось далее, что «многим душевным заболеваниям предшествует период передвижников, в котором ясно выраженные болезненные явления мы встречаем только (!) в сфере чувства настроения духа (как будто сфера чувства является чем-то изолированным, вне связи со всею остальною психической деятельностью), никаких же резких (!) уклонений в логическом ходе идей и поразительно (!) нелепых проявлений воли, не имеющих никакого смысла (!), при этом у больных может и не наблюдаться. Так, например, характеристической чертою поведения паралитика во вступительном периоде заболевания очень часто является мотовство, патологическое значение которого делается очевидным только при подробных справках о предшествовавшей жизни больного; иначе подобный случай на скамье подсудимых может представиться сомнительным, так как больной ничем не будет на поверхностный взгляд отличаться от обыкновенного мота». И здесь опять аргументация сводится к тому, что нельзя руководиться поверхностным взглядом при судебно-медицинской экспертизе; справедливость этого вывода вряд ли кем будет оспариваться, только критерий невменяемости тут совершенно ни при чем. Если экспертиза при подробных справках о предшествующей жизни не подвинется далее установления факта мотовства, она не даст никаких указаний для вопроса о способности ко вменению. Но если она докажет патологическое значение мотовства, докажет в частности, что это мотовство зависит от той психической болезни, которая называется прогрессивным параличом, то для этого она должна будет доказать существование не только физических, но и психических симптомов этой болезни, а эти симптомы такого рода, что о свободе выбора, а следовательно, и действования, не может быть и речи. Если мотовство зависит от доказанного прогрессивного паралича, то это не значит, что болезненные явления выражены «только в сфере чувства» и что нет «никаких резких уклонений в логическом ходе идей». Такой вывод можно сделать только при «поверхностном взгляде». Если доказано, что мотовство зависит от прогрессивного паралича, то этим доказано, что больной 1) слабоумен, 2) находится в состоянии маниакального возбуждения, причем правильный ход процесса ассоциирования представлений резко нарушается, смена представлений совершается быстро и беспорядочно, задерживающие представления или очень слабы в сравнении с болезненно усиленными влечениями, или совсем выпадают, не появляются в сознании. Следовательно, свободы выбора между мотивами действования, способности руководить поступками здесь не было, и только поэтому деяние не может быть вменено такому субъекту, а не потому, был ли он мотом или скрягою.

Другой пример паралитика, на этот раз уже не мота, а совершившего убийство в приюте, был также приведен в доказательство того (д-р М. П. Житвинов), что при этом больной будто бы не только понимал значение убийства, но и мог в момент совершения его руководить своими поступками. Но из разъяснений, представленных B. X. Кандинским, оказалось, что как накануне, так и в самый день этого события субъект, бывший в состоянии руководить своими поступками, был связываем в горячечную рубашку.

Таковы те возражения, основанные на частных примерах, которые будто бы говорят – мы видели, насколько основательно, – против пригодности психологического критерия.

6

Кроме этого, было сделано несколько и более общих возражений. Указывали, что психологический критерий оставляет совершенно в стороне физические признаки заболевания, которые могут иметь существенно важное значение (проф. И. П. Мержеевский, д-р А. Е. Черемшанский). «Психологическое определение преступного действия помешанного несостоятельно, потому что душевная болезнь проявляется множеством симптомов не в одной лишь психической, но и в физической сфере организма, и только всестороннее ознакомление с этими симптомами и констатирование их может представить доказательство душевной болезни» (проф. Мержеевский). «Эксперту вообще нередко приходится основывать диагноз тяжелого мозгового страдания на симптомах соматических, например, в тех случаях временного ослабления болезни, при общем прогрессивном параличе, когда психические симптомы отодвигаются на задний план, так сказать, на время стушевываются, а остаются ясно выраженными только некоторые физические расстройства, преимущественно в двигательной сфере. Такой больной, несомненно, должен быть признан неспособным ко вменению, как одержимый самою тяжелою формою „душевной болезни“, а между тем доказательство последней будет основано в данную минуту вовсе не на оценке понимания и руководства поступками во время учинения деяния, а на явлениях соматического порядка; критерий невменяемости таким образом поневоле превратится здесь из психологического в физический» (А. Е. Черемшанский). Замечания чрезвычайно верные, насколько они касаются необходимости всестороннего исследования, которое отнюдь не должно упускать из виду и физических симптомов. Вопрос, однако, не в том, должно ли быть исследование полным или неполным – здесь конечно, никакое разногласие невозможно, – а в том, дают ли открытые при этом исследовании физические признаки сами по себе достаточную опору для решения вопроса о невменяемости, или же они играют лишь вспомогательную роль и важны постольку, поскольку позволяют судить об аномалиях психической жизни и поскольку служат для выяснения происхождения этих аномалий. Ответ, конечно, может быть только один: физические признаки важны лишь по своей связи с психическими симптомами. Может ли когда-нибудь критерий невменяемости превратиться из психологического в физический? Полагаю, что нет. Существует только единственный физический признак, на основании которого можно безусловно признать неспособность ко вменению: если измерение окружности головы дает цифру, меньшую определенного минимума, если оно показывает существование микроцефалии, то этим самым уже устанавливается неспособность ко вменению, так как мы знаем, что при вместимости черепа, меньшей против установленного минимума, невозможно образование суждений, следовательно, не может быть речи ни о свободе выбора, ни о свободе суждения. В этом случае на основании физического признака сразу решается и психологическая проблема, которая только и важна с юридической точки зрения. Люди вменяемы или невменяемы не потому, что они большого или маленького роста, с большою или маленького головою, а потому, способны они или нет понимать свои действия и руководиться этим пониманием. Но положим, что измерение головы как раз дало цифру, установленную для минимума; очевидно, что на основании физического признака здесь нельзя составить никакого понятия о психической деятельности: она одинаково может быть как совершенно нормальною, так и крайне расстроенной; здесь физический признак не разрешает психологической задачи, которая должна быть разрешена на основании других данных.

Обратимся к другим примерам. Я не буду останавливаться на физических признаках дегенерации, так как, несомненно, они встречаются – и, надо думать, очень часто – у совершенно здоровых в психическом отношении лиц и поэтому имеют значение только в связи с психическими симптомами. Допустим, что исследование открыло ряд тяжелых симптомов, характерных для истерии: гемианестезия, расстройства зрения, даже существование параличей и судорожных припадков. Дает ли это богатство физических симптомов какую-либо основу для решения вопроса о способности ко вменению? Конечно, нет, самое большее – оно заставляет внимательнее отнестись к исследованию психической деятельности и в ней искать ответа. Нет сомнения, что при истерии в огромном большинстве случаев имеются и болезненные расстройства душевной деятельности. Если помимо физических симптомов мы докажем существование и психических аномалий, мы все-таки не решим вопроса о способности ко вменению, так как эти болезненные расстройства могут быть выражены в слабой или сильной степени, и важно не то, существуют они или нет, а исключают ли они способность руководства своими поступками или нет, т. е. существенно важным является опять психологический критерий.

Рассмотрим, наконец, случай временного ослабления болезни при общем прогрессивном параличе, когда психические симптомы отодвигаются совсем на задний план, а остаются ясно выраженными только некоторые физические расстройства, преимущественно в двигательной сфере. Доказывает ли этот факт превращение психологического критерия в физический? Решительно нет, потому что некоторые физические расстройства сами по себе не могут служить причиною невменения. Важно не то, что они присутствуют, а что они доказывают существование прогрессивного паралича, при котором не может быть способности ко вменению, потому что вследствие слабоумия и расстройства в сочетании идей паралитик не обладает свободой действования. Только этот вывод, сделанный на основании физических признаков, и имеет ценность в судебно-медицинском отношении. Если бы нам были известны случаи прогрессивного паралича, где бы не было ни слабоумия, ни расстройства ассоциаций идей, случаи, где существовали бы исключительно одни физические симптомы – подобно тому как, например, при истерии возможны одни соматические расстройства без психических, – тогда мы не имели бы права утверждать, что паралитики не подлежат вменению, и должны были бы доказывать не присутствие этой болезни, а наличность или отсутствие тех условий, которые исключают способность руководить своими поступками, точно так же как мы не можем ограничиться доказательством, что истерия существует, а должны указать еще, избавляет ли ее существование от вменения или нет. Если мы не делаем этого и, доказавши существование прогрессивного паралича, тем самым доказываем и неспособность ко вменению, то только потому, что, как показывают факты, во всех без исключения случаях, где существуют физические признаки, с несомненностью доказывающие прогрессивный паралич, во всех этих случаях существует и психическое расстройство, исключающее свободу существования.

Итак, упрек в пренебрежении физическими признаками несправедлив: 36-я статья не упоминает и не должна упоминать о них, так как она не касается и не должна касаться ни методов доказательства, ни плана исследования, которые всецело относятся к области медицинской техники. Она указывает только вывод, ставит цель, к которой должно привести научное исследование, но никоим образом не должна «резюмировать собою всего плана физического и психического исследования и распознавания душевных болезней» (А. Черемшанский).

Но противники критерия возражают, что целью исследования должно быть исключительно доказательство душевной болезни. «Раз будет доказано клиническим путем, что человек душевнобольной, то действия его уже не могут считаться вменяемыми» (проф. Мержеевский). «Если врачебным исследованием доказано существование душевной болезни у обвиняемого, то этим доказано и существование невменяемости» (А. Черемшанский). «Только распознавание ненормального душевного состояния или констатирование отсутствия психического расстройства будет входить в задачу врача-эксперта» (М. Н. Нижегородцев). Если задача врачебного исследования сводится только к определенно душевной болезни, тогда, во-первых, необходимо прежде всего резко определить границу между психическим здоровьем и болезнью, между тем эта граница неопределима. Что такое психическая болезнь, говорит Крафт-Эбинг, так же трудно определить, как и определить, что такое психическое здоровье. Во-вторых, не все расстройства душевной деятельности, как об этом уже говорилось выше, могут исключать способность ко вменению, не всякая душевная болезнь обусловливает состояние невменяемости. Если человек страдает агорафобией, или извращением полового чувства (вследствие болезни), или, наконец, неврастенией, при которой «память и способность мышления бывают ослаблены, а потому пригодность к умственным занятиям уменьшается, энергия ее и воля отсутствует» (Hammond), – я не могу признать их психически здоровыми, но в то же время и не могу считать эти болезни исключающими вменение и этих лиц неответственными хотя бы за подделку фальшивых векселей. Я не буду останавливаться на различных степенях врожденного слабоумия, на существовании навязчивых идей, истерии, на случаях алкоголизма, морфинизма и массе других сомнительных случаев, оценка которых в судебно-медицинском отношении представит непреодолимые трудности, если задачей эксперта будет только распознавание ненормального душевного состояния или констатирование отсутствия психического расстройства. И это затруднение может быть устранено или не имеющим смысла допущением, что различные психические аномалии не относятся к области душевного расстройства, а составляют проявление психического здоровья, или же – что единственно возможно – установлением, что не всякое психическое расстройство влечет неспособность ко вменению. А раз это положение справедливо, задача эксперта не исчерпывается только доказательством существования душевной болезни; он должен, кроме того, указать, уничтожает ли эта болезнь способность ко вменению или нет. Понятие душевной болезни и понятие невменяемости совпадают далеко не всегда; одно покрывается другим только в некоторых классических, строго определенных формах болезней, например меланхолии, мании, прогрессивном параличе, первичном помешательстве. Доказать существование той или другой из этих болезней действительно равносильно доказательству невменяемости, так как на основании ряда наблюдений мы знаем, что во всех без исключения случаях меланхолии, или прогрессивного паралича, или мании нарушена как свобода суждения, так и свобода выбора. Но в целом ряде других случаев ненормальное психическое состояние не исключает свободы действования, а следовательно, и ответственности, в целом ряде случаев понятие «душевное расстройство» не заключает в себе понятия о невменяемости. Поэтому совершенно справедливо замечание члена Юридического общества В. К. Случевского: «Одно из двух: или всякая душевная болезнь помрачает сознание и подавляет волю, или не всякая душевная болезнь влечет за собой такие последствия. В первом случае врач, установляя факт существования такой болезни, тем самым обязывается удостоверить перед судом и наличность неизбежных спутников этой болезни – отсутствия ясного сознания и свободно определяющейся в действии воли; во втором случае врач, установив событие душевной болезни, необходимо должен точно так же высказать заключение свое о том влиянии, которое оказала душевная болезнь на сознание и волю подсудимого, ибо только в этой части его заключения сосредоточивается цель его судебно-психиатрической экспертизы. Несомненно, что вполне мыслимы душевные расстройства, при которых человек сохраняет и способность сознания, и способность руководить своими действиями. Коль скоро возможны такие случаи, то суд не может не быть поставлен в необходимость их разрешения, и отказ эксперта-психиатра от дачи своего по этому предмету заключения может только поставить суд в беспомощное положение и заставить его решить вопрос о вменении без надлежащего содействия медицинской экспертизы».

Наконец, противники критерия указывают, что для разрешения вопроса о невменяемости в статье 36 дается «не строго научный и специальный, а метафизический критерий» (А. Ф. Кони, также М. П. Литвинов). После всего вышеизложенного было бы излишним повторять, что способность свободного волеопределения есть понятие эмпирическое, что критерий 36-й статьи заимствован не у метафизиков, а взят из физиологической психологии, «неизбежно составляющей основу для рациональной психиатрии». Замечу только, что Фрезе, подробно разобрав и признав несостоятельными те определения неспособности ко вменению, которые делались на основании философских, психологических и нравственных воззрений, считает необходимым руководиться в этом вопросе исключительно физиологическим воззрением на душевную деятельность.

«На основании физиологического воззрения на душевную деятельность, – говорит он, – деяние изъято от уголовной ответственности, когда оно состоялось под влиянием болезненных (ненормальных) условий в самом субъекте. Введение в определение неспособности ко вменению понятия „болезненности“ исключает собою всякое колебание и сомнение. Болезненно-органический момент, возникший вследствие независимых от произвола условий, является непреодолимой, естественной силою… При известных условиях в человеке возникает борьба: совершить ли преступление или не совершить его? Пока он находится в нормальном состоянии, законодательство допускает, что в возрасте совершеннолетия борьба эта всегда может кончиться в отрицательном смысле, т. е. в пользу несовершения преступления. В болезненном же состоянии возможность эта прекращается – является преступление больного человека. Прекращение возможности руководствоваться теми соображениями, которыми руководствуется человек здоровый, или прекращение возможности удержаться от совершения преступления вследствие болезненных условий и составляет состояло неспособности ко вменению».

Таким образом, физиологическое воззрение на душевную деятельность устанавливает тот же самый психологический критерий невменяемости.

Я счел необходимым остановиться на подробном рассмотрении новой статьи проекта Уложения, привести по возможности все доводы как в пользу, так и против установления в законе критерия невменяемости потому, что этот вопрос наиболее существенный в судебной психопатологии и установление надлежащего критерия представляет краеугольный камень не только в уголовном, но – как, надеюсь, мне удастся убедить вас – и в гражданском праве. Рассмотрение всех изложенных доводов pro и contra неизбежно приводит к заключению, что 36-я статья формулирована превосходно. Она исходит из совершенно верного основания, что душевное расстройство имеет значение для судьи не как болезнь, а как явление, исключающее ответственность. Для судьи важно не существование той или иной формы болезни в медицинском смысле, а установление основных условий невменения. Не потому человек становится невменяемым, что он болен, а потому, что болезнь лишает его свободы суждения и свободы выбора того или другого образа действования. Если же условия свободного действования сохранены, сохраняется, несмотря на существование болезни, и способность ко вменению.

7

Исходя из неверного положения о самостоятельности и независимости различных душевных способностей, из учения об изолированных болезнях воли, мономаниях, некоторые врачи и юристы допускали существование относительной или частичной вменяемости, смотря по тому, совершено ли преступное действие под влиянием болезненных мотивов – например идей бреда – или же под влиянием тех же мотивов, которыми может руководиться и здоровый человек и которые не связаны с предметами бреда. По этому учению страдающий, например, бредом преследования, если он убьет своего мнимого врага, должен считаться невменяемым, но если он из ревности отравит свою жену или из мести подожжет дом соседа – он должен считаться способным ко вменению, потому что эти мотивы, которыми он руководился, не вытекали непосредственно из его бреда.

Несостоятельность учения о частичной вменяемости очевидна, хотя и до сих пор существуют еще его защитники. В настоящее время мы не можем допустить, чтобы душевные способности, как это признавалось прежними психологами, считались самостоятельными, независимыми одна от другой, так как они суть не что иное, как различные проявления одной и той же душевной деятельности; мы не можем допустить частичного душевного расстройства, потому что если у человека существует душевная болезнь, она отражается на всех проявлениях его психической жизни; не можем допустить, чтобы больной в одних вопросах оперировал больной стороной, в других – здоровой. Раз будет доказано, что человек не обладает необходимыми условиями вменения – свободой суждения и свободой выбора, – то действия его, совершенные под влиянием каких бы то ни было мотивов, не могут быть уже вменяемыми.

Некоторое сомнение относительно частичной вменяемости могло бы явиться по отношению к лицам, страдающим навязчивыми мыслями. Можно было бы думать, что эти лица не ответственны за преступления, совершенные под влиянием навязчивых мыслей, но в то же время должны подвергаться ответственности за поступки, которые не представляют никакой связи с этими мыслями. Но такой взгляд был бы совершенно неправилен. Многочисленные наблюдения показывают, что навязчивые мысли не представляют единичного, совершенно обособленного явления, что при них глубоко изменяются и другие стороны психической жизни. И, конечно, это общее изменение должно быть выражено очень резко, если человек не в состоянии бороться с своими мыслями, подчиняется им, несмотря на сознание, может быть, их нелепости и чудовищности. Вот это-то общее изменение всей психической жизни и делает подобных лиц неответственными за все поступки, совершенные ими в этом состоянии, – все равно, будут ли они связаны с навязчивыми мыслями или нет.

8

Ввиду отсутствия резкой границы между болезнью и здоровьем, ввиду существования переходных ступеней от полного душевного здоровья к совершенному психическому расстройству, казалось бы, вполне правильным допущение уменьшенной вменяемости.

«Отрицая вменяемость помешанных, – говорит проф. Мержеевский, – не следует впадать в крайность, не следует безусловно отвергать способность ко вменению и в тех случаях, когда обвиняемый человек не страдает душевною болезнью в собственном смысле слова, а обладает только предрасположением к душевным заболеваниям, является субъектом с особенным невропатическим характером: к числу таких лиц принадлежат многие истерические женщины, а также люди с приобретенными пороками мозга, перенесшие например, сотрясение этого органа или тяжелые общие болезни и т. п. В этих случаях замечается уменьшенное сопротивление психических сил, и подобные субъекты на пути к совершенно преступления не могут оказывать такого противодействия, как здоровые люди. Ввиду этого следовало бы допустить понятие так называемой „уменьшенной вменяемости“».

Понятие об уменьшенной вменяемости не нашло, однако, себе места в действующих законодательствах; только старым баварским и новым итальянским кодексом предоставляется судьям понижать наказание по своему усмотрению в случаях уменьшенной вменяемости. Введение в законодательство этого понятия – при невозможности дать какую-либо правильную мерку для приложения его на практике – вызвало бы значительные недоразумения и дало бы ложное направление разрешенью вопроса о невменяемости, который допускает только два решения: или человек обладал свободой действования – и тогда он вменяем, или же он не обладал ею – и тогда он невменяем. Составители проекта нового Уложения совершенно справедливо не нашли удобным делать «особое указание на такие состояния, которые только ослабляют энергию умственной деятельности, не парализуя ее… Легкомыслие и глупость, состояние возбуждения, нервное расстройство, несомненно, могут влиять на меру наказания, но в этом своем значении они поглощаются общим понятием причин, вызывающих снисхождение к виновному, и не имеют ничего общего с условиями вменения».

9

В заключение занимающего нас вопроса об условиях вменения остается рассмотреть его отношение к так называемым светлым промежуткам, intervalla lucida. Под этим названием понимаются два довольно различных состояния. С одной стороны, к светлым промежуткам относят временные ослабления, более или менее кратковременные ремиссии одной непрерывно длящейся болезни; такого рода светлые промежутки нередко наблюдаются в течение прогрессивного паралича и того острого психического заболевания, которое носит название острой спутанности, amentia; нередко при этом вся болезнь протекает в виде отдельных вспышек, разделенных более или менее выраженными светлыми промежутками (так называемая amentia recurrens). Нет никакого сомнения, что в этом случае существование светлых промежутков не может быть принято в соображение, болезнь делается лишь скрытою, и внимательное наблюдение в большинстве случаев указывает, что психическая деятельность продолжает совершаться при ненормальных условиях. Совершенно непонятно утверждение А. Ф. Кони, будто 36-я статья «выдвигает на первый план понятие о lucida intervalla, ибо если будет признано, что обвиняемый понимает свойство и значение совершаемого, то мы должны признать его вменяемым, хотя бы эксперт и говорил нам, что мы имеем дело с душевнобольным». Но такое выдвигание вопроса о lucida intervalla и перенос центра тяжести вопроса о вменении с заключения представителей науки на фактическую оценку одностороннего признака составляли бы шаг назад против действующего Уложения, которое не допускает опасной для правосудия теории о lucida intervalla и ставит науку в вопросе о душевных болезнях как причине невменения на подобающее ей место. Совсем наоборот, скорее действующее Уложение выдвигает вопрос об intervalla lucida, указывая, что «преступление не вменяется в вину, когда нет сомнения, что безумный или сумасшедший, по состоянию своему в то время, не мог иметь понятия о противозаконности и о самом свойстве своего деяния». Если же представители правосудия, несмотря на такое определенное указание действующего законоположения, не считают возможным входить в рассмотрение вопроса о светлых промежутках и считают их признание опасным для правосудия, то этот взгляд с еще большим основанием может быть применен к новому Уложению. Мы уже видели, что 36-я ст. нового Уложения не устанавливает способа доказательств в пользу того, что данное лицо не могло понимать свойства и значения совершаемого или руководить своими поступками. Если будет с несомненностью установлено, что обвиняемый за несколько дней перед совершением преступления находился в таком состоянии, которое исключало свободу действования, и в таком же состоянии находился и через несколько дней после совершения деяния, то вряд ли может возникнуть сомнение, что и в промежуток сравнительного улучшения, но не прекращения болезни он не обладал полною наличностью тех условий, которые необходимы для признания способности ко вменению.

Гораздо труднее разрешение вопроса о светлых промежутках между двумя приступами периодической душевной болезни. Установить какое-либо общее правило, мне кажется, здесь совершенно невозможно, и разрешение вопроса в ту или другую сторону должно находиться в зависимости от тщательного исследования каждого индивидуального случая. Некоторые авторы безусловно отрицают способность ко вменению во всех случаях intervalla lucida. По мнению В. X. Кандинского, даже в том случае, если люцидный субъект в промежуток между двумя приступами периодической душевной болезни ничем не отличается с клинической точки зрения от здорового человека, вменение все-таки не должно иметь места, потому что caeteris paribus этот субъект все таки не равен здоровому человеку.

У здорового человека я не буду резюмировать душевную болезнь, потому что, говоря вообще, здоровье есть правило, а болезнь – исключение. Но люцидный субъект – дело другое. Тут я знаю, что данное лицо несколько времени назад находилось в состоянии невменяемости и через несколько времени снова должно прийти в это состояние. Здесь правилом является скорее отсутствие свободного волеопределения, чем его присутствие. Крафт-Эбинг указывает, что болезнь прекращается только внешним образом, но предполагает существование в скрытом состоянии, что трудно, часто даже невозможно провести резкую границу между временем светлого промежутка и окончанием бывшего или началом следующего приступа, что люцидное состояние нередко только кажется таковым, потому что больной диссимулирует, с намерением скрывает болезненные симптомы. «Даже при периодических формах, где светлые промежутки являются в наиболее чистой форме, внимательное наблюдение показывает, что уже после немногих приступов наступают глубокие изменения мозговой деятельности, являются душевная раздражительность, немотивированные изменения настроения, изменение характера к худшему, с появляющимися по временам дурными наклонностями и влечениями, развивается ослабление памяти, слабоумие, невыносливость к спиртным напиткам и т. д. На основании этих фактов нельзя принимать в соображение intervalla lucida в уголовном суде. Новое законодательство не упоминает о них и требует только доказательства душевного здоровья для признания виновности. Но помешанный во время светлого промежутка настолько же здоров душевно, насколько можно признать физически здоровым больного перемежающеюся лихорадкой в периоде между двумя приступами или эпилептика в то время, когда у него нет припадка. Невозможно определить, не оказали ли влияния на деяние, совершенное в светлом промежутке, психические моменты последнего болезненного припадка или предвестники следующего. Несовместимо с опытом и основными положениями судебной психопатологии, чтобы кто-либо, бывший незадолго перед совершением преступления несомненно душевнобольным и снова затем подвергшийся болезненному приступу, мог считаться обладающим свободой действования и нести ответственность за свои поступки. А где нет возможности разрешить с точностью вопрос о виновности, должно господствовать снисхождение и не должно быть наказаний.

Мы не можем, однако, прилагать одной общей мерки ко всем случаям, потому что они могут быть чрезвычайно различны. Мнение Крафт-Эбинга доказывает всю трудность разрешения вопроса и заставляет с тем большим вниманием и тщательностью относиться к исследованию каждого конкретного случая, при чем должны подвергнуться подробному анализу как симптомы болезненных припадков, так и состояние обвиняемого во время светлых промежутков настоящего и предшествующих. Если клиническое исследование покажет, что промежутки между приступами болезни очень коротки, что они представляли те или иные болезненные симптомы, или если будет установлено, что деяние было отделено очень коротким промежутком времени от окончания бывшего или начала следующего приступа, то, конечно, вопрос решается в пользу невменения. Если же промежутки длинны – а мы знаем, что они могут продолжаться несколько лет – и в это время нельзя бывает констатировать каких-либо расстройств психической деятельности, – то речь может идти уже только о снисхождении, так как нельзя человека считать невменяемым и неправоспособным только потому, что он был болен несколько лет назад и что через несколько лет болезнь снова может повториться, хотя бы в этот промежуток, охватывающий несколько лет, он с клинической точки зрения ничем не отличался от здорового человека.