II. Суета

13 (133). Два похожих лица; по отдельности в каждом из них нет ничего особенно смешного, но вместе они вызывают смех своим сходством.

14 (338). Однако же истинные христиане все-таки покоряются страстям, не из уважения к ним, а повинуясь установлениям Господа, в наказание людям поработившего их страстям. Omnis creatura subjecta est vanitati, liberabitur, потому и святой Фома объясняет то место из святого Иакова о предпочтении, оказываемом богатым, так, что если они его делают не сообразуясь с волей Господа, то нарушают установления религии.

Фома Аквинский (1125/1226–1274) – итальянский теолог и философ, основатель томизма, являющегося официальным учением католической церкви.

15 (410). Персей, царь македонский. Эмилий Павел.

Персея упрекали за то, что он не наложил на себя руки.

Персей – последний царь Македонии. После его правления это государство стало римской провинцией.

Эмилий Павел – знаменитый древнеримский полководец.

16 (161). Суета.

Столь очевидная вещь как мирская суета так мало известна, что если сказать: искать славы и власти глупо, – это покажется странно и удивительно. Вот что меня поражает.

17 (112). Непостоянство и Прихоти.

Жить только своим трудом и царствовать над могущественнейшей страной в мире – вещи весьма далекие друг от друга. Они соединяются в особе турецкого султана.

18 (955). Кончик капюшона воздвигает на борьбу 25 000 монахов.

Здесь Паскаль указывает на спор, возникший среди монахов ордена францисканцев в XIII в. Предметом этой дискуссии стала форма капюшона.

19 (318). У него четыре лакея.

20 (292). Он живет на другом берегу.

21 (381). Слишком юные не умеют рассуждать здраво, слишком старые – тоже.

Думаешь ли о каком-то предмете слишком мало или слишком много – одинаково себя морочишь.

Если судишь о своем труде сразу же после его окончания, то еще не можешь от него отделиться, если слишком долго спустя, то уже не можешь в него войти.

Так и картины, если смотреть на них со слишком близкого или слишком далекого расстояния. И лишь единственная маленькая точка и есть нужное место.

Все другие слишком близко, слишком далеко, слишком высоко или слишком низко. В искусстве живописи эта точка определяется перспективой, но кто ее определит для истины и морали?

22 (367). Могущество мух: они выигрывают сражения, отвлекают наши умы, грызут наши тела.

23 (67). Тщета наук.

В минуты скорби знание вещей внешних не сможет меня утешить в незнании морали, но знание нравов всегда утешит меня в невежестве относительно наук о внешнем мире.

24 (127). Удел человеческий.

Переменчивость, скука, тревога.

25 (308). Привычка видеть королей окруженными стражей, трубачами, сановниками и всем прочим, что внушает машине почтение и страх, приводит к тому, что и в тех нечастых случаях, когда короли оказываются одни, без сопровождения, их лица вызывают почтение и страх у подданных. Это потому, что люди не отделяют мысленно их особы от свиты, вместе с которой их обычно видят. И те, кто не знает, что причиной тому привычка, полагают, что причина в каких-то природных свойствах. Отсюда эти выражения: печать божественности лежит на его челе, и т. д.

26 (330). Могущество царей основано на рассудительности и на глупости народов, причем на глупости много больше. Самая великая и важная вещь в мире имеет своим основанием неразумие. И основание это поразительно надежно: ведь тут нет ничего кроме того, что народ неразумен. А то, что основано на здравом рассуждении, основано на песке – например, уважение к мудрости.

27 (354). Человеческая природа не знает движения по прямой; у нее свои приливы и отливы.

Лихорадка бросает в жар и в озноб. И озноб так же свидетельствует о силе горячки, как и сам жар.

То же самое с изобретениями человеческого ума из века в век, и то же самое вообще с благом и злом мира.

Plerumque gratae princibus vices.

28 (436). Неразумие.

Люди заняты одним только добыванием благ; но у них нет ни умения доказать, что они владеют этим благом по праву, ибо ими движут лишь прихоти человеческие, ни сил это благо удержать.

То же и со знанием. Болезнь его отнимает.

Мы не способны ни на истину, ни на добро.

29 (156). Ferox gens nullam esse vitam sine armis rati.

Одни предпочитают смерть миру, другие предпочитают смерть войне.

Любую идею можно предпочесть жизни, любовь к которой кажется столь сильной и естественной.

30 (320). Вести корабль выбирают не того из мореплавателей, кто среди них самый знатный.

31 (149). Люди не заботятся об уважении к себе в тех городах, где они проездом. Но стоит им там немного задержаться, как они начинают об этом заботиться. Задержаться на сколько? На время, соразмерное отпущенной нам краткой, пустой жизни.

32 (374). Суета.

Долг уважения означает: поступитесь своими удобствами.

33 (374). Что меня изумляет больше всего – это то, что никто не изумляется собственному неразумию. Люди всерьез что-то предпринимают, и каждый следует своему уделу не потому, что это и вправду хорошо, не потому, что так уж заведено, а словно бы каждый твердо знал, в чем состоят разум и справедливость. Люди обманываются на каждом шагу и с удивительным смирением винят в том собственные ошибки, а не то знание, обладанием которым они неизменно гордятся. Но хорошо, что в мире, к вящей славе пирронизма, столько непирронистов: это доказывает, что человек способен на самые невероятные заблуждения, коль скоро он может полагать своим непременным природным свойством не слепоту, а, напротив, мудрость.

Ничто так не подтверждает правоту пирронизма, как существование непирронистов. Если бы все были пирронистами, они были бы не правы.

34 (376). Эту секту больше укрепляют враги, чем друзья, ибо глупость человеческая много яснее проявляется у тех, кто о ней не подозревает, чем у тех, кто ее признаёт.

35 (117). Каблучок.

О, какое изящество! Что за искусный мастер! Какой храбрый солдат! Вот источник наших склонностей и выбора занятий. Как этот умеет пить, как тот мало пьет: вот откуда появляются трезвенники и пьяницы, солдаты, трусы и т. д.

36 (164). Кто не видит суетности мира, сам суетен. Но кто ее не видит? Разве что молодые люди, которые душой целиком в страстях, развлечениях и мыслях о будущем.

Но отнимите у них развлечение – и вы увидите, что они умирают от тоски. Они смутно чувствуют свое ничтожество, не сознавая его; это большое несчастье – испытывать невыносимую скорбь, как только приходится задуматься о самом себе и ничем от этих мыслей не отвлекаться.

37 (158). Разные занятия.

Слава так сладка, что пусть ее принесет хоть смерть, – мы все равно ее любим.

38 (71). Слишком много и слишком мало вина.

Не давайте ему вина: он не сможет найти истину.

Дайте ему слишком много вина: то же самое.

39 (141). Люди заняты тем, что гоняются за мячиком или зайцем: даже короли находят в этом удовольствие.

40 (134). Какая суетность: мы восхищаемся картиной за то, что на ней похоже изображены такие вещи, которыми мы вовсе не восхищаемся в натуре.

41 (69). Когда читаешь слишком быстро или слишком медленно, понимаешь плохо.

42 (207). Сколько царств о нас и не ведает!

43 (136). Мало что нас утешает, так как мало что огорчает нас.

44 (82). Воображение.

Эта главенствующая способность человека, эта госпожа обмана и заблуждения, тем более коварная, что не всегда она такова: она была бы непогрешимым мерилом истины, если б не грешила ложью. И –

Но будучи чаще всего ложной, она никак себя не выдает, помечая одинаковым знаком истину и ложь. Я говорю не о глупцах, я говорю о самых разумных; это среди них воображение имеет полную свободу убеждать. Напрасно вопиет разум, не он определяет цену вещам.

Эта надменная сила, враждебная разуму, которая тешится своей властью над ним, чтобы показать, как она могущественна, создала вторую человеческую природу. У нее свои счастливцы и неудачники, свои здоровяки, хворые, богачи, нищие. Она заставляет верить, сомневаться, отвергать разум. Она приглушает чувства и обостряет их. У нее свои безумцы и свои мудрецы. И более всего нам обидно видеть, что она дает приютившим ее удовлетворение куда более полное и совершенное, чем разум. Предающиеся воображению нравятся самим себе много больше, чем могут себе нравиться благоразумные и осмотрительные. Одни смотрят на людей властным взглядом, спорят смело и уверенно – другие это делают робко и нерешительно, – и такое ясное выражение лица часто дает им преимущество во мнении слушателей, настолько мудрецы от воображения в чести у судей той же породы. Воображение не может сделать дураков мудрецами, но оно делает их счастливыми, к зависти разума, который может дать своим друзьям только горе; воображение рождает гордость, разум – стыд.

Кто создает общее мнение, кто внушает уважение и восхищение к людям, сочинениям, законам, знатности, как не эта способность воображения? Все земные сокровища не стоят ничего без ее благоволения. Вы говорите, что этот сановник, чья почтенная старость вызывает всеобщее уважение, во всем следует разуму чистому и возвышенному, что он судит о вещах по их сути, а не по внешним признакам, способным лишь поразить воображение глупцов. Вот он входит в храм послушать проповедь, и его ревностная набожность подкрепляет твердость его разума пылкостью благочестия; он готовится выслушать проповедь с беспримерной почтительностью. Но вот появляется проповедник, и если природа наградила его скрипучим голосом и забавными чертами, если цирюльник плохо его побрил, если к тому же он случайно испачкался в грязи по дороге, – какие бы глубокие истины он ни возвещал, держу пари: наш сенатор утратил свою серьезность.

Окажись величайший философ в мире на доске через пропасть и будь эта доска много шире, чем требуется, – как бы ни убеждал его разум, что он в безопасности, воображение возьмет верх. Многие не могут и подумать об этом, не бледнея и не обливаясь потом.

Не стану говорить обо всех проявлениях; кто не знает, что стоит кошке или крысе попасться на глаза, угольку хрупнуть под ногой и т. д. – и вот уже разум выбит из колеи. Тон голоса подчиняет себе самых мудрых и неизбежно меняет речи и стихи.

Благорасположение или неприязнь склоняют на свою сторону правосудие; и насколько адвокат, чьи труды заранее хорошо оплачены, находит более справедливым дело, которое он защищает! Как убеждают его пылкие жесты судей, обманутых этой видимостью! Жалкий разум, который каждый ветерок может повернуть в любую сторону. Я мог бы сказать едва ли не про все человеческие поступки, что они движутся почти всегда лишь такими колебаниями. Ибо разум принужден уступать, и самый мудрый разум принимает для себя те правила, которые дерзко распространило повсюду человеческое воображение. (Тот, кто захочет следовать одному лишь разуму, будет отпетым глупцом. Весь день надо – так уж заведено – трудиться ради мнимых благ; а когда сон освобождает нас от бремени разума, приходится поминутно вскакивать, чтобы гнаться за призраками и стряхивать с себя наваждение этой владычицы мира.)

(Вот причина наших заблуждений, но она не единственная.)

(Человек правильно сделал, что соединил эти две силы: хотя при таком мире воображение и получает большое преимущество, но в случае войны преимущество было бы целиком на его стороне. Никогда разум не побеждает воображение полностью, а обратное происходит всякий день.)

Наши судейские отлично поняли эту тайну. Их алые мантии, горностай, в котором они похожи на пушистых котов, дворцы, где они вершат суд, королевские гербы – все это торжественное великолепие, совершенно необходимо; и если бы врачи лишились своих мантий и туфель, если бы ученые не имели квадратных шапочек и широчайших рукавов, – они бы ни за что не сумели заморочить весь честной народ, беззащитный перед таким удивительным зрелищем. Твори они истинное правосудие, владей лекари подлинным искусством врачевания, квадратные шапочки им были бы ни к чему. Глубина их познаний сама внушала бы к себе почтение; но поскольку знания эти мнимые, им приходится прибегать к таким обманным приемам, которые поражают воображение, – а именно к воображению они взывают и благодаря ему добиваются уважения к себе.

Только солдаты не рядятся подобным образом, потому что занимаются действительно важным делом. Одни добывают себе положение силой, другие – ужимками.

Властителям земным тоже нет нужды переоблачаться. Они не обряжаются в какие-то особенные одежды, чтобы их узнавали. Но они окружают себя стражниками, воинами. Эти вооруженные люди, чья сила и храбрость служат им одним, трубы и барабаны, возвещающие их появление, сопровождающие их легионы заставляют трепетать и самых отважных. У них нет наряда, зато у них есть власть. Надо обладать большой здравостью суждения, чтобы видеть обыкновенного человека в турецком султане, которого охраняют в его серале сорок тысяч янычаров.

Янычары – войско султанов Османской империи (XIV–XIX вв.). Оно относилось к числу элитных, включало в себя регулярную пехоту.

Мы не можем просто смотреть на адвоката в мантии и квадратной шапочке и не составить себе при этом благоприятного мнения о его познаниях.

Воображение всем владеет; оно создает красоту, праведность и счастье, к чему стремится мир.

Я бы очень хотел взглянуть на итальянскую книжку, которую знаю только по названию, – но оно одно стоит многих книг: Dell’opinione regina del mondo. Я подписываюсь под ней не читая – разве только в ней есть что-то дурное.

Таковы вкратце деяния этой лживой способности, которая дана нам словно специально для того, чтобы неизбежно вводить нас в заблуждение. Но у нас есть для того и другие причины.

Не только давние впечатления могут обманывать нас, очарование новизны обладает такой же властью. Отсюда раздор в наших душах; мы упрекаем себя либо за то, что следуем ложным впечатлениям детства, либо за то, что отчаянно гонимся за новыми. Кто придерживается золотой середины – пусть явится и докажет это. Нет такого самого очевидного правила, которое нельзя было бы представлять изначально ложным следствием либо обучения, либо нашего восприятия.

Одни говорят: поскольку вы с детства полагали, что сундук пуст, раз вы в нем ничего не видите, вы поверили в возможность пустоты. Это обман ваших чувств, подкрепленный привычкой, и надо, чтобы учение его исправило. А другие утверждают: поскольку вам сказали в школе, что пустоты не существует, то ваш здравый смысл, судивший так верно до этих ложных сведений, оказался подпорчен, и надо исправить его, вернувшись к изначальным природным понятиям. Так кто же обманщик? Чувства или знания?

Есть у нас и еще один источник заблуждений: болезни. Они искажают суждение и восприятие. И если серьезные болезни значительно их меняют, то я думаю, что и легкие недомогания делают свое, соразмерное им, дело.

Наконец, наша выгода – чудесное орудие для бескровного самоослепления. Даже честнейшему человеку на свете не дано быть судьей в своем собственном деле. Я знаю людей, которые, чтобы не впасть в потворство своим интересам, совершали величайшую несправедливость в противоположном смысле. Верным средством проиграть самое справедливое дело было прибегнуть к ходатайству их ближайших родственников. Справедливость и истина обитают в таких крошечных точках, которые наши слишком грубые инструменты не могут точно определять. И если они их и находят, то размазывают эти точки так, что оказываются ближе ко лжи, чем к истине.

(Значит, человек так счастливо устроен, что не имеет ни одного надежного способа пребывать в истине, зато множество отличных способов пребывать во лжи. Теперь посмотрим, сколько же их.

Но самая удивительная причина его заблуждений – война между чувствами и разумом.)

Здесь Паскаль формулирует предпосылки понимания человека как существа, разделенного чувствами и разумом. Однозначная приверженность как тому, так и другому, по мнению мыслителя, ложна и даже вредна.

45 (83). Человек – не более чем существо, по природе своей исполненное заблуждений, без благодати не устранимых. Ничто не указывает ему истину. Все его обманывает. Эти два источника истины, разум и чувства, не только ненадежны сами по себе, но еще и обманывают друг друга; чувства обманывают разум ложной видимостью. И за такое плутовство ум платит чувствам тем же, вознаграждая себя. Страсти бередят чувства, сбивают их с пути. Они всласть лгут и обманываются сами.

Но кроме заблуждений, проистекающих из всяких случайностей и несогласия между разнородными способностями…

(Тут надо начать главу о лживых свойствах.)

46 (163). Суета.

Истоки и последствия любви. Клеопатра.

Клеопатра – знаменитая царица Египта, жена Марка Антония, закончившая жизнь самоубийством после смерти мужа.

(172). Мы никогда не задерживаемся в настоящем. Мы вспоминаем прошлое; мы предвкушаем будущее, словно хотим поторопить его слишком медленный шаг, или вспоминаем прошлое, чтобы остановить его мимолетность. Мы так неосмотрительны, что блуждаем по недоступным нам временам и вовсе не думаем о том единственном времени, которое нам принадлежит; так легкомысленны, что мечтаем только о воображаемых временах и без рассуждений бежим от единственного существующего в действительности. Это потому, что настоящее обычно нас ранит. Мы его прячем с глаз долой, потому что оно нас удручает, а если оно нам приятно, то жалеем, что оно ускользает. Мы пытаемся удержать его в будущем и предполагаем распоряжаться такими вещами, которые отнюдь не в нашей власти, в том времени, до которого мы вовсе не обязательно доживем.

Пусть каждый разберется в своих мыслях. Он увидит, что все они заняты прошлым или будущим. Мы почти не думаем о настоящем, а если и думаем, то лишь для того, чтобы в нем научиться получше управлять будущим. Настоящее не бывает никогда нашей целью.

Прошлое и настоящее для нас средства; только будущее – наша цель. И таким образом, мы вообще не живем, но лишь собираемся жить, и постоянно надеемся на счастье, но никогда не добиваемся его, и это неизбежно.

47 (366). Дух этого царственного судии мира не настолько свободен, чтобы не зависеть от малейшего шороха рядом. Чтобы спутать его мысли, не надо пушечного выстрела. Достаточно скрипа флюгера или лебедки. Не удивляйтесь, если он сейчас плохо рассуждает: муха жужжит у него над ухом. Этого довольно, чтобы он стал не способен дать добрый совет. Если вы хотите, чтобы он смог отыскать истину, прогоните это создание, которое сковывает его рассудок и смущает могучий разум, правящий городами и царствами.

Хорошо же это божество. О ridicolosissime heroe!

48 (132). Мне кажется, Цезарь был слишком стар, чтобы развлекаться завоеванием мира. Эта забава была хороша для Августа и Александра. То были молодые люди, которых трудно удержать, но Цезарь был зрелее.

Цезарь (Гай Юлий Цезарь) – древнеримский полководец и император, прославившийся военными подвигами. Он взошел на трон в достаточно преклонном возрасте – шестидесяти лет, который в Риме воспринимался в те времена как глубокая старость.

Август (Октавиан Август) – римский император, основатель Римской империи.

Александр – в тексте имеется в виду Александр Великий (Македонский), один из великих царей и полководцев Македонии.

49 (305). Швейцарцы обижаются, если их принимают за дворян, и доказывают свое простонародное происхождение, чтобы их сочли достойными высоких постов.

50 (293). Почему вы убиваете меня, когда за вами преимущество? Я безоружен. – Как, разве вы не живете на другом берегу? Друг мой, если б вы жили на этом берегу, я был бы душегуб, и убивать вас таким способом было бы несправедливо. Но коль скоро вы живете на другом берегу, я храбрец, и это справедливо.

51 (388). Здравый смысл.

Они вынуждены говорить: вы поступаете нечестно, мы не дремлем, и т. д. Какое удовольствие для меня видеть этот надменный разум униженным и молящим. Это не речи мужа, оружием и силой защищающего свое право от посягательств. Он не тешится разговорами о честности, а карает подлость силой.