Глава 7

После этого одни из гостей высказывали желание, чтобы он приводил сравнения, а другие были против. Поднялся шум, и Сократ опять взял слово.

Сравнения – одна из застольных игр того времени: загадавший называл предмет, а все должны были угадать, кто из присутствующих сравнивается с этим предметом или, наоборот, какой предмет он загадал, глядя на какого присутствующего, кто на что похож. Именно эту игру имеет в виду Алкивиад в «Пире» Платона, когда сравнивает Сократа со шкатулкой в виде Силена.

– Раз мы все хотим говорить, так не лучше ли всего теперь нам и запеть хором?

После этих слов он сейчас же начал песню. Когда они кончили пение, для танцовщицы принесли гончарный круг, на котором она должна была выделывать свои фокусы.

Гончарный круг – танец на вращающемся гончарном круге считался наиболее эффектным и завораживающим, даже еще больше, чем пение хором.

Тут Сократ сказал:

– Сиракузянин, пожалуй, я и в самом деле, как ты говоришь, мыслильщик: вот, например, сейчас я смотрю, как бы этому мальчику твоему и этой девушке было полегче, а нам бы побольше получать удовольствия, глядя на них; уверен, что и ты этого хочешь.

Полегче – вероятно, имеется в виду военное поверье, что, когда боги помогают, «легче» сражаться в битве. Сократ требует не замены сложных акробатических упражнений на простые, но показать, что боги вместе с людьми, всегда на стороне добродетельных людей – поэтому и требует от юноши и девушки изображать богов. Такое изображение, обычно называемое «живыми картинами», существовало и в Европе Нового времени; скажем, актрисой живых картин была леди Гамильтон, и иногда они использовались для преподавания античного искусства, если не было под рукой репродукций:

 

Он говорил: «Смотрите, для примера

Я несколько приму античных поз:

Вот так стоит Милосская Венера;

Так очертанье Вакха создалось;

Вот этак Зевс описан у Гомера;

Вот понят как Праксителем Эрос,

А вот теперь я Аполлоном стану» —

И походил тогда на обезьяну.

 

(А.К. Толстой. «Портрет»)

Так вот, мне кажется, кувыркаться между мечами – представление опасное, совершенно не подходящее к пиру. Да и вертеться на круге и в то же время писать и читать – искусство, конечно, изумительное, но какое удовольствие оно может доставить, я даже и этого не могу понять. Точно так же смотреть на красивых цветущих юношей, когда они сгибаются всем телом на манер колеса, нисколько не более приятно, чем когда они находятся в спокойном положении. В самом деле, совсем не редкость встречать удивительные явления, если кому это нужно: вот, например, находящиеся здесь вещи могут возбуждать удивление: почему это лампа, оттого что имеет блестящее пламя, дает свет, а медный сосуд, хоть и блестящий, света не производит, а другие предметы, видимые в нем, отражает? Или почему масло, хоть оно и жидкость, усиливает пламя, а вода потому, что она жидкость, гасит огонь? Однако и такие разговоры направляют нас не туда, куда вино. Но вот если бы они под аккомпанемент флейты стали танцами изображать такие положения, в которых рисуют Харит, Гор и Нимф, то, я думаю, и им было бы легче, и наш пир был бы гораздо приятнее.

Хариты – обычно признавались три Хариты (в римской мифологии Грации), позы которых были вполне каноничны, и, значит, игра состояла в том, чтобы угадать, где представлена Харита, а где – Нимфа. Первоначально харитой называлась блестящая жидкость, создававшая красоту и привлекательность, благоволение и дар богов, которая, вероятно, восходит к пьянящим напиткам, соединяющим с божеством, – в христианстве харитой (грацией) стали называть благодать, дар Бога, образ которого – особое масло (помазание).

Горы – богини времен года, каждая из них могла иметь свои атрибуты (например, весна – цветы или осень – плоды) и соответствующие позы. Смысл игры – угадать по позе без атрибутов в руках, какое из четырех времен года изображается. Возможно, здесь параллель с речью Эриксимаха в «Пире» Платона, который утверждает, что именно Эрот, как принцип гармонии отношений, регулирует правильную погоду в каждое время года.

– Клянусь Зевсом, ты прав, Сократ, – отвечал сиракузянин, – я устрою представление, которое вам доставит удовольствие.

Глава 8

Сиракузянин вышел, сопровождаемый одобрением, а Сократ опять завел новый разговор.

– Не следует ли нам, друзья, – сказал он, – вспомнить о великом Боге, пребывающем у нас, который по времени ровесник вечносущим богам, а по виду всех моложе, который своим величием объемлет весь мир, а в душе человека помещается, – об Эроте, тем более, что все мы – почитатели его? Я, со своей стороны, не могу указать времени, когда бы я не был в кого-нибудь влюблен; наш Хармид, как мне известно, имеет много влюбленных в него, а к некоторым он и сам чувствует страсть; Критобул, хоть еще и зажигает души любовью, уже сам испытывает страсть к другим. Да и Никерат, как я слышал, влюблен в свою жену, которая сама влюблена в него. Про Гермогена кому из нас не известно, что он изнывает от любви к высокой нравственности, в чем бы она ни заключалась? Разве вы не видите, как серьезны у него брови, недвижим взор, умеренны речи, мягок голос, как светел весь его нрав? И, пользуясь дружбой высокочтимых богов, он не смотрит свысока на нас, людей! А ты, Антисфен, один ни в кого не влюблен?

Ровесник – в «Пире» Платона из участников диалога на древности Эрота настаивает Федр, на молодости – Агафон, а Павсаний предполагает существование двух Эротов, соответствующих двум Афродитам – небесной и всенародной, – почитавшимся в Афинах.

Хармид – славился как очень спортивный и привлекательный, всегда окруженный толпой друзей, им любовавшихся.

Сама влюблена – речь об антэросе, взаимном эросе, который содержал в себе момент ревности. В принципе, здесь устанавливается равенство полов, но с представлением о том, что женщины более ревнивы, тогда как мужчина просто убежден в верности своей жены.

Дружбой высокочтимых богов – имеется в виду нормативное представление, что боги помогают серьезным людям и любое их достижение – результат покровительства богов.

– Клянусь богами, – отвечал Антисфен, – очень даже – в тебя!

Сократ шутливо, как бы заигрывая, сказал:

– Нет, теперь, в такое время, не приставай ко мне: ты видишь, я другим занят.

Антисфен отвечал:

– Как откровенно ты, сводник себя самого, всегда поступаешь в таких случаях! То ссылаешься на голос Бога, чтобы не разговаривать со мною, то у тебя есть какое-то другое дело!

– Ради богов, Антисфен, – сказал Сократ, – только не бей меня; а твой тяжелый характер во всем остальном я переношу и буду переносить по-дружески.

Не бей меня – вряд ли Антисфен лез в драку всякий раз, как проигрывал спор, но Сократ так увлекся иронизированием, что остановиться уже не может.

Однако будем скрывать от других твою любовь, тем более что она – любовь не к душе моей, а к красоте. А что ты, Каллий, влюблен в Автолика, весь город это знает, да и многие, думаю, из приезжих. Причина этого та, что оба вы – дети славных отцов и сами – люди видные. Я всегда был в восторге от тебя, а теперь еще гораздо больше, потому что вижу, что предмет твоей любви – не утопающий в неге, не расслабленный ничегонеделаньем, но всем показывающий силу, выносливость, мужество и самообладание. А страсть к таким людям служит показателем натуры влюбленного.

Самообладание – это слово в христианстве стало означать «целомудрие», а в Древней Греции это понятие свидетельствовало о «целостном состоянии ума», при котором человек не теряет себя, какие бы эмоции его (или ее) ни раздирали. Здесь, вероятно, особые упражнения по концентрации, необходимые для победы на ринге.

Одна ли Афродита или две – небесная и всенародная, – не знаю: ведь и Зевс, по общему признанию, один и тот же, имеет много прозваний; но что отдельно для той и другой воздвигнуты алтари и храмы и приносятся жертвы – для всенародной менее чистые, для небесной более чистые, – это знаю.

Не знаю – Сократ явно не разделяет мнения Павсания из диалога Платона и большинства афинян о существовании двух богинь, считая это не «омонимией», одноименностью, а «синонимией», наличием дополнительных имен у одного божественного лица. Кроме стремления Сократа к уменьшению числа богов, к будущему монотеизму (поэтому христиане очень чтили Сократа) здесь сказалось общее с софистами, но преобразованное Сократом, стремление разобраться с синонимами, антонимами и другими способами упорядочить реальность по данным языка.

Можно предположить, что и любовь к телу насылает всенародная, а к душе, к дружбе, к благородным подвигам – небесная. Этой любовью, мне кажется, одержим и ты, Каллий. Так сужу я на основании высоких достоинств твоего любимца, а также по тому, что, как вижу, ты приглашаешь отца его на свои свидания с ним: конечно, у благородно любящего нет никаких таких тайн от отца.

– Клянусь Герой, – заметил Гермоген, – многое в тебе, Сократ, приводит меня в восторг, между прочим и то, что теперь ты, говоря комплименты Каллию, в то же время учишь его, каким ему следует быть.

– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – а чтобы доставить ему еще больше радости, я хочу доказать ему, что любовь к душе гораздо выше любви к телу. В самом деле, что без дружбы никакое общение между людьми не имеет ценности, это мы все знаем. А кто восхищается духовной стороной, у тех дружба называется приятной и добровольной потребностью; напротив, кто чувствует вожделение к телу, из тех многие бранят и ненавидят нрав своих любимцев; если же и полюбят и тело и душу, то цвет юности скоро, конечно, отцветает; а когда он исчезнет, необходимо должна с ним увянуть и дружба; напротив, душа все время, пока шествует по пути большей разумности, становится все более достойной любви. Далее, при пользовании внешностью бывает и некоторое пресыщение, так что по отношению к любимому мальчику необходимо происходит то же, что по отношению к кушаньям при насыщении; а любовь к душе по своей чистоте не так скоро насыщается, однако по этой причине она не бывает менее приятной; нет, тут явно исполняется молитва, в которой мы просим Богиню даровать нам приятные и слова и дела. И действительно, что восхищается любимцем и любит его душа, цветущая изящной внешностью и нравом скромным и благородным, которая способна уже среди сверстников первенствовать и отличается любезностью, – это не нуждается в доказательстве; а что такой любящий естественно должен пользоваться взаимной любовью и со стороны мальчика, я и это докажу. Так, прежде всего, кто может ненавидеть человека, который, как ему известно, считает его высоконравственным? Который, как он видит, о нравственности мальчика заботится больше, чем о своем собственном удовольствии? Если, сверх того, он верит, что дружба с его стороны не уменьшится, когда его юность пройдет или когда он от болезни потеряет красоту? А если люди взаимно любят друг друга, разве не станут они смотреть один на другого с удовольствием, разговаривать с благожелательностью, оказывать доверие друг другу, заботиться друг о друге, вместе радоваться при счастливых обстоятельствах, вместе горевать, если постигнет какая неудача, радостно проводить время, когда они находятся вместе и здоровы, а если кто заболеет, находиться при нем еще более неотлучно, в отсутствие заботиться друг о друге еще более, чем когда оба присутствуют? Все это разве не приятно? Благодаря таким поступкам они любят эту дружбу и доживают до старости с нею. А того, кто привязан только к телу, за что станет любить мальчик? За то, что он себе берет, что ему хочется, а мальчику оставляет стыд и срам? Или за то, что, стремясь добиться от мальчика цели своих желаний, он старательно удаляет от него близких людей? Да и за то даже, что он действует на него не насилием, а убеждением, даже и за это он заслуживает скорее ненависти: ведь, кто действует насилием, выставляет себя в дурном свете, а кто действует убеждением, развращает душу убеждаемого. Но даже и тот, кто за деньги продает свою красоту, за что будет любить покупателя больше, чем торговец на рынке? Конечно, и за то, что он, цветущий, имеет дело с отцветшим, красивый – с уже некрасивым, с влюбленным – не влюбленный, и за это он не будет любить его. И действительно, мальчик не делит с мужчиной, как женщина, наслаждения любви, а трезво смотрит на опьяненного страстью. Поэтому нисколько не удивительно, что в нем появляется даже презрение к влюбленному. Если присмотреться, то найдешь, что от тех, кого любят за его нравственные достоинства, не исходит никакого зла, а от бесстыдной связи бывает много преступлений.

Эта речь больше всего напоминает пересказываемую Сократом речь Диотимы (жрицы из г. Мантинеи, имевшая свои понятия «платонической любви») в «Пире» Платона, главная мысль которой та же: восхождение от любования прекрасными телами к исключительно духовному интересу. Именно это обычно называют «платонической любовью» в расхожем употреблении: любовь, основанная на интеллектуальной заинтересованности и близости интересов, и поэтому чуждая грубой страсти и прямым телесным отношениям. Сократ высказывает важную мысль, что грубая страсть приводит к ревности и насилию, тогда как сдержанность в любви ее только укрепляет и делает прекрасной. Грубость – источник пороков, а тонкость – добродетелей.

Теперь я покажу, что для человека, любящего тело больше души, эта связь и унизительна. Кто учит говорить и поступать, как должно, имеет право пользоваться уважением, как Хирон и Феникс со стороны Ахилла; а вожделеющий тела, конечно, будет ходить около него, как нищий: да, он всегда следует за ним, просит милостыню, всегда ему нужен еще или поцелуй, или другое какое прикосновение. Не удивляйтесь, что я выражаюсь слишком грубо: вино побуждает меня, и всегдашний мой сожитель Эрот подгоняет меня, чтобы я говорил откровенно против враждебного ему Эрота.

Враждебного Эрота – имеется в виду либо Антэрос, слишком ревнивый Эрот, поэтому любующийся исключительно внешностью, либо Эрот всенародной Афродиты, что маловероятно, потому что Сократ до этого признает только одну Афродиту.

И в самом деле, человек, обращающий внимание только на наружность, мне кажется, похож на арендатора земельного участка: он заботится не о том, чтобы возвысить его ценность, а о том, чтобы самому собрать с него как можно больший урожай. А кто жаждет дружбы, скорее похож на собственника имения: он отовсюду приносит, что может, и возвышает ценность своего любимца. То же бывает и с любимцами: мальчик, знающий, что, отдавая свою наружность, он будет властвовать над влюбленным, естественно, будет относиться ко всему остальному без внимания. Напротив, кто понимает, что, не будучи нравственным, он не удержит дружбу, тот должен более заботиться о добродетели. Величайшее счастье для того, кто желает из любимого мальчика сделать себе хорошего друга, это то, что ему и самому необходимо стремиться к добродетели. И действительно, если он сам поступает дурно, не может он близкого ему человека сделать хорошим, и, если он являет собою пример бесстыдства и неумеренности, не может он своему любимцу внушить умеренность и стыд. Я хочу показать тебе, Каллий, также и на основании примеров из мифологии, что не только люди, но и боги и герои любовь к душе ставят выше, чем наслаждение телом. Зевс, например, влюбляясь в прелести смертных женщин, после сочетания с ними оставлял их смертными; а в ком он восторгался добродетелями души, тех делал бессмертными; к числу их принадлежат Геракл и Диоскуры, да и другие, как говорят. Я тоже утверждаю, что и Ганимеда Зевс унес на Олимп не ради тела, но ради души. В пользу этого говорит и его имя: у Гомера есть выражение:

γάνυται δέ τ’ ἀκούων.

Это значит: «радуйся слушая». А где-то в другом месте есть такое выражение:

πυκινὰ φρεσὶ μήδεα εἰδώς.

Это имеет смысл: «зная в уме мудрые мысли». Как видно из этих двух мест, Ганимед получил почет среди богов не потому, что был назван «радующий телом», но «радующий мыслями».

Ганимед – имя, вероятно, действительно означает «радующий», от глагола «ганнюми» – радовать; вероятно, Сократ ошибочно усматривает в конечном «мед» корень, близкий слову «мысль», как латинское mens.

Затем, Никерат, и Ахилл, как говорит Гомер, славно отомстил за смерть Патрокла, считая его не предметом страсти, а другом. Равным образом Орест, Пилад, Тесей, Пирифой и многие другие доблестнейшие полубоги, по словам поэтов, совершили сообща такие великие и славные подвиги не потому, что спали вместе, а потому, что высоко ценили друг друга. А что? Не окажется ли, что и теперь все славные деяния совершают ради хвалы люди, готовые трудиться и подвергаться опасностям, более, чем люди, привыкшие предпочитать удовольствие славе? Правда, Павсаний, влюбленный в поэта Агафона, говорит в защиту погрязших в невоздержании, что и войско из влюбленных и любимых было бы очень сильно, потому что, сказал он, по его мнению, они больше всех стыдились бы покидать друг друга.

Павсаний – о взаимной симпатии Павсания и Агафона, их неразлучной дружбе говорится в «Пире» Платона.

Странное мнение, будто люди, привыкшие относиться равнодушно к осуждению и быть бесстыдными друг перед другом, будут больше всех стыдиться какого-либо позорного поступка! В доказательство он приводит то, что также фиванцы и элейцы держатся этого мнения: по крайней мере, хотя любимые мальчики и спят с ними, они ставят их около себя во время сражения. Однако это – совершенно не подходящее доказательство. У них это законно, а у нас предосудительно. Мне кажется, люди, ставящие их около себя, как будто не надеются, что любимцы, находясь отдельно, будут совершать геройские подвиги. Спартанцы, напротив, убежденные, что человек, хоть только вожделеющий тела, не способен уже ни на какой благородный подвиг, делают из своих любимцев таких героев, что даже если они стоят в строю с чужеземцами, не в одном ряду с любящим, все-таки стыдятся покидать товарищей: они признают богиней не Бесстыдство, а Стыдливость.

Стыдливость – божество, почитавшееся в Спарте, вероятно, связанное изначально с культом плодородия как зачатия плодов и в этом смысле близкое к почитавшемуся в Афинах Бесстыдству, которое тоже должно было способствовать «зачатию» хорошего урожая. Сократ придает всем этим традициям исключительно нравственный смысл.

Мне кажется, мы все можем прийти к одному мнению о предмете моей речи, если рассмотрим вопрос так: при какой любви можно скорее доверить мальчику деньги или детей либо оказывать ему благодеяния? Я, со своей стороны, думаю, что даже тот самый, кто пользуется наружностью любимца, скорее доверил бы все это достойному любви по душе. А ты, Каллий, думается мне, должен быть благодарен богам за то, что они внушили тебе любовь к Автолику. Что он честолюбив, это вполне очевидно, коль скоро он готов переносить много трудов, много мук для того, чтобы глашатай объявил его победителем в панкратии. А если он мечтает не только быть украшением себе и отцу, но получить возможность, благодаря своим высоким достоинствам мужа, делать добро друзьям, возвеличить отечество, воздвигая трофеи по поводу побед над врагами, и благодаря этому стать известным и славным среди эллинов и варваров, то неужели ты думаешь, что он тому самому, в ком видит лучшего помощника в этом, не станет оказывать величайшее уважение? Таким образом, если хочешь ему нравиться, надо смотреть, какого рода знания дали Фемистоклу возможность освободить Элладу; смотреть, какого рода сведения доставили Периклу славу лучшего советника отечеству; надо исследовать также, какие философские размышления помогли Солону дать такие превосходные законы нашему городу; надо доискаться, наконец, какие упражнения позволяют спартанцам считаться лучшими военачальниками; ты – их проксен, и у тебя всегда останавливаются лучшие из них. Поэтому город скоро доверил бы тебе руководство своими делами, если ты хочешь; будь в том уверен. У тебя есть все для этого: ты – знатного рода, ты – жрец богов Эрехтеевых, которые вместе с Иакхом ополчились на варваров, и теперь на празднике ты более, чем кто-либо из твоих предков, кажешься достойным священного сана; на вид ты красивее всех в городе; у тебя достаточно сил переносить труды.

Проксен – чрезвычайный и полномочный представитель, выполнявший роль одновременно посла и консула: все соотечественники, приезжая в другую страну, могли у него остановиться. Должность проксена могла наследоваться, так что проксены могли становиться, в отличие от нынешних дипломатов, местными коренными жителями. Здесь в переносном значении, «представляющий спартанские нравы», «добродетельный, как спартанцы».

Эрехтей – мифологический афинский царь, учредитель мистерий. Иакх – местное афинское божество, отождествленное с Вакхом (Дионисом).

Если вам кажется, что я говорю слишком серьезно для беседы за вином, не удивляйтесь и этому: я, наравне с другими гражданами, всегда влюблен в людей, одаренных от природы хорошими задатками и считающих для себя честью стремление к добродетели.

Начались разговоры по поводу этой речи, а Автолик не сводил глаз с Каллия. Каллий, искоса поглядывая на него, сказал:

– Итак, Сократ, ты будешь сводником между мною и городом, чтобы я занимался общественными делами и был всегда в милости у него?

Город – античная этика подразумевала не только дружбу между людьми или между людьми и богами (к возможности последней Аристотель отнесся скептически), но и дружбу с городом, с добродетелью, с пороком или какими-то еще для нас общими или отвлеченными понятиями. Мы бы назвали это скорее «взаимопониманием» или «плодотворным сотрудничеством», но эти соответствия не вполне передают античное понимание дружбы как обретения нравственной позиции благодаря общению с другим, «с кем поведешься – от того и наберешься».

Общественными делами – в оригинале «политикой», «политическими делами». Это понятие включало в себя любое обустройство полиса.

– Да, клянусь Зевсом, – отвечал Сократ, – ты будешь таким, если граждане увидят, что ты не для вида только, а на самом деле стремишься к добродетели. Ложная слава скоро разоблачается опытом, а истинная добродетель, если Бог не препятствует, своими деяниями приобретает себе все больший блеск славы!