Что умеет философия, чего не умеет риторика

(Платон. «Лисид»)

Шел я из Академии прямо к Ликею, по дороге за стеною и подле самой стены. Находясь близ калитки, что у ручья Панопсова, я встретил Гиппотала, сына Иеронимова, Ктисиппа Пэанийца и многих других стоявших с ними юношей. Когда я был недалеко от них, Гиппотал, увидев меня, закричал:

– Откуда идешь, Сократ, и куда?

– Из Академии, – отвечал я, – иду прямо к Ликею.

– Иди-ка сюда, прямо к нам, – сказал он. – Не идешь? А ведь стоит.

– Куда же, говоришь ты? – спросил я. – И к кому к вам?

– Сюда, – сказал он, указав мне на какой-то против стены забор и на отворенную калитку. – Там проводим время и мы сами, и многие другие прекрасные юноши.

Академия и Ликей – парки в Афинах, впоследствии ставшие известными как места расположения, соответственно школ Платона и Аристотеля. Из этого рассказа видно, что еще до регулярной деятельности философских школ в парках собирались юноши для обсуждения насущных вопросов и для обучения друг друга, а также и просто для знакомства друг с другом, как сейчас приходят в молодежный клуб. Парк обычно был за оградой, поэтому упомянута калитка, и чтобы он был полон зелени, нужен был источник, ручей, который тоже здесь назван.

– Так что ж это такое? Что за препровождение времени?

– Палестра, – сказал он, – недавно выстроена. А время проводим в речах, которыми с удовольствием поделились бы мы и с тобою.

– Да и хорошо сделаете, – примолвил я. – Кто же там учит?

– Твой друг и хвалитель Микк, – сказал он.

– Клянусь Зевсом! – воскликнул я. – Неплохой человек, но удовлетворительный софист.

– Так хочешь ли следовать за нами, – спросил он, – чтобы видеть находящихся там?

– Я желал бы слышать сперва главное (для чего и вхожу), кто там красавец.

Палестра – крытое место для занятий борьбой, «фитнес-клуб».

Хвалитель – один из синонимов слова «почитатель», в том числе ищущий любви и дружбы.

Удовлетворительный – буквально «годный», профессиональный и гордящийся своим профессионализмом. Сократ, как это часто бывает, иронизирует над тем, что самовлюбленность софистов противоречит их желанию дружить и влюбляться.

– Всякому из нас, Сократ, кажется таким иной, – сказал он.

– А тебе-то кто, Гиппотал? Это скажи мне.

При моем вопросе он покраснел; а я продолжал:

– Сын Иеронима, Гиппотал! Хотя бы ты и не говорил, – любить кого или нет, я ведь знаю, что ты не только любишь, но далеко уже зашел в своей любви. В других отношениях я, конечно, плох и бесполезен, но то дано мне как бы от Бога, что тотчас могу узнать, кто любит и кто любим.

Сократ говорит о своем даре не просто так – для него тот, кто лжет, тот стремится достичь любви (в широком смысле, включая уважение) незаконными способами и потому не замечает, как на самом деле устроена любовь. Тогда как человек, всегда отвечающий за свои поступки, видит и чужую любовь, потому что сразу догадывается, какие поступки за ней последуют.

Услышав это, он еще более покраснел.

– Забавно однако ж, – заметил при этом Ктисипп, – что ты краснеешь, Гиппотал, а сказать Сократу имя медлишь. Между тем, если он проведет с тобою хоть немного времени, ты убьешь его, то и дело повторяя это слово. Гиппотал уже оглушил и забил наши уши Лисидом, Сократ: а если еще подольет, то нам и проснувшись легко будет думать, будто слышим имя Лисида. Притом ужасно, конечно, бывает, хотя и не очень, когда ведет он живую речь, а что как вздумает еще заливать нас стихотворениями и сочинениями? Но всего ужаснее, если свою любовь начинает он воспевать дивным голосом, который должны мы слушать терпеливо. А теперь, при твоем вопросе, краснеет.

Лисид (ок. 445–380 до н. э.) – афинский оратор, логограф (сочинитель речей для выступающих в суде), уже в античности признан классиком риторики.

Живая речь – буквально «слово за слово», «по списку», «исчерпывающе», противопоставляется любовным стихам и запискам, которые могут быть темны, состоять из намеков, понятных только другу. Поэтому Сократ и говорит, что рассказ о чужих чувствах мучителен, но он неизбежен, когда влюбленный не знает меры.

– Этот Лисид, видно, – дитя, – примолвил я; заключаю из того, что слышимого мною имени я не знал.

– Да, имя Лисида как-то еще не очень произносят, – сказал он, – его называют пока по отцу, который весьма известен. Посему я хорошо знаю, что это лицо никак не может быть тебе незнакомо; уже по одному этому ты должен его знать.

– Да скажи мне, – спросил я, – чей он сын?

Дитя – здесь: еще никак не заявивший о себе в обществе.

– Старший сын Димократа Эксонского, – отвечал он.

– Хорошо, Гиппотал, – сказал я, – ты нашел любовь благородную и во всех отношениях превосходную. Ну, покажи же ее и мне, как показываешь этим, чтобы я знал, разумеешь ли ты, что должен говорить любящий о любимом самому любимцу и другим.

– Но разве из того, что этот толкует, какое-нибудь слово имеет вес? – сказал он.

– Неужели же ты отрекаешься от той любви, о которой этот говорит? – спросил я.

– Нет, – отвечал он, – но я не пишу ни стихов, ни прозы о любви.

– Он не здоров, – примолвил Ктисипп, – он в бреду, в помешательстве.

Проза – вероятно, дневник или переписка с сохранением копий писем, вряд ли речь идет о похвальных речах в честь друга.

Помешательство (греч. «мания») – первоначально, вероятно, состояние транса, значение навязчивой идеи – более позднее. Но здесь игра обоими значениями: помешательство на одном человеке вызвано трансом, аффектом, который невозможно скрыть просто потому, что резко изменилось поведение человека, так что даже с трудом поверят, что он не забросил все ради стихов и прозы.

– Мне нужно слышать, Гиппотал, не что-нибудь метрическое и не песнь, – сказал я, – если ты творил ради юноши, а мысли, чтобы знать твои к нему отношения.

– Вероятно, он скажет тебе, – отвечал Гиппотал, – ибо твердо знает и помнит, когда этим я, как говорит, прожужжал ему уши.

– И очень, клянусь богами, – примолвил Ктисипп. – Да ведь и смешно, Сократ: любя молодого своего человека и обращая на него внимание преимущественно пред другими, не мочь сказать ничего от себя, чего не говорил бы тот молодой человек. Как это не смешно! Ведь что поет целый город и о Димократе и о деде молодого человека Лисида, и о всех его предках, как они, будучи богаты, воспитывали лошадей и одерживали победы на ливийских, истмийских и немейских играх, ездя и четвернею и на скакунах; то самое, да еще глупее, стихотворствует и говорит этот. Вот недавно рассказал он нам в стихах о приеме Геракла, как предок их, родившийся сам от Зевса и дочери родоначальника дема, по родству с Гераклом, принимал его у себя гостем, – и многое подобное этому, о чем поют старухи, Сократ. О таких-то вещах рассказы и песни принуждает он слушать и нас.

Поет целый город – далее собеседники пародируют темы и образы хоровой лирики (лирики от лица городской общины как «хора»), образцом которой было творчество Пиндара. Хоровая лирика воспевала победителей на соревнованиях, прежде всего конных, как любимцев и избранников богов, связывая их успех как с родовитостью (происхождением от богов), так и с аристократизмом как обладанием лучшими качествами. Для Сократа было важнее быть избранником богов лично, для него любовная импровизация важнее прежних законов любви и избранничества.

Старухи – имеется в виду как распространенное просторечное наименование вздора «бабским» («как бабы на базаре рассуждают»), так и вообще любые недостоверные слухи, на которых, по мнению собеседника, основаны аристократические притязания. Сократ, как мы увидим, гораздо тоньше понимает и аристократизм, и риторику, и дружбу, а не рубит с плеча, как его умные, но слишком пылкие собеседники.

Выслушав это, я сказал:

– Как ты смешон, Гиппотал! Еще не одержавши победы, уже пишешь и поешь в похвалу себе стихи.

– Но и не себе, Сократ, и не пишу, и не пою, – сказал он.

– И не думаешь? – примолвил я.

– А это что значит? – спросил он.

– Те оды всего более касаются тебя, – сказал я. – Ведь если бы ты поймал такой предмет любви, то рассказываемое и воспеваемое действительно послужило бы в честь и похвалу тебе, как победителю, овладевшему таким любимцем. Если же, напротив, он убежит от тебя, то чем больше наговорил ты похвального о нем, тем больше, кажется, лишишься прекрасного и доброго сам, и будешь тем смешнее. Итак, друг мой, кто в любви мудр, тот не хвалит любимца, прежде чем не поймает его, боясь, не думает ли он как-нибудь уйти. Притом красавцы, когда кто хвалит и величает их, становятся самомнительны и высокомерны. Или не думаешь?

Сократ спорит с риторическим подходом к действительности: для ритора правильно построенная речь производит социальный эффект, тогда как для Сократа важнее точное попадание. Поэтому любовные или дружеские отношения выглядят для него как охота, где требуется как терпение, так и точность, точно так же как в философском поиске истины.

– Думаю, – сказал он. – А чем они высокомернее, тем труднее бывает ловить их.

– Уж вероятно.

– Каков же, по твоему мнению, был бы ловец, если бы он поднял зверя и чрез то ловлю сделал самою безуспешною?

– Явно, что плохой.

– Так речами и одами не обворожать, а ожесточать, это еще какая неловкость. Не правда ли?

– Мне кажется.

– Смотри же, Гиппотал, как бы чрез поэзию не подвергнуться тебе всему этому. Ведь ты, думаю, не захочешь согласиться, что человек, вредящий себе поэзией, есть хороший поэт, поскольку он вредит себе.

Поднял – устаревшее охотничье выражение, «спугнул». Греческий глагол означает также «возбуждать», «ставить на дыбы», «внушать беспокойство», и Сократ намекает, что преждевременные похвалы только раздражают и портят человека, ожесточают его. Нельзя считать, что речь просто смоделирует поведение человека, «поймав» его в ловушку приятных для него фраз, она может невольно раздражить его, даже если кажется, что речь успешна.