Глава XXX. О трескотне и шуме

§ 378

Кант написал статью о жизненных силах: я мог бы скорее посвятить им ненодию и тренодию, ибо их столь частое употребление в стукотне, вколачивании и заколачивании ежедневно причиняло мне муку в течение всей жизни. Правда, есть люди, которые улыбнутся этому, так как они нечувствительны к шуму: однако это как раз те люди, которые нечувствительны также и к доводам, к мыслям, к поэзии и произведениям искусства, короче говоря, ко всем впечатлениям духовного характера: это зависит от косности и тяжеловесной структуры их мозгового вещества. Напротив, жалобы на страдания, которые мыслящим людям причиняет шум, встречаются в биографиях или других известиях о личной жизни почти всех великих писателей, например Канта, Гёте, Лихтенберга, Жан Поля; если же относительно какого-нибудь писателя и нет подобных сведений, то это только потому, что не зашла речь об этом в контексте. Я представляю себе дело так: подобно тому как большой бриллиант, разбитый на куски, равняется по ценности лишь такому же количеству мелких; или как войско, когда оно рассеяно, т. е. распалось на небольшие кучки, непригодно более к бою, так и великий ум способен к работе не более обыкновенного, когда она прервана, нарушена, когда он рассеян, отвлечен в сторону: ибо он может размышлять лишь тогда, когда все его силы сконцентрированы на одном пункте и предмете, подобно тому, как вогнутое зеркало концентрирует свои лучи, – а этой концентрации именно шум и мешает. Поэтому выдающиеся умы всегда крайне чувствительны ко всякому нарушению их работы, ко всему, что прерывает ее и отвлекает их внимание, и прежде всего к шуму, который мешает сильнее всего, тогда как других людей все это не особенно беспокоит. Наиболее рассудительная и одаренная из всех европейских наций назвала даже одиннадцатой заповедью правило never interrupt – «ты никогда не должен прерывать работы». Шум же – самое назойливое из всего, что нарушает работу, так как он прерывает даже наши собственные мысли, мало того, разбивает их. Когда же нечего и прерывать, тогда шум, конечно, не особенно беспокоит. Иногда небольшой и непрерывный шум беспокоит меня и нарушает течение моих мыслей в продолжение некоторого времени, прежде чем я ясно осознаю его, ибо я ощущаю его сначала лишь как непрерывно увеличивающееся затруднение, подобно тому как чувствуется колодка на ноге, и лишь затем отдаю себе отчет, в чем дело.

Переходя далее от genus к species, я могу назвать, как самый мерзкий и наименее заслуживающий оправдания шум, поистине адское хлопание бичом, которым полны улицы городов, – шум, отнимающий у жизни всякий покой и смысл. Ничто не дает мне столь ясного понятия о тупоумии и недомыслии человечества, как то, что хлопать бичом дозволено. Это неожиданное, резкое, бьющее по мозгу, нарушающее всякую сообразительность и убивающее мысль щелканье должно сильно раздражать всякого, у кого есть в голове хоть что-нибудь подобное мысли; всякое такое щелканье должно поэтому мешать сотням людей в их умственной деятельности, как бы она низка ни была по своему роду; в размышления же мыслителя оно врезывается столь же болезненно и разрушительно, как меч правосудия – между головою и туловищем. Ни один звук не врезывается в мозг так болезненно, как это проклятое щелканье бичом: прямо-таки чувствуешь при этом кончик бича в мозгу, и это действует на него, как прикосновение на mimosa pudica; причем действие столь же продолжительно. При всем уважении к высокосвященной полезности дела, я не могу, однако, понять, на каком основании парень, вывозящий из города воз песка или навоза, должен через то получить привилегию в зародыше душить всякую возникающую мысль последовательно в десяти тысячах голов (полчаса пути по городу). Удары молотка, лай собак и крик детей ужасны: но истинный убийца мысли – все-таки щелканье бича. Его назначение – губить всякий хороший, осмысленный момент, который, может быть, переживает кто-нибудь здесь или там. Это было бы извинительно в том случае, если бы не было другого средства погонять животных, кроме этого самого противного из всех звуков. На деле как раз наоборот: это проклятое щелканье бича не только не нужно, но и бесполезно. Психическое воздействие на лошадей, имеющееся при этом в виду, притупляется и теряет свою силу благодаря привычке, которую порождает непрерывное злоупотребление им: лошади не ускоряют своего шага, как это можно наблюдать в особенности на порожних, ищущих седока извозчиках, которые, плетясь тихим шагом, непрерывно щелкают бичом; самое легкое прикосновение бича более действительно. Но если даже допустить, что положительно необходимо щелканием постоянно напоминать лошадям о том, что имеется бич, то для этого было бы достаточно во сто раз более слабого звука; ибо известно, что животные обращают внимание на малейшие, даже едва заметные, знаки, как слуховые, так и зрительные; поразительным примером чего служат дрессированные собаки и канарейки. Поэтому все дело представляется мне чистым баловством или даже наглым издевательством работающей руками части общества над той, которая работает головою. Терпимость к подобного рода бесчинству в городах – признак великого варварства и несправедливости; тем более что его легко можно было бы устранить, если бы полиция предписала иметь на конце ремня у бича узел. Не принесет вреда, если обратить внимание пролетариев на умственную работу стоящих над ними классов: ибо они питают неукротимый страх пред всяким умственным трудом. А что парень, который, проезжая на порожних почтовых лошадях или на порожнем ломовике по узким улицам какого-нибудь многолюдного города или проходя очень близко к животным, изо всех сил щелкает без перерыву бичом в сажень длиною, не заслуживает того, чтобы его тотчас же ссадили и отвесили ему по совести пять палочных ударов, – в этом не убедят меня филантропы всего мира вместе со всеми законодательствами, изгоняющими по добрым мотивам всякие телесные наказания. Но часто можно наблюдать сцены еще получше: идет, например, по улице извозчик, один, без лошади, и беспрерывно щелкает бичом: настолько у человека вошло это в привычку вследствие безответственности его баловства. Неужели при общей всем нежной заботливости к своему телу и удовлетворению его потребностей мыслящий дух – единственное, что не заслуживает ни внимания, ни защиты, не говоря уже об уважении? Извозчики, носильщики, посыльные и т. п. – это вьючные животные человеческого общества; с ними нужно обращаться гуманно, справедливо, снисходительно, заботливо; но не нужно позволять им своим шумом из баловства мешать высоким стремлениям человеческого рода. Желал бы я знать, как много великих и прекрасных мыслей выщелкали уже эти бичи из мира. Если бы я имел власть, то я породил бы в головах извозчиков неразрывную nexus idearem (ассоциацию идей) между щелканьем бича и палочными ударами. Будем надеяться, что и в этом деле почин будет принадлежать более интеллигентным и тоньше чувствующим нациям, а немцы придут к тому же, следуя их примеру. Томас Гуд (up the Rhine), между прочим, говорит о немцах: «For a musical people, they are the most noisy I ever met with» («Для музыкального народа они – самый шумный народ, какой только я встречал»). Но причина этого лежит не в том, что они более других народов склонны к тому, чтобы шуметь, а в тупости и невосприимчивости тех, кто должен этот шум выслушивать: шум не мешает им думать что-либо или читать именно потому, что они ничего и не думают, а только курят, и курение для них – суррогат мыслей. Общая терпимость к излишнему шуму, например, к столь неблаговоспитанному и пошлому хлопанью дверьми, обнаруживает общую тупость и пустоголовие. В Германии точно все специально приноровлено к тому, чтобы никто от грохота не мог собраться с мыслями: например – бесцельный барабанный бой. <…>