Глава XI

О провидении и о будущей жизни

Недавно у меня был разговор с одним из моих друзей, любителем скептических парадоксов; он выдвинул при этом много принципов, которых я никоим образом не могу одобрить; но в силу того, что они любопытны и имеют некоторую связь с цепью рассуждений, изложенных в этом исследовании, я постараюсь как можно точнее пересказать их здесь по памяти, чтобы вынести их на суд читателя.

Скептический парадокс – противоречие, не позволяющее вынести сколь-либо определенное суждение о предмете. Например, если корабль Тесея много раз чинили, заменив в конце концов все доски, это тот же самый корабль или новый? Такой парадокс не позволяет определить границы предмета, хотя и сохраняет невредимыми все наши понятия о предмете. Мастером скептических парадоксов был эллинистический философ Секст Эмпирик.

Наш разговор начался с того, что я выразил свое удивление по поводу исключительно счастливой судьбы философии: эта наука, требующая полной свободы как наивысшей привилегии и процветающая лишь благодаря свободному обмену мыслями и доказательствами, впервые зародилась в эпоху свободы и терпимости в стране, где она никогда не была стесняема даже в своих самых крайних принципах ни догматами веры, ни вероисповеданиями, ни уложением о наказаниях. За исключением изгнания Протагора и смерти Сократа (причем последний факт был вызван отчасти посторонними мотивами), в древней истории почти нет примеров того фанатического рвения, которым так заражен наш век. Эпикур дожил в Афинах до преклонного возраста в мире и спокойствии; эпикурейцы даже допускались к жреческому сану и к священнодействию у алтаря при совершении самых священных обрядов официальной религии; поощрения в форме пенсий и жалованья мудрейший из римских императоров раздавал учителям всех философских школ без исключения. Легко понять, сколь необходимо было для философии подобное отношение в пору ее ранней молодости, если подумать о том, что и теперь, когда ее можно считать окрепшей и набравшейся сил, она с трудом выносит непогоду и разражающиеся над ней бури клеветы и преследования.

Противопоставление античной веротерпимости христианскому фанатизму – общее место Просвещения. Заметим, правда, что терпимость к философам объясняется их высоким положением (почти все они были аристократами, из царского или жреческого рода, и потому не могли быть подвергнуты преследованию за убеждения), а терпимость к варварским культам – исключительно прагматическими имперскими интересами сначала греков, а потом римлян. Например, упомянутые «пенсии» (вроде той, которую просил Сократ вместо казни у судей) восходят к жреческим привилегиям, а не к помощи бедным.

Вы восхищаетесь, сказал мой друг, необыкновенно счастливой судьбой философии, тогда как судьба эта является, по-видимому, следствием естественного хода вещей, непреложного во все времена и у всякого народа. Упорный фанатизм, на который вы жалуетесь, есть, в сущности, порождение самой философии; сочетавшись с суеверием, он совершенно отрекается от интересов своей родительницы и становится ее злейшим врагом и преследователем. Умозрительные религиозные догматы, которые в настоящее время подают повод к таким неистовым спорам, не могли бы быть ни постигнуты, ни приняты в ранние эпохи истории мира, когда человечество, еще совершенно невежественное, приноравливало религиозные идеи к своей слабой способности понимания и основывало свои священные догматы исключительно на таких рассказах, которые были, скорее, предметом веры, опирающейся на предание, чем результатом доказательств или споров. Поэтому, когда прошла первая тревога, возбужденная неизвестными дотоле парадоксами и принципами философов, последние жили, по-видимому, в течение всего дальнейшего древнего периода в полнейшей гармонии с господствующими суевериями, и причем те и другие даже полюбовно разделили между собой все человечество: первые склонили на свою сторону всех ученых и мудрых людей, а вторые – невежественную толпу.

Догмат – Юм употребляет это слово и в историческом смысле: доктрина философской школы, краткое изложение данного философского учения.

По-видимому, сказал я, вы оставляете в стороне политику и не предполагаете, что мудрый правитель может по справедливости опасаться некоторых философских догматов, как, например, эпикурейских, которые, отрицая существование Бога, а следовательно, и провидение и будущую жизнь, видимо, в значительной степени ослабляют узы нравственности и поэтому могут считаться опасными для целостности гражданского общества.

Гражданское общество – этот термин Юм употребляет не в современном смысле: «система добровольной ответственности граждан за происходящее в стране», а в более старом, который можно передать примерно так: «совокупность городских жителей, которые сотрудничают друг с другом, и основания сотрудничества, диктуемые не только законами, но и внутренними убеждениями, например нежеланием причинять другому зло». Тогда целостность гражданского общества состояла в том, что граждане не подводили друг друга. Философ много внимания уделял тому, как возможна гражданская мотивация просто исходя из того, что подвести другого – это сродни вероломству против твоих интересов не только в будущем, но и прямо сейчас.

Я знаю, ответил он, что подобные преследования фактически никогда, ни в какую эпоху не порождались спокойным размышлением или же ознакомлением на опыте с вредными последствиями философии, но вызывались исключительно страстями и предубеждениями. Ну а если я пойду дальше и буду утверждать, что если бы Эпикура обвинили перед народом сикофанты, тогдашние доносчики, то он легко мог бы защититься и доказать, что его философские принципы не менее здравы, чем принципы его противников, прилагавших такие усилия к тому, чтобы возбудить против него в народе ненависть и подозрения?

Сикофант – древнегреческое название доносчика и вообще недоброжелателя, от выражения «показывать фигу (кукиш)», что было не просто непристойным и грубым жестом, но жестом окончательного презрения и готовностью вывести собеседника из-под правовой защиты, чем-то вроде современной пощёчины.

Мне бы хотелось, сказал я, чтобы вы испробовали свое красноречие в связи с этой далеко не обычной темой и произнесли от лица Эпикура такую речь, которая могла бы удовлетворить не афинскую толпу, если вы вообще допускаете, что в этом древнем культурном городе могла быть толпа, но наиболее склонную к философии часть слушателей Эпикура, способную понять его доказательства.

Таким условиям вовсе не трудно удовлетворить, ответил он. Если вам угодно, я на минуту воображу себя Эпикуром, вас же попрошу заменить афинский народ, а затем произнесу вам такую речь, что в урне окажутся одни только белые бобы и ни одного черного, который обрадовал бы моих завистливых врагов.

Бобы – голосование бобами было распространено в древнегреческих полисах. Белый боб означал голос «за», а черный – «против». Такой способ голосования позволял еще до подсчета голосов, сразу после вскрытия урны с бобами на глаз определить, кто победил. В подражание этому в некоторых странах вплоть до начала ХХ века было голосование белыми и черными шарами, например на защитах диссертации или при избрании на должность.

Отлично, я согласен на эти условия; начинайте, пожалуйста.

Я пришел сюда, о афиняне, с целью оправдать в вашем собрании то, чему я учил в своей школе. Но вместо того чтобы рассуждать со спокойными и беспристрастными исследователями, я вижу себя обвиняемым неистовыми противниками. Ваши мысли, которые, собственно, должны бы быть направлены на вопросы, касающиеся общественного блага и интересов государства, отвлекаются в сторону умозрительной философии, и эти возвышенные, но, быть может, бесполезные изыскания заменяют для вас более обыденные, но зато и более полезные занятия. Однако, поскольку это зависит от меня, я постараюсь предотвратить такое злоупотребление. Мы не будем спорить здесь о происхождении миров и управлении ими, а только рассмотрим, насколько эти вопросы касаются общественных интересов, и если я сумею убедить вас в том, что они вполне безразличны для общественного мира и безопасности правительства, то, я надеюсь, вы снова отошлете нас в школы для обсуждения на досуге самого возвышенного, но в то же время и самого умозрительного во всей философии вопроса.

Общественное благо – главное политическое понятие Просвещения, подразумевающее, что любое действие, исходящее из частного интереса, окажется полезным и для других или, по крайней мере, не причинит им вред. В настоящее время в узком смысле общественным благом называется инфраструктура общего пользования (водопровод, дороги и т. д.), а в широком смысле – любое действие, увеличивающее общее благосостояние или создающее предпосылки к увеличению благосостояния.

Интерес государства – восходящее к Макиавелли ключевое понятие политической философии, обозначающее невозможность строить политику на основании априорных принципов или внеполитических аргументов. Иногда такой интерес государства отождествляют с политическим цинизмом или «реальной политикой», иначе говоря, с действиями государства в своих эгоистических интересах. Но этот термин подразумевает не только способность государства обращать международную ситуацию в свою пользу, но и способность формироваться как устойчивая система, усиливающая политическое участие каждого из ее членов.

Благочестивые философы, не довольствуясь преданиями ваших праотцов и учением ваших жрецов (и то и другое я охотно признаю), поддаются безрассудному любопытству и пытаются выяснить, до каких пределов можно обосновать религию принципами разума, но этим они не только не разрешают, а, наоборот, возбуждают сомнения, к которым естественно приводит прилежное и тщательное исследование. Они расписывают великолепными красками порядок, красоту и мудрое устройство вселенной, а затем спрашивают, может ли такое блестящее проявление разума быть результатом случайного стечения атомов, в состоянии ли случай породить то, чем не налюбуется величайший ум. Я не стану исследовать, верен ли этот аргумент: я допускаю, что он настолько весок, насколько этого желают мои противники и обвинители. Достаточно, если я сумею доказать, исходя из того же самого рассуждения, что этот вопрос чисто умозрительный и что, отрицая в своих философских рассуждениях провидение и будущую жизнь, я не подкапываюсь под основы общества, но высказываю принципы, которые сами мои противники, исходя из собственных основоположений, должны признать твердыми и удовлетворительными, если только и они рассуждают последовательно.

Атомы – выступая под маской Эпикура, Юм имеет в виду его учение о потоке атомов как вечной субстанции и их «уклонении» от потока как причине формирования вещей в их разнообразии.

Итак, вы, мои обвинители, сами признали, что главный, а то и единственный, аргумент, доказывающий существование божества (в котором я никогда и не сомневался), заимствуется из порядка природы, обнаруживающего такие признаки разума и преднамеренности, что вы считаете бессмысленным полагать его причиной случай или же слепую, никем не направляемую силу материи. Вы признаете, что этот аргумент основан на заключении от действий к причинам; из самого порядка творения вы заключаете, что должен существовать план и замысел творца. Вы признаете, что ваше заключение будет недействительным, если вам не удастся доказать этот пункт, и не помышляете вывести более широкое заключение, чем то, которое будет подтверждено явлениями природы. Таковы ваши допущения. Теперь заметьте, пожалуйста, что из этого следует.

Когда мы заключаем о какой-нибудь частной причине на основании ее действия, мы должны соразмерять первую с последним и не вправе приписывать причине никаких качеств, кроме тех, которые оказываются как раз достаточными для того, чтобы произвести действие. Если тело весом в 10 унций поднимается на чаше весов, то это может служить доказательством того, что служащая ему противовесом тяжесть превосходит 10 унций, однако это не дает никаких оснований предполагать, что она превосходит 100 унций. Если предполагаемая причина какого-нибудь действия недостаточна для того, чтобы его произвести, мы должны или отвергнуть эту причину, или прибавить к ней такие качества, которые сделают ее в точности соразмерной действию. Но если мы припишем ей другие качества или станем утверждать, что она способна производить иные действия, то мы будем только тешиться пустым предположением и произвольно, без всякого права или основания допускать существование качеств и сил.

Наше правило верно и тогда, когда предполагаемая причина – грубая, бессознательная материя, и тогда, когда она – разумное, мыслящее существо. Если причину узнают только по действию, то мы никогда не должны приписывать ей иных качеств, кроме тех, которые требуются для того, чтобы произвести действие; придерживаясь правил здравого рассуждения, мы не можем также, идя в обратном направлении, от причины, заключать об иных действиях, кроме тех, через которые она нам известна. Никто при взгляде на одну из картин Зевксиса не мог бы узнать, что он был также скульптором и архитектором, мастером, столь же искусным в обработке камня и мрамора, как и в живописи. Мы можем с достоверностью приписать творцу только тот талант и вкус, которые проявились в творении, находящемся перед нашими глазами. Причина должна соответствовать действию, и, если мы будем точно и тщательно соразмерять первую с последним, мы никогда не найдем в ней качеств, указывающих на что-то иное или доставляющих повод к заключению об ином намерении, об ином действии. Такие качества должны несколько выходить за пределы того, что требуется для произведения рассматриваемого нами действия.

Зевксис (? – ок. 380 г. до н. э.) не занимался или почти не занимался скульптурой и архитектурой; напротив, он гордился своими живописными эффектами, а сам являлся перед людьми, как скульптура, – в богатых одеждах и украшениях. Вероятно, Юм спутал Зевксиса с Полигнотом, создателем той самой Пестрой Стои, торгового центра, давшего название школе стоиков, – Полигнот как раз был мастером и живописи, и скульптуры, и архитектуры. Зевксис в античности славился правдоподобием изображений, а Полигнот – чувством ритма.

Итак, если мы допустим, что боги – творцы бытия или порядка вселенной, то из этого следует, что они обладают именно той степенью силы, разума и благости, которая проявляется в их творении; но больше отсюда нельзя вывести ничего, если мы не призовем на помощь преувеличение и лесть, чтобы восполнить недостатки доказательств и рассуждений. Поскольку в настоящее время обнаруживаются следы известных атрибутов, постольку мы можем приписывать этим атрибутам существование. Всего лишь гипотезой является предположение других атрибутов, а тем более предположение, что в отдаленных пространствах или в далекие эпохи проявление этих атрибутов было или будет более дивным, а порядок управления – более соответствующим этим воображаемым свойствам. Нам никогда не будет позволено восходить от вселенной как действия к Юпитеру как причине, а затем нисходить от второго к первой, чтобы заключить о новом действии на основании этой причины, как если бы одни наличные действия не вполне оправдывали те преславные атрибуты, которые мы приписываем названному божеству. Так как знание о причине основывается исключительно на действии, причина и действие должны точно соответствовать друг другу; ни первая, ни второе не могут указывать на что-либо иное или служить основанием для каких-либо дальнейших выводов и заключений.

Юпитер – в английской традиции принято употреблять римские соответствия греческих богов, даже если речь идет от лица грека. Заметим, что с точки зрения классической мифологии Юпитер (Зевс) мог быть признан только творцом того, что под небом, – обитаемого мира, и тогда слово «вселенная» употребляется как перевод греческого «ойкумена», земля людей. Далее Юм под маской Эпикура уже откровенно сближает Юпитера с библейским Богом-творцом.

Вы находите в природе известные явления; вы ищете их причину или виновника, вы воображаете, что нашли последнего, и затем так увлекаетесь этим созданием своего воображения, что считаете невозможным, чтобы он не сотворил нечто более высокое и совершенное, чем нынешняя картина вселенной, полная зла и беспорядка. Вы забываете, что этот высший разум и эта высшая благость целиком вымышлены или, по крайней мере, признание их лишено разумных оснований и что вы не имеете права приписывать творцу какие-либо качества, помимо тех, которые он действительно проявил и обнаружил в своих произведениях. Пусть же ваши боги, о философы, соответствуют наличествующим явлениям природы; не рискуйте изменять эти явления с помощью произвольных предположений, чтобы приноровить их к атрибутам, которые вы так усердно приписываете своим божествам.

Когда жрецы и поэты, поддерживаемые тем авторитетом, которым они пользуются среди вас, о афиняне, говорят о золотом или серебряном веке, предшествовавшем нынешнему времени порока и бедствий, я слушаю их со вниманием и почтением.

Золотой и серебряный век – мифологемы, известные, прежде всего, из Гесиода («Труды и дни») и Овидия («Метаморфозы»). Золотой век, под властью Сатурна (Крона), был общим счастьем людей и богов, тогда как серебряный век, под властью Юпитера (Зевса), стал веком обособленной от богов жизни людей, хотя и по-своему счастливой, но лишенной прежней божественной полноты.

Но когда философы, якобы не заботящиеся об авторитете и посвятившие себя служению разуму, держат такую же речь, я, признаюсь, не питаю к ним той же покорной почтительности и благоговейного уважения. Я спрашиваю: кто вознес их в небесные сферы, кто допустил их в совет богов, кто раскрыл им книгу судеб, на каком основании утверждают они так необдуманно, что их божества исполнили или исполнят какое-нибудь намерение, выходящее за пределы того, что ими явлено? Если они скажут мне, что поднимались по ступеням лестницы разума, делая заключения от действий к причинам, я все же настаиваю, что им помогали при этом подъеме крылья воображения: в противном случае они не могли бы так изменить свой способ заключения и идти от причин к действиям, предполагая, что более совершенное творение, чем нынешний мир, было бы более достойно таких совершенных существ, как боги, и забывая, что у них нет повода приписывать этим небесным существам какое-либо совершенство или какой-либо атрибут, за исключением тех, которые могут быть открыты в нынешнем мире.

Крылья воображения – образ, восходящий к диалогу Платона «Ион». В нем поэт назван существом «легким, пернатым и священным» и возрожденным ренессансным и позднейшим платонизмом (возможно, также под влиянием знаменитой оды Горация «Лебедь: к Меценату»). Образ подразумевает не только способность воображения мгновенно переноситься куда угодно, но и замену «ног» – «крыльями»: последовательного развертывания рассуждения – мгновенным переходом к интересующему предмету или вопросу.

Отсюда проистекают все бесплодные усилия оправдать зло в природе и спасти тем самым честь богов; ведь не можем же мы не признать реальность зла и беспорядка, которыми так изобилует мир! Нам говорят, что непокорные и непреодолимые качества материи, или же соблюдение общих законов, или еще что-нибудь подобное – единственная причина, ограничившая власть и благость Юпитера и вынудившая его создать человека и все наделенные чувствительностью существа такими несовершенными и несчастными. Итак, сами атрибуты Юпитера, по-видимому, заранее допускаются во всей их широте. Я согласен, что при таком допущении можно, пожалуй, признать приведенные выше предположения вполне объясняющими зло. Но все же я спрашиваю: зачем допускать эти атрибуты, зачем приписывать причине какие-нибудь качества, кроме тех, которые фактически проявляются в действии? Зачем ломать себе голову над оправданием порядка природы с помощью предположений, которые, быть может, целиком вымышлены и не находят подтверждения в порядке природы?

Поэтому религиозную гипотезу следует рассматривать только как особый метод объяснения видимых явлений вселенной; но ни один здраво рассуждающий человек не решится, основываясь на ней, вывести хоть какой-нибудь факт и изменить что-либо в явлениях или же прибавить к ним хоть какую-нибудь частность. Если вы думаете, что видимые явления служат доказательством некоторых причин, то вы можете заключить о существовании последних. По отношению к таким сложным и утонченным предметам каждый должен пользоваться свободой предположений и доказательств. Но на этом и надо остановиться; если вы пойдете назад и, исходя из выведенных вами причин, заключите, что в природе существовал или будет существовать какой-нибудь другой факт, способный служить более полным проявлением известных атрибутов, я должен буду заметить вам, что вы отступили от метода рассуждения, соответствующего настоящему предмету, и, несомненно, прибавили к атрибутам причины нечто помимо того, что проявляется в действии, – иначе вы не могли бы с достаточным основанием, или правильно, прибавить нечто к действию, чтобы сделать его более достойным причины.

Итак, в чем же одиозность того учения, которое я преподаю в своей школе или, вернее, исследую в своих садах? Что же во всем этом вопросе такого, что хотя бы в малейшей степени угрожало бы нравственности или общественному миру и порядку?

Сады Эпикура – описательное название его философской школы, передающее важнейший этический момент эпикурейства: любовь к тихим и скромным радостям.

Вы говорите, что я отрицаю провидение и верховного правителя мира, направляющего течение событий, наказывающего злых бесчестием и неудачами и награждающего добродетельных почетом и удачей во всех их предприятиях. Но ведь я не отрицаю самого порядка событий, открытого исследованию и рассмотрению каждого. Я признаю, что при нынешнем порядке вещей добродетель сопровождается большим душевным спокойствием, чем порок, и встречает у людей более радушный прием. Я сознаю, что согласно прошлому опыту человечества дружба – главная радость в человеческой жизни, а умеренность – единственный источник спокойствия и счастья. Я никогда не колеблюсь между добродетельным и порочным образом жизни и знаю, что для человека с хорошими наклонностями все преимущества находятся на стороне первого.

Умеренность (лат. temperantia) – одна из классических добродетелей, состоявшая в умении «довольствоваться малым», отказываться от ненужных вещей и ненужных эмоций, а также проявлять выдержку и терпеливость в любых делах, не торопить события.

Но разве вы можете сказать нечто большее, даже если допустить все ваши предположения и рассуждения? Правда, вы говорите мне, что этот порядок вещей порожден разумом и намерением… Но чем бы он ни был порожден, сам этот порядок, от которого зависит наше счастье или несчастье, а следовательно, и наше поведение в жизни, остается одинаковым. Как вы, так и я способны регулировать свое поведение с помощью прошлого опыта; а если вы утверждаете, что при допущении во вселенной божественного провидения и высшего воздающего правосудия я должен ждать особой награды для добрых и особого наказания для злых сверх обычного порядка явлений, то здесь я нахожу ту же ошибку, которую и раньше стремился раскрыть. Вы воображаете, что если мы допустим существование божества, которое вы столь усердно защищаете, то вы свободно можете выводить отсюда следствия и прибавлять что-то к известному нам из опыта порядку природы, исходя из атрибутов, которые вы приписываете своим богам. Вы как будто забываете, что все ваши заключения об этом предмете можно вести только от действий к причинам и что всякий аргумент, идущий от причин к действиям, необходимо является грубым софизмом, коль скоро вы можете знать о причине лишь то, что вы не вывели предварительно, а целиком обнаружили в действии.

Регулировать поведение – попытка Юма передать отличие эпикурейской этики от стоической, регулировавшей «страсти» и претендовавшей на то, чтобы установить контроль над ментальной деятельностью, а не над поступками как таковыми. Для стоика поступки – следствия деятельности ума, и, значит, философ должен показать власть прежде всего над своим умом.

Но что должен думать философ о тех самонадеянных мудрецах, которые, вместо того чтобы считать нынешний порядок вещей единственным объектом своего рассмотрения, так изменяют весь порядок природы, что считают эту жизнь только переходной ступенью к чему-то дальнейшему, вратами, ведущими к более высокому и совершенно иному зданию, прологом, только вводящим в пьесу и сообщающим ей больше прелести и смысла? Откуда, думаете вы, могут такие философы взять свою идею о богах? Конечно, из своего собственного воображения, из своей фантазии. Ведь если бы они взяли ее из наличествующих явлений, она никогда не указывала бы на что-либо иное, а должна была бы в точности соответствовать им. Что божество может обладать атрибутами, проявления которых мы никогда не наблюдали, может руководствоваться в своих действиях такими принципами, осуществления которых мы не в состоянии заметить, – все это легко можно допустить, но это остается простой возможностью и гипотезой. Мы лишь постольку имеем право заключать об известных атрибутах божества или принципах его действий, поскольку знаем их проявление и осуществление.

Есть ли в мире признаки воздающего правосудия? Если вы ответите утвердительно, я выведу отсюда, что, коль скоро правосудие проявляется во вселенной, значит, оно осуществлено. Если ваш ответ будет отрицательным, я заключу, что вы, стало быть, не вправе приписывать богам правосудие в нашем смысле этого слова. Если вы придерживаетесь середины между утверждением и отрицанием, говоря, что правосудие богов проявляется в настоящее время отчасти, а не во всем своем объеме, я отвечу, что у вас нет основания приписывать ему какой-либо иной объем, кроме того, в каком оно проявляется, насколько вы это можете наблюдать, в настоящее время. Таким образом, о афиняне, я быстро привожу к концу свой спор с противниками. Порядок природы открыт и моему, и их наблюдению; известное нам из опыта течение событий является великим мерилом, с помощью которого все мы регулируем свое поведение. Ни на что иное не можем мы сослаться ни на поле сражения, ни в сенате; ни о чем ином нам не следует говорить ни в школе, ни дома. Напрасно стал бы наш ограниченный ум стремиться к тому, чтобы преодолеть эти пределы, слишком узкие для нашего избалованного воображения. Если мы, исходя из порядка природы, заключаем о существовании особой разумной причины, которая установила во вселенной порядок и продолжает поддерживать его, мы прибегаем к принципу и недостоверному, и бесполезному. Он недостоверен, ибо предмет его находится совершенно вне сферы человеческого опыта; он бесполезен, ибо, если наше знание об этой причине заимствуется исключительно из порядка природы, мы не можем, сообразуясь с правилами здравого рассудка, извлечь из причины какое-нибудь новое заключение или, прибавив что-либо к общему, известному нам из опыта порядку природы, установить новые правила поведения.

В этом абзаце Юм приближается почти к уровню «Критики чистого разума» И. Канта: он утверждает непознаваемость того, что отличается от «порядка природы», именно на основании того, что мы не можем судить о справедливости наших знаний просто справедливо, относясь к ним как к факту. «Систематизация фактов чистым разумом, – сказал бы Кант, – еще не говорит о способности фактов систематизироваться, но только о нашей способности учредить правила и для самого разума».

Я замечаю (сказал я, видя, что он кончил свою речь), что вы не пренебрегаете искусством древних демагогов: вы сделали меня представителем народа и стараетесь снискать мое расположение, защищая те принципы, к которым, как вам известно, я всегда выражал особую приверженность. Но, позволив вам считать опыт единственным мерилом наших суждений в данном вопросе, а также во всех других вопросах, касающихся фактов (что, мне кажется, и следует делать), я, однако, не сомневаюсь в том, что, исходя из того самого опыта, на который вы ссылаетесь, можно опровергнуть рассуждение, которое вы вложили в уста Эпикура.

Демагог – буквально «народный вождь», в первоначальном значении – демократичный политик, опирающийся на готовность людей пойти за ним.

Если бы вы увидели, например, наполовину оконченное здание, окруженное кучами кирпича, камня и известки и всякими инструментами, которыми пользуются каменщики, разве вы не могли бы заключить из действия, что оно – продукт замысла и плана? И разве вы не могли бы, наоборот, исходя из выведенной вами причины, вывести новые добавления к действию и заключить о том, что строение скоро будет закончено и снабжено всеми дальнейшими усовершенствованиями, которые может дать ему искусство? Если бы вы увидели на морском берегу отпечаток одной человеческой ноги, вы бы заключили отсюда, что здесь проходил человек и что он оставил также следы другой ноги, хотя они и уничтожены намытым песком или нахлынувшей водой. Отчего же вы отказываетесь допустить тот же способ заключения по отношению к порядку природы? Рассматривайте мир и нынешнюю жизнь как недоконченное здание, на основании которого вы можете заключить о существовании высшего разума; отчего же исходя из этого высшего разума, который не может оставить что бы то ни было несовершенным, не вывести заключение о более законченной схеме или плане, который будет выполнен в отдаленном пространстве или же далеком будущем? Разве эти способы заключения не вполне тождественны? И на каком основании можете вы признавать один из них, отвергая другой?

Бесконечное различие предметов, ответил он, является достаточным основанием для различия в моих заключениях. Если дело касается продуктов искусства и изобретательности человека, то позволительно идти от действия к причине, а затем, возвращаясь назад от причины, делать новые заключения о действии и исследовать те изменения, которым оно, вероятно, подверглось или еще может подвергнуться.

Продукты искусства – имеются в виду не только произведения изящных искусств, но и любые изобретения и устройства – всё, что не продукты (произведения) природы.

Но на чем же основан такой способ заключения? Только на следующем: человек – это существо, известное нам из опыта, его мотивы и намерения нам знакомы, его планам и склонностям свойственна известная связь, известная последовательность, согласно с теми законами, которые установлены природой для управления этим существом. Поэтому, когда мы видим, что какой-нибудь объект является продуктом искусства и деятельности человека, мы можем, зная, с другой стороны, природу этого существа, вывести хоть сотню заключений относительно того, чего можно от него ожидать, и все эти заключения будут основаны на опыте и наблюдении. Но если бы мы знали человека только на основании одного рассматриваемого нами труда или произведения, мы не могли бы рассуждать таким образом, ибо, коль скоро наше знание всех качеств, которые мы ему приписываем, заимствуется в данном случае только из этого произведения, невозможно, чтобы они указывали на что-либо иное или служили основанием нового заключения. Отпечаток ноги на песке, если рассматривать только один этот факт, может доказывать лишь то, что там было соответствующее ему тело, которым он и был произведен, но отпечаток человеческой ноги доказывает также на основании других данных нашего опыта, что была, вероятно, и другая нога, которая тоже оставила свой след, хотя и смытый с течением времени или в силу каких-нибудь случайностей. Здесь мы восходим от действия к причине и, вновь нисходя от причины к действию, заключаем об изменении в действии, но это уже не есть продолжение той же простой цепи заключений. В данном случае мы имеем в своем распоряжении сотню других опытов и наблюдений относительно обычной фигуры и конечностей данного вида живых существ; без них наш метод доказательства должен был бы считаться ошибочным и софистическим.

Не так обстоит дело, когда мы исходим в своих заключениях из произведений природы. Божество известно нам только по своим творениям, оно является во вселенной единичным существом, не входящим в какой-либо вид или род, с атрибутами или качествами которого мы могли бы ознакомиться на опыте, чтобы затем по аналогии заключать о том или ином атрибуте или признаке этого существа. Поскольку во вселенной проявляется мудрость и благость, мы заключаем о мудрости и благости Божества; поскольку же в ней проявляется только определенная степень этих совершенств, мы приписываем Божеству лишь определенную степень их, в точности соответствующую наблюдаемому действию. Но, руководствуясь правилами здравого рассудка, мы не вправе заключать или предполагать, что Божество обладает иными атрибутами или большей степенью тех же атрибутов. Однако без подобной свободы предположения мы не можем рассуждать, исходя из причины, или заключать о каком-нибудь изменении в действии, кроме тех, которые непосредственно подлежат нашему наблюдению. Большее количество добра, сотворенное этим Существом, должно свидетельствовать о большей степени его благости; более беспристрастное распределение наград и наказаний должно вызываться большим уважением к справедливости и правосудию. Всякое произвольное прибавление к произведениям природы прибавляет кое-что и к атрибутам Творца природы, а следовательно, если это прибавление не оправдывается никакими основаниями, никакими доказательствами, оно может быть допущено только как предположение и гипотеза.

Я думаю, можно установить в качестве общего правила, что если причина известна только по определенным действиям, то невозможно вывести из нее какие-нибудь новые действия, ибо качества, необходимые для того чтобы произвести кроме прежних действий еще и эти новые, должны быть или иными, или более совершенными, или более широко простирающими свою активность, чем те, которые произвели просто то действие, благодаря которому мы и знакомы с причиной. Поэтому у нас не может быть никаких оснований предполагать существование этих качеств. Если мы скажем, что новые действия порождаются лишь продолжающимся проявлением той энергии, которая уже известна нам по своим первым действиям, то это не устранит затруднения. Ибо если мы даже допустим, что это так (а предположить это можно лишь в редких случаях), то само продолжение или проявление сходной энергии (сходной, ибо невозможно, чтобы это была абсолютно та же энергия), притом проявление ее в ином месте и в иное время, – вполне произвольное предположение, и следов этого проявления мы не можем найти в действиях, из которых первоначально выводится все наше знание причины. Пусть выведенная причина (как это и должно быть) будет точно соответствовать известному нам действию; невозможно, чтобы она обладала качествами, из которых могли бы быть выведены новые, или иные, действия.

Главный источник нашей ошибки в данном вопросе и той безграничной свободы предположений, которой мы пользуемся, – тот факт, что мы неявно ставим себя на место Высшего Существа и заключаем, что оно всегда будет придерживаться того же образа действий, который мы на его месте признали бы наиболее разумным и подходящим. Однако уже на основании наблюдения обычного порядка природы мы могли бы убедиться, что почти все в ней подчинено принципам и правилам, совершенно отличным от наших; да и помимо этого мы явно поступим вопреки всем правилам аналогии, если, исходя из намерений и планов людей, будем рассуждать о намерениях Существа, столь отличающегося от них и настолько их превосходящего. Человеческим намерениям и наклонностям присуща некоторая связность, известная нам из опыта; так что если мы узнаем на основании какого-нибудь факта о некотором намерении человека, то обычно поступим разумно, если, руководствуясь опытом, заключим о другом его намерении и выведем, таким образом, длинную цепь заключений о прошлом или будущем поведении этого человека. Но такой способ заключения неприменим к Существу столь далекому и непостижимому, к Существу, которое меньше походит на всякое другое существо в мире, нежели солнце – на восковую свечу, и которое обнаруживает себя только в слабых следах или чертах, причем мы не вправе приписывать ему никаких иных атрибутов или совершенств. То, что представляется нашему воображению высшим совершенством, может быть в действительности недостатком. А если даже это и есть такое совершенство, то все же его нельзя приписывать Верховному Существу, учитывая, что данное качество не проявилось реально во всем своем объеме в его творениях; такое приписывание будет больше походить на лесть и превозношение, чем на правильное рассуждение и здравую философию. Поэтому никакая философия в мире и никакая религия (являющаяся не чем иным, как видом философии) никогда не могут вывести нас за пределы обычного течения опыта или дать нам правила поведения, отличающиеся от тех, к которым приводят нас размышления над обыденной жизнью. Исходя из религиозной гипотезы, нельзя вывести ни одного нового факта, нельзя предвидеть или предсказать ни одного события, нельзя ожидать или опасаться какой-либо награды или наказания, помимо тех, которые нам уже известны из практики и наблюдения. Итак, моя защита Эпикура все же остается прочно обоснованной и удовлетворительной, а политические интересы общества не имеют никакой связи с философскими спорами о метафизике и религии.

Высшее совершенство – Юм спорит с так называемым «онтологическим доказательством бытия Божия»: совершенства не может не быть. Раз небытие есть ущерб, а совершенство не знает ущерба, то Бог как совершенство есть. Мыслитель указывает на слабости онтологического доказательства: 1) постулирование высшего совершенства не дает право мыслить его как бы с позиций Бога, 2) бытие высшего совершенства не подтверждается всем, что мы знаем о бытии, постоянно сталкиваясь с его несовершенством. Более подробную критику онтологического доказательства развил Кант в «Критике чистого разума». Он указал на то, что «совершенство не есть определение вещи, но определенный императив нашего мышления, а бытие – не есть осуществление вещи, но только способ мыслить некоторое содержание, которое не изменится от того, что связанный с этим содержанием предмет окажется не существующим».

Есть еще одно условие, ответил я, которое вы, кажется, упустили из вида. Если бы я даже согласился с вашими посылками, я должен был бы отрицать ваши выводы. Вы заключаете, что религиозные доктрины и рассуждения не могут влиять на жизнь, потому что не должны влиять, – заключаете, не обращая внимания на то, что люди не рассуждают так, как вы, а выводят множество заключений из веры в существование Божества и предполагают, что Бог наложит иные кары на порок и дарует иные награды добродетели, чем те, которые мы видим при обычном порядке природы. Дело не в том, верно или нет это их заключение: его влияние на их жизнь и поведение остается в обоих случаях одинаковым, и те, кто стремится избавить людей от таких предрассудков, могут быть, пожалуй, здравыми мыслителями, но я не согласен признать их хорошими гражданами и политиками, поскольку они освобождают людей от узды, сдерживающей их страсти, и, таким образом, превращают нарушение общественных законов в некотором отношении в более легкое и безопасное дело.

Впрочем, я могу, пожалуй, присоединиться к вашему общему заключению в пользу свободы, но на основании иных посылок, чем те, посредством которых вы стараетесь его обосновать. Я думаю, что государство должно терпимо относиться ко всякому философскому принципу, ибо нет примеров, чтобы политические интересы какого-нибудь государства были ущемлены из-за такого снисхождения. У философов нет особого энтузиазма, их доктрины не представляются особенно заманчивыми народу, и нельзя ставить преград их рассуждениям, не рискуя навлечь опасные последствия для наук и даже для государства: ведь это значило бы открывать путь для преследования и насилия и в отношении таких вопросов, которые более непосредственно затрагивают интересы большинства людей.

Но, продолжал я, в связи с вашим главным положением мне приходит в голову одно возражение, которое я только изложу вам, не настаивая на нем, ибо оно может привести к слишком тонким и изощренным рассуждениям. Словом, я очень сомневаюсь в возможности того, чтобы причина была известна только по своему действию (как вы все время предполагали) или же была такой единичной и необычайной по своей природе, что не имела бы параллели или сходства с какой-нибудь другой причиной или другим объектом, который мы когда-либо наблюдали. Только когда два вида (species) объектов оказываются постоянно соединены друг с другом, мы можем заключить об одном на основании другого, и если бы нам показали такое действие, которое было бы совершенно единичным и не могло бы быть включено ни в какой известный вид, то я не знаю, могли ли бы мы сделать вообще какое-нибудь заключение или какой-нибудь вывод относительно его причины. Если опыт, наблюдение и аналогия – единственные руководители, которым мы можем вполне разумно следовать при всех заключениях подобного рода, то и действие и причина должны быть сходными и однородными с другими действиями и причинами, которые мы знаем и соединение которых мы во многих случаях наблюдали. Предоставляю вам самим выводить следствия из этого принципа. Я замечу лишь, что, поскольку противники Эпикура всегда считают вселенную, творение совершенно единичное и не имеющее себе равного, доказательством существования Божества, столь же единичной и также не имеющей себе равной причины, то при подобном предположении ваши заключения заслуживают, по меньшей мере, внимания с нашей стороны. Я согласен, что всегда несколько затруднительно возвращаться от причины к действию и, исходя из наших идей о первой, заключать о каком-либо изменении второго или что-нибудь добавлять к нему.