Опыты моральные и политические

Книга «Опыты моральные и политические» вышла в 1741–1742 гг. сначала без указания автора на титульном листе, но именно она сделала Юма известным и уважаемым. В последующих изданиях имя автора появилось, также прибавилось слово «литературные». Представ перед публикой под собственным именем, философ решил создавать не только нормы правильного мышления, но и нормы хорошего письма. Само слово «опыт», по-английски и по-французски – «эссе», обозначает созданный Мишелем Монтенем жанр подведения итогов многолетних размышлений. Эссе – жанр, предназначенный широкому читателю: биографии великих людей дают примеры, как жить, так и эссе – примеры, как мыслить.

Главная тема эссеистики Юма – отношение между мыслью и аффектом. Мыслитель исходил из того, что аффект, деятельная эмоция, не может подчиняться требованиям долга, поскольку долг – интеллектуальное и юридическое понятие. Поэтому, чтобы сильные аффекты не увлекли человека к необдуманным поступкам, необходимо справляться с ними с помощью умеренных аффектов, порождаемых занятиями наукой и искусством. Но эти занятия неотделимы от общения людей, своеобразной «коммерции»: как сделки заключаются к общей выгоде, так и науки, и искусства создают общезначимые размышления. Задача философа – показать, какие размышления стали общезначимыми, а какие остались частными. Философ – человек, имеющий вкус не к вещам, а к самому вкусу, способный оценивать доброкачественность интеллектуальных вкусов.

Главная задача «Опытов» – объяснить, как возможно справедливое государство, в котором никто не может узурпировать власть, но каждое доброе частное начинание способствует процветанию всего государства. Мыслитель доказывает, что в таком государстве нужна не только качественная система принятия решений, но и система самопознания – граждане должны со всей ясностью видеть, к каким последствиям приводят их поступки. Как некогда Платон, Юм видит в построении правильного государства главный вызов философии: кто справился с юридическими вопросами, тот понимает, как устроено бытие и существование, потому что невозможно мыслить само бытие несправедливым. Но чтобы понять, как из бытия возникает свобода, нужно осмыслить, как из справедливости в социальных отношениях возникает общее благо. О здравом смысле, общем благе, воспитанном вкусе и светской вежливости как общем достоянии и говорит философ в своих малых произведениях, показывая, сколь связаны между собой вещи, которые мы привыкли относить к разным областям существования.

Об утонченности вкуса и аффекта

Некоторые люди отличаются известной утонченностью аффекта (delicacy of passion), что делает их особенно чувствительными ко всем событиям жизни. Каждое благоприятное происшествие вызывает у них большую радость, а каждая неудача или несчастье – глубокое огорчение. Любезностью и обходительностью можно легко завоевать их дружбу, но малейшая обида способна возмутить их. Всякое проявление внимания или оказание им чести сильно воодушевляет их, а выражение неуважения их крайне задевает.

Утонченность аффекта – это качество мы больше знаем как «чувствительность» (например, благодаря опыту Н.М. Карамзина «Чувствительный и холодный», 1803). Но замечательно, что Юм понимает эту чувствительность как, прежде всего, ранимость, а уже потом – как открытость чувственной стороне мира. Хотя из риторических соображений философ сначала называет радость, а потом печаль такого человека, мы больше запоминаем его печали, даже если всегда хотим думать о его радостях.

Несомненно, что людям такого типа свойственно испытывать в жизни более сильные радости и более тяжелые огорчения, нежели людям холодного и уравновешенного характера, однако я уверен, что если все взвесить, то не найдется ни одного человека, который не предпочел бы иметь уравновешенный характер, будь это в его воле. Благосклонность или неблагосклонность судьбы в очень немногом зависят от нас самих, и, если человека, которому свойственна такая чувствительность характера, постигает неудача, им всецело овладевает скорбь или негодование, лишая его всякого вкуса к делам повседневной жизни, здоровая радость по поводу которых составляет главную долю нашего счастья. Большие удовольствия случается испытывать значительно реже, нежели большие огорчения, поэтому последние чаще сталкивают чувствительные натуры с испытаниями, не говоря уже о том, что людям, способным все переживать бурно, свойственно переходить все границы благоразумия и предусмотрительности и совершать в жизни опрометчивые поступки, которые часто оказываются непоправимыми.

Уравновешенный характер – идея предпочтительности спокойной жизни была весьма распространена в классической античности: можно указать на настроение идиллий, элегий и многих эпиграмм, прославлявших преимущества скромной уединенной жизни, не грозящей такими сильными переживаниями, которые настигают людей семейных при смерти родных или людей богатых и высокопоставленных при утрате имущества и власти. Новация Юма состоит в том, что он говорит не о внешних обстоятельствах, повергающих в отчаяние, а о собственной несносности и опрометчивости чувствительных людей, которая и губит их социальную и личную жизнь. Античная забота о себе, работа над собственной душой заменены идентификацией по социальному или личному положению.

Наблюдаемая у некоторых людей утонченность вкуса во многом напоминает утонченность аффекта, причем первая проявляется в той же чувствительности по отношению ко всему прекрасному и безобразному, в какой вторая – по отношению к процветанию или бедствиям, одолжениям или обидам. Когда вы демонстрируете произведение поэзии или живописи человеку, обладающему такой способностью, его утонченное чувство (feeling) заставляет его чутко воспринимать каждую деталь данного произведения; при этом мастерски сделанные штрихи воспринимаются им с таким же изысканным наслаждением и удовлетворением, с каким небрежности и нелепости вызывают чувство отвращения и возмущения. Любезная и рассудительная беседа доставляет ему самое большое удовольствие, тогда как грубость и дерзость воспринимаются им как тяжелое наказание. Короче говоря, утонченность вкуса оказывает то же действие, что и утонченность аффекта. Она расширяет сферу нашего счастья, равно как и наших горестей, и заставляет нас быть чувствительными как к печалям, так и к радостям, которые ускользают от остальных людей.

Штрихи – тем самым Юм подчеркивает, что хороший вкус оценивает не столько красоту или привлекательность, сколько завершенность произведения, как в выражении «наводить последние штрихи» или «добавить новый штрих». Поэтому утонченность вкуса, в отличие от утонченности аффекта, для него оправданна как способность доводить вещи и размышления до совершенства.

Однако я полагаю, каждый согласится со мной, что, несмотря на это сходство, утонченность вкуса является желанным явлением и ее следует развивать, тогда как утонченность аффекта – это качество, достойное сожаления, и от него нужно по возможности избавляться. Жизненные удачи и неудачи очень мало зависят от нашего желания, но в выборе книг, развлечений и компании мы в значительной степени являемся господами положения. Философы пытались сделать счастье совершенно независимым от внешних вещей. Достигнуть такой степени совершенства невозможно, но каждый умный человек будет стремиться основать свое счастье в основном на тех объектах, которые зависят от него самого, а этого достигнуть другими средствами, кроме указанной утонченности чувствования (sentiment), невозможно. Когда человек обладает этой способностью, он более счастлив от того, что доставляет удовлетворение его вкусу, чем от того, что удовлетворяет его телесные желания, и получает от какой-либо поэмы или от рассуждения больше наслаждения, чем от того, что способна дать самая дорогостоящая роскошь.

Какова бы ни была первоначально связь между этими двумя видами утонченности, я убежден, что ничто так хорошо не исцеляет нас от утонченности аффекта, как воспитание более возвышенного и изысканного вкуса, позволяющего нам судить о характере людей, о гениальных творениях и произведениях изящных искусств. Большая или меньшая склонность к тем очевидным красотам, которые воздействуют на органы чувств (senses), всецело зависит от более или менее сильной чувствительности характера; что же касается наук и свободных искусств, то здесь хороший вкус в какой-то мере представляет собой то же, что и здравый смысл, или, по крайней мере, в столь сильной мере зависит от него, что оба они становятся неотделимыми друг от друга. Чтобы правильно судить о гениальном произведении, надо принять во внимание так много точек зрения, сопоставить такое множество обстоятельств и обладать таким знанием человеческой природы, что тот, кто не способен вынести наиболее здравое суждение, никогда не сможет быть сносным критиком в такого рода вопросах. И это служит новым доводом в пользу развития склонности к изящным искусствам. Занятия этими искусствами развивают нашу способность выносить суждения; у нас создаются более правильные понятия о жизни. Многие вещи, радующие или огорчающие других людей, начинают представляться нам слишком вздорными и не стоящими внимания, и мы постепенно утрачиваем столь обременительную чувствительность (sensibility) и утонченность аффекта.

Гениальный – во времена Юма это слово указывало не столько на особое вдохновение, сколько на особую деятельность ума, способного не только исследовать характеры, но и формировать, изобретать новые, прежде не бывшие характеры. Поэтому только тот может судить о гениальных произведениях, кто изучил в подробностях все человеческие законы.

Но, быть может, я зашел слишком далеко, утверждая, что развитый вкус в изящных искусствах подавляет аффекты и вызывает у нас безразличие к тем объектам, к которым с таким пристрастием относятся все остальные люди. Размышляя далее, я прихожу к выводу, что такой вкус скорее улучшает нашу чувствительность ко всем нежным и приятным аффектам и в то же время делает наш дух неспособным к более грубым и бурным эмоциям.

Ingenuas didicisse fideliter artes, Emollit mores, nec sinit esse feros

Перевод строки: «Верное изучение настоящих искусств смягчает нравы и не дозволяет быть жестокими» (Овидий). Конечно, Овидий имел в виду не занятия живописью или музыкой, которые, как мы знаем, часто не делают человека добрее, но освоение словесных искусств, усиливающих эмпатию, а также искусства жить (что французы называют savoir-vivre), которое требует особой мягкости восприятия окружающего мира, не совместимой с жестокостью. Далее Юм дает свое объяснение, уже исходящее из предпосылок его времени: 1) формирование глубокого внутреннего мира, который отвлекает своего обладателя от агрессивности, 2) отождествление чувства, прежде всего, с любовью и дружбой. Такое понимание внутренней жизни и чувства – достижение XVIII века.

Это, я полагаю, можно объяснить двумя очень естественными причинами.

Вероятно, «две естественные причины» – скрытая цитата из «Поэтики» Аристотеля, где он называет две естественные причины возникновения искусства: инстинкт подражания как основа любого обучения в животном мире и удовольствие от подражания как специфическая реакция, явно прослеживаемая только в человеческом мире. Юм тоже говорит 1) о педагогическом смысле искусства и 2) о его гедонистическом смысле.

Во-первых, ничто так не совершенствует характер, как изучение прекрасного в поэзии, красноречии, музыке или живописи. Эти искусства придают чувствованиям определенное изящество, которое чуждо остальному человечеству. Они пробуждают нежные, приятные эмоции. Они отвлекают дух от суеты всяческих дел и корыстных устремлений, влекут к размышлениям, располагают к покою и вызывают приятную меланхолию, которая из всех состояний духа больше всего подходит для любви и дружбы.

Изящество – в тогдашнем словоупотреблении не столько «утонченность», для которой есть свой термин, сколько «исключительное качество», «отборный сорт». Например, изяществом чувств будет не просто любовь, а любовь до конца жизни, не просто дружба, а дружба, сопровождаемая интеллектуальным взаимопониманием.

Во-вторых, утонченность вкуса благоприятствует любви и дружбе и, ограничивая наш выбор немногими людьми, делает нас безразличными к обществу и беседам большинства людей. Вы редко обнаружите, чтобы простые люди, как бы силен ни был их здравый смысл, очень хорошо различали характеры или подмечали те малозаметные различия и градации, которые делают одного человека предпочтительнее другого. Для них подойдет общество любого человека, обладающего достаточно здравым смыслом. Они будут беседовать с ним о своих развлечениях и делах с той же откровенностью, с какой они беседовали бы с другими людьми, и, встречая многих других вместо него, никогда не почувствуют пустоты или нехватки в его отсутствии. Воспользуемся ссылкой на известного французского писателя и сравним рассудительность со стенными или карманными часами, для которых достаточно самого простейшего механизма, чтобы они указывали часы. Но чтобы можно было отмечать минуты и секунды и выделять малейшие отрезки времени, нужны часы с более сложным механизмом. Тот, кто хорошо усвоил знания, полученные из прочитанных книг и общения с людьми, найдет удовольствие только в обществе немногих избранных собеседников. Он слишком остро чувствует, насколько понятия всех остальных людей недостаточны в сравнении с теми понятиями, которых придерживается он сам. И поскольку его симпатии ограничиваются столь узким кругом людей, то не удивительно, что они у него более глубоки, чем если бы они были более широкими и менее избирательными. Место веселости и шуток собутыльников занимает у него крепкая дружба, а пыл молодых желаний превращается в утонченный аффект.

Симпатия – это слово во времена Юма означало скорее не «расположение к какому-то человеку», а «высочайшую степень взаимопонимания», понимание друг друга с полуслова, близкое сходство умонастроений. Психология (и психиатрия) понимает это умение так: чувствовать то же, что чувствует другой. Примеры такой симпатии мы знаем и сейчас, например: когда лучший друг заболевает, ты тоже плохо себя чувствуешь, так как дружба позволила проникнуться предпочтениями и реакциями друг друга.