Опыт о человеческом разумении

Перевод А. Н. Савина

Над этой книгой Локк работал почти двадцать лет. Она состоит из четырех частей, но, по сути, посвящена доказательству одной мысли – все идеи внутри человеческого сознания, да и сама идея этого сознания, приходят к нам из опыта. Для того чтобы о чем-то мыслить и делать выводы, надо соприкоснуться с вещами. При этом Локк вовсе не был тривиальным «эмпириком», для которого, например, повторяемость одних и тех же смежных событий приводит человека к осознанию закона причинности. Напротив, причинность имеет собственное содержание, необходимой, а не просто вероятной связи вещей, и прикасаясь к вещам, мы прикасаемся и к их содержанию, мы видим, что эта вещь вдруг оказалась здесь необходима. Поэтому для Локка важно то, что Кант назовет «интуицией»: умение понимать, что это за вещь и в какой мере она необходима в качестве таковой или свободна в качестве вещи.

Аргументы Локка многообразны, и вся книга читается как один большой приключенческий роман, как путешествие по природе вещей и по нашему собственному опыту. Возможно, это один из лучших философских романов, созданных за историю человечества. Однако не будем предвосхищать удовольствие читателя от его прочтения, обратим лишь внимание, насколько для Локка важен вопрос о языке.

Некоторые его современники, например, Лейбниц, полагали, что естественный язык заведомо несовершенен и его лучше заменить языком формул, схем и таблиц, в том числе вдохновляясь китайской письменностью. Такая позиция была важна для становления современной науки, неспособной обойтись без формул. Но Локк не считал, что естественный язык будет заменен искусственными языками, потому что для него язык – такой же природный опыт человека, как и его тело. Как тело может болеть или глаза вводить нас в заблуждение, так и язык может сбивать с толку. Но как только мы посмотрим на него как на необходимую часть опыта, необходимый этап в работе с внешними впечатлениями и открывающимися нам порядками вещей, мы понимаем, когда он нам помог, а когда – помешал. Нельзя давать грамматике себя обманывать и принимать ее категории за действительное устройство мироздания: в природе нет никаких подлежащих и сказуемых, есть природные вещи и явления. Но так же точно неверно считать, что мы будем ограничиваться лишь впечатлениями и долго сосредотачиваться на них: Бог и природа предназначили нас двигаться дальше, и от впечатлений мы переходим к вещам ранее, чем вещи задели нас еще раз. Главное, не спутать наш радостный переход к вещам с действительным устройством мира и пытливо экспериментировать, не дожидаясь новых больших впечатлений.

* * *

<…> Указать путь, каким мы приходим ко всякому знанию, достаточно для доказательства того, что оно неврожденно. Некоторые считают установленным взгляд, будто в разуме есть некие врожденные принципы, некие первичные понятия, κοιναὶ ἔννοιαι, так сказать запечатленные в сознании знаки, которые душа получает при самом начале своего бытия и приносит с собою в мир. Чтобы убедить непредубежденных читателей в ложности этого предположения, достаточно лишь показать, как люди исключительно при помощи своих природных способностей, без всякого содействия со стороны врожденных впечатлений, могут достигнуть всего своего знания и прийти к достоверности без таких первоначальных понятий или принципов. Ибо, я думаю, все охотно согласятся, что дерзко предполагать врожденными идеи цветов в существе, которому Бог дал зрение и способность воспринимать при помощи глаз цвета от внешних вещей. Не менее безрассудно считать некоторые истины природными отпечатками и врожденными знаками, ибо ведь мы видим в себе способность прийти к такому же легкому и достоверному познанию их и без того, чтобы они были первоначально запечатлены в душе (что я и надеюсь показать в последующих разделах этого сочинения). Но так как при поисках истины человек не может, не подвергаясь порицанию, следовать ходу своих мыслей, когда они хоть немного уводят его от общепринятого пути, то я изложу основания, породившие во мне сомнение в истинности указанного выше мнения, изложу их как оправдание своему заблуждению, если только я заблуждаюсь. А об этом пусть судят те, кто, подобно мне, принимает истину всюду, где бы ни нашли ее.

В этом абзаце Локк ставит главный вопрос своего труда: почему мы не можем говорить о врожденных идеях, хотя человек – существо рациональное вне зависимости от того, какие знания он получил из внешнего мира. С самого начала Локк приводит богословский этический аргумент: Бог создал человека способным не просто к познанию, а к достоверному познанию. Поэтому отвлеченные идеи человеку не так нужны: он достигнет своей цели, конкретных представлений быстрее, воспринимая сами вещи, чем выводя их из отвлеченных положений. Иначе говоря, так как мы должны не только знать вещь, но и узнавать ее, увидев белого лебедя, мы запомним не только лебедя, но и его цвет, который поможет нам узнать лебедя, но также и разобраться, каких цветов какие вещи бывают.

Κοιναὶ ἔννοιαι (греч.) – общие понятия. Локк говорит, что поневоле его противники отождествляют эти понятия с врожденными знаками, ведь они должны давать человеку знание до опыта, а значит, не просто членят некоторые содержания, которых родившийся человек еще просто не знает, но уже обозначают их. Само сближение «знака» и «отпечатка», конечно, вызвано понятием «печати», обозначающей присутствие владельца печати, при том, что сама по себе она лишь кусок сургуча без всякой власти. Тем самым печать выступает, при всей условности, как знак несомненной власти, хотя бы сам ее носитель, оставив печать, в данный момент отсутствовал. Кроме того, печать всегда важна внешнему наблюдателю: скажем, в документообороте внутри организации печать организации не нужна, так как пока организация существует, она управляется, тогда как на документе, отправленном в другое место, печать стоит, обеспечивая авторитетность данного документа.

Общее согласие как главный довод. Ничто не пользуется таким общим признанием, как то, что есть некоторые принципы, как умозрительные, так и практические (ибо речь ведут и о тех и о других), с которыми согласны все люди. Отсюда защитники приведенного взгляда заключают, что эти принципы необходимо должны быть постоянными отпечатками, которые души людей получают при начале своего бытия и приносят с собой в мир столь же необходимо и реально, как и все другие присущие им способности.

Локк с самого начала иронизирует над позицией своих противников: они опираются не на сами принципы, являющиеся общими для всех людей, на принципы, вызывающие общее согласие, но на согласие вокруг существования данных принципов. Поэтому получается, что принципы, которые должны быть делом природы, уже оказываются предметом вполне субъективного согласия людей, приписывающих природе результат собственных субъективных наблюдений. Пример умозрительного принципа – «целое больше своей части», пример практического – «без труда не выловишь и рыбку из пруда».

Общее согласие вовсе не доказывает врожденности. Довод со ссылкой на всеобщее согласие заключает в себе тот изъян, что, будь даже в самом деле верно, что существует несколько признаваемых всем человечеством истин, он все-таки не доказывал бы врожденности этих истин, если бы удалось показать, что имеется другой путь, каким люди приходят ко всеобщему согласию относительно вещей, о которых они сходятся во взглядах, а я предполагаю, что это показать возможно

Локк замечательно говорит об общности убеждений как об общности «взглядов». Хотя метафора зрения как правильного познания нормативна и в классической философии, Локк один из первых прямо отождествляет способность вещей быть увиденными и их способность быть познанными. Доказывает он это от противного: непознаваемая вещь не видна и как таковая, и в качестве познаваемой. Впоследствии это понимание зрения привело в новой философии к таким метафорам XIX века, как «мировоззрение», «мировидение» или уже в ХХ веке: «оптика» в значении «способ видеть проблему».

Положения: «Что есть, то есть» и «Невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была» – не пользуются всеобщим признанием. Но, что гораздо хуже, довод со ссылкой на всеобщее согласие, которым пользуются для доказательства существования врожденных принципов, мне кажется, скорее доказывает, что их нет, ибо нет принципов, которые бы пользовались признанием всего человечества. Я начну с умозрительных принципов и приведу в пример прославленные принципы доказательства: «Что есть, то есть» и «Невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была», – которые более всяких других, как мне кажется, имеют право называться врожденными. Они приобрели себе такую славу общепринятых положений, что, без сомнения, покажется странным, если кто усомнится в этом. И тем не менее я беру на себя смелость утверждать, что эти предложения так далеки от всеобщего их признания, что значительной части человечества совершенно неизвестны.

Приводимые Локком положения известны, соответственно, как «закон тождества» и «закон противоречия» в формальной логике. Философ исходит из того, что логические законы имеют большее право считаться всеобщими, чем какие-либо данные опыта. Но при этом он сразу указывает, что есть немало людей, не употребляющих логику даже в практических целях. Логику следует признать наукой или искусством и, значит, не приписывать ее уму как таковому или природе как таковой по той же причине, что даже если мы подозреваем во всех людях некоторую одаренность к рисованию или музыке, которая по-разному раскрывается в них, о самой этой одаренности мы узнали, потому что сначала вычленили рисование или музыку как специфические формы человеческой деятельности.

Эти положения не запечатлены в душе от природы, ибо они неизвестны детям, идиотам и другим людям. Ибо, во-первых, очевидно, что дети и идиоты не имеют ни малейшего понятия или помышления о них. А этого пробела достаточно, чтобы расстроить всеобщее согласие, которое должно непременно сопутствовать всем врожденным истинам; мне кажется чуть ли не противоречием утверждение, будто есть запечатленные в душе истины, которых душа не осознает или не понимает, так как «запечатлевать», если это имеет какой-нибудь смысл, означает не что иное, как способствовать тому, чтобы некоторые истины были осознаны, ибо запечатление чего-либо в душе без осознания его кажется мне малопонятным.

Идиот – греческое слово, означавшее изначально хуторянина, человека, живущего обособленно, своим хозяйством. Потом оно стало означать любого крестьянина, мужика, простеца и ко времени Локка употреблялось в значении «деревенщина», человек, не имеющий никакого образования и потому не способный к сколь-либо развернутым суждениям об окружающем мире. Наш философ имеет в виду крестьянские суеверия, опровергающие закон тождества и закон противоречия. Так, крестьянин может считать, что кот обернется ведьмой или что его деревня и есть почти весь мир. Также и дети могут воображать в игре, что кровать – корабль или что каждый день восходит новое солнце.

Если, стало быть, у детей и идиотов есть разум, есть душа с отпечатками на ней, они неизбежно должны осознавать эти отпечатки, и необходимо знать и признавать эти истины. Но так как они этого не делают, то очевидно, что таких отпечатков нет. Ибо если они не есть понятия, запечатленные от природы, то как они могут быть врожденными? И если они есть понятия запечатленные, то как могут они быть неизвестными? Утверждать, что понятие запечатлено в душе, и в то же самое время утверждать, что душа не знает о нем и еще никогда не обращала на него внимания, – значит превращать этот отпечаток в ничто.

Заметим, что Локк признает разум даже в людях, совершенно не способных мыслить логично, потому что разум – родовой отличительный признак человека вообще. При этом объяснить, как люди, у которых есть разум, могут при этом рассуждать совершенно нелепо, Локк не может, иначе как указывая на нехватку социального опыта у детей и идиотов. Глубже подойдет к вопросу Кант, различающий разум и рассудок. А его последователь скажет, что у ребенка или слабоумного есть разум, поскольку он способен говорить, понимать, запоминать вещи и оперировать с ними, но поврежден рассудок, иначе говоря, способность связывать с вещами понятия, например, связать образ солнца с восходом и закатом и понять, что восходит каждый день одно и то же солнце.

Ни про одно положение нельзя сказать, что оно находится в душе, если она раньше никогда не знала и не сознавала его. Если бы это все же было возможно, то на том же самом основании все истинные положения, с которыми душа способна согласиться, можно считать находящимися в душе и запечатленными в ней. В самом деле, если какое-нибудь положение, которого душа еще не знала, можно считать находящимся в ней, то только потому, что она способна знать его; а душа способна на это по отношению ко всем истинам, какие она когда-либо будет знать.

Локк указывает на слабое место в рассуждении противников: они смешивают признание истины в смысле знания ее заранее и признание истины в смысле ожидаемого согласия, которое несомненно последует, как только человек узнает эту вещь. Например, любой человек, если его или ее чувство не испорчено, согласится, что сахар сладкий, но это не значит, что идея сладкого существует заранее. Просто человек, испытав приятное ощущение от сахара, потом узнает, что оно называется сладостью.

Более того, если так, то могут быть запечатленными в душе такие истины, которых она никогда не знала да и знать не будет, ибо человек может жить долго и наконец умереть в неведении многих истин, которые его душа была способна знать, и знать достоверно. Так что если природный отпечаток считать за способность знать, то все истины, какие когда-либо познает человек, окажутся в силу этого врожденными. И весь этот важный вопрос сведется всего лишь к неудачному способу выражения: думая сказать нечто противоположное, на деле он утверждает то же самое, что и отрицающие врожденные принципы. Ибо, мне кажется, никто никогда не отрицал того, что душа способна познавать разные истины.

Локк приводит следующий аргумент: по самому отпечатку мы не можем определить, причинен ли он природой как врожденный или вещами, с которыми столкнулся человек. Ни глубина впечатлений, ни какие-либо иные их свойства не могут указать на их происхождение, если мы не знаем дополнительных условий. Так, увидев синяк на ноге, мы не сможем узнать, откуда он появился, если не вспомним какие-то обстоятельства жизни последних дней.

Способность, говорят они, врожденна; знание приобретено. Но зачем в таком случае такая борьба за врожденность некоторых положений? Если истины могут быть запечатлены в нашем разуме, не будучи усмотрены им, я не вижу никакой разницы в отношении происхождения между любыми истинами, которые душа способна познавать; они должны быть или все врожденными, или все привходящими; напрасны старания различить их.

Локк указывает, что нельзя доказывать наличие врожденных идей, ссылаясь на существование «врожденных способностей», талантов, как бы мы ни понимали эту врожденность. Ведь способность, например способность познания, направлена вовне, тогда как идеи должны, наоборот, оказаться внутри человека.

Следовательно, тот, кто говорит о врожденных понятиях, находящихся в разуме, не может, если имеет в виду любой определенный вид истин, подразумевать, что в разуме находятся такие истины, которых разум никогда не осознавал и даже совсем не знает. Ведь если слова «находиться в разуме» имеют какой-нибудь смысл, то они значат «быть понятым». Так что находиться в разуме и не быть понятым, быть в душе и никогда не быть осознанным – это все равно что утверждать, будто что-нибудь и находится и не находится в душе или разуме. Стало быть, если эти два положения: «Что есть, то есть» и «Невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была» – запечатлены от природы, то дети не могут не знать о них, младенцы и все имеющие душу необходимо должны иметь их в своем разуме, знать их истинность и соглашаться с нею. <…>

Вид истин – область, к которой относятся истины: математические, логические, физические и т. д. Локк приводит довольно ловкий аргумент: если истины уже отнесены нами к какому-то виду, или если мы вообще можем их отнести к какому-то виду, то они уже являются предметом познания, а значит, осознаются в качестве объекта, внешнего по отношению к человеческим способностям. Так и осознание наших способностей требует их объективации, рассмотрения того, как именно они могут проявляться при таких-то вещественных условиях. Так, способность к рисованию проявилась благодаря тому, что живопись вообще ценится, что ей учат, что ей любуются, что доступны материалы для нее. В целом в системе Локка получается некоторый порочный круг: мы должны знать условия проявления вещей, чтобы знать сами вещи, который был решен уже последующей философией. Например, у Канта, утверждающего априорность некоторых идей, принципиально не выводимых из опыта, например, идеи бессмертия, такого противоречия быть не может: мы знаем вещи, потому что знаем их ограниченность, а не все те условия, в которых они осуществились и которые мы до конца познать вряд ли можем.

Здесь возразят, быть может, что математические доказательства и другие неврожденные истины не принимаются сразу же по их оглашении, чем они и отличаются от указанных выше максим и других врожденных истин. Вскоре я буду иметь случай поговорить подробнее о немедленном признании истин. Я только допускаю здесь, и с большою охотой, что эти максимы и математические доказательства различаются тем, что для понимания последних и согласия с ними нам нужно применить разум и прибегнуть к доказательствам, тогда как первые воспринимаются и получают признание без малейшего рассуждения сейчас же, как станут понятными.

Максимы – высказывания, претендующие на общеобязательность, например, закон тождества или закон противоречия. Часто максимами называют моральные суждения, которые должны стать общезначимыми в социальной жизни. Математические доказательства отличаются от любых других понятий тем, что требуют ряда операций. По мнению Локка, любые понятия требуют понимания, и если это понимание нуждается в некоторых операциях, как в случае математики, то это объясняется законами математического искусства, а не законами самих вещей. Мы и на глаз можем увидеть, что окружность в три с небольшим раза длиннее диаметра, но для того, чтобы вывести число π, нужны операции, которые есть только в этом искусстве.

Впрочем, позволю себе заметить, что этим обнаруживается слабость отговорки, по которой требуется пользование разумом для открытия этих общих истин, так как следует признать, что рассуждение при их открытии вообще не принимает никакого участия. А ведь, думается мне, те, кто делает это возражение, не решатся утверждать, что знание истинности утверждения «Невозможно, чтобы одна и та же вещь была и не была» есть вывод рассуждения нашего разума. Ибо это значило бы разрушать самую щедрость природы, столь любимую ими, ставя знание этих принципов в зависимость от работы нашего мышления, ибо всякое рассуждение есть искание и обдумывание и требует усилий и прилежания. И какой смысл может быть в предположении, что запечатленное природой в уме, являясь основанием и руководителем нашего разума, для своего открытия нуждается в помощи разума? <…>

Рассуждение – Локк понимает это слово не в позднейшем кантовском смысле «рассудка», но в смысле способности разума выносить окончательные суждения о каких-либо вещах. Скажем, при виде белого лебедя на озере суждение «это птица белого цвета» – простое утверждение, тогда как «это белый лебедь, способный плавать» – уже рассуждение, составляющее цельный образ лебедя как водоплавающей птицы.

Если бы начало рассуждения было временем открытия этих истин, это не доказывало бы их врожденности. <…> Будь верно то, что эти истины узнаются и признаются как раз в то время, когда начинают рассуждать, это не доказывало бы их врожденности. Такой способ доказательства настолько же легкомыслен, насколько само предположение этого ложно. В самом деле, какая логика позволяет заключать, что понятие запечатлено в душе первоначально от природы, при первом же формировании души, на том основании, что оно впервые замечается и признается в то время, когда начинает развиваться способность души, имеющая свою особую область применения?

Локк спорит с концепцией, согласно которой человек, начиная рассуждать, тем самым открывает законы рассуждения, а значит, и истины. Под «началом рассуждения» понимается не начало каждого отдельного рассуждения, не переход от наблюдения к рассуждению, но переход человека от простого восприятия окружающего мира в раннем возрасте к рассуждению о нем. Локк приводит простой аргумент: любое развитие способностей души есть специализация. Так, если ребенок начинает отличать «свое» от «чужого», то не потому, что у него появляется знание вообще, но потому что возникает специальное знание о собственности. А выводить из свойств специализированного знания свойства общего знания более чем нелогично.

И если предположить, что время, когда начинают пользоваться речью, является временем, в которое мы впервые соглашаемся с этими максимами (а оно может быть им с такой же вероятностью, как время, когда начинают рассуждать), то это с таким же успехом доказывало бы как их врожденность, так и то утверждение, что они врожденны потому, что люди соглашаются с ними, когда начинают мыслить. Так же как и сторонники врожденных принципов, я в таком случае признаю, что в душе нет знания этих общих и самоочевидных максим, пока человек не начнет рассуждать; но я отрицаю, что начало рассуждения есть точное время первого ознакомления с ними; да и будь оно точным его временем, я отрицаю, что это доказывает их врожденность.

Локк исходит из того, что, начав рассуждать, человек еще не приобретает достоверного знания, поскольку не может сказать, в какой момент это знание становится достоверным. Следовательно, даже если на практике знание приобретается прямо в момент ознакомления с ним, нет никаких оснований утверждать, что оно будет самим человеком сразу во всех случаях воспринято как знание, что человек не станет дополнительно учитывать какие-то обстоятельства, чтобы понять, что он что-то узнал.

Весь подлинный смысл предложения «Люди соглашаются с несомненными истинами, когда начинают рассуждать» может сводиться к следующему: так как образование общих отвлеченных идей и понимание общих имен определяются мыслительными способностями и развиваются вместе с ними, то дети обыкновенно не приобретают этих общих идей и не знают обозначающие их имена до тех пор, пока после долгого применения своего разума к более обычным и частным идеям они по их повседневным разговорам и действиям в отношении других не будут признаны способными к разумной беседе. Если слова «согласие с этими максимами при начале рассуждения» могут иметь какой-нибудь другой верный смысл, желал бы я, чтобы его показали или по крайней мере пояснили, каким образом они доказывают врожденность положений, если понимать эти слова в таком или в каком-нибудь другом смысле.

Локк утверждает, что лучший пример, показывающий, что знание вещи не ограничивается моментом знакомства с ней, это познание окружающего мира детьми, когда они еще не могут приложить ко всем познаваемым вещам общего понятия. Например, пока ребенок называет собаку «гав-гав», он располагает только идеей собачьего лая, но не собаки как живого существа среди других существ. Известно, как часто даже подростки путают родовые, видовые и индивидуальные определения, а также смешивают вещь и знак, причину и ее результат, существование вещи и обстоятельства этого существования, скажем, путают «цифру» и «число», «букву» и «звук», «текст» и «произведение», «автора» и «образ автора», определяют «нож – это когда режут» и т. д. И даже взрослые выстраивают так называемую «наивную таксономию», к примеру, определяя лук как «еду» или «овощ», а нарцисс – как «цветок», хотя биологически лук и нарцисс – почти одно и то же, или не знают, что помидор – ягода, а земляника – орех.

Шаги, которыми разум (mind) доходит до различных истин. Чувства сперва вводят единичные идеи и заполняют ими еще пустое место (empty cabinet), и, по мере того как разум постепенно осваивается с некоторыми из них, они помещаются в памяти и получают имена. Затем, подвигаясь вперед, разум абстрагирует их и постепенно научается употреблению общих имен. Так разум наделяется идеями и словами, материалом для упражнения своей способности рассуждения.

Абстрагирование – взятие в отвлеченном смысле. В современном употреблении это слово имеет по меньшей мере два значения: 1) взятие в качестве примера общего смысла: дуб мы берем не как дуб, а как пример на слово «дерево», и 2) взятие в отвлечении от свойств: мы рассматриваем его просто как дерево, не обращая внимания на те свойства, которые отличают дуб от березы или осины. Заметим, что Локк явно склоняется ко второму значению, так как абстрагирование у него напрямую не связано с определением: мы можем понимать, что дуб – дерево, еще не зная определения дерева или даже границ этого понятия, а просто заметив, что дуб, как и другие деревья, растет в лесу, имеет ствол, зеленые листья. Таким образом, мы сначала знакомимся со множеством деревьев, а уже потом с определением дерева.

С увеличением материала, дающего разуму работу, применение его с каждым днем становится все более и более заметным. Но хотя запас общих идей и растет обыкновенно вместе с употреблением общих имен и рассуждающей деятельностью, все-таки я не вижу, как это может доказать их врожденность. Знание некоторых истин, я признаюсь, появляется в душе очень рано; но оно появляется таким путем, который показывает, что они неврожденны, ибо наблюдение всегда обнаружит нам, что такое знание принадлежит к идеям не врожденным, а приобретенным, так как уже вначале оно имеет дело с идеями, запечатлевшими внешние вещи, с которыми раньше всего встречаются младенцы и которые всего чаще воздействуют на их чувства. В полученных таким образом идеях разум открывает взаимное согласие одних и несогласие других, вероятно, сейчас же, как начинает пользоваться памятью и становится способным удерживать и принимать определенные идеи. Как бы то ни было, верно то, что это происходит задолго до употребления слов или того, что мы обыкновенно называем «пользованием разумом». Ведь ребенок раньше, чем начинает говорить, знает разницу между идеями сладкого и горького (т. е. что сладкое не есть горькое) так же верно, как впоследствии, когда начинает говорить, он знает то, что полынь и леденцы не одно и то же. <…>

Таким образом, развитие идей в уме человека Локк понимает как появление системы «согласий» и «несогласий». Ведь ребенок может легко узнать, что сахар сладок или что молоко питательно, – это он познает прежде, чем начнет говорить. Но только узнав, что сладким бывает и то, что посыпали сахаром, но при этом заранее не посыпали полынью, ребенок постигает вполне разницу между сладким и горьким, допустим, что горечь перебивает сладость.

1. Реальные идеи сообразуются со своими прообразами. Кроме того, что мы уже сказали об идеях, имеются еще соображения об их отношении к вещам, от которых они взяты или которые, как предполагают, представляются ими. Таким образом, на мой взгляд, идеи могут быть разделены на три разряда. Они бывают:

во-первых, реальные или фантастические;

во-вторых, адекватные или неадекватные;

в-третьих, истинные или ложные.

Во-первых, под реальными идеями я разумею такие идеи, которые имеют основание в природе, которые сообразны с реальным бытием и существованием вещей или со своими прообразами. Фантастическими или химерическими я называю такие идеи, которые не имеют ни основания в природе, ни сообразности с тою реальностью бытия, к которой их молчаливо относят как к их прообразу.

Фантастический – это слово во времена Локка означало не столько «вымышленный», сколько «нелепый», непредставимый именно в силу своей несообразности. Это отличается от нашего понятия фантастики как представления того, существование чего не может быть пока доказано, например, инопланетяне как зеленые полулюди-полунасекомые, которые как раз вполне представимы, их можно не только представить, но и нарисовать. Для Локка фантастическим будет оксюморон («сухая вода», «говорящий камень») или любое другое сочетание не просто несовместимых явлений, но явлений, непредставимых, исходя из прообразов. Так, летающий конь – фантастический, потому что ничто в существовании коней, ни их телосложение, ни их повадки, не говорят, что кони могут летать. Тогда Пегас несообразен коню как своему прообразу.

Если мы исследуем различные вышеупомянутые виды идей, то найдем, что 2. Простые идеи все реальны. Во-первых, наши простые идеи все реальны, все соответствуют реальности вещей. Не то чтобы все они были образами или представлениями того, что действительно существует, – противоположное этому я уже показал для всех качеств тел, кроме первичных.

Первичные качества – те, которые существуют в вещи независимо от ее взаимодействия с окружающим миром. Например, если говорить на языке современной физики, наличие массы в вещи – первичное качество, а веса – вторичное качество, последний появляется там, где есть притяжение, где вещь может упасть или склонить чашу весов. Локк не считает возможным говорить о существовании вторичных качеств, так как они не существуют, а возникают в результате взаимодействия тел. К примеру, чтобы оценить вещь как холодную, нужна наша рука в качестве датчика холода, который существует как акт взаимодействия вещи с рукой.

Но хотя белизна и холод имеются в снегу не более чем боль, однако, эти идеи белизны и холода, боли и т. п., будучи в нас результатами воздействия сил, присущих вещам вне нас, предназначенным нашим творцом вызывать в нас такие ощущения, есть в нас реальные идеи, по которым мы отличаем качества, реально существующие в самих вещах.

Фраза, сложно построенная и в оригинале. Можно изложить так: «Хотя белизна и холод – вторичные свойства, не более принадлежащие снегу, чем впечатление белого цвета в нашем глазу или впечатление боли от холода на нашей руке, но Творец предназначил, чтобы эти вещи становились носителями сил, способных вызывать в нас ощущения, и поэтому мы можем говорить, что белизна и холод – не просто ощущения, но идеи, которые способны указать на реальные качества вещей, такие как наличие цвета и температуры». Здесь Локк делает важный ход: если, несмотря на субъективность ощущений, мы познаем вещь, то есть делаем ход от вторичных качеств к первичным, то, значит, вещи сотворены – они не ведут себя произвольно, неизвестно зачем появляясь из небытия, но являются носителями некоторой системы качеств.

Так как эти различные внешние проявления предназначены быть знаками, по которым мы должны узнавать и различать вещи, с которыми имеем дело, то наши идеи также служат нам для этой цели и также суть реальные отличительные черты, являются ли они только постоянными результатами воздействия или же точными подобиями чего-то в самих вещах, ибо эта реальность заключается в постоянном соответствии идей определенному устройству реальных предметов. При этом неважно, как причине или как прообразу отвечают идеи данному устройству; достаточно, что идеи постоянно вызываются им.

Такая трактовка идей сближает их с формулами или схемами современной науки. Нам не важно, формула H₂О похожа ли на воду или формула E = mc² – на устройство базового процесса во вселенной. Нам важно, что эти идеи обусловлены самими вещами, а не тем, скажем, что о них написано в учебнике.

Таким образом, все наши простые идеи реальны и верны, потому что они отвечают и соответствуют тем присущим вещам силам, которые вызывают их в нашем уме; а это все, что требуется для того, чтобы сделать их реальными идеями, а не произвольными выдумками. Ибо в простых идеях (как было показано) ум всецело ограничен воздействием на него вещей и не может составить себе простых идей больше, чем он получил. <…>

Последний тезис Локк доказывал очень просто: любая простая идея заключает в себе и некоторое воздействие, например, свет был увиден глазом, и значит, идея света связана с этим воздействием. Если в свете мы захотим выделить, скажем, «лучистость» и тем самым получить еще одну идею, мы должны будем пронаблюдать за поведением лучей. Это отличается от подхода в разных изводах классической оптики, где часто «сияние» отличалось от «света», исходя из того, что последний не только воспринимается, но и формирует восприятие.

3. Сложные идеи суть произвольные сочетания. Хотя ум совершенно пассивен в отношении своих простых идей, однако, мне кажется, мы можем сказать, что он не пассивен в отношении своих сложных идей. Так как последние есть сочетания простых идей, соединенных вместе под одним общим именем, то ясно, что при образовании этих сложных идей человеческий ум пользуется некоторого рода свободой.

Сложными идеями Локк называет как собирательные понятия («человечество», «деньги» и т. д.), так и отвлеченные («человечность», «цена», «стоимость»). В обоих случаях сочетаются идеи множества однородных вещей, только при слове «человечество» мы производим подсчет, а при слове «человечность» обозначаем некоторое состояние. В классической философии обычно не различались или различались лишь в специализированных контекстах «человечество» и «человечность» или «деньги» и «ценное», иначе говоря, совокупность вещей и ее предполагаемый неизбежный эффект, у Локка они тоже иногда не различаются.

Отчего же еще может получиться так, что идея одного человека о золоте или справедливости отлична от идеи другого, если не оттого, что один включает в нее или исключает из нее какую-то простую идею, которую другой не включает и не исключает? Вопрос, стало быть, в том, какие из этих сочетаний реальны и какие только воображаемы, какие совокупности соответствуют реальности вещей и какие нет.

Например, один человек включает в понятие «золото» эквиваленты золота (банкноты), а другой – нет; или исключает из понятия золота золотые сплавы, утраченное золото или золото, данное в долг. С точки зрения учения Аристотеля об «энтелехии», окончательной формы вещей, только чистое золото, имеющееся в наличии, можно называть «золотом» в полном смысле. Локк исходит из того, что наши представления не имеют цели, но должны обладать некоторой сообразностью. Так, справедливость можно понимать как равенство имущества, а можно – как равенство прав или, к примеру, как равную возможность подвергнуться наказанию даже за самый малый проступок, но нельзя понимать как неравенство.

На это я отвечаю, что 4. Смешанные модусы, образованные из сообразных друг с другом идей, реальны. Во-вторых, так как смешанные модусы и отношения не имеют другой реальности, кроме реальности в человеческом уме, то для того, чтобы сделать этого рода идеи реальными, требуется лишь, чтобы они были составлены так, чтобы была возможность существования, пригодного для них. Будучи сами прообразами, эти идеи не могут отличаться от своих прообразов и потому не могут быть химерическими, если только кто-нибудь не примешает к ним несообразные идеи.

Смешанные модусы – сложные представления о действии вещей. Например «солнце греет, и вокруг него ходят планеты» – это сложный модус, так как греет оно нас, а планеты ходят сами по себе. Но это реальная идея солнца как самостоятельного физического объекта, способного к каким-то действиям, и в этом смысле в таком его определении не будет ничего несообразного, даже если солнце остынет и планеты исчезнут.

Действительно, поскольку некоторым из этих идей присвоены имена на известном языке, посредством которых имеющий в уме своем эти идеи сообщает их другим, постольку для них недостаточно простой возможности существования: они должны обладать еще сообразностью с обычным значением данного им имени, чтобы их нельзя было считать фантастическими, например если кто-нибудь даст имя «справедливость» той идее, которую обычно называют «щедрость». Но такая фантастичность больше касается точности речи, чем реальности идей.

Локк имеет в виду, что мы сообщаем идеи с помощью отдельных слов, и это сообщение реально. Так, мы говорим «этот человек щедрый», имея в виду также, что он милосердный. Но если мы слово «щедрый» будем использовать как синоним «справедливый», это будет фантастичным, так как щедрость подразумевает несправедливое распределение благ, щедро одарить одного, а не другого, не менее заслужившего, а справедливость требует определенной сдержанности, чтобы всем все досталось. А вот сказать «справедливый» в значении «правдивый» не будет уже химерой, так как справедливость подразумевает определенную честность. Нужно заметить: в классической этике щедрость могла не противоречить справедливости, например, если считалось, что она должна спасти всех, скажем, если оказывается щедрая помощь городу, который может погибнуть.

Невозмутимость человека в опасности, спокойное рассмотрение того, что всего лучше сделать, и решительное выполнение этого есть смешанный модус или сложная идея действия, которое может иметь место. Но невозмутимость в опасности без применения рассудка или деятельности есть также нечто возможное, и потому это такая же реальная идея, как и предыдущая.

Локк называет невозмутимость «смешанным модусом», поскольку она соединяет оценку ситуации как допускающей и даже требующей бесстрашия и оценку себя как не способного бояться, иначе говоря, два разноплановых действия: решимость и самооценку.

Первая из этих идей, носящая данное ей имя «мужество», в отношении этого названия может быть истинной или ложной идеей. Но вторая, пока ей не присвоено никакого общепринятого имени в каком-нибудь известном языке, не допускает никакого искажения потому, что образована безотносительно ко всему, кроме самой себя.

Невозмутимость с учетом опасности может быть как мужеством, так и неразумием, в этом смысле может быть истинной или ложной идеей. Тогда как невозмутимость, не способная учитывать опасность, не может считаться мужеством, ибо не подразумевает субъективного отношения к происходящему, но лишь собственное объективное существование. Если придумать ей какое-то название, скажем, «отчаянная храбрость», то это уже будет сложная идея, и мы сможем оценивать, действительно ли храбрость такова или нет.

5. Идеи субстанций реальны, когда они соответствуют существованию вещей. В-третьих, наши сложные идеи субстанций, будучи созданы все в отношении к существующим вне нас вещам и предназначенные быть представлениями субстанций, как они есть в действительности, реальны лишь постольку, поскольку они являются такими сочетаниями простых идей, которые реально соединены и существуют совместно в вещах вне нас. Наоборот, фантастическими будут те, которые образованы из таких совокупностей простых идей, что никогда не бывали соединены в действительности, никогда не находились вместе в какой-нибудь субстанции.

Субстанция – важное понятие классической философии, означающее самостоятельное существование вещи, независящее от нашего сознания или от существования других вещей. Локк говорит, что сама идея самостоятельного существования какой-то вещи должна подразумевать представления, свидетельствующие об этом. Например, представляя дерево отдельно от земли, из которой оно растет, мы исходим из того, что дерево умеет расти, а земля – нет.

Такова, например, [идея] разумного существа, состоящего из лошадиной головы, соединенной с человеческим телом, т. е. такого, какими описывались кентавры; или [идея]: тело желтое, очень ковкое, плавкое и нелетучее, но легче обыкновенной воды; или еще идея: единообразное, неорганизованное тело, которое состоит (что касается чувства) из одинаковых частей и к которому присоединяют восприятие и произвольное движение.

Локк после фантастического существа из мифологии (кентавр) дал фантастическое вещество (легкий металл) и затем – фантастическую абстракцию (тело хаотически организованное и при этом упорядоченное). Мы уже видим некоторое смещение, очевидное в наши дни, когда словом «субстанция» очень часто называют вещество, из которого создана вещь, иначе говоря, смешивают «субстанцию» и «субстрат».

Возможно ли существование подобных субстанций или нет, мы наверно не знаем. Но как бы то ни было, так как эти идеи субстанций не сообразны ни с каким известным нам существующим прообразом и состоят из совокупностей таких идей, которых никогда не показывала нам соединенными вместе никакая субстанция, то они должны считаться чисто воображаемыми. Но в гораздо большей степени таковы те сложные идеи, которые содержат в себе некоторую несовместимость или противоречивость своих частей.

Локк высказывает важную мысль, что статус чего-то как воображаемого не может быть оспорен тем, что в реальности встретится такое существо. Скажем, можно представить создание генными инженерами и трансплантаторами органов кентавра, но он не перестанет от этого быть фантастическим, просто эта фантазия будет реализована в материале, в то время как ранее она воплощалась только в уме.

1. Адекватные идеи суть такие идеи, которые полностью представляют свои прообразы. Из наших реальных идей одни адекватны, а другие неадекватны. Адекватными я называю те идеи, которые полностью представляют нам те прообразы, от которых, как полагает ум, они взяты и которые они должны замещать, относясь к ним. Неадекватны идеи, являющиеся лишь частичным или неполным представлением тех прообразов, к которым их относят. <…>

Адекватный – в буквальном переводе с латинского языка означает «соответствующий», «приравнивающий», наше бытовое значение этого слова «соответствующий себе» (адекватное поведение) – сужение первоначального смысла. Скажем, «разумное существо» адекватно представляет человека, а «разум» – неадекватно, равно как и «прямоходящий», так как медведь может встать на две лапы.

4. Модусы могут быть неадекватными в отношении к установленным именам. Однако впоследствии кто-нибудь другой, из разговора узнав от этого человека слово «мужество», может составить себе идею под именем «мужество», которая будет отлична от названной так первым из этих людей и имеющейся в его уме, когда он употребляет это имя. И в этом случае если он хочет, чтобы его идея в мышлении была сообразна идее другого, как употребляемое им в речи название сообразно по звуку названию, данному тем, от кого он его узнал, то его идея может оказаться совершенно ложной и неадекватной.

Модусы – в данном случае проявления на деле. Имеется в виду, что очень часто отвлеченные понятия понимают неправильно, когда видят только отдельные действия, равно как и о людях по той же причине судят неправильно. Например, «мужественным» могут назвать дерзкого человека, хотя в дерзости никакого мужества нет, или «щедрым» – расточительного, или «благородным» – поверхностно вежливого.

Так как в этом случае человек делает идею другого человека образцом для своей идеи в мышлении, подобно тому, как слово, или звук, одного человека является образцом для слова в речи другого, то его идея является недостаточной и неадекватной настолько, насколько она отдалена от прообраза или образца, к которому человек ее относит и который он думает выразить и обозначить именем, употребляемым для нее, желая, чтобы оно было знаком как идеи другого человека (с которой оно в своем точном употреблении было первоначально связано), так и его собственной, как соответствующей первой; и если его собственная идея не точно соответствует первой идее, то она ошибочна и неадекватна.

Это громоздкое рассуждение лучше пояснить примером: мы говорим «мужество», представляя себе мужчину, или «честность», представляя себе честь этого человека. Иначе говоря, мы отчасти познали нравственные качества другого, но создаем имя не для отдельных качеств, но для самого нравственного состояния, чтобы мы сами могли становиться мужественными или честными. Но если мы полагаем, к примеру, что честным должен быть только другой человек по отношению к нам, а сами не считаем себя обязанными быть таковыми по отношению к нему, то эта идея оказывается неадекватной, так как отдаляется от образца, честного человека, в сторону нас. Мы тогда деформируем саму идею, а не просто заявляем свой эгоизм.

5. Когда, стало быть, эти сложные идеи модусов ставятся умом в отношение и соответствие с идеями в уме другого разумного существа, выраженными посредством названий, которые мы даем, то они могут быть весьма недостаточны, ложны и неадекватны, так как не соответствуют тому, что ум предназначает быть их прообразом и образцом. В этом отношении только идея модусов может быть ложной, несовершенной или неадекватной. На этом основании наши идеи смешанных модусов более всех других склонны быть ошибочными. Но это относится более к точности речи, чем к правильности знания.

Иначе говоря, мы не можем ошибиться в идее свойств. Например, назвать высокого человека низким, разве что если у нас недостаток знаний по вопросу или нам рассказаны неверные факты, но можем ошибиться в определении человека как честного или благородного, и если модус «смешанный» (благородство включает в себя как отношение к другим, так и отношение к себе, чувство собственного достоинства), тем больше риск ошибки, если мы не рассматриваем вопрос должным образом и не уточняем тех понятий, которые привыкли употреблять.

6. Идеи субстанций, поскольку они относятся к реальным сущностям, неадекватны. <…> Эти идеи имеют в уме двоякое отношение: 1) иногда их относят к предполагаемой реальной сущности каждого вида вещей; 2) иногда они предназначаются только для того, чтобы служить в уме изображениями и представлениями существующих вещей через посредство идей тех качеств, которые можно обнаружить в вещах. В обоих случаях эти копии тех подлинников и прообразов несовершенны и неадекватны.

Локк говорит о том, что, скажем, идея мяча адекватна лишь по отношению к предполагаемому мячу, но неадекватна к любому реальному мячу, не учитывая его цвета, упругости и других индивидуальных свойств. Поэтому и можно понимать идеи субстанций двояко: либо мы считаем, что идея мяча отличает его сущность от сущности камня или любой другой вещи, либо мы считаем, что идея мяча позволяет нам узнать мячи среди других вещей. Во втором случае мы можем отвергнуть некачественный мяч (как футболист скажет «это не мяч» про вещь, сущность которой вполне мяч, но которым нельзя играть в футбол: например, про мяч для гольфа или поврежденный мяч). Можно сблизить первый вариант с платонизмом, где идея вещи полностью раскрывает ее сущность, а второй – с аристотелизмом, где «энтелехия», окончательное состояние вещи, допускает говорить о несостоятельных вещах только «по примышлению», в меру допустимого. Локк стремится показать, что классические платонизм и аристотелизм не могут объяснить, как мы отличаем правильные идеи от неправильных. Классическая философия, согласно Локку, допускает какие-то предварительные неоговариваемые предпосылки, например, что созерцание всегда предшествует действию (Платон) или что все вещи стремятся к совершенству и счастью (Аристотель), и поэтому не отвечает уровню развития современной науки.

Во-первых, люди обыкновенно заставляют названия субстанций обозначать вещи, предполагая, что последние имеют определенные реальные сущности, благодаря которым они принадлежат к тому или иному виду. А так как имена обозначают не что иное, как идеи, имеющиеся в человеческом уме, то люди, следовательно, должны относить свои идеи к таким реальным сущностям как к их прообразам. Что люди (особенно воспитанные на тех знаниях, которые преподают в этой части света) предполагают определенные особые сущности субстанций, которым каждый индивид в своих различных видах сообразен и причастен, так мало нуждается в доказательствах, что показалось бы странным, если бы кто-нибудь поступал иначе.

Локк имеет в виду, что у европейцев, благодаря школьному образованию, восходящему к платонизму и аристотелизму, развито категориальное мышление, они сразу могут сказать, к какому роду и виду относится какая вещь, какая категория (разряд вещей) оказывается рядом с которой. А, например, китайская идеографическая письменность или индийская мифологическая система предполагают другое мышление, не накладывающее на реальность сетку «количество – качество», «род – вид» и т. д.

И таким образом, люди обыкновенно дают особые названия, под которыми они классифицируют отдельные субстанции, вещам как отличающимся такими особыми реальными сущностями. Кто же не обидится, если выразят сомнение в том, не имеет ли он в виду, называя себя человеком, какой-нибудь другой смысл, нежели обладание реальной сущностью человека? Но если вы спросите, что это за реальные сущности, окажется, что люди несведущи и не знают их. Отсюда следует, что идеи в человеческом уме, относимые к реальным сущностям как к неизвестным прообразам, должны быть так далеки от адекватности, что вовсе не могут считаться изображениями этих сущностей.

Локк говорит, что мы легко принимаем общие понятия, как «человек», за название индивидов, но при этом сказать о человеке мы можем лишь на основании наблюдений, и никаких других знаний о нем не имеем. Поэтому наш философ считает неадекватным говорить об отдельном человеке как варианте человека вообще, но только о том, что у нас определенным образом составляются идеи отдельного человека и человека вообще на основании опыта.

Как уже было показано, наши сложные идеи субстанций есть определенные совокупности простых идей, которые, как было замечено или предположено, постоянно существуют вместе. Но такая сложная идея не может быть реальной сущностью какой-либо субстанции.

Так, идея «человек» тождественна идее «разумное существо», состоящей из двух разнонаправленных идей «разум» и «существо». А как разнонаправленное: претендующий на всеобщий характер разум и знающее свое место существо – могут слиться в единую реальную сущность? Поэтому можно говорить об идее человека, которая может оказаться адекватной и неадекватной, и о такой вещи как человек, которая вполне реальна, но не о такой сущности как человек.

Ибо тогда обнаруживаемые нами в этом теле свойства зависели бы от этой сложной идеи, были бы выводимы из нее и была бы известна их необходимая связь с нею, например, все свойства треугольника зависят от сложной идеи трех линий, ограничивающих пространство, и, насколько могут быть обнаружены, выводятся из нее. Но ясно, что в наших сложных идеях субстанции не содержатся такие идеи, от которых зависят все другие качества, которые можно найти в них. Обычная идея людей о железе есть идея тела определенного цвета, веса и твердости, а одно из свойств, которые люди признают принадлежащими железу, есть ковкость. Но это свойство не имеет необходимой связи с этой сложной идеей или какой-нибудь ее частью. И у нас в равной мере нет оснований думать ни о том, что ковкость зависит от данного цвета, веса и твердости, ни о том, что данный цвет или вес зависит от его ковкости. И хотя мы ничего не знаем об этих реальных сущностях, однако нет ничего обычнее того, что люди подводят (attribute) виды вещей под [некоторые] такие сущности.

Локк объясняет, что раз идея железа сложна (железо тяжелое, блестит и т. д.), то ковкость не может входить в эту идею, но только в идею целой группы металлов, которые тоже ковкие. В этом смысле мы можем говорить, что признак железа – ковкость, лишь через приписывание общих свойств частным вещам, но не проясняя идею вещи и не приближаясь к ее сущности. Так Локк доказывает, что мы не имеем никакого знания, способного вычленить сущность вещи, так как наши наблюдения над ней либо охватывают отдельные свойства, образуя сложное и не всегда адекватное понятие, либо вообще говорят о свойствах группы вещей, а не вещи, и, значит, характеризуют группу, а не ее саму.

Об отдельном кусочке материи, образующем кольцо, которое я ношу на пальце, большинство людей смело предполагает, что он имеет реальную сущность, благодаря которой он есть золото и от которой проистекают все те качества, которые я нахожу в кольце, т. е. его своеобразный цвет, вес, твердость, плавкость, нерастворимость, изменение цвета при незначительном соприкосновении со ртутью и т. д. Но когда я начинаю исследовать и отыскивать сущность, от которой проистекают все эти свойства, я вижу ясно, что не могу обнаружить ее. Самое большее, что я могу сделать, – это предположить, что так как золото есть не что иное, как тело, то его реальная сущность, или внутреннее строение, от которого зависят эти качества, может быть только формой, размером и связью его плотных частиц; а так как ни о чем этом я вообще не имею определенного восприятия, то у меня и не может быть идеи сущности золота, благодаря которой оно обладает своеобразной блестящей желтизной, бо́льшим весом, нежели какая-нибудь другая известная мне вещь того же объема, и способностью изменять цвет при соприкосновении с ртутью. Если кто скажет, что реальная сущность и внутреннее строение, от которого зависят эти свойства, не есть форма (figure), размеры и расположение или связь плотных частиц золота, а есть нечто, называемое его особой формой (form), то я буду еще дальше прежнего от обладания какой-нибудь идеей реальной сущности золота.

В русском языке понятия «форма» и «образ» слишком многозначны. Это иногда мешает пониманию рассуждений классической и новой философии и требует пояснений. Форма в смысле «фигура» означало в классической философии прежде всего расположение частей, взаимодействие вещей, композицию, конструкцию, и этот термин был прежде всего риторическим, «фигура речи» в смысле необычное запоминающееся решение, например, сравнение или иносказание. Тогда как само слово «форма» употреблялось для перевода термина Платона «идея», означая неделимый и неизменный образец для какой-то вещи. У Локка значение обоих слов немного смещается: формой-фигурой он называет что-то вроде формулы, общего состава, базового физического или химического строения, что несвойственно исконному значению слова «фигура», а «формой» – данность вещи, ее «телесность». Скажем, «фигура» золота – что это металл, а форма – что это вещь, имеющая массу. Локк замечает: хотя «форма» тогда более ощутима, чем «фигура», это то, что можно пощупать, а не нужно моделировать, тем не менее массовая характеристика золота даст о нем еще меньшее представление, чем химический (мы бы сказали, атомарный) состав. Отчасти под влиянием Локка в английском языке слово form стало иногда значить просто «тело», как в следующих строках американского поэта Уолта Уитмена:

– Не только лицо и мозг

Почтенны, – сказала мне Муза –

Но много почтеннее Тело (Form) в своей завершенности.

Можно вспомнить также русские вульгарные выражения «соблазнительная фигура» и «пышные формы», в первом случае речь идет о соответствии некоторой формуле женской красоты, а во втором – о телесности как данности.

Ибо у меня есть идея формы, размеров и расположения плотных частиц вообще, но у меня совсем нет идеи особой формы, величины или соединения частиц, которые образуют вышеупомянутые качества, находимые мною в том отдельном кусочке материи, который я ношу на своем пальце, а не в другом кусочке материи, которым я чиню свое перо, употребляемое мною для письма. Но когда мне говорят, что сущностью золота является нечто помимо формы, размера и расположения плотных частиц этого тела, нечто, называемое субстанциальной формой, то, признаюсь, идеи таковой у меня вовсе нет, а есть только идея звука – «форма», довольно далекая от идеи реальной сущности золота или его строения. И относительно реальной сущности всех других природных субстанций я нахожусь в таком же неведении, как и относительно реальной сущности этой отдельной субстанции. Признаюсь, у меня совсем нет отчетливых идей этих сущностей. И я склонен предполагать, что и другие после исследования своего собственного знания найдут в себе в этом пункте точно такого же рода неведение.

Субстанциальная форма – понятие классической философии, особенно схоластической, означающее основание, на котором мы говорим о данном предмете как самостоятельно существующем. К примеру, согласно Фоме Аквинскому, душа – субстанциальная форма человека как индивида, так как без души человек – труп, а не человек. Локк считает это понятие пустым, поскольку его собственным содержанием оказывается только отрицание (одушевленный человек как не труп).

7. Когда, стало быть, люди дают этому особому кусочку материи на моем пальце общее, уже употребляемое название и именуют его золотом, то не относят ли они обыкновенно, или не следует ли понять их [только] так, что они относят, это название к особому виду тел, обладающему реальной внутренней сущностью, благодаря которой эта особая субстанция становится данным видом и именуется данным названием. Если это так (а это, очевидно, так), то название, которым обозначаются вещи как обладающие данной сущностью, должно быть отнесено прежде всего к этой сущности; и, стало быть, идея, которой дается это название, должна быть отнесена также к этой сущности и предназначена представлять ее. Но так как люди, употребляющие таким образом названия, не знают этой сущности, то в этом отношении их идеи субстанций должны быть все неадекватны, как не содержащие в себе той реальной сущности, которую они по расчетам ума должны были бы содержать.

Хотя это рассуждение громоздко, пояснить это можно следующим образом. Видя золотое кольцо, мы говорим «золото», но при этом прекрасно понимаем, что масса всего золота на земле больше массы кольца, а про существование золота на других планетах мы даже толком не знаем. Поэтому мы на самом деле имеем идеи только золотых предметов, а реальная сущность золота оказывается лишь «расчетом ума», его предположением, что узнав разные золотые предметы, мы в целом знаем, что такое золото. Это очень напоминает позднеантичную концепцию «эпинойи», «примышления», важную для христианского богословия: Бог непостижим, но мы знаем, сколько лиц, мыслим три лица, а не два и не четыре или пять, потому что иначе не можем вообще как-либо обратить свой ум к Богу как к спасителю.

8. Идеи субстанций как совокупности качеств субстанций все неадекватны. Во-вторых, хотя люди, которые оставляют без внимания бесполезное предположение о неизвестности реальных сущностей, по которым различаются вещи, и стараются скопировать существующее в мире субстанции соединением идей тех чувственных качеств, которые находят совместно имеющимися в них, и хотя такие люди подходят к подобию субстанций гораздо ближе тех, кто представляет себе неизвестно какие особые реальные сущности, однако эти люди не приходят к совершенно адекватным идеям тех субстанций, которые они желали бы таким образом скопировать в своем уме, и данные копии не содержат в себе полно и точно всего того, что можно найти в их прообразах.

Скопировать – это слово Локк употребляет в значении, близком нашему «смоделировать», «создать умственную модель», «провести мысленный эксперимент». Он критикует попытку вычленить необходимые качества и исходя из их определить природу субстанции, например, что металл не может не иметь массы, а человек не может не быть неразумным. Получаются копии, ничего не говорящие, скажем, о ценности золота или свободе человека.

Ведь качества и силы субстанций, из которых мы составляем их сложные идеи, так многочисленны и разнообразны, что никакая человеческая сложная идея не содержит их все. Что наши абстрактные идеи субстанций не содержат в себе всех простых идей, объединенных в самих вещах, очевидно из того, что люди редко вкладывают в свою сложную идею какой-нибудь субстанции все простые идеи, которые, как им известно, существуют в ней.

Силы – это слово Локк употребляет в классическом смысле «действенные свойства», как в наших выражениях «целебные силы растения», «документ не утратил силы», «в силу обстоятельств» или «волшебная сила искусства». Не надо смешивать это понимание с введенным Ньютоном представлением о механической силе, соотнесенной с массой, движением и ускорением.

Ибо в стремлении сделать смысл употребляемых ими особых имен возможно более ясным и возможно менее затруднительным люди составляют свои особые идеи разрядов субстанций по большей части из небольшого числа тех простых идей, которые можно найти в них. Но так как эти идеи имеют не больше первоначального превосходства или права быть включенными и образовать особую идею, чем другие, исключенные идеи, то очевидно, что в обоих случаях наши идеи субстанций недостаточны и неадекватны.

Разряды – таксономические рубрики, к примеру, «еда» из «это съедобно», «животное» из «это живое» и т. д. Локк замечает, что эти разряды недостаточны для описания вещей, хотя бы потому, что животное тоже может оказаться едой.

Простые идеи, из которых мы образуем наши сложные идеи субстанций, все являются силами (единственное исключение – форма и объем у некоторых видов). А так как силы суть отношения к другим субстанциям, то мы никогда не можем быть уверены в своем знании всех сил какого-либо тела, пока не исследуем всех изменений, которые тело способно произвести в других субстанциях или воспринять от них при различного рода приложении их. Но при невозможности такого исследования даже для какого-нибудь одного тела, не говоря уж обо всех телах, мы не можем иметь адекватных идей субстанции, составленных из совокупностей всех ее свойств.

Силами – например, «еда – то, что нас насыщает», «земля – то, по чему мы ходим», «дом – то, в чем мы живем». Лишь геометрические фигуры описываются только через форму и объем.

9. Кто впервые столкнулся с частицей того рода субстанций, который мы обозначаем словом «золото», тот не мог разумно предположить, чтобы замеченные им в этом куске объем и форма зависели от его реальной сущности, или внутреннего строения. Поэтому они никогда не входили в его идею этого вида тел. Первое, что он выделил в куске золота для образования сложной идеи этого вида, был, вероятно, его особый цвет и вес. И то и другое – не что иное, как сила; цвет есть сила, действующая определенным образом на наши глаза и вызывающая в нас идею, называемую нами «желтое», а вес – это сила, подымающая вверх всякое другое тело равного объема, когда оба тела положены на две чашки находящихся при равновесии весов одна против другой. Кто-нибудь, может быть, присоединит к этому идеи плавкости и огнеупорности – двух других пассивных сил, имеющих отношение к действию огня на золото; третий добавит ковкость золота и его растворимость в царской водке – две иные силы, относящиеся к воздействию других тел, выражающемуся в изменении внешней формы [куска золота], или к разделению его на незаметные части. Соединение этих идей или их части и образует обычно в человеческом уме сложную идею того рода тел, который мы называем золотом.

Царская водка – смесь кислот, способная растворять многие металлы.

10. Но ни один человек, размышлявший о свойствах тел вообще или данного рода в частности, не может сомневаться в том, что то, что называется золотом, имеет бесконечное множество других свойств, не содержащихся в этой сложной идее. Кто изучал этот вид более внимательно, тот мог бы, думается мне, перечислить в десять раз больше свойств золота, которые все неотделимы от его внутреннего строения, точно так же как его цвет или вес. Вероятно, если бы кто-нибудь знал все те свойства этого металла, которые известны разным людям, то в сложную идею золота вошло бы во 100 раз больше идей, чем входит в его идею, имеющуюся у какого-то одного человека. Но, быть может, и это все же не составило бы и тысячной доли того, что можно обнаружить в золоте, потому что изменения, которым одно это тело может подвергаться и которые оно может производить в других телах при надлежащем употреблении, далеко превосходят не только то, что мы знаем, но и то, что мы можем вообразить. Это не покажется таким уж парадоксом тому, кто только захочет поразмыслить, как далеки еще люди от знания всех свойств одной только (и не очень сложной) фигуры – треугольника, несмотря на то что математики открыли уже немалое число этих свойств.

Локк приводит аргумент от опыта, созвучный пламенному пафосу новой науки – сколько бы мы ни познавали, еще многое будет оставаться неизвестным. Под свойствами треугольника понимаются не свойства его определения, что у него три стороны и три угла, но свойства самого треугольника. Например, как он ведет себя в четырехмерном или N-мерном пространстве, как он может быть деформирован на искривленной плоскости, что он значит в качестве графика или арифметической схемы (треугольник Паскаля), каковы вероятности появления именно таких-то треугольников при таких-то операциях, связанных с проекциями, проекциями проекций и т. д.

11. Так что все наши сложные идеи субстанций несовершенны и неадекватны. Так было бы и с математическими фигурами, если бы мы были принуждены составлять сложные идеи их только путем собирания их свойств в отношении к другим фигурам. Как неопределенна и несовершенна была бы идея эллипса, если бы у нас не было другой идеи его, кроме идей немногих его свойств! Между тем, имея в своей обычной идее всю сущность этой фигуры, мы обнаруживаем отсюда эти свойства и доказываем, что они из нее вытекают и неотделимы от нее.

Локк имеет в виду, что в математике возможны дедуктивные определения, к примеру, определение эллипса через ограниченное число понятий, таких как «центр», «окружность», «равенство». Это и есть «обычная идея» эллипса. Но если бы мы стали описывать его свойства вроде «изогнутость», «закругляемость» и т. д., то мы бы получили только идею некоторой кривой, даже некоторого только маршрута, но вовсе не фигуры. Возможно, что Локк также немного каламбурит: в риторике «эллипс» означает «опущение» («сделал домашнее», подразумевается, задание, а не пирожное), и Локк говорит о «немногих свойствах».

12. Простые идеи суть ἔκτυπα и [они] адекватны. Итак, ум имеет три рода абстрактных идей, или номинальных сущностей.

Во-первых, простые идеи, которые суть ἔκτυπα, или копии, но несомненно адекватны. Они предназначены выражать не что иное, как силу в вещах, вызывающую в уме определенное ощущение; а это ощущение, раз оно вызвано, не может не быть результатом воздействия данной силы. Так как бумага, на которой я пишу, имеет на свету (я выражаюсь согласно с обычным понятием о свете) силу вызывать во мне ощущение, названное мною «белое», то последнее может быть только результатом воздействия такой силы на что-то вне ума, потому что в себе самом ум не имеет силы вызывать подобные идеи. А так как под этой простой идеей разумеется не что иное, как результат воздействия такой силы, то она реальна и адекватна. Ощущение белого в моем уме, будучи результатом воздействия имеющейся в бумаге и вызывающей его силы, совершенно адекватно этой силе, иначе эта сила вызвала бы другую идею.

Ἔκτυπα (греч.) – оттиски, следы. Для Локка «бумага белая» такая же адекватная идея как «огонь жжет», хотя последний оставляет следы на теле, а не только в уме, а белая бумага – только в уме (хотя если она плохого качества, она может испачкать руки).

13. Идеи субстанции суть ἔκτυπα, [но] не адекватны.

Во-вторых, сложные идеи субстанций также суть ἔκτυπα, или «копии», но несовершенные, неадекватные. Это вполне очевидно для ума из того, что, как он ясно понимает, при составлении какой бы то ни было совокупности простых идей для какой угодно существующей субстанции он не может быть уверен в точном соответствии этой совокупности всем находящимся в данной субстанции идеям. Ибо, не исследовав всех воздействий на данную субстанцию всех других субстанций и не обнаружив всех изменений, которым она может быть подвергнута со стороны других субстанций или которые она может произвести в них, ум не может иметь точной, адекватной совокупности всех ее активных и пассивных способностей и, таким образом, не может иметь адекватной сложной идеи сил какой-нибудь существующей субстанции и ее отношений, и [он] располагает лишь тем родом сложных идей субстанций, что имеется у нас.

Активная способность – способность производить действие, к примеру, «огонь сжигает». Пассивная способность – способность возникать или исчезать в результате какого-то действия, например, «огонь возникает от трения», «огонь гаснет от воды или недостатка воздуха». Здесь Локк не разбирает содержания этих понятий, приводя их только для демонстрации того, насколько мы не знаем «идею субстанции», хотя история этих понятий интересна и сама по себе.

И если бы даже мы могли иметь и действительно имели в своей сложной идее точную совокупность всех вторичных качеств, или сил, какой-нибудь субстанции, то мы все же не имели бы еще тем самым идеи сущности этой вещи. Так как доступные нашему наблюдению силы, или качества, не являются реальной сущностью данной субстанции, а зависят от нее и вытекают из нее, то никакая совокупность таких качеств не может быть реальной сущностью данной вещи. Отсюда ясно, что наши идеи субстанций не адекватны и не бывают тем, чем намеревается их сделать ум. Кроме того, человек не имеет идеи субстанции вообще и не знает, что такое субстанция сама по себе.

Последняя фраза означает, что никто не сможет определить, что такое субстанция, исходя из данных опыта. Для Локка иметь идею чего-то – это значит уметь показать эту вещь в дискуссии, даже если задается провокационный вопрос.

14. Идеи модусов и отношений суть прообразы и не могут не быть адекватны.

В-третьих, сложные идеи модусов и отношений суть подлинники и прообразы, а не копии, и они не созданы по образцу чего-либо реально существующего, с чем ум намерен сделать их сообразными и точно соответствующими. Будучи такими совокупностями простых идей, которые соединяет сам ум, и такими совокупностями, каждая из которых заключает в себе решительно все, что желал бы в них видеть ум, эти идеи являются прообразами и сущностями могущих существовать модусов и, таким образом, предназначены только для таких модусов и относятся только к таким модусам, которые, если они существуют, точно сообразны с этими сложными идеями. Вот почему идеи модусов и отношений не могут не быть адекватными. <…>

Локк говорит как об идеях вроде «больше – меньше», так и об идеях простых действий, «движение», «рост» и т. д., которые всегда соответствуют тому, что происходит.

1. Истинность и ложность касается собственно положений. Хотя истинность и ложность, собственно говоря, касается только положений, однако идеи часто называются истинными или ложными (а какие слова не употребляются с большою широтою и с некоторым отклонением от своего прямого значения?). Впрочем, я думаю, что когда истинными или ложными называют сами идеи, то основанием для этого все-таки служит всегда некое скрытое или подразумеваемое положение, как мы увидим, если рассмотрим ряд отдельных случаев, когда идеи получают название истинных или ложных. Во всех случаях мы найдем некоторого рода утверждение или отрицание, являющееся основанием для такого наименования. Будучи только простыми представлениями, или восприятиями, в нашем уме, наши идеи сами по себе не могут быть собственно и просто названы истинными или ложными, точно так же как и про отдельное название какой-нибудь вещи нельзя сказать, что оно истинно или ложно.

Мы тоже иногда говорим об «истинных» или «ложных» идеях, например, считаем ложной идею летающего паровоза, четырехугольного треугольника или доброго убийцы. Но на самом деле идеями здесь называются свернутые положения: не «летающий паровоз», а «существует паровоз, способный летать», не «четырехугольный треугольник», а «возможен треугольник, имеющий четыре угла».

2. Метафизическая истина заключает в себе подразумеваемое положение. Правда, и про идеи, и про слова можно сказать, что они истинны в метафизическом значении слова «истина», так как и про все другие существующие вещи говорят, что они истинны, т. е. действительно таковы, как они существуют. Хотя, быть может, в вещах, называемых истинными даже в этом смысле, имеется уже скрытое отношение к нашим идеям, рассматриваемым как мерило (standards) этой истинности, что равносильно суждению (proposition), в уме, хотя обыкновенно его не замечают.

Метафизическая истина – самое общее утверждение, к примеру, «бытие есть», и оно заключает в себе положение «бытие может мыслиться только как существующее». В таком случае наша способность мыслить бытие уже есть пропозиция, утверждение бытия, мерило того, как мы мысленно наделяем его свойством существования. Слово «мерило» («стандарт») было довольно новым в то время, и означало критерий, которым мы располагаем лишь в уме, например «стандарт красоты» не сводится к различным данным измерений, но он может быть воспроизведен для неограниченного числа случаев.

3. В качестве представления в уме идея не бывает ни истинной, ни ложной. Но не в этом метафизическом смысле узнаем мы истину, когда изучаем здесь способность наших идей быть истинными или ложными, а в более обычном значении этих слов. Так, я утверждаю, что так как идеи в нашем уме являются только восприятиями, или представлениями, то они не бывают ложными. Идея кентавра, появляясь в нашем уме, заключает в себе не больше ложности, чем слово «кентавр», когда оно произносится нашими устами или пишется на бумаге. Так как истинность или ложность заключаются всегда в некотором, мысленном или словесном, утверждении или отрицании, то наши идеи не способны быть ложными, пока ум не высказывает о них какое-нибудь суждение, т. е. пока не утверждает или отрицает что-нибудь относительно них.

Локк имеет в виду, что даже если кентавры не могут существовать в физическом мире, идея кентавра не ложна, потому что они могут существовать в воображаемом мире. Поэтому до вынесения суждения, о каком именно мире идет речь, мы не можем говорить об истинности или ложности стоящей за идеями реальности. Скажем, в социальной реальности мы бы могли назвать переносно «кентавром», скажем, президентско-парламентскую республику или взаимодействие города и деревни, и это была бы истинная идея и истинное суждение до тех пор, пока оно не опровергнуто другим суждением.

4. Идеи, отнесенные к чему-нибудь, могут быть истинными или ложными. Идеи могут называться истинными или ложными, когда ум относит какую-нибудь из них к чему-либо внешнему им. Ибо при этом ум делает скрытное предположение об их сообразности с данной вещью; и если это предположение будет истинным или ложным, то и сами идеи получат такое же наименование. Наиболее обычные случаи, когда это происходит, следующие:

Локк говорит, что об истинности или ложности идей можно говорить, только отнеся их к чему-то, например, «идея кентавра» ложна применительно к окружающей нас природе, но истинна применительно к античной мифологии и фантастическим романам. Нашему философу важно отличать «истинность» от «вероятности» или «признания умом», определяя ее структурно, как способность идеи быть частью неоспоримого суждения о вещах.

5. Люди обыкновенно относят свои идеи к идеям других людей, к реальному существованию и к предполагаемым реальным сущностям.

Во-первых, когда ум предполагает, что какая-нибудь его идея сообразна идее в уме других людей, носящей то же обычное название. Это бывает, например, тогда, когда ум полагает или считает свои идеи справедливости, воздержания, религии тождественными с теми идеями, которым другие люди дают те же самые названия.

Во-вторых, когда ум предполагает, что какая-нибудь его идея сообразна с каким-либо реальным существованием. Так, из двух идей – человека и кентавра, – принимаемых за идеи реальных субстанций, одна истинна, а другая ложна, потому что одна сообразна с тем, что реально существует, а другая нет.

В-третьих, когда ум относит какую-нибудь свою идею к тому реальному строению, к той сущности вещи, от которой зависят все ее свойства. Таким образом, ложно огромное большинство, если не все наши идеи субстанций.

Почему идеи субстанций ложны, Локк говорил подробно выше: мы не можем сказать, что такое золото вообще или человек вообще, не зная ни всех свойств вещей, ни отношений, в том числе, определяющих статусы «общего» и «частного». Поэтому любое обобщение, по Локку, есть только деятельность ума. При этом он, судя по всему, допускает возможность истинной идеи субстанций, например, что слово «мир» действительно означает весь мир, но другое дело, что слово «мир» характеризует скорее способность нашего ума обобщать и представлять «все», чем действительное строение этого «всего», поэтому наш философ склоняется к тому, что все идеи субстанций ложны.

6. Причина таких отношений (references). Ум весьма склонен делать молчаливо такие предположения относительно своих собственных идей. Но если мы исследуем этот вопрос, то окажется, что он делает их главным образом, если не исключительно, относительно своих отвлеченных сложных идей. Имея естественную склонность к познанию, ум находит, что если бы он подвигался вперед только с помощью [познания] единичных вещей и сосредоточивался только на них, то его движение было бы очень медленно, а его работа – бесконечна. Поэтому для сокращения своего пути к знанию и придания наибольшего объема каждому восприятию первое, что делает ум в качестве основы для более легкого расширения своего знания путем созерцания самих познаваемых вещей или путем сопоставления их с другими, – он связывает свои [восприятия вещей] в пучки и тем самым располагает их по [тем или иным] видам так, чтобы ему можно было с уверенностью распространять всякое приобретаемое о вещах знание на весь данный вид и таким образом более быстрыми шагами двигаться к своей великой цели – к знанию. Это <…> является причиной того, что мы собираем вещи под обширные идеи с названиями «genera» и «species», т. е. в «роды» и «виды».

То, о чем говорит здесь Локк, мы обычно называем «эвристической целесообразностью», а именно, поспешные обобщения, которые ускоряют исследование сложного предмета, вне зависимости от того, истинны они или нет. При этом нужно отдавать себе отчет, что такие обобщения не могут быть истинными. Например, в естественных науках есть «пробы», в социальных – «выборки», чтобы можно было скорее провести эксперимент и двигаться дальше, хотя весьма вероятна статистическая погрешность выборки или относительная нерелевантность пробы. Если мы берем пробы почвы на каком-то расстоянии и находим большее число руды на двух соседних замерах, то рудник точно будет между ними, хотя, возможно, мы пропустили какой-то рудник, который нашли бы, если бы делали замеры чаще и глубже.

7. Поэтому, если мы захотим внимательно проследить за движениями ума и изучить то направление, которым он идет обычно по пути к знанию, мне думается, мы заметим, что ум, приобретя какую-нибудь полезную, как ему кажется, идею путем созерцания или беседы, прежде всего выделяет ее, а затем дает ей название и в таком виде уже откладывает ее в свою кладовую, в память, как содержащую сущность того вида вещей, знаком которого всегда должно быть это название. Вследствие этого мы часто можем наблюдать, что, когда кто-нибудь видит новую вещь неизвестного ему рода, он сейчас же спрашивает, что это такое, подразумевая под этим не что иное, как название, как если бы название несло в себе познание вида или его сущности, по отношению к которой оно действительно употребляется в качестве знака и с которой оно, полагают, обыкновенно связано.

Локк говорит, конечно, о прогрессе наук его времени, потребовавшем большого количества новых слов и терминов. Классический философ скорее всего бы сказал, что мы сначала интересуемся, чем вещь может стать или как с ней обращаться, а уже потом – как ее правильно называть. Но во времена Локка развитие наук уже было не делом любознательных умов, а одной из социальных норм, а значит, названия как социальная норма обращения с вещами вышли на первый план.

8. Но так как подобная отвлеченная идея является в уме чем-то находящимся между существующей вещью и данным ей названием, то в наших идеях заключается и правильность нашего знания, и точность или понятность нашей речи. Вот почему люди так склонны предполагать, что отвлеченные идеи, имеющиеся в их уме, соответствуют существующим вне их вещам, к которым их относят, и что они также тождественны с относимыми к ним именами, которые даются идеям в словоупотреблении данного языка. Ибо они находят, что без этой двойной сообразности своих идей они и про себя мыслили бы ложно о вещах, и говорили бы о них непонятно для других.

Мы до сих пор часто встречаем убеждение, что правильно определить даже очень специальную вещь – это не объяснить ее, а правильно назвать. Например, так дают названия социальным явлениям, вроде «субкультура», «девиация», «урбанизация», «информатизация», думая, что объяснили этими словами современность, хотя на самом деле в основном выработали тенденциозное отношение к ней.

9. Простые идеи могут быть ложны в отношении к другим идеям с тем же именем, но менее всего подвержены этому. Итак, во-первых, говорю я, некоторые наши идеи могут быть ложны в том случае, когда об их истинности судят по тому, сообразны ли они с идеями других людей, обыкновенно обозначаемыми тем же самым названием. Однако простые идеи менее всех других способны ввести в такое заблуждение, ибо человек при помощи чувств и ежедневного наблюдения может легко убедиться, каковы простые идеи в обычном употреблении, обозначаемые различными именами, потому что их немного по количеству и он может их легко исправить при помощи объектов, в которых их можно найти, если он в них сомневается или заблуждается. Поэтому редко кто ошибается в своих названиях простых идей или дает название «красное» идее зеленого или название «сладкое» идее горького. Еще менее склонны люди путать имена идей, относящиеся к различным чувствам, и обозначать какой-либо цвет названием вкусового ощущения и т. д. Отсюда ясно, что простые идеи, которые кто-либо обозначает каким-нибудь именем, обыкновенно тождественны с теми идеями, которые имеют и подразумевают другие, употребляя те же самые имена.

Чувства – это слово Локк использует в старом смысле «пяти чувств»: зрение, слух, обоняние, осязание, вкус, их мы обычно не путаем. Психологическое явление «синестезии», свойственной людям с богатым воображением, которые, скажем, красный цвет ощущают не просто как теплый, а как пряный и остро пахнущий, Локк не рассматривал, так как для него важны чувства как практическое руководство: мы что-то увидели и сразу что-то начинаем с этим делать.

10. Идеи смешанных модусов более других могут быть ложными в этом смысле. Сложные идеи гораздо более других могут быть ложными в этом отношении, а сложные идеи смешанных модусов – гораздо более идей субстанций. Ибо в субстанциях (особенно в таких, которым дают общеизвестные и незаимствованные названия какого-нибудь языка) некоторые заметные чувственные качества, служащие обыкновенно для различения одного вида от другого, без труда предохраняют всех обращающих хоть какое-нибудь внимание на употребление своих слов от применения их к таким видам субстанций, к которым эти слова вовсе не имеют отношения. Но в смешанных модусах мы гораздо менее уверенны, потому что не так легко решить, как называть различные действия: справедливостью или жестокостью, щедростью или расточительностью. И, таким образом, наши идеи могут быть ложны в отношении идей других людей, обозначенных теми же названиями. Так, идея, которая имеется в нашем уме и которую мы выражаем словом «справедливость», возможно, должна носить другое название.

Локк имеет в виду, что справедливость требует всякий раз вынесения очень жестких приговоров, поэтому с точки зрения некоторой последовательности событий можно говорить только о «строгости», а не о «справедливости». Единственное, что позволяет вести речь о справедливости как таковой – это противопоставление ее тирании, иначе говоря, непоследовательной строгости: тиран не строг к себе и своим капризам, потому подвергает себя и несправедливости, и смертельной опасности – легко может погубить себя по недомыслию.

11. Или по крайней мере могут считаться ложными. Но верно или нет, что наши идеи смешанных модусов более всех прочих могут отличаться от идей других людей, обозначенных теми же названиями, одно по крайней мере достоверно, а именно что такого рода ложность приписывается нашим идеям смешанных модусов чаще, чем всяким другим. Когда считают, что человек имеет ложную идею справедливости, благодарности, славы, то только по той причине, что эти его идеи не соответствуют тем идеям, которые у других людей обозначены этими названиями.

Этот пример Локка легко иллюстрируется понятием «славы», которое для одних людей включает прежде всего военную славу, для других – скандальную славу, для третьих – незаметную сначала славу добрых дел. Если даже можно подчинить эти разные понимания каким-то этическим координатам, то все равно они настолько разнонаправлены, что не укладываются в плоскость таких координат.

12. Почему так? Причиной этого, на мой взгляд, является то, что отвлеченные идеи смешанных модусов представляют собой произведенные людьми произвольные сочетания точно определенной совокупности простых идей, и потому сущность каждого вида образуется только людьми и нигде не существует другого доступного восприятию образца ее, кроме самого имени или определения этого имени. Поэтому относить эти свои идеи смешанных модусов как к образцу, с которым мы хотели бы сообразовать их, мы можем только лишь к идеям тех людей, которые, как считают, употребляют эти названия в их наиболее точном значении; и таким образом, наши идеи считаются истинными или ложными в зависимости от того, сообразуются ли они с идеями тех людей или отличаются от них. И этого довольно об истинности или ложности наших идей в отношении к их именам.

Например, почтенный полководец лучше знает, что такое слава, и поэтому, если мы общаемся с ним, боевая слава оказывается с большим правом истинным представлением, чем скандальная слава.

13. В отношении к реально существующим предметам могут быть ложны только наши идеи субстанций. Во-вторых, что касается истинности и ложности наших идей в отношении к реальному существованию вещей, когда последнее признается мерилом их истинности, то ложными могут быть названы только наши сложные идеи субстанций.

Выше Локк пояснял почему: мы можем доказать истинность идеи кентавра как героя литературного произведения, но мы не можем доказать самостоятельного существования кентавра и даже человека помимо известных из опыта отдельных людей.

14. Во-первых, простые идеи в этом смысле не ложны. Почему? Во-первых, так как наши простые идеи суть всего лишь такие восприятия, которые Бог дал нам способность получать, внешним же вещам дал силу вызывать [их] в нас по установленным путям и законам (соответственно своей, правда, непостижимой для нас мудрости и благости), то их истинность заключается только в тех представлениях, которые вызываются в нас и должны соответствовать помещенным Богом во внешних вещах силам, потому что иначе они и не могли бы быть вызваны в нас. Соответствуя таким образом этим силам, наши простые идеи являются тем, чем они и должны быть, – истинными идеями. Они не становятся ложными оттого, что ум полагает (как, на мой взгляд, бывает у большинства людей), будто эти идеи находятся в самих вещах. Бог в своей мудрости установил эти идеи как знаки различения вещей, по которым мы могли бы отличать одну вещь от другой и таким образом в случае необходимости выбирать любую из них для своего употребления. И природа нашей простой идеи не изменяется от того, думаем ли мы, что идея голубого находится в самой фиалке или что она находится только в нашем уме, а в самой фиалке есть только сила вызывать ее сцеплением своих частиц, определенным образом отражающих частицы света. Ибо это сцепление в предмете, регулярным и постоянным воздействием вызывающее в нас одну и ту же идею голубого, служит нам для того, чтобы наши глаза отличали фиалку от всякой другой вещи, все равно, является ли в действительности этот отличительный признак в фиалке только особым сцеплением частиц или же тем самым цветом, идея которого (имеющаяся в нас) есть точное его подобие. И фиалка именуется голубой от этого представления, все равно, вызывает ли в нас эту идею реальный цвет или только особое сцепление частиц в фиалке, ибо слово «голубая», собственно говоря, означает только отличительный признак, который могут различить в фиалке лишь наши глаза. В чем бы он ни состоял, определенное знание этого выше наших способностей, да и, быть может, было бы менее полезно для нас, если бы мы имели способности [это] узнать.

Локк приводит элементарный аргумент: простые идеи, как «теплый», «большой», «голубой», истинны даже несмотря на их соотносительность (большое в сравнении с одним; малое в сравнении с другим, невозможно сказать, чем отличается темно-голубой от светло-синего…) именно потому, что они служат различению, а значит, различимость или неразличимость (это большое или не слишком большое) не может служить аргументом против их истинности. Они уже сработали как инструмент различения, а так как вещи сами по себе не нуждаются в том, чтобы их различать, это инструментальное свойство простых идей может объясняться лишь Божьим замыслом.

Фиалка в европейских языках (viola, violette) – не только название цветка, но и обозначение цвета (фиолетовый), как русское «сиреневый» от сирени.

15. Впрочем, идея голубого, имеющаяся у одного человека, может отличаться от этой идеи у другого. В наших простых идеях не было бы ничего от ложности и в том случае, если бы вследствие различного строения наших органов было бы так определено, что один и тот же предмет в одно и то же время производил бы в умах нескольких людей различные идеи; например, если бы идея, вызванная фиалкой в уме одного человека при помощи его глаз, была тождественна с идеей, вызванной в уме другого ноготками, и наоборот. Ведь этого никогда нельзя было бы узнать, потому что ум одного человека не может перейти в тело другого, чтобы воспринять, какие представления вызываются с помощью органов последнего; и потому не перепутались бы ни идеи, ни имена и ни в тех, ни в других не было бы никакой ложности. В самом деле, если все вещи, имеющие строение фиалки, будут постоянно вызывать в ком-нибудь идею, которую он назовет «голубое», а все вещи, имеющие строение ноготков, будут постоянно вызывать идею, которую он также постоянно будет называть «желтое», то, каковы бы ни были эти представления в его уме, он будет в состоянии так же правильно различать по ним вещи для своих надобностей и понимать и обозначать эти различия, отмеченные именами «голубое» и «желтое», как если бы эти представления или идеи в его уме, полученные от этих двух цветков, были совершенно тождественны с идеями в умах других людей.

Локк доказывает сходство представлений об одних и тех же вещах у разных людей, несмотря на то, что ум другого человека для нас непроницаем, тем, что вещи оставляют представления как следы: если мы постоянно видим фиалку как голубую, при любом числе встреч, то скорее всего она будет воспринята как голубая и другим, поскольку устойчивость эффекта будет реализовываться и в его случае.

Тем не менее, я весьма склонен думать, что чувственные идеи, вызываемые каким-нибудь предметом в умах различных людей, всего чаще бывают очень близки и неразличимо сходны. Мне думается, в пользу этого мнения можно представить много доводов. Но так как это выходит за пределы моей настоящей задачи, то я не буду беспокоить ими читателя и только обращу его внимание на то, что противоположное предположение (если бы его можно было доказать) мало полезно как для совершенствования нашего познания, так и для жизненных удобств. Нам нет поэтому нужды беспокоить себя его исследованием.

Локк считает исследование психологических механизмов, позволяющих воспринять одинаковым образом одинаковые эффекты вещей, выходящим за пределы его труда, который не представляет собой работу по психологии.

16. Во-первых, простые идеи в этом смысле не ложны. Почему? Из сказанного о наших простых идеях, я полагаю, ясно, что ни одна из наших простых идей не может быть ложной в отношении существующих вне нас вещей. Истинность этих представлений или восприятий в нашем уме, как было сказано, состоит только в их соответствии силам во внешних предметах, через посредство наших чувств вызывающих в нас такие представления, а так как все они бывают в уме такими, как они есть, соответственными вызвавшей их силе, которую одну они представляют, то по такой причине или по отношению к такому образцу они не могут быть ложными. Голубое или желтое, горькое или сладкое не могут быть ложными идеями; эти восприятия в уме точно таковы, как они есть там, и соответственны силам, назначенным Богом вызывать их; поэтому они действительно являются тем, что они есть и чем предназначены быть. Правда, названия могут быть употреблены неверно, но в данном отношении это не вносит никакой ложности в идеи, как если бы, например, человек, не знающий языка, назвал пурпурное багряным.

Локк просто повторяет сказанное выше, чтобы читатель запомнил такие ключевые понятия, как «силы» и «образцы».

17. Во-вторых, модусы не ложны. Во-вторых, не могут быть ложными в отношении к сущности чего-либо реально существующего и наши сложные идеи модусов. Ибо никакая моя сложная идея какого-нибудь модуса не имеет отношения ни к какому существующему и возникшему естественным путем образцу и не предполагается содержащей в себе какие-нибудь другие идеи, кроме тех, которые она содержит, или представляющей что-нибудь другое, кроме своего сочетания идей. Таким образом, когда у меня есть идея действия такого человека, который воздерживается от предоставления себе такого рода пищи, питья, одежды и других жизненных удобств, для которых у него достаточно богатства и имущества и которых требует его положение, то моя идея не ложна, но представляет какое-то действие, все равно, нахожу ли я его в [действительности] или воображаю себе, и потому не способна быть ни истинной, ни ложной. Но когда я даю этому действию название «умеренность» или «добродетель», тогда его можно назвать ложной идеей, если этим предполагается, что оно соответствует той идее, к которой, собственно говоря, относится слово «умеренность», или сообразно с тем законом, который есть мерило добродетели и порока.

Под модусами здесь понимается способ восприятия. Так, мы признаем голубой фиалку, потому что хотим смотреть, а не есть этот цветок. Если бы мы сразу проглатывали его, то имело бы смысл обсуждать, вкусный он или нет, а разговор об истинности или ложности того, голубая ли фиалка, не имел бы смысла.

18. В-третьих, когда бывают ложны идеи субстанций? В-третьих, наши сложные идеи субстанций, когда их всех относят к образцам в самих вещах, могут быть ложны. Что они все ложны, если их рассматривать как представляющих неизвестные сущности вещей, это настолько очевидно, что нет надобности что-нибудь говорить об этом. Поэтому я опущу это химерическое предположение и рассмотрю идеи субстанций как совокупности простых идей в уме, которые взяты из сочетаний простых идей, постоянно существующих вместе в вещах, причем идеи субстанций являются предполагаемыми копиями этих [вещей как] образцов (patterns). И в этом их отношении к существованию вещей идеи субстанций являются ложными:

Слово «образец», «паттерн» буквально означает «узор». Можно рассматривать все фиалки как образующие узор, и позволяющий говорить о них вообще как о голубых цветах.

Химерическое предположение – заведомо невозможное. Таким предположением было бы считать, что фиалки представляют природу «голубо-цветковую», непостижимую для нас, но угадывающуюся из признаков голубизны и цветка. Хотя можно говорить «цвета такого-то цветка», или «похожий на такой-то цветок», но это всего лишь сравнения, за которыми мы не заподозрим какой-либо истины о субстанциях.

1) когда они соединяют вместе простые идеи, которые в действительном существовании вещей не находятся ни в каком соединении, когда, например, с формой и размерами, существующими вместе в лошади, соединяется в одной и той же сложной идее способность лаять, подобно собаке. Сколько бы ни соединялись в уме эти три идеи в одну, они никогда не соединяются в природе; такую идею можно поэтому назвать ложной идеей лошади;

Как мы видим, для Локка ложная идея прежде всего состоит в наличии явно неуместного элемента. Если животное выглядит как лошадь, пасется как она и т. д., но при этом лает – то это не «плохая лошадь», а просто «не-лошадь». Считать такое существо лошадью будет ошибкой.

2) идеи субстанций бывают ложными в этом отношении также в том случае, когда из какой-нибудь совокупности постоянно существующих вместе простых идей прямым отрицанием бывает отделена какая-нибудь другая простая идея, которая всегда бывает с ними соединена. Так, если к протяженности, плотности, плавкости, особому весу и желтому цвету золота кто-либо присоединит в своих мыслях отрицание большей степени [химической] устойчивости, чем у свинца или меди, то про него можно сказать, что он имеет ложную сложную идею, и это было бы равносильно тому, если бы он присоединил к указанным выше простым идеям идею полной, абсолютной [химической] устойчивости.

Химическая устойчивость – способность вступать или не вступать в химические реакции. Свинец и медь, как мы знаем, окисляются гораздо быстрее, чем золото: медь легко «зеленеет», а золото тысячелетиями сохраняет свой блеск. При этом Локк понимал, что химическая устойчивость золота не абсолютна, его позиция в химии состояла в том, что невозможна материя, которая не могла бы вступить хоть в какую-то химическую реакцию.

Ибо сложная идея золота, будучи составлена из таких простых идей, которые в природе не соединены вместе, может быть названа ложной и в том и в другом случае. Но если кто-нибудь совсем опустит в этой своей сложной идее золота идею [химической] устойчивости, не присоединяя ее фактически к остальным идеям в уме своем, но и не отделяя ее от них, то такую идею, как я полагаю, надо рассматривать скорее как неадекватную и несовершенную, нежели ложную, ибо, хотя она заключает в себе не все простые идеи, которые в природе соединены, она все же соединяет только те идеи, которые реально существуют вместе.

Локк строго различает ошибочное утверждение и осознанное отсутствие знаний по какому-то вопросу. При этом «несовершенная» идея будет неадекватной – ведь человек, не имеющий представления о том, что такое химическая устойчивость, все равно если имеет адекватную идею золота, знает, что оно не ржавеет и не покрывается патиной.

19. Истинность или ложность всегда предполагает утверждение или отрицание. Я показал, согласно с обычным способом выражения, в каком смысле и на каком основании наши идеи могут иногда называться истинными или ложными. Но если мы исследуем этот вопрос немножко глубже, то увидим, что во всех случаях, где идея называется истинной или ложной, она является таковой в результате какого-нибудь суждения, которое ум делает или предполагается, что делает. Так как истинность или ложность никогда не бывает без некоего утверждения или отрицания, высказанного или подразумеваемого, то их можно найти только там, где знаки соединяются или разделяются вследствие соответствия или несоответствия обозначаемых ими вещей. Знаки, которыми мы главным образом пользуемся, есть или идеи, или слова, из которых мы составляем или мысленные, или словесные положения. Истина состоит в соединении или разделении этих представителей (representatives), смотря по соответствию или несоответствию самих обозначаемых ими вещей; ложность – в противоположном, что впоследствии будет показано полнее.

Различие между «внутренней речью» и «произносимой речью» появилось еще в античной философии, в школе стоиков. Особенность Локка в том, что он говорит не о смысле знаков, а об их соответствии вещам, и, соответственно, связывает утверждения и отрицания не с актами мышления, а с актами установления соответствия между знаком и вещью. Ложное суждение тогда состоит в том, что знак не соответствует вещи, например, мы называем лающее существо «лошадью» на основании сходства с лошадью, а истинное суждение – в соответствии знака вещи, что знак вполне говорит, что это именно такая-то искомая вещь. Как она становится искомой, Локк не поясняет, ему пока важно, что знак «представляет» ее, наподобие того, как депутат в парламенте представляет своих избирателей, говорит за них.

20. Идеи сами по себе не истинны и не ложны. Стало быть, никакая идея в нашем уме, все равно, сообразна ли она или нет существованию вещей или идеям в уме других людей, вследствие одного этого не может быть собственно названа ложной. В самом деле, если в этих представлениях нет ничего, кроме реально существующего во внешних предметах, то их нельзя считать ложными, потому что они есть точные представления чего-то. Но и в том случае, если в них что-нибудь отличается от реальности вещей, нельзя про них, собственно, сказать, что они – ложные представления, или идеи вещей, которых они не представляют. <…>

Локк повторяет свое наблюдение. Идея кентавра не ложна, ибо включает в себя вполне реальные черты человека и лошади, ложным было бы только утверждение, например, что если о кентаврах пишут в книгах, то они встречаются и в живой природе.

21. Но идеи бывают ложны, во-первых, когда они считаются соответствующими идеям другого человека, не будучи таковыми. Во-первых, когда ум, рассматривая какую-нибудь свою идею, делает заключение, что она тождественна с идеей в умах других людей, обозначаемой тем же самым именем, или что она сообразна с обычным, общепринятым значением или определением данного слова, между тем как на деле этого нет. Такое заблуждение наиболее обычно для смешанных модусов, хотя и другие идеи подвержены ему.

В формальной логике такое заблуждение известно как незаконное обобщение, когда, к примеру, человек, видевший только черных собак, говорит, что «все собаки – черные», или знающий добро лишь в виде угощения сластями, заявляет, что «добро – это угощение сластями». Локк замечает: чаще такое заблуждение встречается в случае «сложных модусов», когда, например, люди принимают собственные частные наблюдения над справедливостью за ее общую норму.

22. Во-вторых, когда идеи считаются соответствующими тому, что реально существует, не будучи таковыми. Во-вторых, когда ум, имея сложную идею, составленную из совокупности таких простых идей, которых природа никогда не соединяет вместе, считает, что эта идея соответствует какому-нибудь виду реально существующих вещей, например присоединяя вес олова к цвету, плавкости и [химической] устойчивости золота.

Данное заблуждение уже не связано с обобщением как распространением своих частных взглядов на других людей, поскольку оно связано с недостаточностью знаний об отдельном предмете, а не о группе предметов. Локк сначала назвал социально вредное заблуждение, а потом уже – заблуждение, которое можно опровергнуть простым указанием на предмет, а не специальным исследованием группы предметов.

23. В-третьих, когда идеи считаются адекватными, не будучи таковыми. В-третьих, когда ум объединяет в своей сложной идее определенное число простых идей, действительно существующих вместе в некоторых видах вещей, но при этом опускает другие идеи, в такой же степени неотделимые от них, и считает свою идею совершенной, полной идеей данного вида вещей, между тем как на деле этого нет. Это, например, тогда, когда ум, соединив идеи субстанции желтого, ковкого, очень тяжелого и плавкого, признает эту сложную идею полной идеей золота, между тем как особая огнеупорность золота и его растворимость в царской водке так же неотделимы от упомянутых других идей или качеств этого тела, как эти последние друг от друга.

Это заблуждение можно отождествить с поспешностью выводов не о группе предметов, но об отдельном предмете. Так, многие люди считают, что самолет летит, потому что отталкивается от воздуха пропеллером или реактивным двигателем, хотя на самом деле самолет плывет по воздуху, а двигатель создает лишь тяговую силу, но не полет как таковой. Тогда представление о самолете у людей неадекватно, они не понимают, что самолет – это не только совокупность средств, обеспечивающих подъемную силу, но и воздушная лодка.

24. В-четвертых, когда идеи считаются представляющими реальную сущность. В-четвертых, заблуждение бывает еще больше, когда я считаю, будто данная сложная идея заключает в себе реальную сущность какого-нибудь существующего тела, хотя на деле она содержит лишь небольшую часть тех его свойств, которые вытекают из его реальной сущности и строения. Я говорю: лишь небольшую часть этих свойств. Так как эти свойства состоят по большей части в его активных к пассивных силах по отношению к другим вещам, то все общеизвестные свойства любого тела, из которых обыкновенно составляется сложная идея данного вида вещей, есть лишь очень небольшая доля по сравнению с тем, что знает об этом одном виде вещей человек, различными путями его исследовавший и изучавший, а знания самого сведущего человека весьма невелики по сравнению с теми свойствами, которые действительно находятся в данном теле и зависят от его внутреннего, или сущностного, строения.

Сущностным или внутренним строением Локк называет не скелет или каркас, а необходимое устройство, без которого данный предмет невозможен. Скажем, человек может сбрить бороду, но не может остаться живым человеком, лишившись головы.

Сущность треугольника заключается в очень малом объеме, она состоит в очень небольшом числе идей: эту сущность составляют три линии, заключающие некоторое пространство. Но вытекающих из этой сущности свойств больше того, что можно легко узнать или перечислить. То же самое и с субстанциями, как я себе представляю: их реальные сущности заключаются в малых объемах, но свойств, вытекающих из этого внутреннего строения, бесконечно много.

Слово «объем» употребляется в значении «объем перечисления», «объем списка»: список того, из чего состоит треугольник, в любом случае меньше списка того, из чего состоит человек. Именно поэтому Локк считает, что математические истины создаются как методически важные, показывающие, как соотносятся сущность и свойства, что соответствует и представлению о математике как первичном методе рассуждения в классической философии («Негеометр да не войдет» как требование Академии Платона). Только для Локка, как для нового философа, физика, изучающая действия, в их бесконечном множестве, больше дает философии, чем математика.

25. Когда идеи бывают ложны? Заключение. Человек, обладающий понятием о чем-либо вне его только по идеям, имеющимся в его уме (которые он властен обозначать каким угодно названием), может, конечно, образовать идею, не отвечающую реальности вещей и не соответствующую идеям, которые обыкновенно обозначаются словами другими людьми; но он не может образовать неверной или ложной идеи вещи, известной ему только по его идее. Когда, например, я составляю идею человеческих рук, ног и туловища и присоединяю к этому лошадиную голову и шею, то я не образую ложной идеи чего-нибудь, потому что моя идея не представляет ничего вне меня. Но когда я называю ее человеком или татарином и воображаю, будто она представляет какое-нибудь реальное существо вне меня или является той же самой идеей, которую другие обозначают тем же названием, то я могу ошибаться и в том и в другом случае.

Татарин – здесь пример народа, с которым английский джентльмен, скорее всего, никогда бы не встретился за всю свою жизнь. Локку важно показать, что законы мышления всеобщие и что рассуждать о природе вещей, с коими ты не сталкивался, можно с тем же основанием, что и о тех, с которыми встречался, если есть достоверные свидетельства и «идеи».

И на этом основании идею называют ложной идеей, хотя на деле ложность находится не в идее, а в том подразумеваемом мысленном положении, в котором сообразность и сходство приписываются тому, что их не имеет. И все-таки, если я составляю в уме своем такую идею, не думая о том, относится ли к ней [реально] существующая [вещь] или имя «человек» или «татарин», и хочу этой идее дать имя «человек» или «татарин», то можно, конечно, считать фантастическими данные мной имена, но никоим образом нельзя признавать ошибочным мое суждение (judgement) или ложной мою идею.

Мы знаем хороший пример такого фантастического, но при этом безошибочного именования в любом «брендинге», наименовании фирм или товаров. Так, в магазине детских товаров «Морячок» будут продаваться детские игрушки, а не товары для кораблей, а в ресторане «Медвежий угол» нам подадут блюда не только из морошки и медвежатины.

26. [Идеи] более правильно будет называть верными или неверными. Во всяком случае, я думаю, что наши идеи, поскольку они рассматриваются умом по отношению к собственному значению своих имен или по отношению к реальности вещей, очень подходяще могут быть названы верными или неверными идеями, смотря по тому, соответствуют или не соответствуют они тем образцам, к которым их относят. Но если кто-нибудь предпочитает называть идеи истинными или ложными, то пусть он пользуется принадлежащей каждому свободой обозначать вещи теми названиями, которые он считает лучшими, хотя, собственно говоря, истинность или ложность приложимы, как я полагаю, к идеям лишь постольку, поскольку они так или иначе действительно заключают в себе некоторое мысленное положение. Рассматриваемые сами по себе идеи в человеческом уме не могут быть неверными, за исключением сложных идей, в которых перемешаны несообразные части. Все другие идеи сами по себе верны, и знание их есть верное и истинное знание. Но когда мы относим идеи к чему-нибудь как к образцу и прообразу, тогда они могут оказаться неверными в той мере, в какой они не соответствуют этим прообразам.

В отличие от понятий «истинное» и «ложное», понятия «верное» и «неверное» являются юридическими, а не философскими. К примеру, названия брендов всегда истинны, поскольку они соответствуют содержанию бренда и его «легенде», но не всегда верны, потому что может встать вопрос об обмане потребителя, если название сразу вводит в заблуждение, и это может быть поводом и для судебного спора.

Обычные имена субстанций обозначают виды. Подобно другим общим терминам, обычные имена субстанции обозначают виды, т. е. они сделаны знаками таких сложных идей, которым соответствуют или могут соответствовать разные единичные сущности, вследствие чего их можно охватить одним общим представлением и обозначить одним именем. Я говорю «соответствуют или могут соответствовать». В самом деле, хотя в мире только одно солнце, но если так абстрагировать идею солнца, чтобы ей могло соответствовать несколько субстанций (если бы их было несколько), получится вид [согласно которому] солнц будто бы столько, сколько звезд. У тех, кто думает, что солнц много и что для человека, находящегося на надлежащем расстоянии, каждая неподвижная звезда соответствует идее, обозначаемой словом «солнце», есть свои основания.

Система Локка не подразумевает уникальных вещей вообще, так как ничто не мешает Богу создать несколько солнц или нам найти звезды, по свойствам не отличающиеся или почти не отличающиеся от солнца. При этом уже от нашего решения зависит, будем ли мы называть все звезды «солнцами» или только некоторые или настаивать на неповторимости солнца. Но, утверждая неповторимость, мы мысленно сравниваем его с другими солнцами, а значит, принимаем название субстанции как название вида, а не особи.

Это, между прочим, может показать нам, насколько виды, или, если вам угодно, genera и species, вещей (эти латинские слова имеют для меня то же самое значение, что и слово «вид») зависят от составленных людьми совокупностей идей, а не от действительной природы вещей, ибо нет ничего невозможного в том, что, собственно говоря, для одного солнце то, что звезда для другого.

Хотя в ряде наук различие «рода» (genus) и «вида» (species) строго выдерживается, например, в биологической таксономии, тем не менее, дать непротиворечивое определение, чем род отличается от вида, невозможно. Можно считать «солнца» видом рода «звезд», обладающим определенными признаками, а можно считать родовым названием, если каждую звезду называть солнцем.

2. Сущность каждого вида есть отвлеченная идея. Мера и граница каждого вида, или species, которыми устанавливается данный отдельный вид и которые отличают его от других, есть то, что мы называем его сущностью; она представляет собой не что иное, как отвлеченную идею, с которой связано имя, так что все заключающееся в данной идее существенно для данного вида. Хотя это и есть вся известная нам сущность природных субстанций, по которой мы различаем их по видам, однако я даю ей особенное название «номинальная сущность», чтобы отличить ее от того реального строения субстанций, от которого зависят и номинальная сущность, и все свойства данного вида и которое можно поэтому, как было сказано, назвать реальной сущностью.

Номинальная сущность – то, что мы обычно называем «содержанием определения» вещи. Номинальная сущность выстраивается только как результат интеллектуальных операций, в отличие от реальной сущности, не становящейся предметом таких операций, пока мы не приобретем о ней знаний. Скажем, «номинальная сущность» облака – что оно белое и в небе, а «реальная сущность» – что это скопление висящих капель.

Так, например, номинальная сущность золота – это та сложная идея, которую обозначает слово «золото», пусть это будет для примера желтое тело определенного веса, определенной ковкости, плавкости и твердости. Реальная же сущность – это строение незаметных частиц этого тела, от которого зависят эти и все другие свойства золота. Насколько различны эти две вещи, хотя они обе называются сущностью, легко обнаружить с первого взгляда.

3. Номинальная и реальная сущности отличаются друг от друга. Если произвольное движение вместе с чувством и разумом присоединить к телу определенного облика, то получается сложная идея, которой я вместе с другими даю название «человек» и которая является, таким образом, номинальной сущностью вида, который мы так называем.

Чувство – в данном случае употребляется в широком смысле, не только как «способность воспринимать», но и как «способность понимать», как в выражениях «чувство долга» или «воспитание чувств».

Но никто не скажет, что эта сложная идея есть реальная сущность и источник всех действий, которые можно встретить у каждого индивида данного вида. Основой всех качеств, входящих в состав нашей сложной идеи, является нечто совсем иное. Если бы мы обладали таким знанием того строения человека, из которого проистекают его способности движения, ощущения, мышления и другие его возможности и от которого зависит его столь привычный облик, – если бы мы обладали таким знанием этого строения, каким обладают, быть может, ангелы и, без сомнения, обладает творец, то, какова бы ни была тогда наша идея сущности человека, она была бы совершенно отлична от теперешнего содержания определения этого вида. Между полученной нами в этом случае идеей отдельного человека и теперешней разница была бы так же велика, как велика она между идеей знаменитых страсбурских башенных часов у человека, знающего все их пружины, колеса и другие части механизма, и идеей этих часов у глазеющего на них крестьянина, который видит лишь движение стрелки, слышит бой часов и замечает только нечто внешнее.

Локк исходит из того, что реальные механизмы работы человеческого тела и интеллекта вряд ли будут раскрыты в обозримое время, так как законы физики и химии еще недостаточно познаны, но главное, не изучены сами причины, по которым здесь действуют законы физики, а здесь – законы химии или законы мышления. Локк поэтому предполагает знание ангелами человеческой природы: не будучи скованными условиями материального мира, они способны понять, где какие законы приведены в движение, тогда как мы, зависимые от условий материального мира, уже вовлечены в это движение и не можем вполне в нем разобраться.

Часы в Страсбурге – знаменитые механические часы, включавшие в себя также астрономический календарь и поэтому обладавшие очень сложным механизмом.

4. Нет сущностного в единичных вещах. То, что «сущность» в обычном значении слова относится к видам, а у единичных предметов она принимается во внимание, лишь поскольку их причисляют к тому или другому виду, явствует вот из чего: стоит только устранить те отвлеченные идеи, по которым мы под обычными названиями распределяем особи по видам, и мысль о чем бы то ни было существенном для какой-нибудь из этих особей сейчас же исчезает: об одном мы не имеем понятия без другого, и это ясно указывает на связь между ними. Для меня необходимо быть тем, что я есть: Бог и природа создали меня таким; но во всем, что у меня есть, нет ничего существенного для меня. Какое-нибудь происшествие или болезнь могут сильно изменить цвет моей кожи и мой облик; лихорадка или падение могут отнять у меня рассудок или память или то и другое; апоплексический удар может лишить меня чувств или разума, или даже жизни.

Локк говорит, что нет ничего, что случается со мной, чего не могло бы случиться с другим человеком. Вообще, понять болезнь или что-то другое как «мое» я могу, только определив, что это «человеческая болезнь» или «болезнь живого существа», иначе я не смогу классифицировать это как болезнь, а не как бедствие вообще.

Другие существа моего вида могут быть созданы по сравнению со мной с большими или лучшими или с меньшими и худшими способностями, иные же могут обладать разумом и чувствами, имея внешний вид и тело, совершенно отличные от моего. Ничто из перечисленного не существенно ни для того, ни для другого индивида, ни для какой-нибудь особи вообще, пока ум не отнесет это к некоторому виду, или species, вещей; и тогда сейчас же что-нибудь становится существенным, согласно с отвлеченной идеей данного вида. Пусть кто-нибудь обратит внимание на свои собственные мысли; он найдет, что, когда он думает или говорит о существенном, на ум ему сразу же приходит некоторый вид или сложная идея, обозначаемая каким-нибудь общим именем, и что именно в отношении к ней о том или о другом качестве говорится как о существенном. Так что, если спросят, существенно ли для меня или для другого отдельного телесного существа обладание разумом, я отвечу: нет, столь же мало, сколь для этого белого предмета, на котором я пишу, иметь на себе слова.

Иначе говоря, присутствие разума в определении человека зависит от того, определяем ли мы человека отдельно от животных. Если мы ограничиваемся определением его как просто живого существа, и для каких-то целей нам этого определения достаточно, то нам все равно, обладает ли человек разумом или нет. Таким образом, род и вид – это не необходимые составляющие определения, а некоторый способ выстроить полное определение для тех вещей, которые мы познаем на опыте.

Но если это отдельное существо причислить к виду «человек» и дать ему имя «человек», то тогда разум будет входить в его сущность, так как предполагают, что разум есть часть сложной идеи, обозначаемой словом «человек», точно так же как для предмета, на котором я пишу, существенно содержать слова, если я дам ему имя «трактат» и причислю его к этому виду. Таким образом, «существенное» (сущностное) и «несущественное» (несущностное) относятся лишь к нашим отвлеченным идеям и к связанным с ними именами и сводятся лишь к тому, что, раз какая бы то ни было единичная вещь не обладает теми же качествами, которые заключаются в отвлеченной идее, обозначаемой каким-нибудь общим термином, она не может быть причислена к этому виду и называться его именем, потому что эта отвлеченная идея и есть сама сущность этого вида.

Локк исходит из метонимии: словом «трактат» можно назвать как текст, так и книгу в ее материальной ощутимости, с переплетом и страницами. Но если для классической философии это особенность грамматического выражения, то для Локка – свидетельство структуры опыта: мы знакомимся с текстом вместе с его материальным носителем, будь то переплетенные листы бумаги или устное исполнение. Поэтому надо говорить не о метонимии, а о формировании отвлеченной идеи трактата из конкретного опыта знакомства с книгами.

5. Таким образом, если идея тела, по мнению некоторых, есть одна лишь протяженность, или пространство, то плотность несущественна для тела. Если же другие составляют идею, которой они дают имя «тело», из плотности и протяженности, то тогда плотность существенна для тела. Значит, только то считается существенным, что составляет часть сложной идеи, которая обозначается именем вида, так что без этой части никакая отдельная вещь не может быть причислена к данному виду и называться его именем. Если бы нашли частицу материи, имеющую все другие качества железа, кроме свойства притягиваться к магниту и получать от него устремление, то разве можно было бы считать, что ей недостает чего-нибудь существенного? Разве не нелепо было бы спрашивать, недостает ли реально существующей вещи чего-нибудь существенного? Или разве можно было бы доискиваться, составляет ли эта особенность сущностное и видовое отличие или нет? Ведь у нас нет другого мерила для сущностного, или видового, кроме наших отвлеченных идей. А говорить о видовых отличиях в природе без отношения к общим идеям и названиям – значит говорить невразумительно.

Локк указывает на учение Декарта, который обозначал материальные тела как протяженные. Понятие о плотности как необходимом свойстве материи – более сложное, возникшее в философии после Декарта, например, у Пьера Гассенди. В классической философии материя вообще не обладала никакими свойствами, кроме того, что она служит материалом для вещей, иначе говоря, определялась отрицательно. Наоборот, в материализме XIX века, механическом (Бюхнер) или диалектическом (Маркс и Энгельс), материя получила целый ряд неотъемлемых атрибутов: она вечна, она изменчива, она несет в себе силу или энергию, сама не становясь силой и энергией, она способна к развитию и т. д. Локку важно, что любая идея материи есть сложная идея, даже если мы ограничим определение материи «протяженностью» и только, потому что тогда все равно придется говорить, что прочие наблюдаемые в вещах свойства несущественны для определения материи, – и тогда это определение материи уже не будет простым.

Я хотел бы всякому поставить вопрос: что же является достаточным для образования в природе существенного различия между двумя отдельными предметами, не касаясь отношения [этого различия] к некоторой отвлеченной идее, которая считается сущностью и мерилом вида? Если совсем отбросить все такие образцы и мерила, то в отдельных предметах, рассматриваемых лишь сами по себе, все качества окажутся одинаково существенными, и в каждом отдельном предмете все будет существенно для него или, скорее, вообще ничего не будет существенно. Возможно, что вопрос, существенно ли для железа свойство притягиваться к магниту, вполне разумен. Но я думаю, очень неподходящим и пустяковым будет вопрос о том, существенно ли это для отдельного кусочка материи, которым я чиню свое перо и не рассматриваю его [при этом] под названием «железо», или как относящееся к [этому] определенному виду? И если, как было сказано, наши отвлеченные идеи со своими названиями являются границами вида, то существенным может быть только то, что содержится в этих идеях.

Локк указывает, что для бытового определения предмета, например, для железных вещей быта, могут быть несущественны даже те свойства, которые имеют практическое применение (магнетизм). Таким образом, для научного изучения предмета недостаточно даже самого большого числа наблюдений над предметами, а необходимо исследование общих свойств, проявляющихся в определенных условиях. Сколько ни рассматривай железных вещей, закона магнетизма и даже представления о данном явлении из этого не выведешь.

6. Я, правда, часто говорил о реальной сущности субстанций, отличной от их отвлеченных идей, которые я называю их номинальной сущностью. Под реальной же сущностью я подразумеваю реальное строение вещи, представляющее собой основание всех тех свойств, которые соединены в номинальной сущности и обнаруживаются постоянно существующими вместе с нею, – то особое строение, которое каждая вещь имеет внутри себя, без всякого отношения к чему-нибудь внешнему. Но даже и в этом смысле сущность относится к виду и предполагает вид: будучи реальным строением, от которого зависят свойства, она необходимо предполагает вид вещей, потому что свойства принадлежат только видам, а не отдельным предметам. Если, например, считать номинальной сущностью золота то, что оно есть тело с таким-то особенным цветом и весом, с ковкостью и плавкостью, то его реальная сущность – строение частиц материи, от которого зависят эти качества и их соединение; оно же является основанием растворимости золота в царской водке и других свойств, сопутствующих данной сложной идее.

Локк опять повторяет свой довод, что мы познаем виды, а не особи. Так, даже если мы предполагаем у себя уникальный цвет глаз, мы познаем цветность глаза и на основании некоторой выборки заключаем об уникальности этого цвета, хотя никогда наверняка не сможем утверждать, что не встретится или не родится человек с точно такими же глазами.

Здесь есть сущности и свойства, но лишь при предположении вида или общей отвлеченной идеи, которую считают неизменной; однако нет отдельной частицы материи, с которой какие-нибудь из этих качеств были бы так связаны, чтобы были существенны для нее и неотделимы от нее. Существенное относится к ней как условие, в силу которого она принадлежит к тому или другому виду; но если перестают рассматривать ее под именем некоторой отвлеченной идеи, то не остается ничего необходимого для нее, ничего неотделимого от нее. Действительно, что касается реальных сущностей субстанций, то мы только предполагаем их бытие, не зная в точности, что они такое; но то, что связывает их с видом, – это номинальная сущность, предполагаемым основанием и причиной которой они являются.

Смысл последней фразы: мы не знаем до конца, как на самом деле устроены вещи, но то, что нам уже известно о них, позволяет ни в теории, ни на практике не путать их с другими вещами. Научное знание отличается от бытового тогда тем, что не допускает путаницы не только в вещах, но и в процессах.

7. Номинальная сущность определяет виды. Следующим предметом исследования является вопрос: какая из этих сущностей разделяет субстанции на виды, или species? Ясно, что номинальная сущность, ибо только ее одну обозначает имя, признак вида. Поэтому ничто не может определять виды вещей, распределяемых нами по общим именам, кроме той идеи, знаком которой является данное имя; а это, как было показано, и есть то, что мы называем номинальной сущностью. Почему мы говорим: «Это лошадь, а это мул; это животное, а это трава»? Разве не потому всякая отдельная вещь причисляется к тому или другому виду, что обладает данной номинальной сущностью, или, что то же самое, соответствует отвлеченной идее, с которой связано данное имя? Мне хотелось бы, чтобы каждый, кто хочет узнать, какого рода сущности обозначаются именами субстанции, исследовал бы собственные мысли тогда, когда он слышит или произносит то или другое имя [некоторой] субстанции.

Это рассуждение легко проиллюстрировать тем, насколько по-разному можно делить на виды: например, деление растений с точки зрения их строения заведомо отличается от деления с точки зрения их питательности для человека. Но и там, и там мы будем выделять виды, хотя бы в последнем случае «съедобные» и «несъедобные». Бытовое знание, в отличие от научного, ограничивается довольно небольшим списком видов для каждого случая, скажем «свои» и «иностранцы», а не действительное национальное или этническое деление.

8. Что виды вещей для нас представляют собой лишь распределение их под отдельными именами в согласии с нашими сложными идеями, а не в согласии с точными, отличными друг от друга реальными сущностями самих вещей, очевидно из того, что многие отдельные предметы, которые причислены к одному виду, имеют одно общее имя и, таким образом, принимаются за принадлежащие к одному виду, обладают качествами, зависящими от их реального строения и отличными друг от друга настолько же, насколько и от других качеств, которые считаются отличными от них по виду. Это легко заметить всем имеющим дело с природными телами. Особенно часто печальный опыт убеждает в этом химиков: они иногда безуспешно ищут в некотором количестве серы, сурьмы или купороса те же свойства, которые нашли в другом их количестве. Хотя это тела одного и того же вида, с одной и той же номинальной сущностью, с одним и тем же именем, однако при точном исследовании они часто обнаруживают столь различные между собой качества, что обманывают ожидания и сводят на нет труды самых осторожных химиков.

Легко можно проиллюстрировать этот тезис нецелевым использованием вещей, например, когда молотком мы подпираем дверь, он оказывается подпоркой двери, хотя сохраняет ту же реальную сущность, которой обладал, пока им забивали гвозди. Только Локк сразу переходит к химии, показывая, как от количества вещества может зависеть его горючесть или сыпучесть.

Между тем, если бы вещи разделялись на виды согласно своей реальной сущности, найти разные свойства в двух отдельных субстанциях одного и того же вида было бы так же невозможно, как найти разные свойства у двух окружностей или двух равносторонних треугольников. Сущностью для нас является, собственно, то, благодаря чему каждую особь относят к тому или другому классу, или, что то же самое, к тому или другому общему имени. А этим может быть только отвлеченная идея, которой дается данное имя. Таким образом, сущность имеет отношение в действительности не столько к бытию отдельных вещей, сколько к их общим наименованиям.

Важно, что для Локка геометрические фигуры в принципе не могут дать никакого представления о реальности. Они остаются моделями, позволяющими соотнести идеи с вещами, но не указаниями на какую-то сущность вещей, как это было для Платона и многих других классических философов. Поэтому Локк и предпочитает обращаться к физике и химии, а не к геометрии.

9. Виды определяются не реальными сущностями, которых мы не знаем. Распределять вещи на разряды и виды и, следовательно, давать им названия (а в этом цель распределения на разряды) по их реальным сущностям мы тоже не можем, потому что не знаем их. Наши способности доводят нас в познании и различении субстанции только до совокупности тех чувственных идей, которые мы в них замечаем. А с какой бы тщательностью и точностью ни способны мы были составлять эту совокупность, она дальше от истинного внутреннего строения, определяющего качества вещей, чем идея крестьянина, о котором я упоминал, от внутреннего механизма знаменитых страсбурских башенных часов, в которых он видит только внешние очертания и движения. Нет такого ничтожного растения или животного, которое не могло бы привести в смущение самый широкий ум.

Локк вводит важное представление об основаниях классификации: например, мы можем классифицировать растения по общему строению, или по особенностям развития и роста, или по форме и отношению корня и надземной части. Но во всех случаях необходим «широкий ум», который в том числе может с уверенностью сказать об основании такой классификации.

Хотя привычное пользование окружающими нас вещами и приводит к тому, что мы перестаем удивляться, это не избавляет нас от нашего невежества. Когда мы начинаем исследовать камни, по которым ступаем, или железо, которое ежедневно держим в руках, мы сейчас же убеждаемся, что не знаем их строения и не можем объяснить различные качества, которые мы в них находим. Ясно, что внутреннее строение, от которого зависят их свойства, нам неизвестно. Чтобы не ходить дальше самых простых и бросающихся в глаза примеров, какие мы можем найти среди вещей, спросим себя, какое сцепление частиц, какая реальная сущность делает свинец и сурьму плавкими, а дерево и камни неплавкими? Что делает свинец и железо ковкими, а сурьму и камни нековкими? А как еще бесконечно далеки эти предметы от тонкого устройства и непостижимой реальной сущности растений и животных, известно каждому.

Тонкое устройство – Локк имеет в виду не только сложность и связанную с этим некоторую уязвимость высших организмов, но и способность к чувству и реакции, например, что растение тянется к свету, а животное испытывает страх.

Искусство премудрого и всемогущего Бога в великой мастерской мира и во всех частях его превышает способности и понимание самого пытливого и проницательного человека в гораздо большей степени, чем лучшее изобретение самого даровитого человека превышает понятия самого невежественного из разумных существ. Поэтому совершенно тщетны наши намерения разделять вещи и по названиям распределять их на определенные классы по их реальным сущностям, которые совершенно не выявлены или не поняты нами. Распределить вещи на разряды по внутреннему строению, которое неизвестно, так же легко, как слепому распределить их по их цвету и утратившему обоняние отличить розу от лилии по их запаху. Кто считает себя в состоянии отличить овец от коз по их реальным сущностям, неизвестным ему, тот пусть, если ему угодно, испытает свое умение на видах, называемых «казуары» и «кверичинчии», и по их внутренней реальной сущности определит пределы этих видов, не зная сложной идеи чувственных качеств, которую обозначают оба этих слова в тех странах, где встречаются указанные животные.

Казуар – крупная нелетающая птица, обитающая в Новой Гвинее и Австралии, о которой Локк пишет ниже.

Кверичинчия – условное животное, судя по всему, придуманное Локком.

10. И не субстанциальными формами, которые мы знаем еще меньше. Поэтому тех, кого учили, что у различных видов субстанций есть свои особые, внутренние субстанциальные формы и что именно эти формы распределяют субстанции на их истинные роды и виды, еще больше ввели в заблуждение бесплодными вопросами о совершенно непонятных субстанциальных формах, о которых мы едва ли имеем хотя бы смутное и путаное общее представление.

Локк спорит здесь с поздней схоластикой, выводившей свойства вещей из субстанциальных форм, например, свойства животных – из одушевленности и характера-темперамента.

Что номинальная сущность есть то, благодаря чему мы различаем виды, ясно, далее, из идей духов. Что наше распределение и различение естественных субстанций по видам происходит по их номинальным сущностям, которые образует ум, а не по реальным сущностям, которые нужно искать в самих вещах, видно, далее, из наших идей духов. Ум получает те простые идеи, которые он приписывает духам, только путем размышления о своей собственной деятельности. Поэтому он имеет или может иметь понятие о духе только благодаря тому, что он приписывает некоторому разряду существ всю ту деятельность, которую находит в себе самом, не принимая во внимание материи.

Духи – любые нематериальные сущности: Бог, ангелы, демоны. Так как духи не обладают никакими материальными свойствами, за ними можно признать лишь идеальные свойства, которые мы выводим из нашего ума – скажем, из того, что наш ум может стремиться к бесконечности – бесконечность Бога как творца и ангелов как творений.

Даже самое возвышенное наше понятие о Боге возникает лишь через приписывание ему тех самых простых идей, которые мы приобрели путем размышления о том, что мы находим в самих себе, и которые, как мы считаем, дают больше совершенства, чем могло бы быть без них. При том, говорю я, эти простые идеи, когда мы получаем идею Бога, приписываются ему в неограниченной степени.

Локк имеет в виду не только моральные идеи, как «Бог бесконечно благ» или «Бог бесконечно могуществен», образуемые возведением в неограниченную степень известных нам моральных идей, но и неморальные идеи, например «Бог не ограничен никаким пространством», потому что даже если нам кажется, что мы можем представлять бесконечное пространство, все равно наши представления о нем ограничены.

Таким образом, если мы приобрели путем размышления о самих себе идеи существования, знания, силы и удовольствия и считаем, что лучше иметь их, чем не иметь, и что, чем больше [от содержания] каждой из них мы имеем, тем лучше, то, соединяя вместе все эти идеи и приписывая каждой бесконечность, мы получаем сложную идею существа вечного, всеведущего, всемогущего, бесконечно мудрого и блаженного. И хотя нам говорят, что есть различные виды ангелов, однако мы не знаем, как образовать отличные друг от друга видовые идеи их, не потому что мысль о существовании более одного вида духов невозможна, а потому что к таким существам приложимо лишь небольшое число простых идей (мы не в состоянии образовать их больше), которые мы заимствуем от себя самих, от деятельности нашего собственного ума при мышлении, переживании восторга и приведении в движение разных частей нашего тела.

В Библии есть смутные указания на различные разряды («чины», как бы воинские звания) ангелов, которые были систематизированы раннесредневековым мистическим богословием (Псевдо-Дионисий Ареопагит, римский папа Григорий Великий и другие богословы). У Псевдо-Дионисия Ареопагита чины ангелов отличаются не природой, а степенью близости к Богу и отношением к другим чинам. Так что видовое различие ангелов в нашем смысле в богословии и не утверждалось. Локк исходит из того, что сам «чин» уже есть видовое свойство. При этом, по его мнению, мы не можем разобраться в видах ангелов, поскольку любое их свойство, например, стремительность, вызывают в нас лишь восторг, а не желание их дополнительно как-то определить.

Поэтому в своих представлениях мы можем отличить друг от друга различные виды духов, только приписывая им в большей или меньшей степени ту деятельность и те силы, которые мы находим в себе самих; таким образом, у нас нет очень четких видовых идей духов, за исключением идеи Бога, которому мы приписываем как продолжительность, так и все те другие идеи в бесконечной степени, а другим духам – ограниченно. Но и между Богом и другими духами, насколько я скромно представляю себе, мы в своих идеях проводим различия не с помощью какого-то числа простых идей, какие имели о нем, но не имели о других духах, а только с помощью идеи бесконечности. Так как все отдельные идеи существования, знания, воли, силы, движения и т. п. заимствованы от деятельности нашего ума, то мы приписываем все их всем видам духов с единственным различием в степени, до самой высшей, доступной нашему воображению, даже до бесконечности, когда мы хотим, насколько можно, составить идею первого существа. А оно по действительному превосходству своей природы, несомненно, бесконечно дальше от высшего и совершеннейшего из всех сотворенных существ, чем величайший человек, даже чистейший серафим от самой презренной части материи, и, следовательно, должно бесконечно превысить то, что наш ограниченный разум может представить себе о нем.

Иначе говоря, определять Бога в системе Локка возможно, но не просто как бесконечное существо, а как существо, бесконечно превышающее бесконечность, проще говоря, своим совершенством превосходящее не только свойства вещей, но и свойства представлений.

12. Вероятно, существуют бесчисленные виды духов. Нет ничего невозможного и противного разуму в представлении, что может быть много видов духов, настолько же отделенных и отличающихся друг от друга разными свойствами, идей которых у нас нет, насколько виды чувственных вещей отличаются друг от друга качествами, которые мы знаем и наблюдаем в них. Что видов разумных существ выше нас должно быть больше, чем чувственных и материальных предметов ниже нас, кажется мне вероятным потому, что во всем видимом телесном мире мы не замечаем разрывов или пустых промежутков. Нисхождение от человека идет малыми ступенями и представляет собой непрерывный ряд вещей, на каждой ступени весьма мало отличающихся друг от друга. Есть рыбы с крыльями, чувствующие себя нечужими в воздухе; есть птицы, живущие в воде, у которых кровь так же холодна, как у рыбы, а мясо по вкусу столь похоже на рыбье, что даже щепетильные люди разрешают их себе в постные дни.

Во многих традициях поста к рыбе приравнивались все животные, обладающие хоть каким-то ее свойством, например, бобры, за их чешуйчатый хвост, или все птицы, способные нырять под воду.

Есть животные, столь близкие по своей природе и к птицам и к зверям, что занимают среднее положение между теми и другими. Амфибии образуют связь между земными и водными существами; тюлени живут на земле и в воде; у морских свинок теплая кровь и внутренности свиньи; мы не упоминаем о том, что с такой уверенностью рассказывают о сиренах, или о морских людях. У некоторых животных, кажется, столько же знания и разума, сколько у некоторых из тех, кого называют людьми.

Удивительно, что Локк, судя по всему, считает морских свинок водоплавающими животными. Под разумными животными, вероятно, он имеет в виду обезьян, а также домашних животных, указывая не только на развитость их навыков, но и на своеобразную социальность.

Животное и растительное царства так тесно связаны между собой, что если взять низший вид первого и высший вид второго, то едва ли можно будет усмотреть между ними сколько-нибудь значительную разницу. И так далее, до низших и самых неорганических частиц материи, мы найдем повсюду, что различные виды связаны вместе и отличаются друг от друга в почти незаметной степени. А если мы обратим внимание на бесконечную силу и мудрость творца, у нас будет основание думать, что величественной гармонии вселенной, великой цели и бесконечной благости ее строителя соответствует то, чтобы виды сотворенного восходили от нас к его бесконечному совершенству точно так же плавными переходами, как они постепенно нисходят от нас. Если же это вероятно, то мы имеем основание быть убежденными в том, что видов существ выше нас имеется гораздо больше, чем ниже нас; ибо по степени совершенства мы гораздо дальше от бесконечного бытия божьего, чем от низшей ступени существования вещей, которая всего больше приближается к небытию. И тем не менее по указанным выше причинам у нас нет ясных и отличных друг от друга идей всех этих различных видов.

Локк мыслит мироздание как некую пирамиду, так что земля оказывается только одним из ее уровней, весьма далеким от вершины – Бога. Сама идея плавных переходов от одного вида ангелов к другому не имеет никаких особых оснований в традиционном богословии и представляет собой развитие собственных представлений Локка о целесообразном устройстве мироздания, где каждый уровень функционален для дальнейшего развития целого.

13. Доказательство того, что номинальная сущность есть сущность вида, на примере воды и льда. Однако возвратимся к видам материальных субстанций. Если бы я спросил кого-нибудь, составляют ли лед и вода два различных вида вещей, то я не сомневаюсь, что получил бы положительный ответ; и нельзя отрицать, что считающий их двумя различными видами прав. Но если бы выросший на Ямайке англичанин, который, быть может, никогда не видел льда и не слышал о нем, приехал в Англию зимой и утром нашел, что значительная часть воды в тазу замерзла за ночь, то, не зная особенного названия, он назвал бы ее «затвердевшая вода»; и я спрашиваю, будет ли это для него новый вид, отличный от воды? Я думаю, здесь нужно ответить: нет, это не составит для него нового вида, все равно как замороженное холодное желе не представляет собой другой вид, отличающийся от того же самого желе в жидком и теплом состоянии, или как жидкое золото в тигле не есть другой вид, отличающийся от твердого золота в руках работника.

Обыденный ответ, что вода и лед – два разных вида, кажется нам странным, ведь обыватель прекрасно знает, как замерзает вода, и скорее такую ошибку допустил бы житель Ямайки, просто не знакомый с таким предметом как «лед». Но для Локка важно, что мы начинаем познание вещей с того, что помним, на каком месте они были. В тазу была вода, она не могла куда-то деться, значит, прозрачная твердая масса в тазу – это та же вода, но в каком-то другом состоянии. Тогда как обыватель пользуется льдом в других ситуациях, чем водой, поэтому у него они как бы разложены по разным полкам.

А если это так, то ясно, что наши различные виды есть не что иное, как различные сложные идеи с различными данными им именами. Правда, каждая существующая субстанция имеет свое особое строение, от которого зависят замечаемые в ней чувственные качества и силы; но мы причисляем вещи к видам, – что представляет собой лишь распределение их на разряды под разными именами, – и осуществляем это согласно нашим о них идеям. Этого достаточно для различения вещей по именам, так что мы можем говорить о них, не имея их перед собой; но если мы предположим, что это делается на основании реального внутреннего строения вещей и что существующие вещи по своей природе разделяются на виды благодаря своим реальным сущностям сообразно с тем же, как мы разделяем их на виды по именам, то это поведет нас к большим ошибкам.

Мы привыкли, что различение на «съедобное» и «несъедобное», и даже на «округлое» и «вытянутое» принадлежат порядку нашего понимания, а не порядку развития природы. Но Локк спорит с наследием схоластики, которая могла по-разному объяснять отношение между порядками природы и нашего мышления, но никогда не сомневалась, что эти два порядка каким-то образом предназначены друг для друга: природа – для ума, а ум, в свою очередь, укоренен в природе.

14. Возражения против наличия определенного числа реальных сущностей. Для того чтобы, согласно обычному предположению о существовании определенных точных сущностей, или форм, вещей, которыми все существующие особи от природы распределяются на виды, различать по видам отдельные субстанции, необходимо следующее.

15. Во-первых, необходимо быть уверенным в том, что природа при создании вещей всегда имеет в виду сделать их причастными определенным упорядоченным, установленным сущностям, которые должны быть образцами для всех создаваемых вещей. Это положение в том неуточненном смысле, в каком оно обыкновенно выставляется, нуждается в несколько лучшем объяснении, прежде чем можно будет полностью согласиться с ним.

В первом возражении Локк указывает на истоки понимания видов как «природных» в упрощенном платонизме, который учил о некоторых идеальных и безупречных образцах для материальных вещей.

16. Во-вторых, необходимо знать, всегда ли природа достигает той сущности, которую она имела в виду при создании вещей. Рождение уродцев, которое наблюдается [иногда] у различных пород животных, всегда даст нам основание сомневаться в том, имела ли природа намерение [породить их], или в том, способна ли она это намерение осуществлять, или же подвергнуть сомнению и то, и другое вместе.

Во втором возражении Локк спорит уже с упрощенным аристотелизмом. Последователи Аристотеля считали, что уроды рождаются как некоторая ошибка природы, и они «вид» в смысле «существа такого вида». Наш философ разумно замечает, что если уродов считать отдельным видом, то нужно решить, случайно или намеренно ошибается природа. В первом случае это будут особи, а не вид, но познаваемыми свойствами, по Локку, обладает вид, а во втором – вид ошибок, а не вид живых существ. В те времена было очень большое внимание к уродам как к проблеме медицины, а также в свете вопроса о случайном и закономерном в природе. Об этом свидетельствуют кунсткамеры и анатомические театры.

17. В-третьих, нужно определить, действительно ли эти так называемые уроды составляют особый вид, согласно схоластическим понятиям слова «вид». Ведь несомненно, что каждая существующая вещь имеет свое особое строение; и тем не менее мы находим, что некоторые подобные уродливые порождения или имеют мало, или совсем не имеют качеств, проистекающих, как полагают, от сущности и сопутствующих сущности того вида, от которого эти уроды производны и к которому, вероятно, принадлежат по своему происхождению.

Локк интересно рассуждает: теленок-мутант с двумя головами вовсе не особый вид телят, но просто живое существо другого вида, например, потому что живет гораздо меньше, чем здоровый теленок. При этом наш философ не сомневается: этот теленок – живое существо, и он не хуже других существ.

18. В-четвертых, реальные сущности тех вещей, которые мы распределяем на виды и называем согласно такому различию, должны быть известны, т. е. мы должны обладать их идеями. Но так как то, о чем говорится в этих четырех пунктах, нам неизвестно, то предполагаемые реальные сущности вещей не могут быть помимо их учета основанием для различения субстанций по видам.

Мы не имеем идеи уродства по простой причине: мы имеем вместо нее идею, что именно обезображено. И здесь всегда получаем представление о недолжном, а не о должном.

19. Наши номинальные сущности субстанций суть неполные совокупности свойств. В-пятых, единственное средство, которое можно представить себе в данном случае, состоит в том, чтобы составить полные сложные идеи свойств вещей, вытекающих из различных реальных сущностей последних, и по ним распределять сущности на виды. Но и этого сделать нельзя. Не зная самой реальной сущности, нельзя знать все те свойства, которые из нее вытекают и так с ней связаны, что с устранением какого-нибудь из них мы можем с уверенностью заключать, что сущности здесь нет и что вещь не принадлежит к данному виду. Мы никогда не можем знать точного числа тех свойств золота, зависящих от его реальной сущности, с устранением хоть одного из которых исчезает реальная сущность золота и, следовательно, оно само, если мы не знаем этой реальной сущности и не определяем по ней данного вида. Под словом «золото» здесь нужно понимать некоторое количество материи, например последнюю, только что вычеканенную гинею. Ибо если бы оно в своем обычном значении обозначало здесь сложную идею, которую я или кто-нибудь еще называем «золотом», т. е. номинальную сущность золота, то возникла бы путаница в языке, ведь так трудно указать различное значение и несовершенство слов, коль скоро мы можем сделать это только при помощи слов.

Иначе говоря, мы не можем делить золото на природные виды, потому что никогда не знаем все свойства, его составляющие. Например, если вдруг обнаружится, что какая-то часть золотых изделий ведет себя иначе, чем остальные, то нельзя сказать, что это – наличие или отсутствие какого-то свойства или совокупность обстоятельств, посторонних природе золота.

20. Из всего этого ясно, что наше разделение субстанций на виды по названиям основано вовсе не на их реальной сущности и что мы не можем претендовать на точное распределение и определение вещей по видам согласно внутренним существенным различиям.