Кафка. Рабочие тетради

Кафка любил дневники и письма и оставил довольно солидный корпус этих дневников и переписки. Но одно не следует из другого: любил и потому оставил. Можно любить музыку, но не оставить по себе ни одной ноты. Дневники Кафки, как и вообще дневники, – это укрепление границ внутреннего оазиса в разросшейся внешней пустыне. Если в дневнике нет самолюбования и преждевременного наслаждения восторгами «благодарных потомков», то это – некое подобие ночного разговора в купе движущегося поезда, когда незнакомцу выговаривается самое сокровенное. Фонари проносятся за окнами, ложка дребезжит в стакане с остывшим чаем, а два человека сидят друг против друга, и один тихо говорит, а второй внимательно слушает.

Нам дано мыслить, но не дано мыслить всегда правильно. И ошибки мышления бывают настолько же убийственны, насколько и благодетельны. Вот пример убийственной ошибки: «Самоубийца – это заключенный, который видит, как во дворе тюрьмы устанавливают виселицу, ошибочно решает, что она предназначена для него, выбирается ночью из своей камеры, спускается во двор и вешается сам». А вот пример счастливой иллюзии: «Атлант мог придерживаться того мнения, что он вправе, когда захочет, сбросить эту Землю и без шума уйти, но ему было позволено только иметь это мнение – и не более того». Весело, нечего сказать, было бы жить на Земле, если бы всякий Атлант мог, когда захочет, убирать свое затекшее плечо из-под священной тяжести.

Наш мир – любитель точных знаний. Как блудный сын из родительского дома, человек новейшей эпохи покидает свой внутренний мир и, посвистывая, уходит в незнакомую даль. Со временем он превратится в свинопаса, но и тогда гордость запретит ему возвращаться. В этом – отличие современного человека от классического библейского персонажа. Кафка тем и ценен, что он сидит внутри себя и если путешествует куда-то, то в основном умом, сидя на месте. И там, внутри у него (а значит, и у нас), интереснее и страшнее, чем на африканском сафари или в полярной экспедиции Амундсена.

«Тебе нет нужды выходить из дому. Оставайся у своего стола и слушай. И даже не слушай – просто жди. И даже не жди – будь совершенно спокоен и одинок. И мир предложит тебе себя, чтобы быть разоблаченным, он не может удержаться и будет в экстазе извиваться пред тобой».

Разоблаченный мир действительно сообщает нечто важное. Например, то, что у него есть Творец. И Творец обладает как полнотой знания, так и полнотой власти. «Увидеть мир хорошим можно только с того места, с которого он сотворен, ибо только там было сказано: “И увидел Он, что это хорошо” – и только с этого места он может быть приговорен к разрушению». Так хорошо звучит: «с того места, с которого он сотворен». Язычник так не скажет. Для язычника мир всегда кажется вечным и божественным. Но не нужно представлять себя удавом, к которому, словно пищащий от страха кролик, в пасть сами собой лезут завороженные немигающим взглядом ответы. Познание – труд, заключающийся во внутреннем освобождении от всего лишнего.

Разоблаченный мир действительно сообщает нечто важное. Например, то, что у него есть Творец.

Человек, познавший нечто важное, по сути отбросил от себя ложное. Люди же по преимуществу облеплены ложью и привыкли к ней. Познавший не хочет лицемерить и стремится назвать вещи своими именами, за что его считают ниспровергателем основ. Какая жалкая ошибка – называть «ниспровергателем» или «бунтарем» того, кто всего-навсего помылся и выбросил мусор!

«Перед тем как вступить в святая святых, ты должен сбросить башмаки, но не только башмаки, а все: ношу, и походную одежду, и наготу под ней, и все то, что под наготой, и все, что спряталось уже под этим. И потом – твою сердцевину, и сердцевину сердцевины, и потом – все прочее, и потом – остатки. Святая святых питается только самим огнем – и позволяет ему питаться собой: противостоять этому не может ни одна из сторон».

Человек не смыслит ничего, если не мыслит о добре и зле в их корневом понимании, идущем от райской трагедии. В XX веке, когда уже все готово было для расщепления атома и полета в космос, об Адаме и Еве, об их грехе и всемирной епитимье, именуемой историей, говорил в Духе Святом старец Силуан. Века прошли, но для святого мужа все их пространство помещается, как яблоко, в ладони. Кафка тоже мыслит об этом, и пусть его мысли не тождественны прозрениям афонского монаха, они говорят о том, что душа его томилась по настоящей жизни.

«Мы были изгнаны из рая, но он не был уничтожен. Изгнание из рая было в каком-то смысле счастьем, ибо, если бы мы не были изгнаны, рай пришлось бы уничтожить». Совершенно верно! Об изгнании из рая и о смерти как о благе говорили отцы. Лучше болезненно лечиться, чем превращаться в бессмертное зло и все вокруг себя уничтожать.

И еще мысль: «Мы грешны не только потому, что вкусили от древа познания, но еще и потому, что до сих пор не вкусили от древа жизни. Греховно состояние, в котором пребываем, – вне зависимости от вины». Мы вкушаем от древа жизни, когда причащаемся, и само древо есть – Крест Христов. Не в упрек Кафке, что он этого не знает. Этого не знают весьма многие христиане. Но удивительно верно, что мы грешны «вне зависимости от вины». Как говорил митрополит Антоний, есть грех как факт и грех как состояние. Греховные факты у всех свои, но оторванность от Бога у всех детей Адама изначально одинакова. Она врачуется во Христе, примиряющем нас с Отцом и становящемся новым Адамом.

«Один из самых действенных соблазнов зла – это вызов на борьбу. Борьба с ним – как борьба с женщинами, которая заканчивается в постели».

Совершенно справедливые, с точки зрения опытной аскетики, слова. Они означают, что есть враги, которым неизбежно проиграешь, если только начнешь с ними бороться. Это касается умной войны. Так нужно поступать с помыслами, пренебрегая ими и проходя мимо. Вместо этого человек часто останавливается, пристально всматривается в помысел и начинает с ним бороться. От этой борьбы помысел растет, наливается отобранной у человека силой, разбухает, словно пиявка от «черной крови». Будучи вначале не более червяка, помысел становится вскоре змеей, а со временем и драконом. Так одна ложная и провокационная идея, заброшенная в лагерь неумного противника, способна перевернуть этот лагерь вверх дном и привести к кровопролитной междоусобице. Когда же мы это поймем и вразумимся?

А вот прекрасные слова об усталости, и смерти, и Господе, от Которого спасение. Причем спасение сколь неожиданное, столь и втайне желанное.

«Первым признаком начинающегося познания является желание умереть. Эта жизнь кажется невыносимой, какая-то другая – недостижимой. И уже больше не стыдятся желания умереть и просят перевести из старой ненавистной камеры в какую-нибудь новую, которую еще только будут учиться ненавидеть. Способствует этому и остаток веры в то, что во время перевода случайно пройдет по коридору Господин, который посмотрит на заключенного и скажет: “Этого больше не запирать. Я возьму его к себе”».

Есть враги, которым неизбежно проиграешь, если только начнешь с ними бороться.

«Когда ты уже впустил к себе зло, оно больше не требует, чтобы ты ему верил».

Да-да, тогда-то именно сбрасываются маски. И что самое обидное, зло говорит обманутому человеку, чтобы тот не искал виновных и не прикидывался ничего не понимающим паинькой, поскольку ему все было понятно. Любитель зла всегда обманывает себя самого, прекрасно зная в глубине души о самообмане, и зло имеет право обвинить его в этом сложном лукавстве.

А вот великие слова: «Зло знает добро, а добро зла не знает». Так, о некоем отце Египта говорили, что от великой благости он уже не знал о существовании зла. Но человек не обязан говорить только о высоком. Он может временами говорить о вещах обычных, хотя и необычным языком. Например: «Его усталость – это усталость гладиатора после боя; его работой была побелка одного угла в одном присутственном месте». Или еще о другом, но в том же духе: «Посейдону надоели его моря. Трезубец он где-то обронил. Он тихо сидел на скалистом берегу, и какая-то ошалевшая от его присутствия чайка описывала неровные круги над его головой».

Так великое линяет и ничтожное дается с трудом. Это – главные черты любой выродившейся эпохи.

Кафка еврей. Но он живет в христианском мире и окутан евангельскими смыслами, как воздухом. Это неизбежно. Но одновременно он живет и в том еврейском мире, для которого Мессия есть лишь ожидаемое будущее. Эти внутренние миры сталкиваются. Именно на стыке миров – христианского и еврейского, христианского и языческого, – стоит ждать ярких вспышек. И святые отцы, и оригинальные мыслители живут на исторических и мировоззренческих стыках.

Рано или поздно, глупо или умно, но о Мессии говорит всякий еврей.

«Мессия придет только тогда, когда уже будет нужен; он придет только на следующий день после того, как будет возвещен его приход; он придет не в последний день, а в самый последний». Это – о той погруженности в материю и о рабстве духа, которые будут в конце. Человек сотворен в шестой день. Цифра шесть – цифра человеческая. Слишком человеческая, так что, повторившись трижды и закрепившись в качестве внутренней основы жизни, она не даст вернуться семерке, то есть цифре Бога, то есть благословению. Трижды безбожный и не служащий Святой Троице мир – это и есть подлинный смысл трех шестерок.

А зачем читать рабочие тетради пражского еврея, умершего в сорок один год между Первой и Второй мировыми войнами? Вопрос висит в русском воздухе как минимум со времен Фонвизина и звучит так: «Зачем географию учить, коль извозчик довезет?» Если бы мы умели думать и молиться, мы могли бы ничего не читать, как не нуждался в книгах Адам до грехопадения. Но нам нужно учиться читать, чтобы научиться думать, а научиться думать нам нужно, чтобы не согрешать идолопоклонством и не осквернять молитву в том случае, если мы молимся.