Прощание с Годом литературы

Возле кровати – комод, тот, в который «за рубашкой полезешь – и день потерян». Тумбочки у меня нет. Комод вместо нее, и на нем – книги. Они любят вырастать в стопки, в подобия зиккуратов, потому что все кажется важным и все хочется иметь под рукой. Протянул руку – вот тебе и письмо Татьяны к Онегину. Еще раз протянул – вот тебе и басня «Свинья под дубом». Недавно, проснувшись, скольжу взглядом по корешкам: Крылов, Пушкин, Чуковский, Оруэлл, Ильин. Святые угодники! А ведь авторы все покойники. Все они усопшие, за исключением Дугина (из тех, что у меня сейчас на комоде). Какое-то говорящее кладбище с вкраплением редких живых голосов.

Страшно? Ничуть не страшно. Потому что «смертию смерть поправ» и прочее. Не страшно, но интересно! Это попросту доказательство бессмертия души. «Душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит». При помощи телефона говоришь с тем, кто сейчас жив, только его не видно. При помощи книги тоже говоришь с тем, кто жив. Только жив так, что не следит уже за красой ногтей, не кутается в бобровый воротник и не откупоривает шампанского бутылку. Ну и что? Не такая уж важная вещь – пилочка для ногтей или пробка от шампанского. Куда важнее потерять ногти, но сохранить голос и разговаривать ежедневно в течение столетий с читателями, по числу превосходящими население Российской империи во времена оны.

На комоде не только книги вырастают в стопки. На комоде среди прочего хлама (чашка, часы) еще лежит мобильник. Никогда до сего дня не противопоставлялись и не связывались для меня эти вещи – телефон и книги. Сегодня подумалось мне, что они – одновременно союзники и антагонисты. Союзники, потому что с их помощью разговаривают. Антагонисты, потому что телефон работает здесь и сейчас, а книга тянет кабель гораздо дальше. Жаль только, что телефон дает возможность и говорить, и слышать, а книга – только слышать. Не скажешь же ты Чуковскому: «Расскажите-ка подробнее об отце Владимира Познера, как вы с ним в доме Мурузи, что в Петрограде, после революции, теорию стихосложения изучали». Или Оруэллу: «А ведь вы, милейший, тоже на Большого Брата работали, не так ли?»

В общем, стоит печалиться об отсутствии обратной связи с автором, и если кто-то из фантастов решится на этот труд, то я дарю идею возможного рассказа или повести.

Библиотека. В библиотеке, известно, книги, но не только. К каждой книге пришит кармашек, в кармашке – SIM-карта. Прочитал книгу – и звони автору, если понравилось. Звони Вальтеру Скотту, звони Ницше, звони Гомеру. Обсуждай, спорь, критикуй. Времени у них много, и течет оно наверняка иначе. Голоса одних авторов будут перекрываться криками и стонами, других – согласным и радостным пением. Звонки модерируются некоей специальной службой неземного, но доброго происхождения. Звонки хулиганов, любителей поругаться и посмеяться отключаются моментально. Такая вот идея пришла ко мне при взгляде на заваленный книгами комод. Интересно представить, кто бы о чем спросил – и кто бы в ответ что услышал.

Человек сам по себе – книга, людьми не прочитанная. Только Богом. От корки до корки.

Книга – телефон, книга – кладбище. Человек сам по себе – книга, людьми не прочитанная. Только Богом. От корки до корки. А люди… «И про отца родного своего мы, зная все, не знаем ничего». Отсюда: кладбище – это библиотека непрочитанных книг. Ходишь, бывало, среди могил и благодаришь Творца за то, что ничего не понимаешь. Ведь если бы понял, сколько великого и смешного лежит под каждым могильным камнем, то не смог бы вынести этого и малое время. А так – можно прогуливаться и читать эпитафии. Но поэты правы: мир – погост, и был бы он глухонемым погостом, если бы не слово, записанное и прочитанное. «На мировом погосте звучат лишь письмена». И особое чувство – побывать на могиле того, чьими книгами зачитывался. На могиле Достоевского в некрополе Александро-Невской лавры. На могиле Розанова в Гефсиманском скиту…

Помню, 2015 год у нас был Годом литературы. А следующий, 2016-й, стал Годом кино. И хоть я к кино не совсем равнодушен, даже совсем неравнодушен, все мои годы – и следующий, и следующий после следующего (дай Бог, чтобы и он был) тоже будут годами литературы. Иначе мы просто задохнемся от немоты и будем что-то беззвучно кричать друг и другу и отчаянно жестикулировать. Со стороны это будет похоже на бессмысленную ссору строителей Вавилонской башни, на полную утрату коммуникации.

Температура заставляла меня то впадать в сон, то тревожно просыпаться. Я спал, и снилось мне, что в метро никто не играет в тетрис, но все читают бумажную книгу; что возобновилось массовое издательство толстых журналов; что в обществе шумят литературные дискуссии и что поэт опять «в России больше, чем поэт». Я просыпался и, еще не шелохнувшись, но только открыв глаза, скользил взглядом по корешкам книг на комоде: Чехов, О’Генри, Гоголь. До встречи в следующем году, и мир вашему праху.

Своя мера

Так или иначе – человека делают книги. Или их отсутствие. Иначе никак. Человек лепится буквами и страницами, как лепится глина руками гончара. Вернее, не буквами и страницами, а смыслами, которые в них живут и через них дышат. Есть и другие пути. Есть Авраам, говоривший с Богом и не читавший книг, потому что ему не была дарована письменность. Есть Антоний Великий, спросивший философов: «Что раньше – книги или ум?» «Ум, – отвечали философы. – Ведь из ума – книги». «Следовательно, – сказал Антоний, – очистившему ум не нужны пергаменты». Философы умолкли, умолкнем на время и мы.

Помолчав, продолжим. Антоний был прав. Дело только в мере человеческой. Один – глубокий колодец, каков Антоний. О нем будут писать книги, и он станет причиной появления обширной литературы. Но много ли таких, как Антоний? Опять помолчим. Таковых единицы в истории, не только в эпохе. Нельзя норму великих вменять в обязанность малым. Малые под нормой великих согнутся и переломятся, отчаются и взбунтуются. Не только святости не достигнут, но и элементарной человечности рискуют лишиться.

Малым нужна книга. Хорошая. Правильная. И не одна. Пусть Авраам книг не читал. Зато Моисей при дворе фараона уже читал, и ни одна из них не была божественного происхождения. А потом и писал, и диктовал, и заповедовал не отпускать Книгу Закона от очей во все дни. Потому что у всех разная мера.

Нельзя норму великих вменять в обязанность малым. Малые под нормой великих согнутся и переломятся. Не только святости не достигнут, но и элементарной человечности рискуют лишиться.

И если вы соберетесь в театр (только проверенный, ибо там всякое бывает), а вам с упреком скажут, что святой Серафим или Сергий в театр не ходили, то будьте спокойны. Отвечайте, что вы со святыми себя не сравниваете; что отцы в пустынях ели твердую пищу, а мы в городах едва молочную перевариваем. Говорите, что мы еще не в гору идем, а едва на ногах стоять учимся. Нам разжиженная эстетикой нравственная пища куда полезнее неподъемной подчас аскетики. На время, конечно. Не навсегда. Такова же и литература.