Глава девятая

Не хватает длинноногих

Ладно мифы про красивую французскую жизнь, но миф о красивых французских женщинах, блин, было действительно жаль. Нет, даже не так: о стильных женщинах, которые живут в колыбели моды и красоты. То, что французские женщины в целом от природы не красотки, было понятно давно (посмотрите фильмы), многие из них мне действительно нравятся – они естественны, небрежны, как будто только что встали с кровати, даже не причесавшись у трюмо, очень смелы (короткие юбки и шорты, голые ноги, внизу сапоги, один черт – на улице зима или лето), красиво стареют, никакими вишнями себя не украшая. В этом чувствуется свобода, легкость, приятное высокомерие. Типа ты же можешь себе это позволить. «Лореаль».

Мне все это близко: я не красотка, чувствую себя уверенно в сером мешке, не причесываюсь (то есть вообще – с 14 лет у меня нет расчески), из косметики у меня есть тушь, и я могу пользоваться ею в течение года, потом она высыхает, но не заканчивается. Во Франции много таких, как я, для кого они делают всю ту косметику, которую делают, я не представляю, видимо, для россиянок с толстым кошельком из кожзама. За три года здесь я не видела ни одной женщины с накрашенными губами.

Однажды в Лозанне я выпивала с Фанни Ардан. Ну как выпивала – она пила вино, а я напросилась на интервью, задала четыре тупых вопроса и записала ответы на мобильный телефон. Снизу. Потому что она была на каблуках, а я нет. Хотя я все равно была очень красивой по своим меркам: белая полупрозрачная блузка с глубоким вырезом, строгие брюки и цокающие ботинки. Еще у меня был выбрит висок. Никита Сергеевич Михалков даже прекратил пить водку и пригласил меня поболтать первой из всех журналистов, вот что красота нечеловеческая делает с людьми. Так вот, мы стояли с Фанни, и, во-первых, ей по барабану было, что я снимаю ее с неудачного ракурса – ракурс снизу удачен разве что для «Москва-Сити». А во-вторых, я ее просила сравнить Париж и Москву, хотела, чтобы она сказала, что в Париже все круче, зеленее, демократичнее, доступнее и цивилизованнее (я тогда еще не жила во Франции, а то бы я спросила ее, почему она не закажет себе российский паспорт, как Депардье).

Но она сказала:

– В Париже слишком много кретинов, честно говоря. И вам оно не надо – чтобы Москва была такой, как Париж.

А еще она была не накрашена. Точнее, не так чтобы это было заметно с расстояния в 40 сантиметров.

И вот через год я поехала жить во Францию. Искренне веря, что уж с чем-чем, а с модой и красотой там точно все нормально. Как у нас. Все эти салоны красоты «Мажирель», «Роб нуар», «Паризьен» и «Бэль». В Питере есть даже «Марсель» – хозяин заведения точно никогда там не был. Я хочу сказать, что иногда салон красоты – это очень важно. Тот салон, к которому ты привык: маникюрша Лерочка, педикюрша Анечка, мастер по бровям Регина из подвальчика «135 услуг», эпиляция нитью, эпиляция воском, чай вам или кофе? А фильм включить? Это про стабильность и вечное.

Короче, во Франции я с ужасом обнаружила, что никаких салонов красоты здесь нет. Все эти «Мажирели» и «Французские бульвары» существуют только в нашем воображении. Как и международный праздник 8 Марта. Здесь есть парикмахерские (на каждом шагу) и маникюрни (одна на район), которые в переводе на русский называются просто «ногтевые». В свой первый месяц в эмиграции я решила пригласить в наш лес маникюршу по вызову – по объявлению в местной газете.

Приехала дамочка (в лес на шпильках), притащила с собой салон: стол, лампу, сушилку, три чемодана разноцветных баночек с лаками (так я думала), 8 тазов ацетона, 23 пилки и 10 кисточек. В общем, ничто не предвещало. Я четко сказала ей, что, пожалуйста, не гель. И, будьте любезны, никакого шеллака. Да-да, сказала маникюрша. Подпилила мне уже давеча подпиленные ногти (я как те хозяйки, которые моют пол перед приходом уборщицы) и сразу стала класть сверху какой-то мокрый порошок. Ну, думаю, мало ли, технология революционная.

Короче, через каких-то двадцать минут более всего я походила на проститутку с Ленинградки: на ногтях у меня кривыми, но крутыми горками лежало по три килограмма застывшей вулканической массы цыплячьего цвета, которую нельзя было ни смыть, ни спилить, ни растворить.

– Это американский гель, – с достоинством сообщила маникюрша и взяла с меня 50 евро. – Блестки будем класть?

Полгода спустя гель сошел вместе с ногтями, а я уже поняла, что маникюр буду делать только в России, как все эмигранты, раз в полгода, потому что в местных «ногтевых» нельзя ничего обрезать и пилить, считается, что это медицинская процедура и делать ее могут только врачи. Конечно, всегда можно найти русских или украинских маникюрш, но все они в конце концов исчезают в официальных салонах, где обрезание кутикулы и разговоры о личной жизни под строжайшим запретом.

…И вот сидит она такая: ногти не накрашенные, на лице естественность, волосы растрепаны и торчат во все стороны, майка, жилетка и шаровары Вячеслава, кеды, видавшие грязные дороги, отчетливо политые мылом, рядом валяется патлатая собака, в правой руке сигарета, в левой – бокал вина. Сидит одна, но плечом прижимает к уху телефон, в который сливает слова – час или два, сколько позволяет обеденный перерыв. И я сижу рядом с ней – некрасивой, нестильной, в голосе Володина хрипотца – французской женщиной, пишу вам письмо и думаю: «Господи, какая же я красивая! Наконец-то».

Глава десятая

С такими соседями врагов не нужно

Итак, сначала в соседях у нас был безумный Давид, который оказался наркоманом. Потом мы переехали в центр Марселя и некоторое время жили спокойно. Полагаю, по осени у южан в этих широтах начинается повальное обострение. Я уже писала про соседку по имени Анна и фамилии Мовэ (что в переводе значит «дурная»), которая воображает, будто мы кидаем ей игрушки в водосток. Потом объявилась арабчанка Бадья, которая утверждала, что мы курим, а окурки бросаем ей в комнату. Я бы, может, и кинула уже чего-нибудь Бадье, например, предъяву – она постоянно кричит на своего арабского мужа, жарит на масле без вытяжки, а ея муж курит (вот именно) в окна нашей спальни и до полуночи орет в скайп, как на рынке в Бейруте. Но мы вежливо сидим – не курим, игрушки не бросаем, птицами не отсвечиваем, только почитываем Пушкина вслух, а они прямо протоптали сюда дорожку из анаши. Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это, но вернемся к Анне.

Вот есть у вас, допустим, квартира, а в ней терраса с видом на море и соседка снизу, которая строит себе бассейн и хочет, чтобы на ее участок не падали (теоретически) ваши унесенные ветром панталоны. И соседка требует вас выстроить стену на своей террасе, и эта стена – серая бетонная стена – закроет весь вид на море и вообще на что-либо, кроме, собственно, чужого бассейна (изощренный эксгибиционизм). А между прочим, квартиру вы сдаете и за вид на море берете дополнительные сколько-то евро. Что вы сделаете в такой ситуации? Правильно. Коротко и ясно вы даете соседке снизу понять, что вас мало волнует ее бассейн, а также указываете ей направление – тоже короткое и ясное, с птичкой над буквой и. Что же делают французы? Конечно. Они все утро таскают к нам на террасу бетонные блоки.

Пока они не залили террасу бетоном, я наблюдала: в Марселе до того много развлечений, что я стала вуайеристом. Раньше-то из окна на Белорусской мне было немногое видно – мешали деревья. Напротив жила бабушка Марина, потомственная колдунья. На вид ей было лет 26, каждую ночь она сидела на облезлой кухне с сигаретой и метала пасьянс перед барышнями.

В центре Марселя деревьев нет (ни одного), а дома стоят друг на друге, упираясь друг в друга коленями, так что я вижу все.

Смотрите: слева внизу живут бабушка и дедушка. Летом к ним приезжают дети и внуки. По вечерам они сидят на балкончике за маленьким столом, дети свисают с потолка и громко кричат. Их уголок похож на дачу Чехова. Соседний с ними дом – нежилой. Он рассохся и разъехался, внутри его стен – пустота и желтые кусты, а окна ссыпались внутрь. Справа от него – глухая спина дома, выходящего лицом на соседнюю улицу. Бельведер этот долго не могли продать – люди все приходили и приходили, все ходили и ходили по плоской крыше, с которой открывается вид на море. Но не покупали. Единственное, что спасало его глухую спину – сухое деревце с краю от трубы. На фоне закатного неба оно выглядело как незавершенная картина Магритта. Дом купили, деревце спилили, никакого праздника, шарик не дали, ничего нельзя.

Дальше – мой любимый дом, по всем признакам – увеселительный. На первом этаже – бар с футбольными трансляциями и двориком для петанка. Там громко болеют и весело пляшут, напившись. На втором – квартира, которая располагается аккурат напротив нашего балкона. Там живет молодая семья хипстеров: парень с задранной челочкой, блондинка и их дочь-младенец. По вечерам парень выходит на террасу и чистит зубы электрической зубной щеткой. Вокруг него жужжит пространство – примерно десять минут. По утрам он выходит, чтобы поговорить по телефону, я внимательно слушаю разговоры, хотя больше их никто не слышит. Несколько раз в неделю к ним приходят бабушки (в украшениях), дедушки (свитера в ромбик), друзья, которые пьют вино и остаются ночевать. Однажды я видела, как они ругались. Парень активно жестикулировал и кричал (не слышно – стеклопакеты – немое кино), девушка рыдала. Он то кидался к двери, то кричать, то обнимать. В шесть утра мы вместе вставали кормить детей. Зимой вместе елку. Я должна была подать ему какой-то знак, но я не говорю на языке французских знаков.

Слева от тех – женщина, которая часто висит в окне с сигаретой, и ее любовник, который приходит поздно вечером. Они вместе готовят ужин и целуются, в спальне у них красные стены.

На первом этаже живет строитель-мигрант, у которого в закутке со строительным мусором, называемом садом, долго валялись две наши простыни, унесенные ветром, и мы никак не могли застать его дома, чтобы забрать. Я подсунула ему под дверь записку: «Здравствуйте, у вас наши простыни. Мы соседи с третьего этажа». На следующий день простыни лежали под нашей дверью.

Справа возле бара в полном бардаке и детских рисунках живут девчонка, парень и маленькая дочка. Ровно в семь вечера они приходят домой, раздеваются, проходя из комнаты в комнату и бросая по пути вещи, а девочка бегает за ними.

На террасе напротив, чуть выше, если поднять глаза, стояла я – катала коляску взад-вперед, глядя, как соседка-перфекционистка снова развешивает белье – рядок из десяти одинаковых черных футболок (на прошлой неделе были белые), а соседка-йог сидит в синей майке на крыше, задрав одну ногу вверх.

Я ненавидела эту квартиру и этот район.