Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Пока я жила во Франции, в ней незаметно сменилась власть, и президентом стал Макрон. Избирательного права у нас не было, но мы с упоением следили за ходом политической борьбы, а также читали – книгу признаний Валери Триервейлер, бывшей жены Олланда, в которой очень много откровенной личной жизни президента и его оппонентов, и биографию президента нового: история влюбленного в учительницу упорного ученика, который пообещал ей во что бы то ни стало добиться всего и жениться, достойна экранизации или романа. Очень французская история для арт-хауса. Сами французы, правда, в историю не верят – хоть она и помогла Макрону снискать любовь и занять высший пост в стране, его нередко обвиняют во вранье и говорят, что лучше бы признался вообще-то, что любит мужчин!
Кстати, это, возможно, никак не повлияло бы на исход борьбы: французы относятся к гомосексуалам более чем спокойно. Мэру Марселя, по слухам, это не мешает много десятилетий управлять городом.
Часть Франции, в которой мы жили, голосовала за Марин Ле Пен, главу Национального фронта, потому что большая часть мигрантов поселилась именно здесь, что изменило юг до неузнаваемости. Эти перемены хорошо видны по старым фильмам «Такси», действие которых происходит непосредственно в туристических частях города. Если же интересно посмотреть на Марсель сегодня, а также узнать больше о его политической жизни, можно ознакомиться с сериалом «Марсель» с Депардье в роли мэра, который сняли специально к выходу «Нетфликса» на французский рынок.
Как же устроены выборы во Франции? Система (теоретически) почти такая же, как в России: за сутки до голосования каждый избиратель получает по почте письмо с программами кандидатов, вышедших во второй тур. Это целые постеры – фанаты могут повесить их на стену.
На следующий день все желающие проголосовать отправляются в избирательный пункт по месту прописки, как правило, это школа. Внутри школ все устроено так же, как у нас, единственная разница, что никаких пирожков и какао тут не продают.
Сама бумажная система немного иная: на входе избиратель берет два листочка с фамилиями кандидатов – на каждом по одной – и крафтовый конверт. Бумажки совершенно обычные, без водяных знаков и всего такого. Конверты тоже обычные – за ширмой ты просто кладешь бумажку со своим кандидатом в конверт, а вторую – выбрасываешь. А вот положить конверт в урну может только специально обученный человек. Он принимает конверт и карту избирателя (такая есть у каждого француза, в ней на выборах делаются пометки с датой голосования), опускает конверт в урну, а на карту ставит печать.
– Проголосовано! – торжественно провозглашает он всякий раз.
Явка на последних президентских выборах была довольно высокой: к 15.00 на моем участке было уже 50 %. Из-за этого к урнам даже скапливались очереди. На участок приходят все: инвалиды-колясочники, очень пожилые люди в креслах, молодой парень с синдромом Дауна. Голосуют здесь почти все: – во-первых, это нормально – любой сознательный гражданин делает выбор, во-вторых, если у тебя на карточке избирателя нет печати, это не очень хорошо – странный ты какой-то.
Однажды случилось такое хорошее лето, что даже страшно.
Я думаю: почему русскому человеку это страшно? Почему он не может разрешить себе это простое понятное счастье: вино, океан, приятные люди? Что с нами, блин, не так?
Ездили в Сан-Себастьян. Около океана, при свете свечи; вокруг поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной, мы сидим и вдыхаем этот морской рыбный воздух, люди у зеркальной границы воды кажутся с набережной маленькими, ничтожно суетящимися муравьями, огни торжественных королевских фонарей отражаются нежным желто-зеленым светом, вино стекает с бокала подтаявшим льдом.
Но океан! Можно же читать стихи или обсуждать рыб («почему Бог одних окрасил в сплошной цвет, других в полоску, а третьих как будто краской забрызгал и сделал неровные плавники?») или считать звезды. Например, морские.
Можно вспоминать свои самые счастливые дни у воды. У меня есть же один такой: август, Мертвое озеро, мне двенадцать, вот скотч-терьер со свалянной черной шерстью прыгает с катамарана, вот солнце сидит у воды, вырвало у дождя этот день, вот взрослые кричат, а собаки лают, зная, что это пройдет, вот я – стою на пирсе, ничего еще не зная, не чувствуя ничего, кроме острого ощущения счастья оттого, что все молоды и живы и начинается август, самый лучший месяц во всем году, и если бы мне предложили запомнить день, только один – из всего бесконечного детства – я взяла бы этот, пусть будет этот.
Или любой другой.
Допустим, вчерашний, на океане:
– Вы видели, что шишки растут не на ветках, а на стволе? – вот что я должна была спросить в этот момент.
Но меня спрашивают:
– Почему Людмила Алексеева поцеловала руку Путину?
Я спрашиваю:
– А что говорит Белковский?
Хотя я должна спросить:
– А помните, что сказал Бунин?
Действительно, Ксения, что он сказал? Нам всем ужасно интересно.
Бунин сказал: «Я изнемогаю от того, что на мир я смотрю только своими глазами и никак не могу взглянуть на него как-нибудь иначе».
Это да.
Здесь – за стеной, у соседей, если бы между странами были стены, а не стертые временем границы, стоит белый город Биарриц. В 1897 году здесь, в отеле «Виктория», две недели провел Антон Павлович Чехов. Владимир Набоков каждый год приезжал сюда с родителями. Федору Шаляпину принадлежала вилла неподалеку. Осенние месяцы с сентября по ноябрь здесь называли «русским сезоном».
О чем они говорили, сидя в летних кафе, перед жаренной в масле рыбой – треской или хеком, с распахнутыми ее щеками – неужели о том же самом, как мы сейчас?
– Вы не боитесь медуз? – должна бы спросить я.
Но я спрашиваю:
– А сейчас за нами тоже следят спецслужбы? Как за Горьким?
Еще одна вечеринка на крыше дома Корбюзье. Батарея бутылок, розовый закат над морем, музыка, проверенная компания. Большинство эмигрантов свежие – два-три года, парочка – 10 лет, но постоянно меняют партнеров и дислокацию, одна – 20 лет плюс.
– Я читала, в Москве опять митинг, – говорит она.
И у нее даже нет российского гражданства, между прочим.
– Что толку ходить на эти митинги? – спрашивает другая.
– А тебе что, нравится то, что происходит в России? – воинственно начинает первая.
– А тебе какая разница? Ты же туда не вернешься никогда, – говорит вторая.
– Вы чего, – вступает третья. – Нормально же сидели.
На следующий день мы все удалены из друзей на Фейсбуке. Короткое объяснение – «Я не вписываюсь в вашу среду».
Мы все в нее не вписываемся, если честно.
Почему мы не могли обсудить вино? Достаточную розовость заката? Бессмысленную ностальгию по липам (зайди за угол и увидишь липы)?
Но нет.
Стоило ли уезжать? Говорят, обсуждение политики не требует интеллектуальных затрат. Это удобно: посмотрел новости – и давай обсуждать. Можно обсудить книги, но их надо читать. Можно обсудить фильмы, но их надо смотреть. А политику обсуждать легко, и все в ней к тому же эксперты.
Береговая линия океана каждое утро и каждый вечер превращается в большой протест. Выходит человек и рисует палкой на песке космические штрихи, мутные символы, знаки, понятные кому-то свыше.
Или баскам, потому что это их язык.
Или поклонникам «Игры престолов», потому что есть строка и на английском, она гласит: WINTER IS COMING.
Или тем, кто готов погуглить. «Слишком высокий налог на жилье, – пишет этот человек. – Наступит зима, и мне негде будет жить. Снижайте налог или я буду жить на пляже».
Раньше на песке выводили признания в любви, теперь – протестные заявления.
Хозяева нашего первого дома в деревне в соснах – Мари и Жиль – узнав, что мы из России, предложили пастис. В смолистых нагретых дюнах его пить приятно: холодный, свежий, анисовый и густой.
– Ну что там ваш Путин, расскажите, – наконец-то спросили они.
Каждый раз, когда ты говоришь за границей, что ты из России, готовься услышать про Путина, медведи уже отошли.
Ездила в Сан-Себастьян. Около океана, при свете свечи; вокруг поле, заросшее клевером, щавелем и люцерной, я представляла себе, как именно здесь или чуть подальше – по широченной линии пляжа – сидят такие же, как я, за сто лет и один день до сих пор, и тоже думают, почему я не спрошу сейчас:
– Вам тоже страшно, когда наступает такое прекрасное лето, как будто вы кому-то теперь должны?
И вместо этого спрашивает:
– Ну, какие новости с Белого фронта?
И стекает с бокала вниз подтаявшее вино холодной, обжигающей, белой каплей. Может быть, это возвращает нам чувство дома?
Войти с помощью соц. сетей: