9.3. Ночной ремонт

До того как уехать в Кабодиён, я написал у Каландара на веранде на большом холсте полусупрематическую композицию маслом, на которой изобразил эпизод из гурджиевских «Рассказов Вельзевула своему внуку», касавшийся судьбы последнего великого мэтра в Тибете, погибшего в 1904 году от шальной пули англичан. Несколько близких учеников мастера, прежде чем исполнить погребальный обряд, сумели призвать назад его астральное тело, которое еще не успело покинуть земной орбиты. В результате была установлена необходимая инициатическая связь через специальную магическую пуповину. Я изобразил лежащее черное тело учителя и склонившиеся над ним силуэты двух учеников со светящимися чакрами. Вверху, на фоне темно-синего звездного неба, висела красная тибетская буква «а», традиционно символизирующая душу существа. В данном случае это была возвращенная душа учителя, от которой распространялись светящиеся нити к чакрам учеников. Картина называлась «Шальная пуля». Каландар тогда посмотрел на нее и сказал:

– Да, Володя, заложил программу!..

Теперь, вернувшись из Кабодиёна, я с удивлением обнаружил отсутствие картин на стенах Каландаровой квартиры. Выяснилось, что он, вернувшись в Душанбе, вдруг почувствовал некие исходящие из моего полотна про пулю импульсы, которые побудили его сжечь все свои произведения. Каландар рассказал, как жег полотна во дворе, устроив огромное аутодафе, из которого дети постоянно пытались что-нибудь стащить.

– А твою вещь со схемой я не тронул!

Действительно, профили с чакрами на фоне звездного неба все так же красовались на веранде.

– Ну ты явно переоцениваешь силу этой схемы…

Тем не менее факт оставался фактом: свои картины Каландар сжег.

Теперь он собирался заново покрасить стены квартиры. Мы взялись ему помочь. В результате определенные ремонтно-строительные работы были-таки произведены. Хоть и не в Кабодиёне, но все же… Последний штрих лег ровно в полночь. Рано утром ожидалась из роддома супруга. Мы решили обмыть завершение ремонта и выпить за прибавление семейства. Благо нашлось что. Одну-другую выпили под песни Высоцкого про горы. Потом снова сходили за вином. Возлияния постепенно набирали обороты. Каландар предложил расписать стены теми самыми красками, которые он еще недавно выбрал для «Синдбада-морехода». Творческий процесс шел у нас под звучавшую из радиоприемника индийскую попсу, перемежаясь возлияниями и велеречивыми тостами. По мере увеличения напора газа мазки гуаши становились все более размашистыми.

Потом Каландар решил перейти от орнаментов к образам, и на только что побеленных стенах стали появляться потусторонние облики, воспроизведенные с накануне уничтоженных в огне оригиналов. В конце концов в яркой киновари зардел облик самого князя мира сего. Камлание под индо-поп обрело характер мистических плясок с тенью.

В один из редких моментов тишины в паузе между двумя музыкально-ритмичными композициями раздался звонок в дверь. Каландар повернул защелку. Дверь распахнулась с такой силой, что Володя отлетел в сторону. В квартиру ворвался, словно берсерк с налитыми бельмами, разъяренный сосед. Каландар не растерялся, встряхнулся и бросился, точно барс, на обидчика, вышибив соседа ударом корпуса из квартиры на лестничную площадку. Мы с Ычу и Йокси бросились за ними. Каландар с соседом уже скатились на пролет ниже. Берсерк пытался вырваться из цепких лап барса, но тот вновь и вновь атаковал, заставляя врага пятиться в сторону собственного убежища. Наконец сосед заскочил в свою нору, с матом захлопнув дверь, а какие-то женские голоса с той стороны тут же закричали про дурдом и милицию.

Обратив соседа в бегство, Каландар тем не менее не успокоился. Его следующей жертвой должен был стать Йокси. Тот выдал по пьяни какую-то сальность, которую Каландар посчитал для себя оскорбительной и стал наезжать на обидчика. И вот барс с шумом выставил за порог своего свежерасписанного жилища еще одного берсерка. Между тем дело шло к рассвету. Устав от ремонта, росписи и разборок, мы с Ниной зарубились спать на веранде. Где-то через час нас разбудил Ычу и сказал, что в этом доме он не может чувствовать себя независимым и поэтому отправляется куда-нибудь в горы. А в следующий раз меня разбудили уже люди в белых халатах.

– Это вы такой-то?

Периферийным зрением я заметил, как уже мелькает смирительная рубашка.

– Не понял?

– Это вы такой-то, прописанный по этому адресу?

– Нет, я здесь просто гощу. А что, собственно, случилось? Вы-то сами кто будете?

Тут слышу голос: «Не он!» Оборачиваюсь и вижу Каю с ребенком на руках. Понемногу прихожу в себя, встаю. Заглядываю в комнату и вижу Каину маму с родителями супруга. Тут же присутствуют медперсонал, милиция и еще какие-то люди (наверное, соседи). Наконец в сознании вырисовывается картина происходящего. Оказывается, сосед, ретировавшись после ночного боя, тут же позвонил в милицию, а заодно и в дурдом и настучал на Каландара: дескать, сумасшедшие бузят, рукоприкладством занимаются! Кик был в том, что маэстро уже давно состоял на учете в местном дурдоме как «социально опасный элемент» (припомнили «черную перчатку»), и соседи это знали. А там только и ждали повода. На этот раз все совпало: разгром в квартире, стены размалеваны до такой степени, что не только профессору, но и простому санитару с первого же взгляда предельно ясно, с кем он имеет дело. Менты тоже подивились открывшейся композиции. Пол был засыпан битым стеклом и залит красной, очень похожей на кровь краской. Со стен косились лики странных джиннов и зубастых привидений, а на огромном зеркале комода губной помадой был выведен профиль самого Вельзевула.

– А где же хозяин?

– Да бог его знает!

Больше всех в шоке были, разумеется, родственники счастливого отца, странным образом отсутствовавшего в столь торжественный момент.

– Скажите, что здесь произошло? – Каландарова мама волновалась больше всех.

Что мы могли рассказать? Нужно было в любом случае как-то выкручиваться.

– Видите ли, мы помогали делать ремонт и легли спать, а что произошло потом, совершенно не знаем. Мы гости из Эстонии, только вчера приехали.

Потом я предложил: давайте мы останемся в квартире и подождем возвращения хозяина, чтобы спросить у него, в чем дело. Врачи сказали, что им тут уже делать нечего. Милиция посмотрела наши документы и тоже отчалила. Кая с дитем поехала к своей маме, а Каландарова мама попросила в случае чего срочно ей позвонить. И мы с Ниной остались совершенно одни. Однако ненадолго. Через полчаса снова звонят в дверь. Ну, думаю, опять перевозка! Открываю – на пороге стоит Каландар. Оказывается, он пришел за спальником, чтобы снова исчезнуть. Я спрашиваю: что происходит? Каландар рассказывает следующую историю.

Под утро, когда все уснули, он услышал звонок в дверь. Открывает – а на пороге санитары. Спрашивают:

– Вы такой-то?

– Такой-то, – отвечает Каландар. – А адрес у вас какой?

– Адрес? – Человек в белом халате заглядывает в блокнот.

– Клара Цеткин, шестьдесят четыре.

– А это шестьдесят два! Вам в соседний дом!

Человек берет под козырек, и медицинская команда разворачивается. Пока они спускаются по лестнице, Каландар натягивает штаны, майку и осторожно выглядывает в окно. Как только посольство скрывается в подъезде соседнего дома, Каландар резко покидает квартиру, выбегает на улицу и залегает в кустах на другой стороне двора.

Через минуту доктора нервно выскочили на улицу и бегом бросились в подъезд Каландара. В это же время туда подтянулись родственники с молодой из роддома. Подошла милиция. Ворвавшись в квартиру по второму разу, санитары поначалу приняли меня за пошутившего над ними хозяина, но вовремя подоспела Кая, и меня не успели связать. Все это время Каландар лежал в кустах и наблюдал за своим подъездом, ожидая, когда свалят менты и перевозка. Как только все они исчезли, он заскочил в квартиру, чтобы взять спальник, деньги и отвалить в горы недели на две – пока не уляжется скандал.

Каландар отправился на Матчу, а мы с Ниной – в Верхний Лучоб, в гости к доктору Халиму, а потом – вверх по реке, через перевал, на Ходжи-Оби-Гарм. До перевала доктор Халим дал нам ишака и мальчика-пажа, который должен был выступать проводником. Мы с комфортом дошли до высокогорной молочной фермы, пробыли там несколько дней, а затем отправились дальше, к перевалу. Проведя на высокогорье несколько дней, невдалеке от ледяной пещеры с кристальной водой, мы спустились на ту сторону водораздела и остановились недели на полторы на ореховой поляне. Здесь, у реки, я приносил на магическом камне жертвоприношение сомы на пятом огне и медитировал в дупле священной арчи. Однажды на закате, обратившись лицом к садившемуся солнцу, я делал пранаяму, и вдруг горящее светило отчетливо произнесло: «Бханг!..»

С ореховой поляны мы спустились в Ходжи-Оби-Гарм, где в ожидании душанбинского транспорта я наблюдал любопытнейшую сцену парадоксальной коммуникации. На лавочке у автобусной остановки сидели два человека: поддавший русский мужичок и, видимо, обкуренный таджикский дехканин. Между ними происходил странный разговор. Мужичок пытался по-русски объяснить дехканину, какая в этих местах хорошая рыбалка, а тот отвечал ему по-таджикски что-то про своих баранов. Причем мужичку казалось, что дехканин разговаривает с ним по-русски и именно на тему рыбалки, тогда как последний в свою очередь был уверен в обратном, то есть что разговор идет на таджикском и про баранов. Самое поразительное, что оба собеседника вели себя по отношению друг к другу очень дружественно, общались с большим энтузиазмом, активно жестикулируя.

Наконец подошел автобус. Сцена прощания друзей вполне могла бы послужить прототипом для очередной монументальной советской мозаики из серии «дружба народов»: русский рабочий, в майке и кепке, братски обнимается с таджикским крестьянином, в халате и тюбетейке, в окружении сияющих лиц тружеников освобожденного Востока (мы с Ниной, водитель автобуса и группа курортников с сачками, удочками и прочими аксессуарами беззаботного санаторного отдыха в эпоху коммунистических профсоюзов).

А вот что тем временем происходило с Йокси: «Душанбе, 1980-й, июль. После того боя „берсеркеров“, то есть меня и Каландара, который описал в своей повести-летописи Кест, я в полном расстройстве чувств, с рюкзаком за плечами, направился в сторону трассы на Орджоникидзеабад. Так как воинственный хозяин-художник затеял свою разборку в полночь, то, надо полагать, было раннее утро или поздняя ночь. Потом я прочитал у Кеста, чем все это закончилось, и мне стало легче, так как душанбинских ментов моя ксива вряд ли могла удовлетворить. Значит, меня срочно надо было „уводить“, что и было выполнено.

Рам не просто благословил нас на эту экспедицию, но и четко контролировал ситуации, в которых мы оказывались. Я решил „гасить гнев“ в горах: как можно выше… В наших с Каландаром восхождениях на Варзоб Вовчик рассказывал мне о духах гор: „У каждой горы или долины есть свой дух, который кормится со своей территории и охраняет ее“. Вовчик говорил с такой интонацией в голосе, что невозможно было понять, стебется он или серьезно. Потом я понял: у Каландара начисто отсутствовало чувство юмора. Самоирония была ему чужда.

На автобусе я доехал до Гарма, а оттуда – стопом до Джиргаталя, который по мере приближения к нему менял название: за 200 км – Джиргаталь; за 100 км – Джиргаталь, а перед самым городом уже красовалась надпись на кыргызском: „Жаргэ-талга“. Дальше ломиться на Памир не было смысла – погранцы не пропустят. Спрыгнув с борта кузова попутки, я пересек тенистый арык, посидел в чайхане. Поспрашивал у местных, есть ли тропа на Ош.

– Есть. Барс по ней ходит. Больше никто.

Назвавшись геологом (куртка на мне соответствовала), я рассказывал местным джиннам о Таллине, Питере, Улан-Удэ… Часам к двенадцати я перевернул пиалу и, распрощавшись со стариками, вышел на тропу. На тропу войны, как я сам себе представлял. С Каландаром я хотел расквитаться на астральном плане, посрамив его миф о горных духах. Задача была благородной и дерзкой. Мне еще не исполнилось тогда 24.

Отец подарил мне свой старенький „ФЭД“. Но пленка давно кончилась, и фотоаппарат служил мне только отвлекающим сознание предметом, для подтверждения версии моей „геологичности“. Я шел и примеривался: как окружающий мир смотрится через визир? В видоискателе появились дети. Рыжие, голубоглазые, в веснушках – ну прямо как на Украине, только в чапанах и тюбетейках. Вот они – дети Искандера-Александра Македонского. Высоко в горах оставил полководец свой генофонд. Дети окружили меня:

– Геолог, геолог, геолог… Делай карточка!

Я стал оправдываться:

– У меня пленки нет.

– Все равно делай. Делай картинку!

Дети были настойчивы и отставать не собирались. И тогда я стал их снимать пустой фотокамерой…

– Стань здесь. Возьми его за руку… Подними камень. А теперь все вместе…

Я отдавал команды, а надежный „ФЭД“ характерным звуком отсчитывал кадры. Детям эта игра очень понравилась… Но они, благодарные, меня отпустили. К вечеру я вышел на высокогорное стойбище: пять-шесть юрт рядом с пасущейся отарой. Меня усадили на кошму, накрыли дастархан, накормили и, так как время было позднее, ни о чем не расспрашивая, уложили спать на курпаче, под звездным небом. Ночь меня так обласкала, что, засыпая, я уже забыл, зачем пришел в этот чудесный мир…

Просыпаться не хотелось, но солнце уже встало и с упреком обжигало. Я нехотя приподнялся: мальчишка, по-видимому наблюдавший за мной, мгновенно исчез в юрте, и через минуту женщина вынесла мне завтрак. Поев, я распрощался и быстро стал подниматься по тропе… Все уже давно встали и работали. Ни одного мужчины в стойбище не было. Да-а-а, урус-геолог, кафир неверный, чего от тебя ждать… Нехорошо получилось.

Я поднимался все выше и выше, и, когда казалось, что вот за этим перевалом я увижу простирающуюся внизу долину, вместо этого открывался еще более крутой подъем… В конце концов я вышел на зеленый луг в устье реки, которая начиналась в ледниках, за которыми вроде бы не могло быть еще порога. Свой подъем я начал с защитной мантры, составленной Рамом перед нашим отъездом: „Ом Рам, Рамо Там! Сарва грахан, вигхнан, Шантим Куру Сваха! Шри Рам, Рамо Там! Сарва, грхьебйо, вигхнебйо, шатрубйо – Сваха! Ом“. И полез… На мне были тесные кеды. Чтобы ноги не болели, я завязал их наподобие сандалий. Пальцы ног у меня торчали наружу, но иногда это помогало цепляться за выступы. В азарте, я оторвался и лез под козырек, не имея при себе даже пары метров веревки, не говоря об альпинистском снаряжении. Зацепившись за край и повиснув на руках, я подтягивался и выползал на новый плацдарм…

Так я оказался в довольно рискованной ситуации. Вниз, то есть назад под навес, дороги нет (система „ниппель“), вперед – тоже. Я стоял на уступе шириной в две стопы, а передо мной лежал склон, отполированный дождями, ветром и солнцем. У меня был выбор: бежать 30 метров по поверхности с наклоном почти 75 градусов или оставаться стоять до полного омумиения на этом краешке скалы. Вот он – момент Истины! „Беги!“ – сказал я себе. И побежал по камешкам, которые торчали из поверхности. Надо сказать, что и попасть ногой на камешек было не так просто, но оставаться на нем нельзя и секунды: мгновенно прыгай на следующий… Добежав до середины, я почувствовал, как булыжник под ногой соскользнул и покатился в пропасть, за ним – и я…

Падал я как-то пафосно. Сначала быстро лег на живот и расставил ноги и руки наподобие паука, но это не прекратило и даже не затормозило скольжения. „Вот и все! – пронеслось в голове. – Но этого не может быть! Я должен жить! Не может все кончиться так бессмысленно!“ Но перед лицом убегала куда-то вверх желтая глина… Я вжимался всем телом в эту бегущую подо мной поверхность. Жизнь навязчиво побежала обратно. Что это? „Ом Рам, Рамо Там…“ – не помогает. „Бисмилля ир Рахмон, ир Рахим…“ – не цепляет. Что еще осталось? А вот по-японски: „Намо Амито фо…“ „Отче наш, Иже еси на небесех. Да святится имя Твое, да прийдет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…“ До края оставалось метра два. И вдруг я увидел канал Грибоедова и отраженный в воде храм Спаса на Крови в вечных строительных лесах. В тот момент, когда я почувствовал, что ноги повисли над пропастью, левая ладонь будто прилипла к поверхности, и я остановился. „Что это?“ – подумалось. На расстоянии вытянутой руки я увидел травинку, точнее – соломинку. Вот, еще один символ… Как змея, я медленно, стал перемещать свой центр тяжести к этой соломинке.

Дотянувшись, я осторожно, стараясь не повредить ее, вытянул себя на несколько сантиметров… Полежал. Потом еще и еще. Так я поднялся на метр, и настал момент, когда надо было отрывать левую руку от земли. Вся ладонь была в крови… Во время скольжения я протер на холме Луны кожу, и кровь залила всю руку. На ней я и приклеился. Дальше-то вообще сойти с ума можно… Я часов пять, если не больше, преодолевал расстояние 15 метров. А потом, еще до вечера, поднялся под дождем на ледник, где и переночевал. А утром в двух метрах от себя обнаружил в снегу следы барса… Сильный ветер был ночью – в мою сторону. Вот зверь и не учуял гостя».

Вернувшись в Душанбе, мы встретили Каландара. Кая была дома с ребенком и бабушкой. Все возвращалось на круги своя. Каландар сказал, что встретил на Матче каких-то двоих людей из Москвы. Выяснилось, что это были Игорь и Наташа, о которых Хайдар-ака говорил на Таганке. Теперь и это кольцо замкнулось.