6.4. Ходжи-Оби-Гарм

Вернувшись в Душанбе, мы с Плохим болтались по базарам и чайханам. Местный пипл пупел от его хайра, и в конце концов Аарэ стал завязывать хвостик и прятать его под панаму. Я ходил в муках, полосатых штанах и бейсболке местного производства, которую потом сменил на зеленую бархатную тюбетейку, сделанную (судя по лейблу) в городе Калинине.

– Вовчик, чё вы так стремно выглядите? – домогался Ворона. – Так, как ты, у нас только звери ходят. А Аарэ – это вообще! С такими волосами его просто за пидора принимают!

– Даже с бородой?

Ворона не нашелся с ответом, но продолжал качать головой. Менты нас, однако, не заметали. Видимо, принимали за иноземных туристов. Вообще меня лично много раз принимали в этих местах за иностранца, даже когда я ходил в тюбетейке, при чапане и кинжале. Однажды в таком виде я ехал в местном городском автобусе, и какие-то молодцы, к полной для себя неожиданности, обнаружив в моем ухе серьгу, уверенно заключили: «Афгана».

Главная прогулочная магистраль Душанбе – проспект Ленина. Классический маршрут – от площади Айни до чайханы «Рохат». На этом полуторакилометровом отрезке сконцентрированы важнейшие учреждения, торговые и культурно-развлекательные центры таджикской столицы: гостиницы «Душанбе», «Вахш» и «Таджикистан», ЦУМ, главпочтамт, выставочный салон Союза художников, кинотеатр «Джами», театр им. Рудаки, здание правительства, три памятника Ленину, Зеленая чайхана у входа в Центральный парк, магазин «Академкнига», магазин туристических принадлежностей, где можно обзавестись всем необходимым инвентарем.

«Академкнига» стала со временем просто центром паломничества. Здесь можно было найти издания, совершенно недоступные в Москве или Питере, особенно по ориенталистике, а также переводы с восточных языков, словари и справочники. Секрет изобилия объяснялся тем, что литература, поступавшая в «Академкнигу» по централизованной разнарядке из Академии наук, была здесь практически никому не нужна. Основную часть хороших изданий, например, серию переводов «Махабхараты» академика Смирнова, раскупали в основном залетные туристы из центральных городов.

Но самой большой неожиданностью, которая встретилась нам c Аарэ на этой чудесной улице, стала кофейня-пирожница «Лакомка». Это был небольшой магазинчик, где продавались различные сласти, а также можно было заказать обычный черный кофе и выпить его за крохотным столиком. Это была для меня первая за последний месяц возможность выпить кофе. Дело в том, что во всей Средней Азии местное население, вне зависимости от национальности и социального слоя, пьет исключительно зеленый чай. В те времена понятия «кафе» в Душанбе не существовало, были только чайханы. Вот это маленькое кафе на улице Ленина – единственное. Нам с Плохим, выросшим в регионе, где кофе является национальным напитком, отлучение от кофеина на длительный срок представлялось серьезным испытанием на прочность. И тут такая радость!

Теперь у нас появился собственный «паб», в который мы периодически наведывались. Я непременно заказывал еще и пирожное «картошка». Надо сказать, пирожные, в основном жирно-кремовые, продавались в Душанбе повсюду. Местный народ любит сладкое. Еще мы ходили на главпочтамт получать корреспонденцию до востребования, писать письма, слать открытки. В то время не было имейлов, и вся коммуникация осуществлялась через почту или по телефону. Но дозвониться из Душанбе до Москвы, а тем более до Таллина, было непросто. Для этого имелась только одна возможность: заказать разговор на центральном переговорном пункте и ждать неизвестное количество времени, когда соединят. Вот так однажды, двигаясь от главпочтамта к «Академкниге», мы натолкнулись на Петрике, приятеля Аарэ.

Петрике был тоже из Таллина и тоже одержимым манией путешествий. Его главным способом передвижения являлся аэростоп – аналог автостопа (хичхайка), только в данном случае не стопят попутные машины, а летают попутными самолетами. На практике это происходило следующим образом. В аэропорту Петрике сначала проникал в зал для транзитных пассажиров (сделать это проще, чем попасть непосредственно в зону прямого отправления). А там он пристраивался к какой-нибудь группе путешествующих, садясь зайцем на их рейс. Таким образом ему удалось побывать в большинстве городов Советского Союза, но однажды он чуть не угодил под статью об измене родине.

Сев в очередной раз на халявный самолет, Петрике вдруг оказался в Благовещенске – закрытом, приграничном с Китаем городе на Амуре. В аэропорту у всех пассажиров начали проверять документы, дающие право на пребывание в запретной зоне. У Петрике, естественно, таких документов не было. Потом выяснилось, что у него нет билета и даже паспорта. Это вызвало уже нешуточное подозрение охраны, и Петрике повезли в офис местных спецслужб. Хотели пришить дело о попытке перехода границы в качестве китайского шпиона. В результате парню пришлось провести год за решеткой: что-то там ему все же накрутили. Впрочем, Петрике по этому поводу недолго горевал и продолжал активно стопить самолеты. В Душанбе он попал точно таким же способом, к полной неожиданности Аарэ.

Мы предложили Петрике присоединиться к нам для очередного броска в горы. Он собирался лететь через несколько дней куда-то дальше, на стрелку с другим аэростопщиком, но обещал на оставшееся время составить нам компанию. Стартовой точкой нашего следующего горного маршрута мы выбрали Ходжи-Оби-Гарм – термальный курорт в горах, километрах в сорока от Душанбе на север.

На Ходжи-Оби-Гарм от главного шоссе отходит резко вверх боковая серпантинная трасса длиной шесть километров. Сам курорт представлял собой в то время полтора десятка домиков на горной площадке, островке между двух потоков быстрой и полноводной реки. В середине этого острова, окруженного впечатляющими пиками и замысловатыми, поросшими кустарником скалами, пробивался горячий источник, считавшийся священным у местного населения и целебным у пациентов термального санатория. Несколько жилых корпусов, места процедур, домики медперсонала, начальства, магазин, клуб, чайхана – таков нехитрый набор сервисных возможностей этого места, но его благодатности это никак не умаляло, и даже наоборот.

Если подниматься от курортного комплекса вверх по тропе, то через час-полтора можно оказаться на хребте, за которым открывается другая долина. Здесь, под самым хребтом, мы и остановились. Развели костер, поставили чай. Постепенно стемнело. Взошла Царица ночи. У Плохого оказался с собой редкий по тем временам переносной стереокассетник полукустарного производства и две пары наушников. «Dark Side of the Moon», Mahavishnu Orchestra, Рави Шанкар – примерно таков был репертуар музыки, которую мы прослушивали под висевшей над нами и словно покрытой белыми льдами луной священного месяца Рамадана.

Священный месяц Рамадан еще называют уразой (рузой) – временем, когда мусульмане всего мира соблюдают пост. От восхода солнца до его заката (а точнее – до появления на небе первых трех звезд) ничто не должно попасть в рот: ни еда, ни питье, ни сигареты, ни нас. Зато от заката и до рассвета можно есть, пить и курить сколько душе угодно. Поститься подобным образом называется «держать рузу», и верующие мусульмане или просто крутые ребята держат ее очень строго. Впрочем, сложности, связанные с этим, зависят от того, на какое время года падает руза. Дело в том, что начало постного месяца определяется по лунному календарю и таким образом имеет кочующий характер. Летом рузу держать очень сложно: жара, пить хочется, а еще ведь и работать надо – баранов пасти, кирпичи таскать, париться в цеху или мастерской, ну и так далее. Зато зимой намного легче: свежо, и не так глотка сохнет. Продолжительность рузы – один лунный месяц, после чего следует Курбан-байрам – праздник разговения.

Держать рузу – значит вызывать к себе очень большое уважение. Однако просто так, на халяву, заявить, что ты держишь рузу, не прокатит. Всегда могут попросить показать язык. Если держишь – значит, язык белый. Если не белый – стало быть, гонишь, что в данном случае рассматривается не просто как пустое бахвальство, но личное для гонщика опускалово и моральное фиаско. Рузу держат даже некоторые женщины, в особенности из традиционных кишлачных семей. В период Рамадана посещаемость чайхан в течение дня резко снижается: никому не хочется выглядеть в глазах благоверного окружения полным идиотом, если не сказать неверным! На немусульман это, конечно, не распространяется.

Зато в Турции, как мне рассказывал Хайдар-ака, представители военной хунты (а в принципе члены офицерской касты в целом), напротив, демонстративно и усиленно квасят во время Рамадана в питейных заведениях, как бы опуская тем самым исламские – и исламистские – авторитеты в официально светском Турецком государстве. Пить во время Рамадана – это обязательная демонстрация кастовой и идейной солидарности военной элиты: Турция превыше всего!

Исламисты, разумеется, стараются взять свое, но в турках, насколько мне представляется, жив легендарный ромейский прагматизм, помноженный на решительность румского наследия. Военную касту в современной Турции может переиграть разве что нарождающаяся здесь новая олигархия, интернационализированная в своих делах и более политически маневренная, чем традиционная воинская корпорация, получившая власть в стране из рук Ататюрка – ее кумира и признанного отца турецкой нации.

Сейчас, в первые годы третьего тысячелетия, политические позиции турецкой тимократии – воинского сословия – неожиданно укрепились в контексте глобальной антитерро-ристической войны западного альянса против исламизма и режимов оси зла в целом. Турция как член НАТО и крупный геополитический игрок в Закавказье, на Среднем Востоке и в Центральной Азии открывает для себя перспективы регионального доминатора, едва ли не равного по своей ударной мощи, за вычетом ядерного оружия, России. Победа исламизма в Турции, напротив, может привести к разрыву связей с ее традиционными западными партнерами, но это представляется в обозримой перспективе маловероятным.

Но тогда, под белой луной, нас совершенно не интересовали политические проблемы турецкой военной элиты, и тем более мы не могли даже предположить, что в какой-нибудь сотне-другой километров отсюда, на аэродромах Узбекистана и Киргизии, будут базироваться натовские эскадрильи с прямого согласия Москвы. Этого не мог себе представить даже Хайдар-ака, который уже в те времена, на стыке семидесятых и восьмидесятых, предвидел скорую исламизацию общественных отношений в регионе и даже предсказал в своей так и оставшейся в рукописи книге военные конфликты – вплоть до конкретных боевых операций в известной местности. Книга его до сих пор не опубликована из конспиративных соображений, ибо в случае обнародования ряда содержащихся там сюжетов автору грозят крупные неприятности со стороны весьма влиятельных людей в центрально-азиатском (и не только) раскладе.

Как выяснилось, Петрике, ко всему прочему, учился в Таллинской консистории на лютеранского пастора и был вынужден читать Кьеркегора по-немецки, чтобы сдать очередной зачет или экзамен. В промежутках между сессиями он аэростопил, проводя максимум возможного времени над облаками, – ближе к той истине, интеллектуальные знаки которой он искал в богословских трудах средневековых теологов. Впрочем, я очень сомневаюсь, что Петрике удалось закончить консисторию, учитывая его импульсивность и непредсказуемость поведения. Как-никак протестантская церковная институция требует от молодых людей иных качеств. В общем, на следующий день неугомонный богослов, махнув нам рукой на прощание, отвалил в Душанбе, чтобы ловить самолет куда-то в сибирском направлении. А мы с Плохим двинулись в сторону лежавшей перед нами новой долины.

Спустившись с хребта, мы шли с полчаса вдоль реки, пока не оказались в месте, где этот поток сливался с другим, спускавшимся с соседней долины. В точке, где оба русла объединялись, мы нашли мягкую, поросшую могучими деревьями, покрытую травой и мхом площадку у самой воды, метров пятьдесят на двадцать. Земля здесь была густо усеяна грецкими орехами. В воде, прямо у берега, лежало несколько громадных плоских валунов, на которых можно было делать асаны, пранаяму и просто загорать. И все это в тени орешника, скрывающей и фильтрующей палящее излучение солнца седьмого климата. Над площадкой, словно на террасе следующего уровня, росло еще несколько десятков ореховых деревьев, а в одном из них я нашел естественное дупло, подобное специальному дизайнерскому креслу, в котором можно было очень удобно сидеть, оставаясь невидимым со стороны, например медитируя.

Мы провели на ореховой поляне дня три, купаясь и оттягиваясь на солнце, слушая Махавишну или же перечитывая душеспасительные лекции Ауробиндо, которые Плохой вместе с «Дхаммападой» взял с собой из Таллина. Впоследствии я неоднократно возвращался на это место – и в одиночку, и с друзьями. Всему хорошему, однако, приходит конец. Нужно было двигаться дальше, и мы отправились в сторону перевала на Душанбе. Через день пути, ближе к закату, мы вышли на пологий перевал, с которого открывалась панорама долины реки Лучоб. Нам пришлось довольно долго спускаться по гигантским валунам, прыгая с одного на другой, а затем еще ломить вниз по очень крутому глиняному спуску в условиях интенсивно приближавшихся сумерек. Наконец где-то внизу засветился огонек костра. Чабаны!

Так оно и оказалось. Мы набрели на высокогорную молочную ферму, где выпасались местные рыжие коровы, больше похожие сложением и размерами на коз. Коров мы, правда, сразу не увидели, зато напали на веселую компанию в огромной палатке, сидевшую вокруг дастархана со всевозможными мыслимыми и немыслимыми яствами. Это были работники фермы, на протяжении всего дня державшие рузу и теперь отрывавшиеся на ночном пиршестве. Женщины, обслуживавшие стол, едва успевали менять блюда и подливать чай в пиалы гуляющих. Радио играло витальную индопакистанскую музыку. Радушные фермеры нас моментально накормили, напоили, предложили остаться на ночлег и даже предоставили специальную палатку (в которой можно было при желании стоять во весь рост), снабдив нас при этом десятком курпачей и подушек, а также керосиновой лампой в форме волшебного светильника Аладдина.

На следующее утро оказалось, что я слегка приболел. Пришел ветеринар, доктор Халим, – как полагается, при чалме, в халате, – дал таблетку и спросил: не спешим ли мы, нет ли «внизу» требующих нашего присутствия срочных дел. Узнав, что таких дел нет, с энтузиазмом предложил:

– Ну так оставайся, пока больной, отдохни. А поправишься, еще несколько дней отдохни, если спешить никуда не надо!

Я подумал: и вправду, почему бы не остаться? Полное обеспечение, пир каждую ночь, а днем рузы с нас тоже никто не требовал. В общем, мы тормознулись на ферме где-то на неделю. Курили Юрчикову траву, слушали музыку, обсуждали лекции Ауробиндо на фоне общего теоспиритуалистического дискурса и в свете пустой недвойственности адвайты. А потом доктор Халим предложил погостить еще в течение нескольких дней у него дома, в Верхнем Лучобе. Мы с благодарностью приняли приглашение. Спуск с фермы к кишлаку занимал один день. По пути вниз нам попалось не так давно заброшенное селение, где дома еще находились в почти жилом состоянии.

Плохому это место – утопающее в плодовых садах и с роскошным видом на лежащую внизу долину – настолько понравилось, что на следующий год он вернулся сюда с командой из человек пятнадцати энтузиастов из сырой Эстонии, поверивших его рассказам о таджикском рае. Ну что ж, Аарэ не обманул их ожиданий! Среди участников той экспедиции был наш общий знакомый Раймонд, который потом мне с восторгом рассказывал о полученных им кайфах во время азиатского тура и пребывания в этом кишлаке в особенности. Как раскололся потом Плохой, Раймонд устроил тут большой пожар, на который сбежались жители из долины. Но к эстонцам в то время в союзных республиках относились с большим пиететом, и поэтому никаких стремных разборок любителям таджикских достопримечательностей местное население не устроило.

Ну а мы с Плохим после небольшой стоянки в кишлаке продолжили спускаться в долину, пока наконец горная тропа не превратилась в центральную улицу крупного кишлака на берегу уже довольно-таки широкого Лучоба. Дом доктора Халима стоял у самого спуска к воде. Нас приняли просто роскошно: дали отдельную комнату с видом на сад, реку и гряду гор по ту сторону берега, а также отрядили суфу во дворе, где при желании можно было спать ночью или отрываться днем за чаем и трубкой. В самый первый день нашего оттяга у доктора Халима мы пустили музыку с кассетника через радиоприбор, курнули и зарядили партию в шахматы. Это была самая длинная и самая эйфорическая шахматная партия во всей моей жизни. Мы долго думали, рассчитывая комбинации, а иногда спонтанно прерывали игру, когда этого требовала смена блюд на дастархане или же просто из желания отвлечься на запредельную панораму за окнами.

Партия шла, наверное, часов двенадцать, и в результате я с чувством огромного удовлетворения победил, заблокировав противнику все ходы!

Кишлак Верхний Лучоб напоминал средневековый город с узкими глухими переулками и ступенчатыми проходами. Зато за безликими глиняными фасадами, отделявшими общественное пространство от частного, обнаруживались райские рассадники всевозможной флоры, домашняя живность и даже специальные певчие птицы. Под переливы их трелей мы рубились по вечерам на суфе среди ватных одеял, смотрели телевизор под плов и чай со сладостями, курили папиросы и, созерцая окружающий горный ландшафт под звездным небом геомантического пояса Парсо, вели философско-теологические беседы в их полную силу.

Здесь я впервые познакомился с тем, что в Таджикистане называется «махалля», – традиционное клановое жилище. Махалля представляет собой, как правило, целый жилой комплекс, в котором размещаются несколько поколений ближайших ветвей родственников. В большой махалле могут проживать до нескольких сотен человек. Махалля часто образуется вследствие того, что к дому родителей пристраиваются дома детей, а к тем – дома их детей и т. д. В результате образуется поселение типа родовой общины. Как считают некоторые таджикские ученые, социальная система махалли сложилась еще в период позднего неолита и являет собой пример одной из древнейших форм человеческого общежития.

Махалля интересна не только архитектурной, но и социальной организацией. Она построена на принципах родового социализма. Всеми средствами общины распоряжается совет старейшин, где председательствует глава рода. Все работающие члены «общежития» сдают заработанное в единую кассу, за которой следит верховный совет махалли. Совет решает, кто из какой семьи куда пойдет учиться или работать, кто на ком женится, изыскивает необходимые для этого средства, мобилизует связи. Махалля, таким образом, представляет собой систему общинного социального страхования, которая требует от своих членов жесткого подчинения. В советские времена это казалось архаизмом, а сегодня воспринимается как, возможно, единственная форма успешного противостояния анархии.

Мы погостили у доктора Халима дня три и отправились дальше, в Душанбе. От Верхнего Лучоба до кишлака наркомов автобус довез нас минут за сорок пять – на ту же Водонасосную, куда мы приехали после Искандеркуля.