Глава 6. Удавка затягивается

Совершенно секретно. Служебная записка. Штамп «Секретно-политический отдел Главного управления государственной безопасности НКВД».

«…Автором всех образцов несомненно является одно и то же лицо. Об этом говорят общие признаки почерка, проявляющиеся в большинстве букв рукописи и характеризующие ее исполнение в целом.

…Почерковедческая экспертиза всех представленных образцов (под номерами от 1 до 15) указывают на высокий уровень владения письменной речью. В образцах крайне редко встречаются орфографические и пунктуационные ошибки. ‹…› Отмечается высокая степень лексических и стилистических навыков письма.

Выделенные характерные черты почерка позволяют говорить о том, что автор представленных образцов получил качественное образование, предположительно в высших образовательных учреждениях. ‹…› Богатство словарного запаса, характер употребления терминов и понятий… указывает скорее на гуманитарную специфику образования автора, чем на естественно-научную.

…При этом в тексте писем встречаются выражения и обороты, которые являются нехарактерными… Последнее указывает на то, что автор письма родился или долгое время жил не на территории Советского Союза. Одновременно, хотя и вероятность этого крайне низка, нельзя исключать и тот факт, что местом жительства фигуранта может был изолированная этническая общность, ареал проживания которой расположен в труднодоступных территориях страны.

Предположительно, объект является мужчиной сорока – пятидесяти лет, получившим образование в одном из высших учебных заведений царской России. Родился или долгое время проживал не на территории Советского Союза…

Застывшее в воздухе напряжение, казалось, можно было резать ножом. Стоявший у края стола невысокий полноватый человек, в круглых очках, с выпученными глазами, и дико потел. По его покрытому красными пятнами лицу стекали крошечные капельки.

– Знаешь, Лаврентий, – прямо напротив него, буквально в нескольких шагах, стоял другой человек, который медленно и хорошо выверенными движениями, за которыми чувствовался значительный опыт, набивал курительную трубку табаком, – когда мы назначали тебя на такую должность, то были уверены, что ты справишься с этой ответственной работой в отличие от твоего предшественника, – Сталин на мгновение оторвался от своего занятия и укоризненно взглянул на Берию. И, казалось, в его взгляде не было ничего, кроме отеческого сожаления, но у застывшего наркома вновь сердце провалилось в пятки. – Вот скажи мне, товарищ Берия, – тот явно вздрогнул. – Я совершенно не понимаю…

Из раскуренной трубки медленно клубился едва заметный дымок характерного едкого запаха. Хозяин кабинета начал медленно прохаживаться вдоль стола, то и дело посматривая на своего гостя.

– Правда не понимаю… – в его голосе вновь прорезался явный акцент и действительно послышалось искреннее недоумение. – Как столько сотрудников целого наркомата, на который страна никогда не жалела никаких средств, не могут найти одного единственного человека? Вот объясни мне это, товарищ Берия.

Нарком сглотнул возникший в пересохшем горле ком. Он ясно понимал, что с каждой новой секундой его молчания шансов еще раз услышать из уст Сталина наименование «товарищ» у него остается все меньше и меньше.

– Товарищ Сталин, – хрипло начал он, едва не скатываясь на сипение. – Сотрудники наркомата работают круглосуточно. Специальная группа ответственных работников, имеющих большой опыт оперативно-розыскной работы, уже выехала в город Вязьму. Обнаружено, что именно в почтовые ящики Вязьмы были выброшены все обнаруженные письма. На настоящий момент нет никаких сомнений, что здесь действует не один человек, а целая организованная группа.

Берия прекрасно понимал, опираясь на опыт подготовки и последующего разгрома липовых, а иногда и не совсем липовых диверсионных или террористических организаций, что Сталин скорее поверит в существование полноценного заговора, чем в добрую или злую волю одного человека. Вот и старался «копать» именно в этом направлении.

– Я уверен, товарищ Сталин, это полноценный заговор, – теперь уже пришла очередь хозяину кабинета вздрогнуть; правда, было непонятно, это произошло от страха или от удивления. – Возможно, это даже дело рук военных. Пока, конечно, нет доказательств, но многое указывает на нечто похожее с Тухачевским… Письма нельзя было подготовить, не владея большим объемом оперативной и стратегической информации о состоянии Красной Армии. Особенно настораживает факт того, что авторы письма наиболее осведомлены о состоянии войск Западного военного округа, – тут он сделал крошечную паузу и вновь продолжил: – Насколько вы помните, товарищ Сталин, Западный военный округ возглавляет Павлов, близкий друг генерала Жукова. Тем более последний не так давно был у него… – Берия попытался «закинуть удочку» на предмет применения к некоторым военным особых методов. – Вот если бы начать разработку…

Однако дальше случилось то, чего нарком ожидал меньше всего. Сталин вдруг выругался.

– Б…ь! – неожиданно с чувством выдал он матерную конструкцию. – Лаврентий, твою мать, ты совсем е…ся?! – посеревший от страха Берия покачнулся и едва устоял на ногах. – Совсем? Какой, к х…м, Павлов?! Какой Жуков? Какая, к х…м, группа?

Сталин резко схватил лежавшие на столе бумаги и с силой их кинул в лицо наркому.

– Б…ь, нет никакой группы! Понимаешь, нет! Нет! – слова он будто гвозди вколачивал. – Вот, это заключение твоей же группы! Все это писал один человек! И бросили в одном городе, в один почтовый ящик! И, б…ь, многое же из этого оказывается правдой! Ты понимаешь?! Какая, к черту, спецгруппа? Да с него пылинки сдувать нужно! Пылинки!

Для Сталина многое из этих писем и впоследствии тайного доклада Жукова оказалось настоящим откровением и, более того, жестким ударом по его самолюбию. Конечно, вслух он не говорил, какой он гениальный полководец, но где-то в глубине его души бродили похожие мысли. А оказалось, что страна-то со всеми ее десятками тысяч танков, самолетов и пушек и не готова к современной войне…

– Хоть землю рой, но найди его…

Затуманенными глазами я смотрел на петляющую грунтовку, на деревья, наступающие на дорогу, и все более отчетливо понимал всю бессмысленность этой поездки. «Да что же это я? Так и брошу все? Поеду в это проклятое село, в белорусскую глухомань, и спрячусь там под женской юбкой?» Ведь получится все именно так! Все самые тяжелые годы он просидит в безопасности, в тепле, сытости, пока остальные, в том числе и его родственники, будут молча умирать в окопах, за рычагами танка и станка.

И он так живо себе представил эти картины, что, даже не ожидая от себя, застонал. Тихо, тоскливо… Благо сидел он в кузове, и поэтому стон его никто не услышал.

Однако доехать до места в этот день так и не удалось. Примерно через пару километров на дороге нам встретился милиционер. Размахивая пистолетом, он кричал, что впереди какие-то уголовники напали на сельсовет и срочно надо ехать в город, за помощью. Словом, через час-полтора мы были снова в городе у Фомина.

Тот еще утром отправил свою семью на восток, поэтому разместил нас в своей квартире. Тогда же он сказал, что придет поздно и просил сразу же ложиться спать и его не ждать.

Больше ждать я не мог и решил действовать этой же ночью.

И выждав для верности с полчаса, пока все уснут, я тихо выбрался из кровати, осторожно пробравшись через закутавшуюся в одеяло Настю. «Развалилась как мамонт. Не пройти, не проехать… Чертова дверь, хрен откроешь». Через дверь я уже попал в длинный коридор, в конце которого горел свет. «Фомин-то пришел, кажется… Хорошо».

Помня, что спешка нужна лишь при одном деле, я не торопясь заглянул из коридора на кухню. Увиденное там меня сначала насторожило. Полковой комиссар сидел у раскрытого окна с зажженной папиросой и негромко разговаривал с… самим собой.

– Что, Ефимушка, не ожидал такого бардака? – ворот его кителя был широко расстегнут, демонстрируя голую шею. – Б…ь, десять лет готовились – готовились-готовились! – готовились, а оказалось, ни хрена-то мы и не готовы! Вот так-то!

На столе перед ним стояла початая бутылка водки и наполненный на половину стакан.

– Как же так, Ефим? – запрокинув голову, он медленно выцедил стакан. – Скажи мне, как же так могло случиться? В газете пишут, по радио говорят, инспекционная рожа с высокой трибуны говорит, что все в порядке, все хорошо.

Комиссар явно был пьян и сильно на взводе вдобавок.

– И сам ты, мил друг Ефимушка, тоже писал туда, – пьяно улыбаясь он посмотрел на потолок. – Что все в порядке во вверенных тебе соединениях. Писал ведь? – самому себе же он вновь кивает. – Писал, а как же? Войсковые соединения… стрелковые части, – время от времени он икал, заглатывая слова и целые предложения. – Демонстрируют высокие успехи в военной подготовке и политическом… И способны единым мощным ударом нанести поражение любому врагу… Б…ь! А на самом деле, Ефимушка?

Фомин дотянулся до бутылки и вылил остатки водки себе в стакан.

– На самом деле… – он крепко сжал пальцами стакан и несколько секунд пристально всматривался в запотевшее стекло. – Хм… На самом деле крепость – одна большая ловушка. Дивизии, артиллерия, танки, а мы даже приготовиться не успеем… Здесь же все как на ладони. Вдобавок немцы этой крепостью еще год назад владели. Да они тут каждый камешек изучили и на карты нанесли. Теперь сиди на заднице и бей артиллерией по квадратам!

Я высунулся из-за угла коридора, внимательно следя за комиссаром. Чувствовалось, клиент практически дозрел и скоро его можно было брать голыми руками. Однако тут я потерял равновесие и буквально вывалился на середину кухни.

– Ого, племяш! – удивленно пробормотал Фомин, наклонившись чуть вперед. – Значит, разбудил я все-таки тебя. Иди-ка ты спать, пока остальные не проснулись, – так и не дождавшись от меня хотя бы какого-то ответа, он задумчиво качнул головой. – Ты же не можешь говорить…

Я же, сделав лицо кирпичом, медленно подошел к столу и сел рядом на стул.

– Не пойдешь, значит. Не хочешь спать… – тут комиссар опустил голову и, обняв ее ладонями, глухо произнес. – А я, брат, хочу, зверски хочу спать… – он поднял красные глаза на меня и невидящим взглядом уставился куда-то мне за спину. – Только не могу, страшно мне. Как только глаза закрываю, такие в голову картины и вещи лезут, что не по себе становится… Что ты на это скажешь? Хм, молчишь… Все молчишь.

Я положил свои руки на стол и приготовился внимательно слушать его. Чувствовалось, Фомин достиг той стадии опьянения, когда ему требовалось с кем-то поговорить.

– Сутки назад из Москвы пришло предупреждение о том, что немцы в ближайшее время готовят крупную провокацию. С применением танков, артиллерии и самолетов, – он горько усмехнулся и посмотрел прямо мне в глаза. – И, знаешь, что было приказано делать крепости? Ха-ха… Держаться и не поддаваться на провокации. Понимаешь, держаться и не поддаваться на провокации. Ха-ха, – я продолжал молчать, выжидая тот самый единственный момент, когда станет пора вставить свои две копейки. – Не-ет, чует мое сердце, не будет никакой провокации. Нет. Будет совсем другое… Что-то другое… Всю последнюю неделю город стоит на ушах. Из своих нор всякие недобитки, сволота полезла. Милиция не справляется, пришлось вводить дополнительные военные патрули. С той стороны границы бегут десятки перебежчиков и все как заводные твердят одно и то же… – я насторожился. – Война! Вот-вот начнется война! А мы тут со спущенными штанами…

«Вот он, этот момент! – у меня ойкнуло в сердце. – Сейчас или никогда!»

Я наклонился вперед, почти ложась на столешницу, и глухим (правда, еще кое-где заикаясь) голосом произнес, сверля его глазами:

– Прекрати ныть, комиссар! Ты же мужик, а не баба! Что ты скулишь, как побитая собака!

Раньше я всегда считал, что выражение «трезветь на глазах» – это всего лишь такая фигура речи. Однако в то самое мгновение, когда я произнес первые слова, с лицом Фомина стали происходить удивительные вещи. Его квадратная челюсть медленно поползла вниз. Лицо же с выпученными от дикого удивления глазами начало то бледнеть, то краснеть.

– Что? – он попытался встать со стула, но у него ничего не получилось. – Что… ты сказал? – рукой комиссар вцепился в край стола, попутно сметая на пол бутылку и стакан. – Черт, неужели допился… – комиссар быстро схватил стакан и с подозрением понюхал остатки его содержимого. – Дима, ты же больше года как говорить перестал?!

Усмехнувшись, я оскалился, словно пес.

– Это не важно, – продолжал давить я. – Совершенно не важно. Главное другое, комиссар. Для тебя главное – это время! – ошарашенный мужик совершенно ничего не понимал. – Время до первых артиллерийских залпов по крепости!

Я видел его растерянность, его непонимание и прекрасно понимал, что он мой с потрохами. Это была чистая психология с ее специальными вербальными и невербальными приемами, нейролингвистическими прикладными техниками и практиками, которые в это время еще только разрабатываются в головах всемирно известных ученых. Все было словно по методичке – ошарашь человека, выбей его с привычной системы координат и дальше можешь брать его голыми руками.

– Тебе и всем здесь осталось жить ровно до того, как ты, Ефимушка, вместе с оставшимися в живых защитниками крепости попадешь в плен! Время до твоего расстрела…

Глаза комиссара при слове «плен» сверкнули огнем, и он заскрипел зубами.

– Врешь, паскуда! Врешь! – его аж затрясло, и он несколько раз попытался встать с места, но влитые несколько стаканов водки надежно вязали ему ноги. – В крепости больше дивизии бойцов, почти батальон танков и две гаубичные батареи. Любой… любой, кто сунется к нам, получит такой удар, что не соберет зубов!

Честно говоря, в эти несколько мгновений, пока Фомин разъяренным медведем пытался вылезть со своего места, я чуть было не обделался. Уж больно жутким было выражение его лица: перекошенный рот, бешеные глаза, хватающие движения толстых пальцев.

– Ты головой-то подумай, – я отстранился чуть назад: когда перед тобой такое пышущее злостью лицо, лучше быть от него на расстоянии. – Крепость – это каменный мешок, из которого лишь несколько выходов. До границы здесь жалкие километры. Для орудий это раз плюнуть!

Я торопился рассказать ему все, что знал. Нутром чувствовал, что комиссар вот-вот потеряет терпение.

– Немец же здесь каждый камешек знает! Они с 39-го года тут каждый сантиметр зарисовали, каждое здание. А немецкая разведка? Сколько вы непонятных личностей за последнее время ловили? А? – Фомин уже не хватался за стол, а тихо сопел: видимо, что-то из моего рассказа его все-таки зацепило. – А самолеты с крестами не летали? Все ваши склады, все объекты инфраструктуры, – я уже шпарил как по написанному в проспектах Брестского музея, в котором был несколько месяцев назад. – Нанесены на немецкие карты и будут разрушены первыми же залпами орудий. Вы же как на ладони! Полчаса артподготовки, и дом комсостава, склады с продовольствием, оружие и бронетехника превратятся в руины! – я говорил и говорил, быстро, захлебываясь, а перед моими глазами стояли живые картинки кино, где полураздетые красноармейцы с безумными перекошенными лицами бежали в сторону врага. – О чем вообще говорить, если у вас в крепости даже колодца нет! А когда взорвут водопровод, что пить будете? Из речки? Так туда не подойти, все просматривается и простреливается… – выдохнувшись, я замолчал.

Что думал в эти мгновения комиссар, я не знал и не мог знать. Не знал я и того, насколько он поверил в мои предупреждения. Однако я видел, как с него спала вся злость, как опустились его плечи и потухли глаза. «Давай, давай, Ефим, шевели мозгами! Ты же командир, а не пенек с глазами! Думай, думай, крепко думай… Я же ничего не придумал. Сто процентов, все эти соображения и тебе приходили в голову. Наверняка ты уже обсуждал их с другими командирами, но всякий раз вы, скорее всего, отмахивались от своих опасений или получали по шапке за них от вышестоящего начальства».

Так молча мы сидели где-то минут пять-семь. Я буравил глазами стол, давая ему время все осознать. В эти секунды только он должен был принять решение. Ефим же все пытался закурить, но непослушные пальцы никак не могли зажечь спичку. С каждым новым движением очередная спичка ломалась.

– Так, вот что, – наконец комиссар что-то для себя решил. – Завтра я договорюсь с теткой, чтобы вы еще на денек задержались. Что бы вскоре не случилось, ехать к границе вам нельзя. Я попробую уговорить ее ехать обратно… И еще, – он внимательно посмотрел на меня. – Завтра я пришлю за тобой машину. Тетке скажу, что обещал тебе экскурсию. Ей ни слова! Понял?! Завтра решим, что с тобой делать. Если все правда, то я должен доложить наверх… А сейчас, Молчун, иди спать, – он невесело улыбнулся, называя меня Молчуном. – Мне надо подумать. Давай, вперед.

Ничего не говоря, я сполз со стула и, шаркая ножками, пошел к коридору. Уже на выходе из кухни я обернулся и заметил, как комиссар что-то быстро-быстро строчил в своем блокноте…

Добравшись до своего места, я тут же вырубился и проснулся лишь тогда, когда меня кто-то начал сильно трясти.

– Вставай, сонная тетеря. Быстрее. Время уж скоро к обеду, а ты все дрыхнешь, – оказалось, это бабушка нависала надо мной и недовольно трясла меня за плечо. – Там машина из крепости пришла. Боец такой ушастенький внизу стоит. Говорит, от Ефимки. Мол, он тебе экскурсию в крепость обещал. Быстрее поднимайся, негоже служивого ждать заставлять.

После таких слов я буквально подпрыгнул над постелью.

– Ну здравствуй, – внизу меня действительно ждал лопоухий красноармеец, улыбающийся во все свои зубы. – А товарищ комиссар говорит: племянника моего встретить надо. Давай-ка залазь в кабину. Чай, не ездил еще на таком! Машина – зверь! Полторы тонны берет, – не унимался паренек, продолжая болтать. – Держись, сейчас поедем… А что молчишь? Машина не понравилась? Эх же, я дурень! Товарищ комиссар же говорил, что тяжело, мол, тебе пока говорить….

Ну и на этом спасибо! Вздохнул я с облегчением, решив еще немного побыть молчуном. Как выяснилось, в таком случае удается от человека узнать гораздо больше.

И все же я вздохнул с облечением, когда мы добрались до ворот. Судя по характерным башенкам, это были Тереспольские ворота.

Сильные руки красноармейца спустили меня с кабины, и я оказался в нескольких шагах от дощатой поверхности моста, ведущей к красно-каменной твердыне… Брестская крепость.

Словно возникла из средневековья часть крепостной стены вместе с высокой двухэтажной башней. Массивная, приземистая, таращившаяся во все стороны амбразурами окон, она смотрелась грозной преградой на пути любого врага.

– Сильно?! А то! Крэпасц, она, матушка, така, кого хочь напугает, – рассмеялся боец, замечая мой ступор. – Пошли, товарищ комиссар ждет, наверное, уже.

Его голос доносился ко мне словно из тумана. Он был ватным, нечетким. «Что он там гундосит? Бог мой, это же Холмские ворота…» Я шел, еле передвигая ноги, и немигающими глазами всматривался в красную громадину. «Они же совершенно целые!» Было совершенно дико видеть все это целым, абсолютно неповрежденным. Я же прекрасно помнил другими эти ворота и стены, в моем времени покрытые, словно сыр, трещинами, выемками, зазубринами, выщерблинами.

– Отстаешь, боец! – не унимался смеющийся красноармеец, останавливаясь и поджидая меня. – Давай быстрее.

Сейчас крепость казалось картинкой, сверкающей новизной и прилизанностью. Кирпичная кладка и брусчатка под ногами блестели после дождя, контуры бойниц и окон были ярко подведены белой краской. И даже нависавшие над воротами две башенки казались изящными и игрушечными. И в эти секунды, стоя под ярким июньским солнцем, мне даже кощунственной показалась мысль о том, что через пару суток все здесь превратится в самый настоящий филиал ада на земле. И с неба будут лететь снаряды тяжелых осадных орудий, мощные авиабомбы, а выбегавших через ворота крепости станут расстреливать немецкие пулеметчики.

– Вот здеся постой, – мой ушастый проводник довел меня до какого-то двухэтажного здания и, оставив одного на крыльце, исчез внутри. – Я мигом!

«Мигом он… Иди-иди, а я пока осмотрюсь». Я с любопытством таращился по сторонам, с трудом узнавая здания и постройки крепости. Многое, что в моем времени просто не сохранилось, сейчас возвышалось во всей красе. «Казармы… Все блестит, покрашено, побелено, подметено… А это что за здание? Его я что-то не помню. Это же будущая церковь! А сейчас это клуб, и сегодня в нем вроде должны кино про Чкалова показывать… А эти красавцы куда еще собрались?»

Мимо меня с залихватской песней вышагивала колонна красноармейцев. Четко печатая шаг, улыбаясь.

– Колька! Колька, твою за ногу! – раздался вопль позади меня, когда колонна начала исчезать в воротах. – Куды это вас? – мой проводник сломя голову слетел с крыльца и подбежал к конопатому бойцу, маршировавшему последним. – Мы же сегодня Чкалова должны смотреть.

Я тоже подошел к ним ближе.

– В полевой лагерь выводят нас, – огорченно махнул рукой конопатый боец. – Эх-ма, все люди как люди, а мы в поле сидеть будем, комаров кормить. И нагрузили ведь как верблюдов. Лейтенант приказал по четыре боекомплекта на руки выдать.

Ремень его действительно оттягивали не две, как обычно, а четыре поясные сумки с боеприпасами.

– Неделю назад ведь уже выводил нас в полевой лагерь. Теперь вообще очередь второго батальона, – прокричал конопатый и бросился догонять своих, которые уже были на середине моста.

– Да, дела… – задумчиво проговорил мой сопровождавший, встречая глазами направлявшуюся к воротам еще одну колонну бойцов. – Суббота ведь, а тут такое… Да и в штабе какой-то бедлам. Все носятся как наскипидаренные! – пробормотал он, ни к кому не обращаясь, видимо, любил поговорить сам с собой. – Я у них спрашиваю, начальство, что ли, какое к нам в гости едет? А они только руками, как кочеты крыльями, машут… Ух, вот ты где! – его взгляд наконец выцепил меня. – Товарищ комиссар занят. Сказал, чтобы я тебя тут поводил по крепости и все показал. Мол, племяш мой пусть погуляет… Слышал? Погуляем?

Я сразу же ожесточенно закивал. Побродить по крепости в компании такого говорливого сопровождающего – это было именно то, что мне нужно. «Видимо, вчерашняя беседа с Фоминым прошла не напрасно, и он начал суетиться. Вон из крепости часть войск выводит… Интересно, что все-таки он задумал? Чтобы выводить войска, нужен приказ, а его никто не отдаст, пока снаряды не начнут падать им всем на головы! Значит, комиссар решил все взять на себя. Поверил мне… И правда, силен мужик. Не побоялся взять на себя такую ответственность – это много значит… А мне, значит, он сегодня должен устроить допрос по всей форме. Ну что ж, поглядим…»

– Ы-ы! – сразу же начал я рулить, раз уж представилась такая возможность, пальцем я ткнул в сторону видневшихся казематов, в которых, насколько помнил, были устроены склады с продовольствием. – Ы-ы.

Повернув туда, мы медленно пошли мимо кольцевой казармы. Старинное здание даже внешне внушало к себе уважение. А если вдобавок знать толщину его несущих стен, то уважение к крепости взлетало просто на недосягаемую высоту.

– И чего там смотреть? Казематы – они и есть казематы, – бойцу же, видимо, это зрелище за месяцы службы окончательно опостылело, он с явным интересом смотрел в сторону то ли столовой, то ли клуба. – Вон туда лучше посмотри! Видишь, какой знатный домина.

«Емеля! Какой это тебе дом?! – я повернул голову влево и увидел местный клуб, бывший Свято-Николаевский храм, это было массивное приземистое здание с широким, чуть обрубленным куполом. – Это клуб! И чего это его туда тянет? А! Кино… Понятно. Но нам надо поглядеть на склады».

Подходя к углубленным в землю казематам, от которых лишь кирпичные входы-морды выглядывали на белый свет, я заметил какое-то странное шевеление. «А комиссар действительно не робкого десятка оказался… Смотри-ка, походу, решил оружейные склады вскрывать. Отлично! Теперь у бойцов в крепости реально прибавится шансов вырваться на волю. Это тебе не с лопатами и топорами переть на немецкие пулеметы… Хотя нет, здесь вроде продовольственный склад». Я тут же сильно (насколько мог) дернул за руку лопоухого бойца, пытаясь тянуть его в сторону склада, откуда доносились голоса на повышенных тонах.

– Ну не могу, товарищ капитан! Не могу! Не положено. Бумагу треба с печатями. Чтоб все чин чинарем! – чуть не плакал полный мужчина в мятой гимнастерке, висевшей на нем мешком. – А сейчас никак… Я же говорю, начсклада уехал еще вчера, – спиной он стоял к металлическим воротам, закрытым на здоровенный замок. – Будет только завтра. Завтра, товарищ капитан, и получите продукты. Суббота ведь.

Напротив него стоял высокий плотный капитан в окружении двух бойцов. А в паре метров от них стояла полуторка, из полураскрытой двери которой выглядывало удивленное лицо бойца.

– Один упорол куда-то, второму бумага нужна. Б…ь, все через задницу! Ладно, сейчас будет тебе отдельный приказ… – капитан рубанул рукой воздух и повернулся к стоявшим сзади него бойцам. – Вы двое, стойте здесь и следите, чтобы этот боров никуда не делся. А то спрячется, снова будем его искать. Понятно? А я в штаб, приказ выковыривать.

Проводив взглядом удалявшегося командира, я повернулся в другую сторону. Здесь уже смотреть было нечего.

– Любопытный какой, – боец послушно повернулся вслед за мной, видимо, понимая, что со мною до столовой он так и не дойдет. – Ладно, пошли дальше…

Я же в сотне шагов от нас заметил еще один грузовик, из которого десятка два красноармейцев что-то разгружали. Это были какие-то ящики, кажется. Небольшие ящики, в которых вряд ли хранились винтовки или автоматы. А судя по тому, как пригибались бойцы, ящики вдобавок были тяжелые.

– Ы-ы, – затыкал яростно я пальцем в ту сторону.

Лопоухий шумно вздохнул, и мы побрели вперед, к грузовику.

– Эй, славяне, чего в казарму тащим? – проводник мой наконец заинтересовался такой активностью возле своей казармы. – Уж не монпансье ли? – засмеялся он, кивая стоявшим в кузове бойцам. – Угостите?

– Монпансье… Ха-ха-ха, – из кузова тут же раздалось ржание двух или трех здоровых глоток. – Угостим. Так угостим, что без зубов останешься.

– А он, братцы, взрывчатку заместо сахару в чай класть будет, – добавил кто-то снизу, и ржание стало еще сильнее. – Иди сюды, насыпем тебе кулечек.

Обидевшийся боец, повернулся к штабу и, не обращая внимания на мой недовольный скулеж, потащил меня за собой. У того самого двухэтажного здания с крыльцом он вновь на несколько минут исчез и почти сразу же появился.

– Давай, брат, пошли. Ждут тебе уже, – он подхватил меня и перенес через высокие ступеньки.

Едва войдя в кабинет, я аж присвистнул. Фомин, видит бог, выглядел как загнанная лошадь. Прямо без слез и не взглянешь. Красные как у вампира глаза, мешки под ними, ввалившиеся щеки. «А мы ведь виделись с ним только вчера. Он, получается, всю ночь не спал, а потом еще днем носился…»

– Садись, племяш, – усмехнулся он одними губами, остальное же лицо как было, так и осталось неподвижной каменной маской. – Наконец-то нам с тобой удастся поговорить… Рассказывай!

Если честно, то застать меня врасплох этим вопросом ему не удалось. Уже с самого утра я ломал голову над тем, как объяснить Фомину все эти мои откровения. С самого начала было понятно, что выдать ему какую-то научно обоснованную версию мне не удастся. Ну что я мог ему сказать? Я, мол, переметнувшийся от немцев разведчик, который досконально знает все их планы и может предвидеть, что и как произойдет в ближайшее время. Или я шел-шел по дороге и нашел целую кипу секретных документов, в которых вся ясно и подробно было расписано о нападении Германии на Союз. Бред ведь это! Полнейший бред, на рассказ о котором даже время тратить не нужно было!

Словом, единственное возможное объяснение, которым в данный момент я мог бы попытаться объяснить свое знание будущего да, по-хорошему, и прошлого, лежало в области сверхъестественного, а точнее религиозного. Выбор в пользу версии сверхъестественного, а не рационального характера, облегчался и тем, что сейчас, несмотря на усилия большевиков, реально верующих все еще оставалось довольно много. Я даже подозревал, что и сам Фомин, долгое время воспитывавшийся моей бабушкой, с большой симпатией относиться к религии. И даже зуб бы дал, что он был крещеным.

«Так что мудрить здесь не буду. Как говорится, чем проще, тем лучше! И главное, побольше наглости, а точнее уверенности. Здесь еще талантливо и с полной самоотдачей врать не привыкли, особенно в вопросах, связанных с религией… Короче, все это пришло в виде откровения. Мол, видел в голове какие-то неясные светлые фигуры, рассказавшие мне о скорой страшной войне… В конце концов, немного разбавим это ссылками на библейских героев и в результате получим что-то весомое. Конечно, выглядит это не очень, скажем, даже мерзковато. Ну и что? Разве есть другой выход? Лучше оставить все без изменения, чтобы все они в землю легли? Да?!» Что тут говорить, с собой нам очень легко договориться.

– Пролеткой меня сбило дней пять назад, – начал я, добавив в свой голос трагичности, вдобавок словно специально меня пробило на хрипотцу, что привнесло в создающуюся атмосферу еще больше тайны. – Доктор говорил, что я, словно труп, двое суток лежал. Не стонал, не двигался, сердце с перебоями билось, почти холодный… Чуть не закопали меня, дядя.

Кто-то сказал, что в ложь, разбавленную правдой, человек поверит скорее, чем просто в голую правду. Вот именно это я сейчас и постараюсь проверить.

– Я еще никому не говорил этого. Ни единой душе на этом свете, – мой голос снизился до шепота, и я, насколько смог, попытался изобразить, насколько потрясен случившимся. – Никто этого еще не знает… Когда я был там, то видел свет. Везде был свет, один лишь свет. И меня куда-то тянуло, словно на буксире.

Я как завороженный продолжал рассказывать о том, что будто бы вспоминал.

– А потом вдруг я услышал сильный звук. Это была труба! Громкая, как оркестровая, труба! Я почти оглох… И тут все стихло, а потом раздался тихий женский голос, – я выдавал информацию не сразу, давая Фомину возможность многое додумать самому. – Прямо как у мамы, – к сожалению, всплакнуть мне не удалось, хотя это именно сейчас было нужно просто до зарезу. – Она говорила со мной, дядя.

Ого-го, проняло-то его как! Глаз дергаться начал. Глядишь, и ногами скоро застучит. «Давай-давай думай, кто мог ко мне явиться?! Ну! Ну?! Крещеный же! Бабуля-то, поди, в детстве тебе все растолковала…»

– Плакала она сильно, – еще тише продолжил я, зыркая глазами в сторону комиссара. – И я плакал… Тогда она обняла меня и мне стало так хорошо, спокойно. А потом она грустно посмотрела на меня и сказала, что скоро на нашу землю придет страшный враг, на знамени которого будет ложный крест. И стала она мне показывать видения про сотни катящихся танков, про ржущих от безнаказанности немцев с закатанными на руках рукавами, про горящие на аэродромах самолеты с красными звездами, про тысячи повешенных женщин и мужчин… Это было страшно, очень страшно.

Ну наконец-то! Мне все же удалось выдавить из себя слезинку, после которой словно прорвало плотину. Слезы потекли рекой. Я стал всхлипывать. Мое воображение шло за моими же словами, рисуя страшные картины будущего, точнее уже почти настоящего. В какой-то момент мне даже показалось, что что-то подобное со мной действительно было. И я настолько разогнался, что стал выдавать в качестве откровения и то, что сначала хотел умолчать.

– Я видел столько ужасного, что даже сложно себе представить… Я видел тысячи пленных советских бойцов. Босые, в кровавых бинтах, с потухшими глазами, они шли по своей же земле под конвоем врага… – я, походу, поймал вдохновение, из меня перло и перло такое, что я уже и не помнил. – Я видел целую армию предателей, которые сдавали немцам важные документы, города, целые укрепленные районы. Власов, Гончаренко, Михайлов, Грач и многие-многие другие с радостью шли на сотрудничество с врагами и предавали своих же товарищей, отправляя их на смерть.

И тут случилось такое, что окончательно убедило меня в правильности выбранного пути… Фомин, комиссар, ответственный за идеологическое просвещение бойцов, вытащил из нагрудного кармана небольшой холщовый мешочек, из которого торчал тонкий кожаный шнур. Дрожащими пальцами он осторожно раскрыл мешочек и вытащил оттуда… потертый старинный КРЕСТИК. «Поверил! Черт побери, Фомин мне все-таки поверил!»

Опустив глаза, комиссар мял в пальцах крестик, словно этот кусочек металла являлся его якорем. Через какое-то время Фомин с тяжелым вздохом поднял на меня глаза и начал говорить:

– Во все это было бы трудно поверить, если бы… – было видно, как тяжело ему дается каждое слово. – Многое из того, о чем ты рассказываешь, я видел собственными глазами… Война, вот она на носу, а нам запрещают к ней готовиться. Дело до того дошло, что на некоторых пограничных заставах личным приказом руководителя военного округа отобрали у патрулей оружие. Они… Ха-ха-ха… боятся, как бы пограничники ненароком не спровоцировали противника и не начали войну. Это же по-настоящему страшно! У пограничников и летчиков отобрали патроны, у артиллеристов и танкистов снаряды…

Вдруг он выпрямился и с силой положил локти на стол.

– А знаешь, Дмитрий, что я решил? – в меня уперся жесткий взгляд, в котором я увидел лишь одно – отчаянную решимость. – Я все сделаю сам. Да, все сделаю так, как должен сделать. Отец всегда говорил, что однажды в твоей жизни наступит момент, когда ты поймешь – по-другому поступить нельзя… Я поднял крепость в ружье. Правда, это коснулось лишь подчиненных мне частей. Думаю, без особых вопросов мне удастся вывести из цитадели два стрелковых полка и все бронемашины. Часть подразделений уже получила приказ о передислокации в летние лагеря. С танками же засада, – с досадой продолжил комиссар. – Командир уперся как бык. Видите ли, ему особый приказ нужен… А остальным что, приказ не нужен? А мне? – закипал Фомин. – А то, что я без приказа вывожу из места дислокации целые соединения, это хвост собачий?! Это трибунал! Хорошо, пока еще волна не поднялась. Лишь слухи гуляют среди бойцов и командиров…

Я все это время сидел почти не дыша, как мышь. Внимательно слушал все, что он с горечью рассказывал. «А комиссар-то не робкого десятка оказался. Красавец просто! Взять на себя такое, что мама не горюй… А писали, что они все тут были запуганные, безынициативные. Ни хрена! Вон настоящий орел напротив меня сидит!»

– …Я проверил то, что ты рассказал про водопровод. И правда, несколько снарядов в это здание, и весь гарнизон останется без воды… Проклятье, это же все на виду было! – чуть не выругался он, сжимая ладони в кулаки. – Мне тут нашли парочку местных, которые смогли показать, где в крепости раньше колодцы были. Уже сейчас в тех местах бойцы начали рыть. Не знаю, успеем ли, но все же… Была у меня еще одна идея, – задумчиво произнес Фомин. – После твоих слов о каменном мешке я подумал, что крепости не помешает еще один выход. Это должен быть такой проход, через который можно было бы в нужный момент ударить по врагу и скрыться в лесу, – я заинтересованно перегнулся через стол: «Уж не подкоп ли он решил вырыть?» – Если крепость будет взята в кольцо, то уходить имеет смысл лишь на восток. Туда у нас ведут только одни ворота, через которые голым буром не пройти. Всех положат за милую душу. Ставь на мост три-четыре пулемета – и дивизию положить можно… Я вот что придумал. А если взорвать восточную стену одной из кольцевых казарм. Потом через пролом махнуть к реке и дальше…

Едва он завел разговор о взрывчатке, как я вспомнил те самые зеленые ящики, что бойцы сгружали с грузовика и вносили в один из казематов. По всей видимости Фомин решил именно в том месте в час Х устроить с помощью взрыва пролом, через который и нанести неожиданный удар по немцам.

В этот момент в дверь кабинета постучали, и одновременно со стуком за моей спиной появился тот самый капитан, что недавно скандалил с интендантом у склада. Вошедший командир был весь пунцовый от злости, словно наэлектризованный.

– Товарищ полковник, – вытянулся командир. – Склад с продовольствием закрыт. Начсклада в Вязьме еще с прошлого дня, а помощник его ключи не отдает. Говорит, режьте меня, но без приказа не открою!

Фомин резко подвинул к себе чистый листок с чернильницей и начал что-то писать.

– Приказываю в целях повышения боеготовности подразделений, дислоцированных в… создать в местах расположения каждого отделения недельный запас продовольствия, – громко прочитал он написанное. – Подпись: полковой комиссар Фомин. Левашов, вот приказ! – капитан взял сложенный вдвое листок бумаги. – Если этому куркулю и моего приказа будет мало, сажай его в холодную. Понял?!

Тот козырнул, но почему-то не спешил уходить. Капитан несколько мгновений мялся, но потом спросил:

– Товарищ полковник, по крепости ходят слухи, что скоро немец перейдет границу… Но у нас же договор о ненападении. Ведь по радио говорил сам товарищ…

– Товарищ капитан! – Фомин вскочил с места, прерывая Левашова. – Что бы ни случилось, вы командир Красной Армии. Вы давали присягу защищать Родину! Вам понятно?! – помрачневший капитан вновь встал по стойке смирно, а Фомин, тяжело вздохнув, упал обратно на стул. – Извини, Сергей, – негромко произнес комиссар, когда первый порыв злости прошел. – Весь как на нервах… Там, – он выразительно подчеркнул голосом это слово, – есть мнение, что завтра немцы готовят крупную провокацию. Так сказать, попробуют проверить нас на прочность. Предположительно, – тут комиссар бросил взгляд на меня, – в провокации примут участие не только пехотные части, но и моторизованные и воздушные. Ударить, капитан, могут так, что у нас не только сопли, но и кровь потечет… И еще… Левашов, ружкомнаты в казармах сделали? Хорошо! Проверь, чтобы сегодня бойцы спали в одежде и с оружием в руках. Ясно? Выполняй.

Едва же капитан скрылся за дверью, Фомин сдулся в прямом и переносном смысле. Еще недавно грозный и решительный полковой комиссар вдруг превратился в обычного уставшего мужчину, который боится того, что может вот-вот наступить.

– Все! Теперь окончательно все закрутилось! Если завтрашнее воскресенье пройдет спокойно, то меня уже ничего не спасет, – сейчас, с глазу на глаз, он совсем не скрывал, что боится любого развития событий: и оказаться правым, и оказаться неправым. – Слушай, племяш… А знаешь, почему я тебя вообще вчера стал слушать?

Я вновь замер. Признаюсь, этот вопрос я не раз себе задавал и вчера, и весь сегодняшний день. Почему мне поверили практически сразу? Почему полковой комиссар фактически пошел на преступление, без приказа и весомых оснований начал выводить соединения из крепости?

– А все просто. Твои слова ведь стали для меня последней каплей! – с красными с лихорадочным блеском глазами Ефим Моисеевич в эти секунды казался мне смертельно больным человеком, который изливал душу священнику. – Последнюю неделю с той стороны пришло уже больше десятка перебежчиков. Сначала шли местные жители, которые сочувствовали нам. Потом перешли границу и сдались пограничникам сразу трое немецких пехотинцев. Сразу трое, понимаешь?! И все они, словно заведенные, талдычили одно и то же! Одно и то же! Скоро война! В ближайшие дни война! – от сильного волнения пальцы комиссара гуляли по столу, словно живые: они то схватят карандаш, то чернильницу. – Три дня назад к нам вообще перешел целый офицер… Я видел карту развертывания первого эшелона немецких войск… А штаб округа … Ха-ха, – он засмеялся, но это было карканье, а не смех. – У них на все один ответ! Не поддаваться ни на какие провокации! Не отвечать стрельбой! Сидеть тихо, как сурки! Один раз мне вообще предложили во избежание инцидентов отобрать оружие у бойцов. Ты понимаешь? Ха-ха-ха… И ведь не у нас одних такое. Я разговаривал с одним знакомым летчиком. Это наши соседи. У них же еще хуже! Нарушителей границы не сбивать! Огня не открывать, – с горечью в голосе продолжал он изливать душу. – А они по головам ходят! Внаглую.

Я не отрываясь смотрел на комиссара. «Вот, значит, как… Я просто оказался в нужное время в нужной точке, – промелькнуло у меня в голове. – А ведь он мог и не поверить».

– А тут появился ты. Уже с год молчавший, абсолютно ничего не говоривший, – вновь усмехнулся он. – И заговорил со мной. Не замычал, не загугукал. Ха-ха-ха. А начал рассказывать мне о войне, о том, что вот-вот должно произойти… Я же чуть не поседел вчера, когда понял, что может произойти с моей семьей. Они ведь сначала и семьи комсостава запретили эвакуировать. Только два дня назад пришло распоряжение начать эвакуацию…