Глава 3. Кто виноват и что делать?

Лида, та самая медсестра с веснушками, что дежурила сегодня, еще долго провожала взглядом тарахтевший автомобиль, увозивший на вокзал их необычного пациента. Естественно, девушка никому и никогда бы не призналась, что ее любопытство было связано не только со странным поведением этого парнишки, но и с ним самим.

«Как он налетел на этого противного хулигана! Раз, два, и тот уже лежит в пыли!» Украдкой вздохнула она, вспоминая увиденную драку их пациента и замучившего всех урки. «И как это у него ловко получилось… А наши все подходить к нему даже боялись».

Колченогий автомобиль с высокой складной крышей исчез за поворотом, а девушке уже давно пора было идти на рабочее место, но ее все никак не отпускали мысли о симпатичном парнишке. «Только странный он какой-то. Смотрел на все так, словно в первый раз все это видит… А как увидел наш стеклянный шприц для уколов, даже расхохотался. Хм, какую-то кавказскую пленницу вспомнил. Что за кавказская пленница? Никогда об этом не слышала».

Брови ее вдруг нахмурились, а лобик прорезали глубокие морщины. Ей вдруг подумалось, что это он над ней смеялся. Правда, решительно мотнув головой, тут же она отогнала эту так некстати скользнувшую мысль. «Нет, он не такой. А все же интересно, что эта за кавказская пленница?.. Потом он еще что необычное говорил, когда только очнулся. Как уж он там сказал-то? Какого-то Путина упоминал, про национальные проекты, кажется, что-то говорил… Это про какого Путина? Про сторожа нашего, что ли? А при чем тут он?»

Несколько раз смачно плюнув на вытащенный из кармана форменной тужурки платок, Порфирий Григорьевич, проводник поезда Москва – Минск, начал натирать бронзовую ручку одного из купе.

– Эх… – снова и снова он пытался вычистить замызганную тысячами прикосновений бронзу. – Грязь, одна грязь. Совсем все не то… А как ведь было…

Он еще помнил железную дорогу в те времена, когда в купейных вагонах путешествовали лишь важные одетые с иголочки господа, сверкающие аксельбантами офицеры, источающие вокруг себя нежный аромат парфюма дамы.

– Все было чинно, благородно, – продолжал бормотать проводник. – И, главное, все разговоры вежливые, с обхожденьицем… Эх, и здрасте вам, и пожалуйте, и милости просим. А кто и рублем тебя пожалует, а может, и пятью. Это если какой господин перед дамой себя показать хочет… Эх, а щас, голытьба одна! Тьфу ты господи!

Так разговаривая сам с собой, он и не заметил, как дверь в дальнем купе открылась и оттуда вышел невысокий паренек лет пятнадцати – шестнадцати, в простых темных штанах и сатиновой рубахе. Он медленно прошел по коридору, пристально разглядывая широкие окна, массивные двери с большими бронзовыми заклепками по периметру.

– Здравствуйте, – от вдруг раздавшегося прямо над ухом голоса проводник мгновенно прекратил бормотание и с кряхтением выпрямился. – Не оттирается? «Комет» вроде помогает… Чайку бы мне.

Порфирий Григорьевич пока прятал платок, с подозрением рассматривал подошедшего паренька. Уж больно он напоминал ему ту самую голытьбу, о которой он только что вспоминал. «И чего он гутарит? Комет какой-то… А вроде и не хулиган. Одежонка, конечно, простовата, но чистая, опрятная. Да и бражкой от него не прет, как от некоторых…»

– Чаю надо? Хорошо, сейчас плеснем чайку, – пробухтел он в бороду, все-таки признавая за мальцом право войти в когорту более или менее нормальных пассажиров своего вагона. – Пошли.

Они прошли по коридору до самого конца вагона, где и располагалась каморка проводника. Порфирий Григорьевич вытащил один из стаканов с громадным подстаканником, украшенным еще старорежимным орлом, и плеснул туда кипятку.

– Что, заварки-то нету? – усмехнулся он, глядя на паренька, недоуменно смотревшего на пустой кипяток. – Эх, тетеря. Ладно, есть у меня запасец.

Парень же, осматриваясь по сторонам, вдруг спросил:

– А что, там печений, конфет, газет не продаете?

Тут уже пришла очередь проводника удивленно хмыкнуть. «Ха, что удумал! Отродясь такого не было. Бутылочку белой, конечно, можно было за три или четыре цены из-под полы загнать, но чего другого… А ведь голова! Что бы и правда всяким съестным припасом не приторговывать? В Минске можно недорого взять и сала, и бульбы, а ближе к столице все и сбыть. Конечно, не ко всякому подойдешь с таким товаром. Здесь вообще ухо востро надо держать…»

Мерно стучат железные колеса, негромко поскрипывает старинный вагон, создавая при этом ту самую неповторимую убаюкивающую мелодию поездки на поезде. Уже давно заснула Настя, уютно устроившись между мною и бабушкой и положив свою головку ко мне на плечо. Чуть позже задремала бабуля, отложив в сторону небольшую рукописную книжицу с церковными акафистами. Лишь только у меня сна не было ни в одном глазу: как сыч я сидел, уставившись в одну точку, и усиленно размышлял над двумя извечными русскими вопросами: кто виноват и что делать?

В принципе, с ответом на первый вопрос мне все было более или менее понятно. В произошедшем виновато поганое чудовище с тремя головами. Первая голова – это мой брат, которого черт дернул вытащить меня в Самару; вторая – это, собственно, я, который на какой-то хрен уселся на этот чертов стул; третья – это тот самый чокнутый профессор Виноградов, что изобрел проклятый телепортатор.

С ответом же на второй вопрос была самая настоящая засада! Что делать? Что? В моей голове была настоящая каша. «За границу дернуть? А что, махну в Крым, наймусь на какую-нибудь рыболовецкую калошу, скорешусь с местными и давай, до свидания… Или через горы в Иран и Турцию, благо дорожка мне немного знакома… Или попробовать в США рвануть? Со знанием будущего буду там как сыр в масле кататься! Б…ь, что за дерьмо мне в голову лезет?! Бежать собрался! Красавец!»

Знаете, я не квасной патриот, не плююсь ядом при виде американского флага и не готов сносить Ельцин-центр, но обязательно каждый год 9 мая смотрю Парад Победы, с большим удовольствием пересматриваю любимые фильмы про войну и с трепетом перебираю награды дедушки. И эту Великую войну я знаю не только со красивой и героической стороны, но и с грязной, кровавой и смертельной. Со слов деда о предательстве лучших друзей, о горькой лебеде вместо хлеба, о горящих заживо сослуживцах мне знакома и эта неприглядная часть войны.

Словом, Великая Отечественная война для меня, как для миллионов других, уже давно стала сакральной, где столкнулись в смертельной битве силы добра и света с силами зла и тьмы. И каждый из нас (хотя сейчас правильным будет говорить: многие из нас) с молоком матери, с самого детства впитал этот дух победы над страшным врагом. Именно поэтому сейчас даже сама эта мысль о бегстве из страны показалась мне крамольной. «Бежать… Послать все и вся к черту и свалить из страны?! Как там в фильме “Брат 2” бешеный таксист говорил: “сегодня Родина там, где задница в тепле”. А что? Нам не привыкать. Одну Родину просрали в 90-х, просрем и здесь!» Я словно гнойный нарыв на теле давил и давил в себе это рвущееся дерьмо – страх, нерешительность, неуверенность.

– Что ты аки шелудивый елозишь?! – вот же незадача, своими метаниями случайно разбудил бабулю. – Рабенка вон разбудишь.

Сделав виноватое лицо, я закрыл глаза и снова погрузился в раздумья. «Что тогда делать? Предупредить Сталина обо всем этом дерьме? Как? Разговаривать я толком не могу. Попробовать написать письмо?! Кто вообще поверит!» Я же прекрасно помнил, как Кремль с огромным подозрением относился ко всем сообщениям о скором начале войны. Только за май на стол Сталина легли более десятка разного рода разведывательных сообщений из не связанных между собой источников. Сообщения шли из самой Германии, Японии, Англии; о скором нападении сообщали многочисленные перебежчики; в депешах пограничников говорилось о начале развертывания у границ Союза передовых ударных немецких частей. «И тут я, такой красивый, ванговать начинаю. Пишу, так, мол, и так, дорогой товарищ Сталин, я из будущего и сейчас расскажу вам всю правду! Ну это же бред! Более того, это крайне опасный бред, за который я с легкостью отправлюсь в лагеря лес валить».

С мысленным стоном от такой перспективы я открыл глаза. Вокруг по-прежнему никому и ничему не было никакого дела до моих терзаний. Наш вагон все так же, издавая убаюкивающие звуки, медленно ехал на запад от Вязьмы, бабуля дремала, а маленькая кроха крепко спала.

«А если рвануть в Самару, найти эту машину и…» Признаться, идея через несколько недель оказаться в компании с маленькой девочкой и еле передвигающей ноги бабулькой на острие немецкого удара меня не особо прельщала. Да, если честно, именно сейчас какой из меня боец? Что я могу такого, что позволит мне на поле боя выжить? Да-да, я не говорю о победе, красивых подвигах и героических походах, а всего лишь о том, чтобы выжить на передовой! С винтовкой, что со штыком длиннее меня, я вряд ли в кого попаду, а, скорее, сам наколюсь. Применить на поле боя против наступающей матерой пехоты противника, имеющей за плечами огромный опыт боев по всей Европе, какие-то суперновые тактические приемы? Не смешите меня! Если я что-то и помню из виденных по телевизору тренировок спецназа, морской пехоты или десантуры, то вряд ли смогу все это здесь воспроизвести… Не выйдет из меня и знатного партизана-диверсанта. Все эти красивые картинки из героических фильмов про партизан для меня остаются лишь картинками, от которых до реальной жизни, как до Гималаев пешком. Я ни черта не знаю о настоящей маскировке, о правильном хождении по лесу, об особенностях диверсионной работы! Да вообще смогу ли я вот взять и убить человека?!

«Б…ь, какая Самара? Какая, к черту, машина? Этот же проклятый бункер начали строить только тогда, когда над страной нависла здоровенная задница, – я наконец вспомнил рассказ экскурсовода о начале строительства бункера. – Черт! – тут меня осенила крайне неприятная мысль. – Это же получается… Если я все-таки смогу как-то связаться со Сталиным и он сможет дать пинка немцам, то тогда и бункер не начнут строить… Все, ЖОПА!»

Со скрипом на зубах я снова открыл глаза. Пытаясь хотя бы немного успокоиться, я стал разглядывать своих новых родственников. Вот, у окна сидела и дремала бабуля, даже во сне умудряющаяся сохранять строгое и недовольное выражение лица. Ее тонкие поджатые губы, немного крючковатый нос и тщательно зачесанные назад волосы, слегка видневшиеся из-под темного платка, словно говорили окружающим: «не подходите ко мне и не заговаривайте со мной, у меня и без вас хватает проблем и забот». Полную противоположность собой являла Настя – кудрявый ангелочек в легком платье, лицо которой выражало полную безмятежность и довольствие.

Я смотрел то на одну, то на вторую, потом переводил взгляд на проносящиеся мимо нас деревья, столбы, одинокие деревенские избы. Все это было таким спокойным, мирным… Мне же в это мгновение внезапно пришла в голову страшная мысль о том, что все скоро изменится, и на долгие годы люди будут жить лишь одной войной. «И больше ничего не будет прежним! От голода умрут сотни тысяч женщин и детей, миллионы мужчин погибнут на фронте… Вы просто еще не знаете об этом. Вы все уже трупы!» С наворачивающимися на глазах слезами я гладил по голове вновь обретенную сестренку и с ужасом понимал, что она-то, скорее всего, погибнет в первую очередь. Как дочь красного командира, ее на оккупированной территории не ждало ничего хорошего. Перед моими глазами проходили страшные образы надвигающейся войны – скалящие зубы немецкие солдаты, пустые глаза русских женщин, высохшие до состояния мощей детские трупики, километры колючей проволоки на высоких изгородях лагерей.

Так я сидел еще долго, пока, к своему удивлению, не осознал, что меня начало отпускать. Исчезло или, точнее, притупилось это тяжелое чувство надвигающего апокалипсиса, которое еще некоторое время назад грызло меня, словно злобный пес, и теперь я вновь мог более или менее спокойно подумать о своем будущем.

«Не о том я думаю… Письмо, Сталин, партизанщина, профессор Виноградов с его телепортом… Нет, черт побери, не о том я думаю, – взгляд в проносящуюся мимо пустоту, в которой нет-нет да мелькнет редкий огонек фонаря станции, чуть подтолкнул мои думы в другую сторону. – Сначала мне надо убраться из окрестностей Вязьмы. И желательно сделать это до подхода немцев. Если этого не сделать до конца сентября, то я могу попасть под немецкий каток. А вот как и куда мне свалить, это большой-большой вопрос… Вообще для любого шага мне нужна информация. Сейчас я полный ноль в местных реалиях и раскладах».

За составлением всех этих наполеоновских планов я и не заметил, как заснул. Мерный стук железнодорожных колес, приглушенный свет, тепло одеяла – все это действовало не хуже снотворного.

Разбудила же меня резко заелозившая Настя, острыми локтями больно ткнувшая меня в живот. Открыв глаза, я обнаружил, что бабуля уже проснулась и шуршала какими-то бумажками в своей котомке.

– Вставай, Митька. Ужо будет наш полустанок, – и она выразительно потрясла своим мешком. – Собирайся и Настьку буди.

Через какие-то полчаса мы уже стояли на сбитых в единое полотно просмоленных шпалах, которые, видимо, изображали собой перрон, и смотрели вслед уходящему составу.

– Хватит рассиживаться, – бабуля закинула котомку за спину и бодро поковыляла в сторону хорошо натоптанной тропки – чувствовалось, что люди со станции именно по этой тропе и ходят. – Напрямки махнем, – она махнула рукой в стоявший непроходимой стеной лес. – Тут тропками всего ничего, с пару километров будет.

С Настей то на прицепе, то на загривке я приноровился не сразу. Лишь через несколько сотен метров вроде бы начал привыкать к вопящему и дрыгающему живому рюкзаку за спиной. Оказалось, идти через лес было не так уж и страшно. Тропка, по которой мы шли, петляла между громадинами дубов, раскидистыми кронами накрывавшими целые поляны. В одном месте тропинка неожиданно ныряла по склону оврага, заставляя нас перепрыгивать через неглубокий ручей; в другом, напротив, – ползла вверх, по поросшему густой травой холму.

«Да, у нас такого не увидишь, – перешагивая через очередной протянувшийся через тропку корень, подумал я. – В нашей полосе леса рафинированные. Здесь настоящая тайга!» И пусть это была не тайга в ее настоящем смысле, но описать увиденное иным словом у меня просто язык не поднимался. «Здесь вообще, кажется, сделаешь шаг с тропы и потеряешься… Знатный лес… Партизанский».

Через несколько километров, когда мы вышли на проселочную дорогу, нас догнала скрипучая телега, на которой мы и продолжили наш путь.

– Как доберемся, тебе, Митька, сразу же надо к приседателю бежать, – начала бабуля, едва только пристроилась на телеге. – Чтобы пристроил тебя куда-нибудь… Слышь, окаянный?

– Вот и добрались, – наконец подал голос молчавший все это время возница – сухонький, заросший по самые глаза бородой мужичок. – Слава богу, серые сегодня на пути не шалили, – он размашисто перекрестился и подмигнул мне. – Что, Митька, чай, волков-то нашинских не позабыл?

Я скривился от такой подначки, но сразу же забыл о ней. Все мое внимание занимал открывавшийся вид на село. Любопытство мое совсем не было наигранным… Я как заведенный вертел головой по сторонам, стараясь запомнить любые подробности, которые позднее могут спасти мне жизнь. «Улицы кривые, не то что у меня в деревне. Не поймешь ни хрена, куда идти. Как они тут строились?! Один дом окнами сюда, другой в обратную сторону, – село словно оседлало несколько оврагов и холмов и поэтому казалось каким-то многоуровневым. – А вот, похоже, и местная власть. Флаг, табличка какая-то. Надо запомнить… Кажись, сворачиваем. Бог мой, что это за халупа? Может, нам не сюда?!»

Заросший бородой мужичок что-то протяжно прогудел, натянув поводья, и его лошаденка встала как вкопанная. Стало быть, я не ошибся – нам именно сюда. «Вот, значит, ты какая, Старая Падь. Б…ь! Дерьмо!» Спрыгнув с телеги, я тут же вляпался в свежую, еще дымящуюся коровью лепешку. И это, по всей видимости, очень ярко и символично отражало ту ситуацию, в которой я сейчас находился и в фигуральном, и настоящем смысле…

«Ну вот, а теперь пора “врастать” в местную среду и вершками, и корешками. Ха-ха, черт!» К сожалению, разработанного ПЛАНА «врастания» у меня так и не появилось. ПЛАН?! Вообще о каком плане сейчас могла идти речь? О большом красивом листе ватмана с синими и красными стрелочками, ведущими на встречу друг другу?! О плане победы над Америкой, который висит у каждого уважающего себя патриота на стене под ковром? Или о плане победы над Германией? Да у меня в эти секунды буквально голова пухла от десятка целей и задач, которые все казались мне важными и нужными… Это и связь с руководителями страны, и своя эвакуация из этих мест, и создание своей команды, и поиск профессора Виноградова – создателя телепорта и так далее, и тому подобное.

Правильно же сориентироваться в этом времени и грамотно расставить приоритеты во множестве вставших передо мной задач мне крайне мешал недостаток знаний о местных реалиях. Я и шагу не мог ступить, чтобы не попасть впросак. Спасибо, еще спасало молчание и недавнее лежание в больнице! Можно было сделать просящие глаза с наворачивающими на них слезами или, наоборот, придать лицу каменное бездумное выражение, после чего многие вопросы окончательно исчезали.

Если честно, я о настоящем вообще ни черта не знал… Ни о гигиене этого времени (чем, в конце концов, зубы чистить? или подтираться-то?), ни о документах (какие у меня должны быть бумаги? «Уши, лапы и хвост», что ли?), ни о местной пище (а где конфеты?), ни о местной власти (кто тут в селе вообще самый главный босс?), ни о специфических оборотах речи (кто-нибудь что-нибудь завернет эдакое, а ты ни слухом ни духом), ни о местных газетах и радио (насколько это был объективный источник информации) и так далее. Кроме этого, было еще множество нюансов, которые мне просто жизненно необходимо было знать, чтобы сойти здесь за своего и не казаться белой вороной.

Словом, я прикинул следующим образом. В моем распоряжении было примерно две недели чистого времени до начала местного апокалипсиса – до начала войны. Потом был еще примерно месяц до того, как немецкие войска появятся в этой местности. Значит, полтора месяца у меня есть!

И отталкиваясь от этого срока, я и отвел себе на добычу информации почти целую неделю. Семь дней и семь ночей – это, по-хорошему, много или мало? Целых сто шестьдесят восемь часов? Вот я проверил, насколько это время субъективно и объективно велико… Оказалось, это катастрофически маленький срок, за который было крайне сложно стать своим. Я, отводя себе эту неделю, еще мыслил категориями XXI века, когда и скорости передвижения, и каналы распространения информации, да и сама информация, были совершенно иными.

Видит бог, я даже представить себе не мог, насколько сложно оказалось разузнать хоть что-то. Чтобы получить какие-нибудь сведения даже о самых обычных вещах, мне приходилось устраивать настоящую специальную операцию, которая не всегда завершалась удачно… Вон пару дней назад в поисках самой обычной газеты я отчаялся до того, что даже попытался залезть в открытое окно чужого дома, где на столе лежали несколько пожелтевших печатных листков. Ведь по-другому раздобыть мне газету было почти невозможно! В селе ее не купить в киоске (да и денег нет), не найти выброшенной на улице (выбросить газету – да такое было просто немыслимым), не раздобыть у бабули (она явно недолюбливала советскую власть, перенося свою нелюбовь и на печать)! Оказалось, познакомиться с местными газетами можно было лишь в библиотеке, куда я пока соваться опасался. Учительница местная и так уж на меня странно косилась, когда шарился по страницам чьего-то забытого на парте учебника.

Я, конечно, не сдавался и ухищрялся как мог! Три дня я с утра и до самого вечера лазил по селу, стараясь посетить все самые важные объекты сельской инфраструктуры. Спасибо, хоть их было не так много, и находились они вблизи от бабкиного дома. Это были сельсовет, школа с библиотекой, медпункт – местный зародыш ФАПа, колхозное правление, колхозные мастерские, сельская лавка, возле которых я терся постоянно!

Еще меня сильно выручало молчание и, конечно, сам факт лежания в больнице, которые позволили «отбрехаться» от председателя колхоза. Этот деловой до ужаса мужичок, бывший вечно в «мыле», меня просто замучил, каждодневно пытаясь вытащить в поле и усадить за рычаги трактора. Придет и начинает талдычить: «Ну что ты, Митюха, опять отдыхаешь?! Уважь уж обчество. Колька, паразит, снова запил. Уже пятый день пьет без просыха, а трактористов больше нема…» Словом, бродить по селу приходится с большой осторожностью – то прихрамывая, то постанывая.

Как ни странно, но такая нехитрая маскировка хорошо помогала. И редко кто-то из сельчан обращал на меня, особенно ковыряющего в носу, внимание (за что им спасибо большое). Они сновали между сельсоветом и колхозным правлением, школой и лавкой, разговаривая, крича, ругаясь, бормоча и шепча.

Иногда мне перепадало даже чуть больше, чем обрывки малопонятных разговоров. Так, на второй день моей эпопеи в селе и вынужденного караула возле школы я стал свидетелем одного интересного разговора между той старой учительницей и отцом одного из учеников.

– Вы, Наталья Павловна, не сумлевайтесь, мой негодник все сделает, – добродушно бухтел крепкий мужчина, мявший в руках полотняную кепку. – Он эту книжку у меня всю прочитает. От корки до корки! Все про наше село будет знать! Как отче наш! Ой! – мужичок почему-то вдруг замялся, едва произнес про «отче наш». – Я говорю, все выучит…

На подоконнике открытого окна школы как раз и лежала та самая книга о селе. Судя по ее видневшейся мне обложке, это была еще не старая книжка. По всей видимости, какое-то исследование по краеведению. Словом, вы понимаете, что я не мог не сделать стойку на нее. Краеведение – это ведь не только и не столько история, это и знание о настоящем этого села и окрестной местности: карты, дороги, знаменитые жители, памятные события и еще много чего интересного и нужного мне.

– Вы уж, Фома Егорович проследите, будьте добры, – послышался строгий голос учительницы. – Он же у вас умненький мальчишка. Хулиганит только иногда. Вчера вон доску школьную воском натер. Смотрите, писать совсем невозможно.

Я встал на цыпочки и осторожно заглянул в окно. Там, в классе, пожилая женщина в темном жакете и светлой длинной юбке продолжала жаловаться на одного из своих учеников.

Та самая книга лежала буквально в нескольких сантиметрах от меня. Я даже год издания разглядел. Всего лишь 1939 год! Какая удача! Совсем свежак!

– А за эти его непотребства я ему выдам по первое число ремнем-то! – батя ученика вновь начал бухтеть. – Он у меня сидеть пару ден не сможет!

Словом, книгу я эту не мог упустить. Да чего греха таить, пришлось мне ее утащить.

В другой раз я почти полдня пролежал в лопухах, подслушивая девчачьи разговоры. Если честно, даже предположить не мог, что за бесполезной шелухой в них будет столько полезной и нужной информации! Я, конечно, опух от бесконечных разговоров о каких-то новых и ярких тряпках у бесстыдницы Аленки – председательской дочки, о смазливом парне – шофере и гармонисте. Но наградой мне стала информация о девчачьих песенниках! Да-да, об этих сшитых вместе и тщательно украшенных обычных школьных тетрадках, куда девчонки записывали понравившиеся им песни, вклеивали яркие картинки и прочее. Я же запал на нечто другое… Оказалось, там могли попасться и поистине золотые сведения – о местном роднике, о расписании поездов на ближней к селу станции, о ближайших средних и высших учебных заведениях и так далее.

Все это натолкнуло меня на одну мысль, которая поначалу мне показалось лишь интересной. Время же показало, что эта идея оказалась пророческой! Размышляя о сложностях получения информации и трудности передвижения, я задумался о помощниках. «Если уже сейчас я скатился до воровства газет и книг, то что произойдет, когда мне понадобится что-то более серьезное?! Еда, вещи, деньги, оружие, в конце концов?». По-хорошему, эта мысль о помощниках, а может и настоящей команде пришла мне уже давно, но именно сейчас она начала оформляться во что-то более или менее осязаемое. «Сейчас один я точно ни черта не смогу сделать. Для меня вон даже раздобыть газету – уже целая эпопея. Чего тут говорить про станцию или про Москву. Значит, мне нужны люди. И думать о них нужно уже сейчас, а не тогда, когда немец нам всем даст пинка под зад».

Знаете, сидение в лопухах оказалось очень эффективным. Если бы, конечно, не муравьи, я бы наверняка додумал тот самый главный ПЛАН до самого конца. «Однозначно начинать нужно с тех, кто ближе всего. А кто это? Правильно, бабуля! Надо ее для начала как-то вербануть». Муравьи кусались все сильнее и сильнее, а шевелиться особо резко было нельзя. Продолжавшие трещать девчонки за свои раскрытые тайны меня определенно бы порвали на множество маленьких медвежат. «Бабка вообще-то крепкий орешек. Такой в КГБ работать. Или как там сейчас все это добро называется? НКВД, точно! С ней придется повозиться… Вообще здесь спешить нельзя».

Однако, счастливый случай мне все же помог подобрать к ней ключик. Произошло это благодаря одной случайности, на которую я сразу и не обратил внимание… Где-то на исходе первой недели, которую я дал сам себе на подготовительный этап по сбору информации о селе и ее жителях, я решил основательно взяться за свою главную проблему – молчание. Ведь врач еще в больнице сказал, что с точки зрения физиологии у меня было все в порядке. Значит, мне нужно лишь работать и еще раз работать над своим молчанием.

Вообще-то кое-что я уже умел. Ха-ха! Мычал я прекрасно. Так мычал, что сельские коровы обращали на меня внимание, принимая, по всей видимости, за своего. Вдобавок после первых тренировок – о чудо! – у меня стали получаться кое-какие слова. Правда, было одно огромное НО! Мое горло очень быстро уставало и после длительных словесных упражнений начинало выдавать одни сплошные хрипы… Словом, для прокачивания навыка общения, без которого, в принципе, было не обойтись, будь ты хоть семи пядей во лбу, я начал каждый вечер тренироваться разговаривать. Проделывал я все это скрытно, таясь от своих новых родственников.

В тот вечер, когда проблема с бабулей наконец-то начала разрешаться, я, как и обычно, забрался в дальнюю часть двора. Здесь у задней бревенчатой стены дома я уже успел в высокой крапиве вытоптать небольшой пятачок, где, собственно, и расположился. За несколько вечеров у меня уже сложилось несколько упражнений, с которыми я и работал.

– Лы-ы-ы-ы-ы-ы, – негромко пытался я рычать, чтобы зазвучала буква «р». – Л-ы-ы-ы-ы-ы-ы. Челт! Не идет… Лыцаль, лыцаль, лано, лов, – говорил я, растягивая слова, но все равно ничего не получалось. – Челт! Челт! Плоблема…

Помучившись так с полчаса, меня вдруг осенило. «Стоп! Что это я пыркаюсь? Помнится, как-то наш всеми любимый доктор Малышева говорила про работу логопедов… Чего уж она там трындела-то?» Перехваченные когда-то с экрана телевизора фразы вспоминались с трудом. «Кажется, логопеды советовали в таких случаях говорить распевно или просто не париться и петь. Точно! Они советовали петь!» Я обрадованно потер руками. Что ни говори, а наука должна просто обязательно помочь в таком вопросе!

«Сейчас, сейчас, мы что-нибудь затянем». Я потоптался на своем пятачке, окруженном высоченной крапивой, но в голову ничего не шло. «Б…ь, уж не киркоровское ли гуано затянуть? Хотя “Цвет настроения синий” вроде и ничего». Как на грех, ничего адекватного не припоминалось. Там, в своем времени, я не был особым меломаном, хотя в машине многое и приходилось слушать. «Дожил… Нужно петь, а ничего не идет в голову!»

В конце концов я нашел песню, а точнее, меня нашла песня. Если честно, в тот момент я с чувством хлопнул себя по лбу, не понимая, и как я раньше не додумался до этой единственной песни. А, по-хорошему, какая еще песня должна была мне вспомниться в преддверии тяжелейшей в истории страны войны?! Только одна, и называется она «Священная война»!

Боже, как я пел! Я не пел, я жил этими словами! За каждым звуком великой песни перед моими глазами вставали лица сгоравших в танках советских танкистов, вгрызавшихся в противотанковых рвах в мерзлую землю женщин, орущих от диких перегрузок пилотов, встававших во весь рост под пулеметные очереди советских пехотинцев… Едва речитативом я начал напевать первые слова песни, как буква «р» чудесным образом начала звучать. И с каждым новым разом она звучала все четче и четче.

В какой-то момент слова песни-марша, песни-клятвы, песни-призыва я уже пел в полный голос. Правда, голос этот был нетвердым, напоминающим детский и писклявым, однако напор и мощь песни все равно чувствовались…

БАМС! Вдруг с силой хлопнула дверь нашей избушки! Я тут же заткнулся и нырнул в самую гущу крапивы, откуда прекрасно просматривалось наше крыльцо. «Вот же старая карга! Я, дурень, и не заметил, как она вернулась». Прямо перед входом, что-то бормоча себе под нос, лежала бабуля. Корячась, она крепко обнимала какой-то сверток, в котором я, к своему изумлению, узнал оклад ее самой оберегаемой иконы «Владимирской Богородицы». «Чего это она?» Высунувшись из крапивы, я с изумлением следил за ней. «Она же с этой иконы буквально пылинки сдувала, а тут куда-то тащит ее… Подожди-ка, она чего-то там бормочет». Я по-пластунски, осторожно отодвигая стебли крапивы, пополз в ее сторону.

Наконец в ее бормотаниях я что-то стал различать.

– Ой, что же это тако? Матерь Божия… – шептала – бормотала бабуля, бережно укутывая полураскрытую икону. – Заговорила… Боженьки мои, чудо-то какое… Дождалась, боженьки мои, дождалась, – было слышно, как она начала всхлипывать. – Богородица заговорила… Плохое что-то пророчит. Темную орду пророчит… Надо скорее к матушке Фросе бежать… Боженьки мои… Что же это тапереча будет?

Расслышав, что это она там бормочет, я немного прифигел. «У бабули что, шифер поехал? Какая еще Богородица? Какая там темная орда? Мать его, да это же…» Меня аж пот с головы до ног пробил от пришедшей в голову мысли. «Это что же получается, бабуля приняла мое пение за голос Богородицы?» Резко вскочив, я подбежал к стене избы, где несколькими минутами ранее занимался своими тренировками. «Черт побери! Отдушина в стене! Мать ее…» Прямо в бревенчатой стене избы располагалось отверстие примерно с кулак взрослого человека. «Вот это я дал! Бляха-муха! У нее же от всего этого мозги могут набекрень съехать… Она ведь совершенно искренне верит!» В этот момент меня осенило! «Вот же он, ключик! Черт меня дери, это же самый настоящий золотой ключик… И как бы это ни было гадко, но я должен буду это использовать в своих целях. Иначе я … мы все здесь сдохнем под немецкими танками».