Глава 2. Появление

Центральное здание бывшей городской Лютовской больницы, а теперь больницы имени павших героев Революции, даже в этот жаркий весенний день, когда солнце щедро делилось со всеми своим теплом, выглядело угрюмо и не празднично. Видимо, всему виной была не совсем удачная архитектура здания – одноэтажной приземистой, оттого и чрезвычайно массивной, каменной коробки с нелепыми квадратными колоннами, таращившей в сторону улицы свои узкие окна.

Внутри больницы царило сонное царство и полуденная тишина, едва нарушаемая скрипом старых рассохшихся половиц от чьих-то шагов.

– Владимир Александрович, Владимир Александрович, – за удалявшейся по коридору фигурой главного врача бежала полненькая девушка в халате медицинской сестры. – Постойте!

Он обернулся уже на повороте и, поправляя очки с круглыми линзами, с удивлением посмотрел на нее. На его лице с аккуратно подстриженной чеховской бородкой было совершенно ясно написано «А что вообще могло случиться в полуденное время в полупустой больнице?».

– Да, Лидочка, что-то случилось? Я вот шел отобедать…

Запыхавшаяся от бега сестричка, лицо которой было густо-густо покрыто конопушками, тоже остановилась.

– Очнулся. Вот только что, – затараторила она, то и дело порываясь ухватить главного врача за рукав и тащить в обратную сторону. – Ну больной наш очнулся наконец-то. Парнишка, которого три дня назад пролеткой задело!

Ошеломленный напором Лидочки, недавно принятой в больницу и поэтому с небывалой энергией относившейся к любому порученному заданию, Владимир Александрович Панов, главный врач вяземской городской больницы имени павших героев Революции, сразу же сдался и безропотно дал себя вести в другое больничное крыло. Неугомонный характер девушки он уже давно изучил и прекрасно понимал, что сейчас лучше подчиниться.

– Любопытно, очень любопытно, – бормотал доктор, конечно, сразу же вспомнивший этот интересный с медицинской точки зрения случай, когда пятнадцатилетний мальчишка, задетый мчавшейся во весь опор пролеткой, впал в самое настоящее каталептическое состояние и больше трех недель не реагировал ни на какие раздражители. – Что же тогда выступило раздражителем? – От задетых профессиональных чувств он даже чуть прибавил шаг. – Лежал, лежал, а тут вдруг очнулся… Может, ошибочка какая вышла?

Лидочка, прекрасно слышавшая бормотание доктора, тут же яростно замотала головой.

– Да вы что?! Все я видела! Я как раз повязку ему на голове меняла, а он… взял и открыл глаза, – возле приоткрытой высокой двери с застекленной верхней частью она остановилась и осторожно заглянула в палату. – Смотрите, Владимир Александрович. Видите, права я была – глаза-то у него открыты.

Негромко кашлянув, Панов открыл дверь и вошел в палату, где у правой стены на кровати лежал тот самый запомнившийся юноша. Если бы не открытые у него глаза, врач бы вновь с полной уверенностью подтвердил свой прошлый диагноз. Однако открытые глаза, ясно выделявшиеся на исхудавшем желто-синем лице, говорили совершенно об обратном.

«В начале было СЛОВО!» Да, тысячу раз – да! В начале было слово! Только совершенно не то, о котором говорится в священных книгах! Я это слово прочувствовал каждой клеточкой своего организма!

– Б…ь! Б…ь! Живой! – сознание ко мне вернулось каким-то резким толчком: раз и все! – Я живой! А какого хрена темно-то? Черт! Темно как у негра в… Завалило, что ли? А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а! – орать тянуло и дальше, но что-то у меня с ушами случилось, и ор мне слышался как-то странно.

Вокруг действительно было совершенно темно. И темнота была какая-то странная, чернильная, почти осязаемая. Казалось, вот протяни руку – и ты ее сможешь смело потрогать. Только трогать что-то ничего не хотелось.

«Вот же дерьмо! А… Глаза не открыл… – веки словно чужие, будто какой-то механизм, ждавший отдельного приказа, чтобы начать функционировать. – Что еще это такое?»

По глазам вдруг ударил нестерпимо яркий свет, заставляя негромко застонать от боли. «Свет! Б…ь, больно-то как! Неужели меня на небеса забросило?! Прямо из бункера Сталина на небеса… Бред! Черт, а это еще что за вскрик?! Похоже, тут кто-то еще есть…» Мне показалось, что я услышал какой-то женский возглас.

Чертовски хотелось разобраться, где я и что вокруг происходит. Так что я вновь попытался открыть глаза, только в этот раз, наученный горьким опытом, действовал гораздо медленнее. И тут же где-то на периферии зрения мелькнуло что-то белое, явно какая-то фигура, а следом послушался звук удалявшихся шагов. «Значит, я не ошибся, и тут кто-то был. Это хорошо, – с удовлетворением констатировал я. – Значит, крыша на месте».

Наконец глаза все же удалось открыть, и я смог более или менее оглядеться. «Помещение… Нет, комната, точнее палата». Действительно, я находился в комнате, до боли напоминающей больничную палату своими покрашенными тошнотворного цвета краской стенами, аскетичным убранством и, конечно, специфическим запахом чего-то едкого медицинского и мочи. «Точняк больница! Только… какая-то хреновая». Яркий свет, лившийся из окна, мне уже не мешал, и я с тяжелым чувством отмечал многочисленные огрехи – зеленоватое пятно мокнувшей стены в самом углу палаты, в нескольких местах отвалившуюся штукатурку, деревянный табурет, выглядевший сошедшим с экрана старинного кинофильма. «Вот тебе и реформа здравоохранения и, мать его, национальные проекты! Какие к черту томографы за миллионы долларов? Тут вон крыша течет и штукатурка сыпется… Черт, неужели в Самаре такая больница?! Город-миллионник, а палата похожа на пещеру! И, в конце концов, где все? Люди… Б…ь!»

К моему несказанному удивлению, мне не то что не удалось закричать, но и толком-то замычать. Я открывал рот, пытаясь позвать на помощь, но так и не мог издать ни звука. «Ни хрена себе съездил в Самару посмотреть бункер, мать его, Сталина…»

В этот момент со стороны коридора отчетливо послышался звук шагов. Судя по неравномерному скрипу половиц, один из проходивших шел тяжело, а второй вроде как семенил. Вот за стеклом дверей показались силуэты темных фигур, которые почему-то совсем не спешили заходить. Наконец дверь широко распахнулась, и внутрь зашел немолодой мужчина в старинных очках и с небольшой бородкой, а из-за его спины нетерпеливо выглядывала девичья конопатая мордашка.

«А вот и хозяева, – я скосил глаза на вошедших, пытаясь узнать о них как можно больше. – Мужик точно врач. Держится важно, хотя явно чем-то сильно удивлен. А эта пышечка, что за ним, по всей видимости, медсестра. Пухленькая и чертовски смешные веснушки по всему лицу… Ну и чего смотрим? Чего молчим?»

Видимо, мне удалось изобразить лицом невысказанный вопрос, отчего врач, негромко кашляя, подошел ближе и осторожно присел на тот самый древний табурет.

– Так-с, так-с, молодой человек… – негромко начал он, цепким, прямо-таки полицейским взглядом всматриваясь мне в лицо. – И как мы себя чувствуем? Будьте добры, рот… – какой-то палочкой он решительно зашуршал у меня во рту. – Хорошо. Что же это мы отвечать не хотим?

Заерзав на постели, я уже хотел возмущенно замычать, но меня опередила девушка.

– Владимир Александрович, он же не говорит, – едва это прозвучало, я тут же задавил свое мычание в самом его зародыше, нараставшие как снежный ком странности меня начинали уже напрягать, заставляя проявлять осторожность. – Бабка его сказала, что он уже больше года не говорит. Мол, когда его волки в лесу подрали, совсем замолчал, даже мычать перестал. Получается, юноша понимает все, а говорить не говорит…

Слушая все это, я в недоумении переводил взгляд то на врача, то на медсестру. С каждым произнесенным в палате новым словом моя ситуация становилась все более и более запутанной. «Бабка? Волки? Что это за бред? Меня же в бункере едва не задавило! И какой, к лешему, юноша? Что это за дерьмо?»

Доктор, что-то негромко про себя бормотавший, вдобавок взял мою руку и начал нащупывать пульс. И вот тут-то, когда я увидел СВОЮ РУКУ, мне действительно поплохело! Я с каким-то мистическим страхом рассматривал свою руку, в которой не было ничего моего. «Б…ь! Б…ь! Что это еще такое? Это что за доходяжные ручонки? Где мои?»

«Это же не мои руки! Не мои! – страшные мысли как гвозди вколачивались мне в башку, напрочь отбивая все слова. – Не мои! – я вытащил из-под одеяла вторую руку, также с ужасом убеждаясь в ее чуждости. – Не мои!»

– Ничего, терпи, юноша, – мои гримасы доктор понял по-своему и, соответственно, принялся меня успокаивать. – Горло у тебя в порядке. Так еще болтать будешь, что не остановишь. Девчонкам вон такие сказки будешь рассказывать. Хи-хи, – хихикнул в бородку врач, кивая в сторону тут же зардевшейся медсестры. – А сейчас сожми-ка руку. Ого-го, жмешь-то как сильно. Чай, знак БГТО уже есть?

Растерянно наблюдая за медицинскими манипуляциями доктора, я медленно переваривал происходящее.

– Не куксись, ты же мужчина! – «Неужели я выглядел настолько потерянным, что доктор снова и снова пытался меня подбодрить?» – И вообще молчуны сейчас в почете. Знаешь, как в Красной Армии они ценятся?! Я тебе, брат, скажу по секрету… молчуны, они ведь самые лучшие бойцы! А знаешь почему? – не видя особой моей реакции, он с еще большим энтузиазмом продолжил. – Потому что человеческий организм несовершенство какой-то одной своей функции пытается преодолеть и восполнить большей эффективностью другой. Словом, у незрячих прекрасный слух, у глухих великолепное осязание, ну и так далее.

Автоматически кивая на его действительно отвлекающую болтовню, я поднял голову. «Странно, что он еще классику Полевого “Повесть о настоящем человеке” не вспомнил. История безногого летчика Мересьева, вновь поднявшегося в небо за штурвалом истребителя, была бы в самую точку… Б…ь! Да, какой к черту Полевой?! Мересьев?! О чем это я?»

Я резко тряхнул головой, пытаясь прийти в себя от этого успокаивающего, словно обволакивающего голоса доктора. «Это все неправильно! Все не так…» На мое возбуждение тут же среагировал врач, крепче сжав мою кисть. Судя по вытащенным из кармана часам, он пытался измерить мой пульс. «Что со мной происходит? Это глюки, что ли, от наркоза? Меня прооперировали и теперь снится какая-то хрень?!»

Эти переполнявшие меня, одна другой безумней, мысли снова и снова заставляли обращать внимание на конкретные детали окружающей обстановки. «Эта обшарпанная палата с койкой и табуретами времен моей бабушки… Конопатая медсестричка в каком-то странном на вид халатик и без всякого намека на косметику… А врач в кургузом пиджачке с жилеткой и часами на цепочке вообще выглядел словно уездный учитель начала XX века… И мои руки… Руки… А остальное? Что тогда с моим телом?»

Я резко ткнул пальцем в сторону небольшого зеркальца, что лежало на прикроватной тумбочке.

– Шрамы думаешь на лице поискать? – проследив за моим взглядом, врач вновь усмехнулся. – В моем детстве, когда я зачитывался романом Буссенара «Капитан Сорви-голова» и хотел сбежать на помощь к бурам, шрамы очень ценились.

Наконец зеркальце оказалось у меня в руке. «Мать твою! Какой Буссенар?! Какие буры?! И лицо не мое…» Из зеркальца на меня смотрел совершенно чужой человек – немного скуластое, с твердо сжатыми губами, лицо совсем молодого парнишки. «Нет, это точно какой-то глюк! Глюк системы! Матрица, б…ь!» Не выдержав, я потянулся к лицу рукой и начал ощупывать кожу. Признаться, каждую секунду с каким-то нехорошим предчувствием я ожидал, что пальцы коснутся чего-то ненастоящего, резинового, какой-то маски. «Черт! Кожа, настоящая, теплая… А если ущипнуть? Б…ь, больно… Это точно не мое тело! Но как так?! Я-то здесь! А мое тело где?!»

От скачкообразно нарастающей паники меня спасла смоченная нашатырем ватка, быстро поднесенная к моему носу девушкой. Едкий запах быстро прочистил мне мозги.

– Да вы, молодой человек, видно еще не оправились от удара, – доктор покачал головой, с тревогой всматриваясь в мои глаза. – Боюсь, у вас может быть сотрясение головы. По крайней мере, все симптомы на лицо… Ну ничего, отлежишься немного, поправишься. А Лидочка вон за тобой присмотрит, – судя по решительному виду медсестры, за меня она готова серьезно взяться. – В туалет-то хочешь?

Я растерянно кивнул. Как оказалось, моему мочевому пузырю было плевать с высокой колокольни на все мои переживания, о чем он недвусмысленно и напомнил.

– Сам дойдешь? Тут недалеко, – врач махнул рукой куда-то в сторону коридора. – Халат только накинь… Лидочка, будьте добры, покажите молодому человеку, где у нас удобства.

Откинув одеяло, я недоуменно уставился на черные трусы – длинные, широкие, почти до колен. Такого странного нижнего белья я даже в армии не видел. Но хмыканье доктора тут же напомнило мне, что «светить» трусами в присутствие девушки не совсем удобно и пора надевать больничный халат.

– Что-то мне не нравится это… – уже когда я находился у двери, до меня донеслось приглушенное бормотание доктора. – Совсем не нравится…

Остальное я уже не слышал, да и не хотел слышать. При ходьбе в туалет хотелось еще сильнее, отчего все посторонние мысли не сильно задерживались в моей голове. Однако не тут-то было…

Это еще что за древность? Почти пробежав первые несколько метров, я вдруг непроизвольно замедлил шаг от того, что мой взгляд зацепился за висевшие на стенах странные плакаты. «Они тут ремонт не делали с мохнатых годов? Какие, к черту, товарищи? Осавиахим?» С первого плаката, висевшего на стене в метре, на меня смотрела строгая бабка в глухом платочке с грозной надписью над головой: «Не верь знахарю!». Со второго плаката с не менее строгим лицом в мою сторону глядела женщина в белом халате, называющая всех товарищами и призывающая вступать в общество Красного креста. «Красный крест… Еще кто-то знает о нем?»

Сделав еще несколько шагов, я самым натуральным образом споткнулся. «Бляха-муха, ну это уже не смешно!» На третьем плакате был изображен серьезный врач, читающий какой-то журнал. Но взгляд мой был направлен совсем не на него, а на совершенно безумную по своему содержанию надпись: «Подписывайтесь на медицинские журналы на 1941 год». «Что это за цирк? Розыгрыш, что ли?» Я растерянно огляделся по сторонам, но не обнаружив ничего из ряда вон выходящего, вновь уставился на этот плакат. «Совершенно новый. Не замызганный. Словно вчера только напечатали… Б…ь, вот только в штаны еще осталось наделать».

Мочевой пузырь вновь дал о себе знать, и я чуть согнувшись поковылял в сторону обшарпанной двери в конце коридора, на которую мне показала медсестра. Прямо за дверью меня ждало еще одно испытание – тщательно покрашенное противной зеленой краской дощатое сооружение, известное в народе под названием туалет типа сортир.

«1941 год… Старинные часы у доктора… Больница с туалетом на улице… Б…ь, что это все такое?» Кое-как взобравшись по ступенькам, я открыл дверь туалета и оказался внутри. «Ядреный духан, хотя и чисто… А что это у нас тут такое?» О чудо, на стенке в аккуратно прибитой коробочке я обнаружил пачку нарезанных газетных листочков, видимо, давнего предка туалетной бумаги.

«Ну-ка, ну-ка, что там нам скажет деревянный интернет?» Присев, я взял тоненькую пачку и быстро ее пролистал, к своему удивлению, не обнаружив среди бумажных листочков ни единой фотографии. Больше того, попадающиеся мне на глаза статьи были какие-то странные: «С прогульщиками и лодырями работу не ведут», «Стахановцам не создают нормальных условий на трелевке», «Культурно-массовая работа в загоне» и так далее, и тому подобное, посвященные каким-то экономическим вопросам и ни слова не было о политике. «Правдист – печатный орган райкома ВКП(б) и райисполкома?! Март 1941 года? Архив, что ли, какой порезали?» Мой мозг все еще пытался отыскать какое-то логическое объяснение всем этим диким то и дело всплывающим фактам и явлениям и совершенно отказывался воспринимать очевидное. «А что, чистили свои запасники, чердаки, подвалы. Не выбрасывать же? Сдавать макулатурой – это копейки, а так несомненная польза! Точно… Ну кто в здравом уме сейчас будет так писать? В колхозе “Красный уссуриец” Шандова Дарья Ульяновна, доярка МТФ, решила добиться права участия на Всесоюзной сельскохозяйственной выставке».

Я снова и снова мял газетную бумагу, всматривался в дату издания, ее наименование. «Но ведь как новая. Если бы газета эта столько лежала в какой-то кладовке, то сейчас бы напоминала скорее наждачную бумагу, чем собственно саму газетку».

Но окончательный удар по моей еще державшейся картине мире нанес странный персонаж, встретившийся мне уже на улице.

– Эй, щегол, курить есть? – из-за открытой двери туалета на меня с нехорошим прищуром смотрела щербатая харя (другого слова было просто не подобрать для этого отталкивающего, покрытого крупными оспинами лица с золотой фиксой на месте одного из передних зубов). – Что зенки лупим? Курить, говорю, бар?

«Ба, Сенька Чалый из фильма “Ликвидация”! Охренеть!» Конечно, встретившийся мне субъект оказался лишь очень похожим на него. Эта та же самая гнусавая и наглая речь, растянутая майка с накинутым на плечи широченным пиджаком, шикарные яловые сапоги. Словом, на меня смотрел какой-то уркаган из довоенных годов.

– Че замер как статуя? – ловкие пальцы опытного карманника быстро прошлись по моему телу, как и ожидалось, ничего не найдя. – Пустой, – с явным сожалением протянул мужичок и неожиданно дал мне подзатыльник, отчего я чуть не слетел со ступенек. – Канай отсюдова.

Отойдя к стене больницы, я почти с минуту приходил в себя. Окружающая меня реальность, от которой я с таким упорством открещивался, все настойчивей и настойчивей окружала меня, не оставляя мне никакого выхода. «Это не мое тело… и не мое время. И не сон, и не глюк… Все слишком реально. Боль, запахи дерьма, звуки».

Вдобавок со стороны дороги, обдав меня волной пыли, пролетел старинный кургузый грузовичок без дверей. Опознать эту рабочую лошадку сороковых и пятидесятых годов было нетрудно, благо фильмы о войне в последние годы крутились почти по всем каналам с завидной регулярностью. Это была знаменитая полуторка – ГАЗ-АА, верой и правдой служивший во время Великой Отечественной войны и советским и немецким войскам.

«Все! Хватит! Мне нужен календарь. Должен же быть в этом здании календарь?!» Хлопнув дверью, я ворвался в коридор и быстро пошел в сторону видневшегося стола с бумагами, за которым кто-то сидел.

Однако когда до стола и висевшего над ним куска бумаги, очень напоминающего календарь, осталось всего ничего, откуда-то со стороны мне наперерез бросился комок чего-то темного.

– Митий, Митий! – раздался оглушающий радостный детский визг, и в мою ногу кто-то с силой вцепился. – Митий плишол! Митий плишол!

Это была девчонка лет четырех со смешными торчащими в разные стороны косичками, крепко обнимавшая мою ногу и что-то лопотавшая. «Что это у нас за чудо такое?» Едва отцепившись от ноги, взъерошенное чудо тут же полезло ко мне на руки, где и с удобством устроилось.

– Баба, баба! – вновь закричала девчонка в сторону моей палаты, откуда, собственно, она пулей и вылетела. – Моти, Митий плишол!

«Значит, Митий, то есть Дмитрий, это я. Хорошо, хоть имя родное… А вот это, по всей видимости, и есть баба! Ни хрена себе! У такой точно не забалуешь». Из той же палаты неторопливо выходила аскетичного вида старушка в темном платке с таким тяжелым взглядом, что мне сразу же дико захотелось куда-то спрятаться от такого взора. Она не просто смотрела, а словно обвиняла в чем-то и тут же судила.

– Все так и молчишь молчуном, – угрюмо окинув взглядом, она даже не спросила, а, скорее, констатировала факт моего молчания. – Дурья башка… Думала, хучь дохтур тебе поможет. Собирайся давай, поедем назад. Хватит тут бока отлеживать.

«Ни хрена себе встреча горячо любимых родственников с больным!» Я уже было хотел что-то замычать в ответ, как меня опередил стоявший рядом главный врач.

– Ну что вы, бабуля. Куда он сейчас поедет? Вон посмотрите на него, желтый еще весь, – доктор махнул на меня рукой, словно на тяжелобольного. – Ему еще лежать и лежать, молочко со сметаной кушать. А с усиленным питанием мы его быстро на ноги поставим.

– Молочко со сметаной? – вдруг взъярилась бабка, словно сказано было что-то крамольное и оскорбительное. – Откуда?! С хлеба на воду перебираемся. В огороде вона не скошено, не вскопано. А эта орясина здесь на пуховых перинах почивать вздумал. Ну, подумаешь, тюкнуло его телегой. Чай, руки-ноги целы, а на башке-то се заживет, – врач аж с такого наскока сухонькой бабули отступил назад. – Приседатель уж третий день к нам как на работу ходит, все про Митьку спрашивает – когда да когда тот выйдет? Я, говорит, вам потом зерна выпишу для курей, соломки на избенку… Ты, мил человек, давай-ка выпускай Митьку. Да документ нам какой нужно сладь, чтобы вопросов ни у кого не было.

Покачивающий головой доктор осторожно взял под локоть все еще продолжающую говорить бабулю и повел ее в сторону стола дежурной. Я тоже направился туда. Мне все еще нужно было собственными глазами посмотреть на календарь, висевший там. К тому же нельзя было пропустить и разговор бабули с врачом, так как для моего положения сейчас была жизненно важна любая информация.

– Здоров он как бык, милок, – продолжала упрямо бормотать бабушка. – А синяки-то сойдут за пару ден, не сумлевайся. Домой нам надо, ты уж поспособствуй.

– А если что-то серьезное? – все еще упирался врач, но, видимо, больше для проформы.

Я же тихой мышкой стоял возле стола, на котором как раз и лежали то ли моя медицинская карта, то ли какой-то журнал с историей моего лечения. Словом, несколько сшитых листов, на которых мелькало мое имя, лежали прямо перед моими глазами. «Я точно Дмитрий. Правда, фамилия моя здесь другая – Карабанов. Ничего, могло быть и хуже… Что там дальше? Боже, что за каракули?! Похоже, у всех медиков с почерком просто беда. Так… Мне пятнадцать полных лет, и родился я 5 февраля 19… мать его, 26-го года?! Бляха-муха! 26-го года! Все, амбец! Вот тебе и съездил в Самару…» Я оторвался от бумаг на столе и ошалелым взглядом зацепился за висевший календарь, на верхушке которого большими ярко-красными буквами было написано: «Табель-календарь» и чуть ниже: «1941 год». «1941… 41-й… Б…ь, 41-й год! Не 60-й, не 70-й и не 80-й, а год начала великой мясорубки! Черт, черт, а день-то какой?»

Я с такой силой вцепился в край стола, что хрустнули суставы пальцев. «Число какое? Число? Дата?» Шаря глазами в поисках хотя бы каких-то отметок на настенном календаре, взглядом я старался обходить июнь…

– Боец, ты чего застыл-то? – из этого оцепенения меня вывел хриплый голос врача, видимо, уже закончившего разговаривать с моей бабулей. – Ха-ха, подсчитываешь сколько здесь провалялся. Не бойся, не так долго. Поступил ты к нам шестого…

«Что ты, мать твою, тянешь?! Месяц какой?»

– Да, точно, именно шестого тебя привезли к нам. А сегодня, собственно, девятое июня, – главный врач оторвался от календаря и успокаивающе посмотрел на меня. – Вот что, брат, я бы тебя, конечно, еще оставил под наблюдением, но уж больно бабушка твоя просила выписать. Смотри, тут я на бумаге кое-что написал тебе про режим. Старайся несколько дней не перенапрягаться. А если что, сразу же к нам. Ясно?

Что он там говорил, о каком режиме и пилюлях, я уже не слышал. Собственно, после прозвучавшей даты – 9 июня – мне уже вообще ни до чего не было дела. НИ ДО ЧЕГО!

– Посли, Митий, – в некотором ступоре я сжал ладошку сестренки, которую она доверчиво вложила в мою, и пошел в сторону выхода. – Посли, посли.

Однако я шел так медленно, что с ее непоседливой натурой это было просто невозможно выдержать. Пару шагов она еще терпела, прыгая и кривляясь, потом наконец вырвала свою ладошку и вприпрыжку понеслась к выходу.

«Черт, черт, война. Война, мать его, через какие-то несколько недель так долбанет, что еще целую эпоху будем о ней вспоминать… Б…ь, мы ведь еще в Вязьме находимся! В той самой Вязьме, мать твою! Куда меня к черту занесло?! Это же Вязьма! “Черный октябрь”, сотни тысяч человек пленено и убито!» Меня аж пот пробил от перспективы сидеть здесь и ждать в том месте, где будет проходить направление главного удара немецко-фашистских войск… Нет уж! Ну его на хрен! Надо валить отсюда и желательно подальше! Солдат из меня явно малахольный. Чем я вообще немца встречать буду? Хлебом-солью, массажем акупунктурных точек?»

В этот момент, прерывая мой напряженный внутренний монолог, с улицы раздался детский крик, сразу же сменившийся всхлипыванием и плачем. «Ребенок! Настя!» Я тут же вспомнил так обрадовавшуюся мне девчушку, доверчиво прижимавшуюся к моей груди и единственную, кто будил во мне теплые эмоции в этот день.

До распахнутой двери, из которой была видна часть улицы, был какой-то десяток метров, который я пролетел, почти не касаясь пола. Потом прыжком перескочил порог и невысокое крыльцо и оказался на пыльной дороге… перед самым носом уже знакомого мне уркаганистого мужичка. Тот, опустив голову, огорченно рассматривал разбитое стекло здоровенных золотистых часов на цепочке.

– Вот же сикуха бешеная, – смачно сплюнул он в пыль, поднимая голову и замечая меня. – Опять ты… Уж не твоя ли это сеструха? – потрясая рассыпающимся стеклом часов, он кивнул в сторону… сидевшей прямо на пыльной дороге девчушки и баюкавшей разбитую в кровь коленку. – Ну, шкет, готовь карбованцы. Эта мокрощелка котлы такие знатные разбила, что в подарок уважаемому человеку пойти должны были. А теперь мне по гроб жизни будешь должен. Сечешь?

И этот плюгавый, брызжущий слюной дядька с наезжавшей на глаза кепкой подошел ко мне вплотную, дыша на меня вонючей махоркой.

– И чтобы сикуху эту я больше тут не видел? За такие котлы могут и продыряви… Сечешь, мелкий? – он развязно, с откровенным презрением, цедил каждое слово.

«Да, секу!» Этому карманнику-щипачу, уверенному в своей силе, просто не повезло. Еще несколько минут назад я бы точно так же, как и у туалета, просто прошел мимо, не обращая на него никакого внимания. Сейчас же я стоял перед ним в таком взвинченном состоянии, что напоминал не человека, а первоклассный порох, которому было достаточно лишь искорки для пламени.

«Секу!» Делая шаг вперед, я с силой вколотил до боли сжатый кулак в грудину этому уроду. «Секу!» От удара точно в солнечное сплетение (спасибо знанию акупунктуры) урку просто снесло с места и бросило на землю. «Секу!» Нарастающие рыдания Насти меня заводили все сильнее и сильнее. «Секу!» Я подскочил к валявшемуся телу, пытавшемуся отдышаться, и пробил ему еще один футбольный удар ногой прямо в живот. «Секу!» Злосчастные часики, бренча цепочкой и осколками стекла, разлетелись во все стороны золотистыми кусками. «Секу!» Я бил его снова и снова, вымещая свою злость, отчаяние и беспомощность.

– Стой! Стой, твою мать! Ты что, щенок, творишь? – кто-то сильный и большой вдруг схватил меня и легко поднял в воздух. – Ты же его всего измолотил… Ну-ка, постой на месте, – меня, словно куль, поставили на место и к носу поднесли здоровенный волосатый кулачище, и только после этого я смог рассмотреть его хозяина – высокого, одетого в запыленную синюю форму милиционера. – Эй, гражданин, с вами все в порядке? Осторожнее, осторожнее. Давайте, руку придержу… Оба-на, старый знакомый! – милиционер вдруг криво улыбнулся, наконец разглядев окровавленное лицо стонущего от боли урки. – Гражданин Миронин. Что же ты какой невезучий? Только с нар и снова в историю попал… А это у нас что такое?

Цепкий взгляд постового вдруг задержался на расколотых часах, валявшихся в паре шагов от места драки. Судя по его удивленной улыбке, они ему явно были знакомы.

– Да, Миронин, сегодня точно не твой день… – раскуроченный механизм покачивался на цепочке прямо перед глазами уркагана. – Только не говори мне, что вот эти золотые «капитанские» часы Patek Philippe, что вчера кто-то тиснул у американского специалиста, ты в глаза не видел? Не-е, точно не твой день. Сначала тебя вон малек так отделал, что посмотреть душа радуется. А теперь еще и за часики у меня присядешь…

Только что смотревший на него исподлобья мужичок, вытирающий кровь и слюни с разбитого лица, вдруг как-то по бабьи заголосил:

– Беспредел творишь, гражданин начальник. Кореша своего подговорил котлы подбросить, а я страдай! Не мои они! В первый раз вижу! Ты лучше у фраера этого поспрашай, откуда котлы эти… А мне, гражданин начальник, в больничку надо. Вона как меня корешок ваш изувечил.

Милиционер махнул на него рукой и наконец-то повернулся ко мне.

– Не узнал, что ли? – судя по его широкой улыбке, он-то меня явно узнал. – Дядя Гриша. Бати твоего брат. Вот таким крохой тебя на руках качал… Смотрю, все молчишь. Ну ничего. А смачно ты его приложил, – вдруг он подмигнул мне. – Миронин до сих пор аж отдышаться не может. А он ведь в драке-то очень непрост, очень… Батька, поди, учил?

Я кивнул, а что еще нужно было сделать. Каждая новая встреча, каждое новое слово позволяли мне все лучше и лучше врасти в этом времени и, кто знает, возможно, остаться здесь.

– Баб Маня, здравствуй, – из-за двери показалась бабуля с вытянувшимся от удивления лицом. – Как здоровьичко? Ничего? Да не беспокойся ты. Все хорошо. Ничего твой не набедокурил… Наоборот, молодец он у тебя. Хулигана задержал. Герой, как и батя его… Вы сейчас домой, поди? Может, подброшу вас до станции? С ветерком.

Ну и кто откажется от предложения не плестись по жаре несколько километров до железнодорожной станции, а пролететь это расстояние за несколько минут на машине. Словом, уже через час мы – бабуля и я с Настей, спокойно посапывающей у меня на руках, – сидели в купе поезда, куда нас без всяких вопросов пристроил какой-то знакомец бабули.