Павел оглянулся и помахал верным своим людям: Микифору и его малой дружине, что проводили своего боярина на север, почти до самых переяславских земель. Именно оттуда Ремезов должен был явиться на постоялый двор, якобы из Смоленска, так уж придумал в последний момент хитроумный Ирчембе-оглан, придумал для пущей безопасности всего предпринятого дела. Всем известно – и стены имеют уши, тем более если эти стены – всего лишь кошма походной юрты. Кто-то мог прослышать о посланце, случайно или намеренно… лучше уж перестраховаться.

Вот и поскакал тиверский наместник сначала, с малой своей дружиной, на север, а уж потом повернул на юг, к шляху, и дальше ехал на плохом коньке, уже не спеша, имея при себя письмо от брянского работорговца Овдея Хромого. Устраивал дядька племянника… и одновременно – наказывал, посылал в исправление. Что-то еще скажет на такое письмецо почтеннейший иранский купец Халед ибн Фаризи? Может, и вовсе подобного гопника не станет в приказчики принимать, а просто пошлет подальше, несмотря на всю свою дружбу с Овдеем?

Вполне может так и поступить: Павел-то нынче весьма подозрительный тип! Конек – так себе, непонятной рыжевато-белесой масти, у д’Артаньяна и то был получше, а этот, похоже, что и вообще краденый. Одет Ремезов тоже весьма даже вызывающе для скромного помощника негоцианта – из-под рваного кафтана яркой небесно-голубой расцветки недвусмысленно выглядывала коротенькая, чуть тронутая ржою, кольчуга, а за цветным красно-желтым поясом торчал изрядной величины нож, больше похожий на небольшую саблю.

Холеную бородку свою Ремезов сбрил по совету тщательно подбиравшего ему имидж все того же многоопытного мингана-тысячника, зато отпустил вислые, как у половцев-кипчаков, усы, отчего стал напоминать цыгана либо промышляющего не понять какими делами пройдоху «палец в рот не клади». По мысли Ирчембе-оглана, иранец все равно будет относиться к новичку с подозрением, да все время мысленно спрашивать себя – почему? В чем нового приказчика подозревать-то? Не дай бог искать начнет, разбираться, копаться… А тут уже сразу по виду ясно, что тот еще тип – глаз да глаз – и ничего особенно серьезного ему поручать нельзя, себе дороже выйдет. Тут минган тоже страховался – как же так получается, что купеческий приказчик торгового дела толком не знает? А вот так и получается, парень-то – оторви да брось! Вот и не поручал ему прежний хозяин – дядюшка Овдей – ничего серьезного, вот и отправил с глаз подальше, зная, что у иранского торговца Халида ибн Фаризи рука тяжелая, а слуги – на расправу скорые.

– Только ты, Павел, там особенно-то не выступай, – напутствовал Ирчембе-оглан. – Так, поначалу покочевряжься для виду, а потом, как обломают рога, подчинись и все поручения купца исполняй достойно. Думаю, все как надо, сладится – ехать-то вам не так уж и далеко. До Сарая доберетесь быстро, а вот там… там я тебе ничего подсказать не смогу, там дальше уж сам думай, как на Субэдея выйти, да так, чтоб никто ничего…

Да уж, да уж… Переодели хулиганом и хотят, чтоб никто ничего… Ремезов посмотрел в небо, выгоревшее и бледно-синее с едва заметными полосками рваных полупрозрачных облаков – словно пьяной кистью мазнули. Чистый абстракционизм – что хотели сказать, поди, догадайся.

Далеко-далеко впереди небо сливалось со степью, туда, змеясь средь кустов и травы, и вела дорога, изъезженная тысячами телег. Гордо высматривая добычу, в небе парил орел, внизу же, в высокой траве, тоже кипела жизнь – кто-то шмыгал, фыркал, верещал, кто-то на кого-то охотился, кто-то кого-то ел.

А вот неожиданно где-то слева запела иволга, видать, хоронилась пичуга в кустах, чем-то напоминавших зеленый «Фольксваген», какой был у Полетт в Париже начал семидесятых. Полетт и Марсель… Как так случилось, что этот «левый» черт Рене не убил ее камнем? Значит, что же, выходит, он, Павел Ремезов, никакой не наблюдатель, а больше того – экспериментатор! Выходит, и там можно проводить эксперимент, изменяя своей волей общий вектор развития различных, непосредственно касающихся реципиентов, событий. И в случае с Марселем и Полетт, и так же – с Вадимом и Полиной. Вовремя тогда Павел вмешался, чего уж. Интересно, что при этом чувствовали эти двое – Вадик и Марсель? Отдавали ли себе отчет о происходящем или уже и не вспомнят толком ничего? И эти сны… Павел потом еще раз пробовал попасть хоть в кого-нибудь – а что-то не получалось! Может, это как-то с расположением светил связано, с фазами луны? Надо будет гораздо тщательнее за всем понаблюдать, зафиксировать, не пускать больше на самотек подобного рода явления. Да-а, интересно… И еще больше интересно другое – почему Рене хотел Марселя убить?! И, главное, так нелепо – камнем. Такое впечатление, что просто-напросто схватил что попалось под руку. Да так оно и было! А как он оказался в Живерни? Случайно? Или ехал сзади, следил? Недаром ведь красный мопед показался Марселю подозрительным еще там, в Латинском квартале. Но где Латинский квартал, а где Живерни? Пятый квартал Парижа и Верхняя Нормандия. Далековато… для простого совпадения далековато! Да и вообще, в действиях Рене, в этой его ничем не оправданной ненависти непонятно многое, если не сказать – всё. Почему так? Ну да, наверное, парень неравнодушен к Полетт, и что, из-за этого по голове – камнем? Так вот просто… Или Рене – душевнобольной, состоит на учете у психиатра? Может и так, сейчас точно не скажешь. А вот тот гундосый гопник – этот-то чего? Впрочем, с ним и его гоп-компанией как раз все более-менее ясно, не ясно с другим – с товарищем Фунтиковым. Зачем он подставил Вадиму подножку, и куда потом делся… Убежал? Ну, а куда ж еще-то? И что, он помогал откровенной шпане? Зачем? Тоже загадка.

Ремезов сдвинул на затылок войлочную кипчакскую шапку. Действительно, тут подумать надо, как-то систематизировать полученный в ходе эксперимента материал, разложить, так сказать, по полочкам, постараться обнаружить хоть какие-то закономерности, поискать что-то общее. Общее – вот именно, вот с этого и начать! Что общего было в поведении несостоявшегося убийцы Рене и главаря дворовой шайки? Немотивированная ненависть? Пожалуй, так… А еще – у Рене – взгляд. Странные такие глаза, будто в них вспыхнула и отразилась звезда ярко-красного… нет, скорее, багрового цвета. У гундосого стояло в глазах что-то подобное? Кажется, нет. У гундосого – нет. Но ведь и там, в сквере у дома культуры, Павел что-то подобное видел, точно видел. У кого же? У кого-то из шпаны? Да нет вроде… Стоп! У Фунтикова! У комсорга Фунтикова! А при чем тут комсорг? Он ведь никаких активных действий не предпринимал, так, подножку только подставил… так теперь вот Павел засомневался – специально ли? Может, так, случайно все вышло? А черт его знает. Маловато информации, не разобраться сейчас.

На самой окраине славного города Шехр-аль-Джедида, на террасе неприметной харчевни, под тремя раскидистыми каштанами сидели, в числе других посетителей, двое – в уголке, отдельно от других, беседовали неспешно, потягивая ароматный шербет. Один – Суань Го, вторым был коренастый малый с плоским лицом и уныло повисшим носом, вскоре подсел к ним и третий – удалой кривоногий татарин, воин из сотни Еремчи.

Все трое явно друг друга знали и, похоже, давно, а кидань Суань Го выступал среди них за старшего: остальные двое внимательно его слушали да время от времени кивали.

– Поручи своим людям потихоньку сеять здесь смуту, уважаемый Харимбек, – так и не притронувшись толком к шербету, Суань Го пристально посмотрел на плосколицего, после чего, сделав маленький глоток, перевел взгляд на татарина. – Ты займешься тем же самым, Варис, и будь осторожнее, говорят, новый тиверский бек Павел отличается завидным умом и коварством, так же, как и все его люди, назначенные на различные должности. Я хочу, Варис, чтоб эти должности заняли твои люди! Начни с малого – старосты кварталов, писцы, учетчики в гавани, смотрители рынка. Не спите, уважаемые мои! Сейте раздоры, собирайте сведения обо всех, кто приехал вместе с вашим правителем, кто в будущем может быть полезен нам. И помните – у каждого человека есть свой крючок: кто-то любит деньги, кто-то вино и женщин или даже мальчиков – предложите им и то, и другое, и третье. Действуйте хитрее, до поры до времени никто из тех, на кого направлено ваше внимание, не должен знать, что за всеми их приобретениями стоите именно вы… а за вами – я, ха!

Кидань неожиданно засмеялся, мелко и дребезжаще, словно беззубый старик, хотя стариком вовсе не был, а зубам его позавидовал бы и морж!

– Сейчас получите деньги, – отсмеявшись, Суань Го понизил голос. – Серебро и даже золото. Четверть – вам. Остальное – на дело. Зря не тратьте, но и мертвым грузом пусть не лежит. И помните – за каждую деньгу отчитаетесь передо мной лично! Все, больше я вас не задерживаю.

Поднявшись с кошмы, татарин Варис поклонился и поспешно покинул террасу, а вот плосколицый Харимбек задержался, поправляя красивый, синий, с серебряными вышитыми цветами, халат:

– Хочу доложить кой о чем, уважаемый Суань Го. Не знаю, правда, стоит ли отвлекать ваше внимание подобной мелочью, но… все-таки доложу. Вчера мне невзначай удалось подслушать один разговор в походном гэре мингана Ирчембе. Он отправляет кого-то в орду Бату-хана. Кто-то поедет от имени господина тысячника к Субэдею, вот только не знаю, зачем.

– Та-а-ак, – выслушав, заинтересованно протянул кидань. – Благодарю тебя, славный Харимбек, это и в самом деле интересная новость. О-очень интересная, вне всяких сомнений. Не спрашиваю, удалось ли тебе узнать имя посланца, думаю, вряд ли – если б ты знал, ты б сказал… Значит, кто-то из Западного улуса… из улуса… Один или несколько?

– Ирчембе сказал – посланец, – собеседник повел плечом.

– Тогда один. – Суань Го задумался, почесывая небольшую остроконечную бородку. – А, может, и несколько – Ирчембе-оглан хитер. Ладно, уважаемый Харимбек, еще раз благодарю за весть и… не смею больше задерживать.

На следующее утро гости из далекого Каракорума – Ли Чань, Игдорж Даурэн с племянником и Суань Го – в сопровождении воинов охраны и торговцев тронулись в путь в Улус Джучи. К этому же каравану примкнул со своим обозом и почтенный иранский работорговец Халед ибн Харизи. Навьюченные тюками верблюды везли в славный город Сарай золотую посуду и дорогие ткани, синие поливные изразцы и стекло, восточные пряности, вино и сушеные фрукты. Однако вовсе не это являлось главным, не посуда и ткань, и даже не пряности – люди. Невольники, славянские рабы, почти за бесценок приобретенные иранцем на рынке Шахр-аль-Джедида! Юные девушки, женщины, подростки – хитрый купец рассчитывал продать их в Сарае, взамен же приобрести сильных мужчин, годных и в слуги, и в воины. На рабов мужчин в Персии был большой спрос, и стоили они дорого, куда дороже, ежели на невольничьих рынках Улуса Джучи.

Невозмутимо шествовали верблюды, ревели тащившие телеги быки, погонщики ослов, перекрикиваясь, весело помахивали палками, дюжие надсмотрщики, сопровождавшие живой товар, угрожающе щелкали бичами. Не раз и не два уже опускались их плети на голые плечи несчастных – мальчикам-подросткам доставалось сполна, женщин и дев же старались не трогать, не портить товарный вид.

Сам купец Халед ибн Фаризи – дородный круглоголовый толстяк в чалме и длинном светло-зеленом халате с желтым шелковым поясом – поглаживая крашенную хной бороду, ехал в середине обоза на белом коне, красавце, куда более приставшему бы какому-нибудь храброму нукеру, нежели простому торговцу людьми, пусть даже и такому богатому, как этот иранец.

Шел уже третий день пути, когда с одним из людей купца Халеда ибн Фаризи, недавно нанятым в Шехр-аль-Джедиде погонщиком, молодым парнем по имени Исфан, произошло несчастье – бедняга, пытаясь поймать упрямую ослицу, упал, да так неловко, что напоролся животом на острый, незаметно торчавший в высокой траве кол. Несчастный кричал от нестерпимой боли так, что казалось, его слышали даже в Каракоруме. Покричал и очень скоро скончался в страшных судорогах, увы, ничем ему помочь не смогли, да и не особо-то, честно говоря, пытались – и так было ясно все.

Похоронили Исфана тут же, в степи, у дороги, и почтенный работорговец Халед лишь скорбно покачал головой да молитвенно сложил на груди руки – ничего не поделаешь, у каждого своя судьба. Особенно-то никто и не огорчился, парня мало кто знал – недавно наняли.

– Судьба, – тихо повторил купец и, пригладив рыжую от хны бороду, торопливо махнул рукой. – Поехали, что стоим-то?

Надсмотрщики за живым товаром бросились подгонять невольников – плетьми, пинками, затрещинами:

– Давай, давай! Живей! Поторапливайтесь!

Торопились. Боялись отстать. А вдруг нападет кто? Ведь кого только в степи нет!

Мелькали плети надсмотрщиков, ревели ослы, вдруг поднявшийся ветер гнал по разнотравью степи серебристо-изумрудные волны, и горький запах полыни казался вечным, как небо.

Впереди вдруг послышался стук копыт, кто-то скакал, и почтеннейший работорговец прищурился, стараясь рассмотреть всадников. Да, именно всадников, ведь их было двое, один – вооруженный луком и стрелами монгол, воин охраны, второй же… Второй оказался молодым парнем явно славянского вида, темно-русым, с вислыми усами и синими насмешливыми глазами. Насмешливыми и наглыми.

– Его зовут Аким, – подъехав ближе, монгол прокричал по-тюркски. – Говорит, ты, Халед, встретишь его как родного.

– Как родного? – купец недоуменно моргнул, внимательно всматриваясь в незнакомца.

Голубой, распахнутый на груди кафтан, пусть и рваный, но явно не из дешевой ткани, вовсе не скрывал сверкавшую на солнце кольчугу, малость, правда, ржавую, но вполне годную для того, чтобы спасти своего хозяина от удара шального меча или сабли. Мягкие юфтевые сапоги, красно-желтый пояс с большим торчащим ножом – таким и вместо меча запросто орудовать можно!

– Это – купец Халед, про которого ты спрашивал, – махнув парню рукой, монгол повернул коня и скрылся в туманной степной дымке.

– Здрав будь, почтеннейший, – спешившись, незнакомец вежливо поклонился…

Вежливо-то вежливо, да вот в глазах так и стояла насмешка! Опытный работорговец хорошо разбирался в людях, вот и этого парня определил сразу – наглец и пройдоха. Но! Это мог быть полезный наглец.

– Здрав будь и ты, – не спуская с наглеца подозрительного взгляда, так же, по-русски, отозвался торговец. – Что пожаловал?

– Так ведь к тебе, почтенный гость Халед! – молодой человек ухмыльнулся и вытащил из-за пояса… нет, не нож, а свиток. Небольшой, пергаментный.

– Прочти, уважаемый, там все сказано.

– Прочту.

Развернув свиток, Халед ибн Фаризи быстро прочел написанное, вздохнул и задумчиво посмотрел на парня:

– И куда ж мне тебя приставить, Аким? Твой дядюшка и мой старый компаньон Овдей Хромой пишет, что ты был его помощников в Смоленске. А чем именно ты там занимался?

– Да всем! – не моргнув глазом отозвался парень. – Дядюшка Овдей меня очень уважал и поручал все самое-самое важное, знал – уж я-то его не подведу!

– Да? – торговец даже не счел нужным скрывать насмешку. – Что-то здесь все наоборот написано. Гм, гм… Ты читать-то умеешь?

– По-русски – а как же! А вот по-вашему, по-персиянски, не понимаю.

Купец хмыкнул:

– Не понимает он. Дядюшка-то твой не зря письмецо по-персидски написал! Просит найти тебе какое-нибудь дело и хоть чему-нибудь научить.

– Это я знаю. Не пойму только, что значит – хоть чему-нибудь?

– Дай срок, поймешь, – уважаемый негоциант говорил по-русски очень даже неплохо, с едва заметным акцентом. – Ладно! Так и быть. Из уважения к моему старинному компаньону сыщу для тебя дело. Мне как раз не хватает погонщика. Старайся! А там посмотрим, может, и повыше должность твоя станет.

Караван оказался очень большим, куда более, нежели представлял себе Ремезов, и, похоже, состоял не только из одних сбившихся вместе торговцев и нанятых ими воинов, но и из кое-кого еще. Как-то поутру, собирая отбившихся от стада ослов, молодой человек обнаружил целый отряд монголов. С цветными – синими и белыми – бунчуками, в сверкающих на солнце кожаных латах, это явно не были простые воины, о нет! Наверняка охраняли какого-нибудь важного вельможу… или даже вельмож. Павел нарочно затянул поиски, внимательно присматриваясь к разбитым несколько в стороне от остальных караванщиков походным шатрам – и увидел знакомые лица! Двух важных китайцев (или уйгуров) и монгола. Последнего звали Игдорж Даурэн, это Ремезов помнил, а вот имена остальных уже подзабыл, да, честно говоря, не особо-то в свое время интересовался.

Что ж, все правильно – эти трое наверняка направлялись в Улус Джучи, в Орду Бату-хана, как говорил о том Ирчембе-оглан. Ничего в этом не было ни необычного, ни угрожающего, и все же Ремезов проявил осторожность, счел за лучшее побыстрее вернуться к своим, опасаясь, как бы кто-нибудь из троицы его не узнал, ведь средневековые люди, а особенно степняки, отличались феноменальной по меркам современности наблюдательностью и великолепной памятью, ведь от этого часто зависела жизнь. Так что вполне могли бы узнать, вспомнить… даже при всем при том, что все европейцы казались монголоидам похожими, как родные братья, все на одно лицо. Точно так же, впрочем, как и монголоиды европейцам.

Итак, они ехали вместе, и это следовало учитывать, вряд ли посланцам Гуюка и хитрой Туракины-хатун понравилось бы известие о верном человеке Ирчембе-оглана, пробирающемся в улус Джучи под видом погонщика Акима.

Когда Павел вернулся к своим, в лагере уже давно собрались, и купец Халед ибн Фаризи метнул на погонщика недовольный взгляд – мол, где шатаешься? Правда, ничего не сказал, даже не выругался – спасибо и на этом.

Заняв свое место в седле свободного от поклажи ишака, молодой человек погнал остальных осликов вслед за верблюдами с тюками, а уж следом за ним двигались и рабы, точнее сказать, в большинстве своем – рабыни: молодые женщины и девушки, мальчиков было довольно мало.

Убедившись, что все порученные ему животные спокойно следуют в заданном направлении, Ремезов чуть поотстал, намереваясь пообщаться с надсмотрщиками – тремя дюжими парнями самого разбойного вида, из которых один шел позади, время от времени щелкая плеткой, двое других же, похоже, что расслаблялись – шагали себе чуть впереди и о чем-то болтали. Светскую беседу вели, типа о футболе там или о рыбалке… хотя нет, скорее – о бабах. Павел прислушался: говорили по-тюркски, ну да, они же были кипчаки… неужели са-авсэм нэ гаварат па русски?

– Ай-йай, ай йай-йай, – фальшиво запел погонщик какую-то пришедшую на ум степную песенку, кою неоднократно слыхал от пьяного сотника Еремчи, что, несомненно, говорило о популярности сего незатейливого мотива… незатейливого, если сравнивать с дурацкой российской попсой.

– Ай йай… йай-йай-йай…

– Э, погонщик! – на Павла, наконец, обратили внимание. – Откуда ты нашу песню знаешь?

Спросили по-русски, впрочем, того и следовало ожидать, ведь половцы-кипчаки и русские столетиями воевали-дружили-женились. Как говорится – братья навек! Пусть не родные – двоюродные.

– А у меня был в Смоленске один знакомый кипчак, звали Арапча. Хороший парень, веселый, особенно когда выпьет.

Надсмотрщики захохотали:

– Когда выпьем, все мы веселые. А песня хорошая, только грустная. Знаешь, о чем поется?

– Конечно, знаю – любовь-морковь, сопли-слезы. Он ее любил, а она его – нет, или наоборот. Вот примерно так, кажется.

– Ну да, – детинушки переглянулись. – Наверное.

Скучновато, конечно, идти вот так, изо дня в день, помахивая плеткой – никаких развлечений, ну, разве что постегать немного какого-нибудь мальчишку-раба, рабынь-то хозяин не позволял трогать – портить товарный вид. Хотя… и на двух юных отроков тоже указал, чтоб не били – мало ли, понравятся какому-нибудь знатному извращенцу?

– Меня, парни, Акимом кличут.

– А я – Уброк, – один из надсмотрщиков приветственно отсалютовал плеткой.

Второй ухмыльнулся:

– Кармаль – так матушка прозвала.

Вот и познакомились. Павел улыбнулся – славные парни. Оба молодые, сильные, с широченными, как у борцов или штангистов, плечищами, оба, словно близнецы, похожи. Похожи-то похожи, да не совсем: Уброк – чернявый, с вечной щетиною, увалень, а вот Кармаль – голубоглазый блондин, правда, до черноты загорелый… да все караванщики загорелые, вон и сам-то Ремезов давно уже забронзовел, словно не ишаков по кустам ловил, а в какой-нибудь пошлой Турции на песочке «все включено» задницу парил. Кстати, блондинистый Кармаль лицо имел широкое, скуластое, как и положено степняку, а вот его чернявый напарник больше напоминал испанца или итальянца. Наверное, черкес.

Сразу после знакомства, для пущего укрепления взаимных симпатий, молодой человек рассказал «борцам» (как он уже именовал про себя надсмотрщиков) несколько похабных анекдотов, вполне современных, но адаптированных к местным условиям, после чего принялся исподволь выспрашивать об улусе Джучи и всем таком прочем, не касаясь особо большой политики и взаимоотношений ханов – об этом Ремезов уже был довольно неплохо осведомлен благодаря «аватарам». Знал, что еще во время Западного похода сын великого хана, старого пьяницы Угэдея, Гуюк вусмерть рассорился со своим двоюродным братцем Бату, и с тех пор никто из них, похоже, не искал примирения, возможно, из-за интриг матери Гуюка коварной регентши Туракины, коей весьма хотелось бы видеть в качестве верховного хана своего сына. Бату же вовсе не считал Гуюка достойным представителем на царствование, и даже в Каракорум, на выборный курултай, ехать не собирался, да и не поехал, сказавшись больным. А на курултае (во многом благодаря Туракине) ханом выбрали (точнее, еще выберут) именно Гуюка. Кто бы сомневался, ха!

Еще был третий надсмотрщик, угрюмый и нелюдимый Хасым, недавно нанятый хозяином безродный бродяга лет тридцати пяти, жестокосердный и сильный, скорее всего – из бывших разбойников, точнее «борцы» не знали, да Павел и не расспрашивал – к чему? Что ему до какого-то там надсмотрщика? Кармаль, правда, сказал, что Хасым из Нового города. Из Шехр-аль-Джедида, значит. Земляк. Там, в Шехре, его и наняли. Хасым службу свою исполнял честно, и даже с излишним рвением – к примеру, совсем недавно так отходил плеткою одного из невольников, долговязого безобидного парня, что бедняга кричал от боли на весь караван! Правда, не помер и подвижности не потерял – многоопытный Хасым знал, как бить.

Летнее степное солнце иногда жарило так, что невозможно было идти, и тогда белобородый аксакал караван-баши объявлял привал, рассылая гонцов по всем обозам. Таким же образом предупреждали и о переправах – деле долгом и трудном, через Днепр переправлялись два дня, а впереди еще ждал Дон.

Солнце пекло, на хоть какой-нибудь ветерок не было и намека, и золотистые степные травы застыли недвижно, не шевелясь.

Утерев пот рукой, Ремезов с остервенением взглянул в знойное блекло-синее небо, похожее на вываренные добела джинсы. Достала уже эта жара, ох, как достала! Молодой человек прищурился и приложил ладонь ко лбу, закрывая глаза от солнца: кто это там скачет? Гонец от караван-баши? Ну, конечно, гонец! Слава богу!

Посланца – молодого парня на быстром монгольском коне – увидали все, и все смотрели с надеждой, даже сам купец Халед ибн Фаризи. Конечно, можно было бы сделать остановку на свой страх и риск, но… Это значило бы отстать от каравана, сделавшись легкой добычей «бродников», лиходеев степных дорог.

– Прива-а-ал! – громко закричал гонец.

Возблагодарив Господа… или Аллаха – уж кто кого – караванщики принялись растягивать на длинных шестах навесы от солнца, а почтеннейший работорговец Халед даже послал слугу – угостить гонца шербетом. Загнав рабов под навес, «борцы», Уброк и Кармаль, тоже подошли к гонцу – поздороваться да узнать последние сплетни.

– Как твое здоровье, славный Ишлак? О чем говорят? Чего нового?

– Что может быть нового в степи? – важно отозвался посланец. – Разве что новые травы? Впрочем, есть одна новость, не очень добрая.

– Говори, славный Ишлак, и такую! И недобрая новость – новость.

Допив шербет, парень покачал головой:

– Ночью, точнее, где-то под утро сломал шею Шавлан, приказчик купца Муртазы. Зачем-то погнал своего ишака да свалился в овраг – не заметил. Жаль, неплохой был человек, услужливый, покладистый, вежливый. Мир его праху.

– Мир.

«Борцы» скорбно кивнули, а Уброк, вдруг вскинув глаза, спросил:

– Не тот ли это Шавлан, земляк нашего старого погонщика, недавно погибшего точно так же нелепо?

Гонец скривил губы:

– Не знаю уж, кто кому земляк – я с вашими погонщиками не знаком. А только вот так несчастный Шавлан и погиб – осторожней быть надобно, особенно – спросонья.

Вернув подскочившему слуге чашу, Ишлак хлестнул коня и был таков. Особо-то не поговорили.

– Знал я Шавлана, – развязывая турсук с водой, негромко промолвил Уброк. – Даже пару раз видел – он к земляку своему приходил. Надо же – оба земляка, и погибли. Хорошие парни, правда, не пили почти совсем. Эх… Шавлан вот, в овраг упал, а погонщик на кол грудью наткнулся.

– Как это – на кол? – удивленно переспросил Ремезов. – Здесь, в степи что, повсюду колья? Я так, к примеру, ни одного не видал.

– Всяко бывает, – татарин пожал плечами и растянулся в траве. – Поспать, что ль, покуда в теньке.

– Ага, поспать, – хмыкнул Кармаль. – А невольников кто караулить будет? Один Хасым? Так он тоже, небось, захочет вздремнуть. Ла-адно, не дергайся. Сам пока посмотрю, а полночи ты будешь, идет?

– Добро, дружище, договорились.

Повернувшись на правый бок, надсмотрщик закрыл глаза и тотчас же захрапел.

Собрав своих ишаков, Павел присел в тени рядом, спать ему не очень хотелось – ночью выспался, зато как раз сейчас появилось время подумать, а ведь было – о чем! Об этих странно нелепых смертях. Действительно, нелепых и странных, вот как так – свалиться в овраг, чтобы сломать себе шею? Или, пуще того, наткнуться грудью на кол! Это ж сколько надобно выпить?! Так Уброк сказал, будто они и не пили, ни приказчик, ни погонщик, на место которого, как теперь понял Ремезов, его и взяли. Оба погибших – земляки, из славного города Шехр-аль-Джедида! Не есть ли именно в этом подвох, истинная причина столь странных смертей? Кто-то уничтожает людей по признаку их места жительства? В таком случае сильно рискует и Павел, ведь он тоже как бы оттуда – из Западного улуса, не так уж и далеко от Тиверы до Шехра! Че-о-орт! Так ведь, в таком случае мудрый Ирчембе-оглан оказался прав, когда столь надежно подстраховался, отправив Ремезова на север, а уж оттуда… Он ведь из Смоленска, а вовсе не из… Господи! А не его ли это ловят? Не его ли пытаются убить? Уничтожают всех, кто может быть… посланцем мингана Ирчембе! Просто кто-то (может быть, даже из той троицы гостей, даже, может быть – все!) уничтожает возможного посланника, неведомо кого. Бьет, галдюка, по площадям, авось повезет, авось на кого-то попадет, угодит в кого надо! Павел, наверное, и сам поступил бы подобным же образом, если уж на то пошло. Правда, для начала б попытался дознаться, разговорить подозреваемых, выпытать… а эти (этот) что же? Сразу валить! Почему ж не пытали? А потому что невозможно это в пути! Это время, задержка, а «бродники», как скопом называли весь степной криминальный сброд, разбойников, всю разноязыкую полукочевую сволочь, дремать не будут. Та-а-ак…

Ай, молодец Ирчембе-оглан, ай, хитер! У этого скромного молодого человека, несомненно, есть чему поучиться. Ведь как все рассчитал, подстелил соломки.

Значит, кто-то из троих… скорее всего, больше кому надо-то? Впрочем, вполне мог быть и кто-то другой, четвертый, но для его идентификации пока не имелось абсолютно никакой информации. А вот эти трое гостей… Игдорж Даурэн и двое китайцев… или кто там они – кидани, уйгуры?

Поднявшись на ноги, Павел осмотрел своих ишаков и, пройдя к дремавшим невольникам, уселся рядом с Кармалем.

– Что, не спится? – улыбнулся тот. – Хочешь, кумысом тебя угощу? Правда, не очень свежий.

От кумыса Ремезов, не раздумывая, отказался бы и от свежего, сие довольно-таки специфическое пойло было для него пригодно разве что в качестве сильного рвотного или слабительного. А потом что – сиди в траве? Ни поговорить, ни поесть толком, ни выпить. Впрочем, насчет последнего у купца Халида было строго. Сам работорговец не пил вина вообще, поскольку был ревностным мусульманином и пять раз в день творил намаз, а запасов хмельного для обслуживающего персонала не делал. Вот и обходились в пути лишь водичкой. Агнцы!

– Ну, как знаешь, – надсмотрщик тут же отпил из небольшого турсука и, вытерев белые губы рукавом, довольно рыгнул. – Хар-рашо! Хмельненько даже!

– Слышь, Кармаль, а ты не знаешь, кто еще с нами едет? Какие-то, говорят, важные китайцы, монголы…

– Да, есть такие, – парень охотно поддержал разговор, похоже, ему сейчас было все равно, с кем поболтать, лишь бы не сидеть в одиночестве, молча. – Ишлак рассказывал, да и я видал, когда на привале бродили с Уброком вдоль всего обоза – ну, интересно же с другими людьми поговорить, да посмотреть, да себя показать, правда?

– Конечно же, интересно, – согласно поддакнул Ремезов. – И что, со многими уже познакомились?

– Да нет, – половец улыбнулся.

Голубые глаза его напоминали островки цветущей ковыли посреди безбрежного моря степных трав.

– Нет, не успели просто. Хозяин, вишь, не всегда отпускает, так мы иногда тайком… А что? Скучно же!

Павел снова кивнул:

– Я понимаю, что скучно. Степь да степь кругом.

– Степь как раз нескучная! – тотчас же возразил кипчак. – Она – разная. Зимой – снежная, солнечная, и такая белая – что больно смотреть! Осенью – золотистая от ковыли, в начале лета – серебряная, а весной – красная от цветущих маков.

– Ну, ты поэт, – улыбнулся Ремезов. – Или – художник, Клод Моне или Писсарро. Картины маслом не пробовал рисовать?

– Кар-тины?

– А песни, случайно, не сочиняешь?

Неожиданно смутившись, собеседник потупил глаза:

– Ну… иногда сочиняю. Хочешь, спою? Только тихонько.

Вот только половецких песен Павлу для полного счастья и не хватало! Пришлось слушать, а куда уж денешься? Сам в собеседники напросился.

– Ай, небо-небо-небо желтое, синее, красное! – негромко затянул Кармаль.

Кстати, молодец – сообразуясь с лингвистическими познаниями своего слушателя, одну строчку половец пел по своему, вторую – по-русски.

– Ай, трава в степи золотая, серебряная, огненная!

Такой вот ранний Маяковский получался, Ремезов даже заслушался со всей искренностью. Похвалил:

– А неплохо у тебя выходит!

Кармаль ах покраснел от удовольствия, видать, его песенный фовизм нравился далеко не всем. Да перед всеми-то петь парень, наверное, и стеснялся, одно дело – когда один слушатель, которому, если недовольный будет, так можно и в морду по-простому двинуть, и совсем другое – когда таких слушателей много, да сидят они все на пиршественной кошме – а где еще петь песни? На коне еще, когда впереди, и позади, и справа, и слева одна бесконечная степь – разноцветная, разнотравная, такая же, как и сто лет назад, и двести, и тысячу.

– Так ты, друже Кармаль, хотел про знакомцев своих рассказать. Ну, про тех, важных.

– А-а-а, – озадаченно протянул половец. – Про этих. Да я и не знаю-то про них ничего – слишком уж для меня важные. И воины их – прищурив глаза на тебя смотрят, да через кривую губу разговаривают. Да и не разговаривают, а так, слова цедят.

– Важные, значит?

– Хо! А ты думал? Дать бы им дубьем по башке, вся б важность слетела, – Кармаль вдруг улыбнулся. – Вот ты, Аким, сразу видно – человек простой, достойный. Слышь, а нам хозяин про тебя тако-ое рассказывал, предупреждал.

– Ну-ка, ну-ка! – оживившись, переспросил молодой человек. – Что ж такого он про меня говорил?

Кипчак огляделся:

– Только ты это… Тсс! Молчок.

– Честное пионерское! – поклялся Ремезов. – Чтоб я сдох! Могила!

– Говорил, будто ты в приказчиках у купца одного ошивался, да что-то такое натворил, и купец тот тебя послал к нашему хозяину в исправленье. Не так?

– Ну да, – Павел охотно кивнул. – Было дело. Только не совсем так… понимаешь, Кармаль, женщина в этом деле замешана, одна купецкая дева.

Тут неожиданно затрубил рог, возвещая о конце привала.

– Тьфу ты, черт! – кипчак в сердцах помянул нечистого, видать, тоже был христианином. – На самом интересном месте. Вот что, Аким! Ты потом нам ночью, мне и Уброку, расскажешь, лады?

– Лады! Расскажу, заметано. Только вы раньше времени не усните.

– Да кто еще уснет?

Парни стукнули рука об руку и быстро разошлись. Ремезов побежал к ишакам, а Кармаль принялся поднимать пинками невольников:

– Эй, хватит спать! Вставайте!

Женщин и девушек, надо отдать должное, надсмотрщик не трогал – все попадало отрокам. Ну, а кому же?

А вот Хасым действовал по-другому – не плеткой, и не ногой – ладонью. Так отхлестал по щекам зазевавшуюся было девчонку, что бедняжка рыдала до вечера! А другую оттаскал за косы, едва не лишив скальпа. А нечего спотыкаться!

Даже сам хозяин, Халед ибн Фаризи со своего верблюда покивал одобрительно головой. Хороший надсмотрщик попался, и строг, и товар не портит, не то что эти увальни Уброк с Кармалем. Правда, от них убеги, попробуй! Словят враз. А что еще от надсмотрщиков нужно-то?

Вечером, перед сном, сам хозяин неожиданно обошел горевшие костры своих приказчиков и слуг. С кем-то перебросился парой слов, кого-то спрашивал подробно, на «борцов» же неожиданно взъярился: мол, почему за товаром не уследили? Один из мальчишек что-то начал хромать.

– Так, сможет, споткнулся, – опустив глаза, оправдывались парни. – Как же за ними за всеми уследить?

А Хасым ничего не говорил в свое оправданье, просто молча поклонился.

Однако досталось от купца и ему:

– А ты что молчишь? Что кланяешься? Я за этого хромца, ежели он не сможет идти, из вашего жалованья вычту!

– Он сможет идти, – тихо промолвил Хасым. – Вперед других побежит, еще и подпрыгивая. Ручаюсь!

– Ну, раз так… – Халед махнул рукою, и тут взгляд его остановился на Ремезове.

– А ты, парень, что скажешь?

– А что мне надобно говорить? – усмехнулся в ответ молодой человек.

– Дерзишь? – купец тряхнул бородою. – Ну-ну.

– А про рабов так скажу, – неожиданно заметил Павел. – Надо их заставлять себе для переходов лапти плести – кустов-то по пути много. А так, босиком-то, наступишь невесть на что, или, не дай бог, змея укусит. Одни убытки.

– Хм, разумно, – иранец оценил идею на раз. – Слышали, парни? Завтра же заставите всех лапти плести. А ты умный, Аким. Не врал твой дядюшка.

Работорговец немного помолчал и прищурился:

– Может, ты еще и в шахматы играешь?

– Когда-то в детстве играл, – улыбнулся Ремезов. – До разряда, правда, не дотянул, бросил, ушел в авиамодельный.

– Хэк! – Халед ибн Фаризи довольно потер руки. – Чуть погодя зайди в мой шатер. Посмотрим, что ты за игрок.

– Как скажешь, уважаемый.

Первую партию молодой человек проиграл, как и вторую, и третью, а вот четвертую неожиданно для себя выиграл – купец-то оказался достойным противником, хоть и Павел не был в этом деле профаном.

– Вах! Вах! – переставляя изящные нефритовые фигурки, восклицал торговец. – А мы так пойдем… А теперь – вот этак, конем. Ага! Что скажешь? Ах, ты так… шах! Угу, угу… А вот и мат теперь! Расставляй, Аким-джан, фигуры. Сколько у тебя от будущего жалованья-то осталось, а? Небось, совсем ничего?

– Отчего ж ничего? Еще есть немного. Отыграюсь завтра.

– Ай, Аким, ай! – Халед ибн Фаризи наставительно покачал пальцем. – Не те глупцы, что играют, а те, что хотят отыграться! А с лаптями ты неплохо придумал, хвалю. И, знаешь, зря наговаривал на тебя дядюшка твой Овдей! Ежели, так и дальше пойдет – быть тебе приказчиком. Подберу что-нибудь.

– Благодарствую, господин.

Купец вдруг расхохотался, хитро прищурив глаза:

– Заодно и жалованье у тебя побольше будет… Все равно – ха-ха! – мне его проиграешь. Не так?

– Не в жалованье, уважаемый господин Халед, дело – в учении, – во всей возможной серьезностью откликнулся молодой человек. – Может, у тебя такому научусь, что потом и дядюшку за пояс засуну!

– Может, и научишься, – одобрительно покивал купец. – Пока же… давай, напоследок сыграем. Ставлю на кон… девчонку, рабыню. Есть там такая, уже порченная, дорого за нее не возьмешь…

– Так вы ее, господин – мне?

– На ночь, шайтан тебя разрази! Только на одну ночь. И то, если выиграешь.

Девчонку звали Мария, Маша, и была она родом откуда-то из небольшого городка в той части Волыни, что два года назад легла под копыта конницы Субэдея. Небольшого роста, стройненькая, если не сказать – худышка, с милым приятным лицом и золотистой косою, Мария казалась словно бы не от мира сего, ни о чем не спрашивала, просто пару раз моргнула, окатив изумрудно-зеленым взглядом «погонщика Акима», к которому ее и привел все тот же надсмотрщик Хасым, повинуясь хозяйскому приказанью. Ухмыльнулся, грубо толкнув девчонку в траву:

– Ну, погонщик, принимай свой подарок!

Ремезов озадаченно подергал усы – и что теперь ему с этой Машей делать? А главное – где? Ночевал-то он до сих пор под открытым небом, кибитки своей не было.

– У нас там, за кустами, навесик есть, – подойдя, улыбнулся Кармаль. – Идем, покажу, друже. Рад за тебя. Впрочем, девка так себе – слишком уж тощая.

Он сказал – тощбя, сделав ударение на последний слог, тут все так говорили.

Кивнув – не отказываться же от хозяйской милости! – молодой человек поднялся на ноги и зашагал следом за половцем.

– Надо бы головню взять, – оглянулся тот. – Темнеет в степи быстро. Хотя… дойдем и так, а уж утром выберешься.

– А девчонка эта? – Ремезов кивнул на шедшую позади Марию. – Она тоже со мной до утра?

– Господин сказал – так. А обычно здесь многие ее пользуют, не ты первый, не ты последний. Она ж порченая, дешевка.

В словах Кармаля не слышалось ни осуждения, ни презрения, ни уж тем более похвальбы или злобы, он просто констатировал факт. Даже улыбнулся, кивая на натянутый за кустами навес – что-то типа полуоткрытой палатки:

– А вообще, она девка хорошая, добрая. Ты ее не забижай, Аким-друже. На вот вам, – кипчак протянул узелок. – Мы с Уброком поесть вам собрали. Тут и сыр, и вяленое мясо, а еще – сушеный инжир. Вина, извини, нет, водица только.

– Ничего, – забирая узелок, от души поблагодарил Павел. – Спасибо вам, парни.

Кармаль исчез, растворяясь в фиолетовой дымке наползающей ночи, черной, густой и звездной, с узеньким серпиком золотистой луны.

Поглядев на луну, на темно-голубое, с оранжевыми отблесками только что закатившегося солнца, небо, Ремезов уселся на сухую траву, набросанную под навесом, и, задумчиво посмотрев на стоящую рядом девушку, покачал головою:

– И что с тобой делать-то? Говоришь, зовут Машей?

– Мария.

Павел наконец-то услышал ее голос, нежный и приглушенно звонкий, словно треснутый колокольчик.

– Давай-ка, Маша, для начала поедим. Небось, хочешь есть-то? Да ты садись, не стой, в ногах правды нету.

Невольница послушно уселась в ногах у Павла:

– Давай, господин, я тебя разую.

– Сначала поешь, чудо! На вот тебе сыр… а вот мясо. Не стесняйся, бери.

Девчонка несмело протянула руку, взяла кусочек сыра… и торопливо бросила в рот, словно боялась, что отнимут.

– Кушай, кушай, – Ремезов жалеючи погладил Марию по волосам. – Отъедайся. Водички хочешь?

– Угу.

Юная рабыня пила с той же ненасытной жадностью, что и ела, видать, купчина держал своих невольников впроголодь… или – не всех? Эта с потерянной девственностью девчонка кому была нужна? И в наложницы ее вряд ли купят, разве что в девки-чернавки, в служанки, госпоже пятки на ночь чесать да тешить страшными сказками. В сущности, для этой несчастной – по нынешним временам не столь уж и плохая доля. Главное, в хорошие руки попасть, и путь этот вынести – а путь нелегкий, и Марию-то особенно никто не подкармливает, даже, пожалуй, воды досыта не дают. Надо будет попенять на это «борцам» – жалко девчонку, хоть и рабыня, а ведь человек все же!

Пока ели-пили, стемнело так, что и собственных рук стало не видно. Похолодало – а ведь только что, днем, жарило, как в адском пекле!

– Ты из какой семьи, Маша? Ой… – Павлу показалось, что девчонка всхлипнула, и он мысленно укорил себя – ну, дуралей, нашел, что спросить!

Ясно ведь, что с ее семьей сталось.

– Из смердов мы, – тихо откликнулась девушка. – На боярина Тучкова землях живаху… пока мор не пришел… Я одна осталась, и…

Снова всхлип. Понятно. Значит – мор, не татары. Осталась девчонка одна, а уж что с ней случилось потом – вполне догадаться можно.

– Ты не плачь, Маша. Что случилось, то уж и случилось, о будущем думать надо.

Вот тут девчонка изумилась, не поняла даже, дернулась, вскинулась вся:

– О чем?

– Ты б к какому хозяину попасть хотела?

– К доброму, конечно, – наевшись, невольница потихоньку разговорилась. – Чтоб не морил голодом, не бил зря. Ох… навряд ли такой сыщется. Я ж… меня ж даже в наложницы не возьмут. Порченая. Не дева.

Мария произнесла эти слова с такой обреченностью, с такой безнадегой, что Павлу на миг стало страшно.

– И выкупить меня некому, и не умею я ничего, разве что обычный наш крестьянский труд – так кому он в татарах нужен? Коров доить да за птицей-скотом ухаживать все могут, оттого и стоит наш брат так дешево, что дальше уж и совсем бесплатно бы отдавать.

Вот тут она была права, права полностью и бесповоротно. Не пышгногрудая девственница, которой прямая дорога в гарем, не искусная вышивальщица или там, сказочница… сказочница…

– Маша, ты кипчакскую речь знаешь? Или татарскую?

– Нет. Так, понимаю через раз.

– Плохо. Учи!

– Учить-то, господине, трудно.

Ремезов хмыкнул:

– Ну, сказанула – трудно ей! А ты думала – в сказку попала? Ладно, ладно, не плачь, не всхлипывай. Спать, эвон, на травку ложись…

Зашуршала солома.

– Хорошо тебе?

– Да, господин.

– И не называй меня господином. Я – простой погонщик, слуга.

Молодой человек с хрустом потянулся:

– И я с тобой рядом прилягу. Обижать не буду, не бойся.

– Я, господин Аким, не боюсь. Ты добрый.

Ишь ты – добрый! И как зовут, знает.

– Эх, спина моя, спина…

Павел улегся на солому и с наслаждением вытянулся: честно-то говоря, ишачок не слишком-то удобный вид транспорта для путешествия на дальние расстояния – трясет больно. А уж поясницу ломит – сейчас бы какой-нибудь фастум-гель как раз впору, и это несмотря на то, что заболотскому боярину-то сколько? А лет двадцать шесть, или меньше чуток…

Маша пошевелилась рядом:

– Давай-ка, господине Аким, я тебе спину вправлю.

– А ты умеешь?

– Переворачивайся, рубаху я с тебя сама сыму.

Зашуршав соломой, боярин улегся на живот и хмыкнул – может, и в самом деле, поможет девчонка?

Забегали по спине ловкие девичьи руки, помяли, погладили, ах, как чудесно это все ощущать, ну до чего же приятно – прямо аж мурашки по коже!

– Эй, эй, ты что делаешь?

– Тесемка у тебя, господин Аким, на портах тугая больно… ослаблю.

– Давай, ослабляй… ой, штаны-то оставь!

– Не можно, господине. Так вот куда лучше.

А ведь Маша сидела на нем голая! Это Ремезов вдруг ощутил только что, вот сейчас – и горячие бедра, и… чем она там водила по спине? Грудь?

– Ой, Маша, Маша…

– Теперь перевернись, господине.

Не то чтоб Павел, подобно подлому рабовладельцу, воспользовался своим привилегированным положением… просто не стал противиться натиску, уступил, раз уж так все сложилось. К тому же он был во многом обычный молодой мужчина, а мужчина без женщины все равно, что пистолет без обоймы. Ладно… пусть так.

Возбужденная девчонка между тем уже перешла к поцелуям, причем весьма активно, в полном соответствии с пословицей о тихом омуте и чертях.

Ремезов погладил Марию по горячим бедрам, по спине, пальцами нащупал пупок, поласкал языком грудь… девушка застонала, выгнулась…

Ой, до чего ж сладко!

Павел, наверное, в первый раз за все начало своего не особенно-то добровольного вояжа наконец-то ощутил себя по-настоящему расслабившимся, от души, без дураков.

– Ты прямо волшебница, Маша! И вся такая… горячая, страстная… Извини, если обидел.

– Обидел? – жарко дыша, девушка вновь приникла к ремезовской груди. – Нет, не обидел, ничуть. Ты добрый, ласковый. И с лаптями нашими хорошо придумал.

– С какими лаптями? – не понял молодой человек.

– Ну, ты же сказал, чтоб мы плели, – девушка поцеловала Павла в губы. – После того, как этот черт Хасым едва не угробил Яцека… это отрок, невольник из Польши. Он хромал – поранил пятку колючкой, а Хасым велел идти, прыгать… А ты сказал про лапти хозяину. Вот я и плела, на всех почти.

– Плела, говоришь, лапти? – шепотом переспросил Ремезов.

– Да, я это умею.

– Ты, девчоночка, я смотрю, много чего умеешь.

Маша отпрянула. Обиделась? Нет. Вот снова зашуршала солома.

– Господин Аким. А теперь ты мне спинку погладь, ага?

Павел чуть было не присвистнул – во, дает, девушка! Что ж…

– Давай, поглажу… так хорошо?

– Ага… очень, господин Аким, о-очень… о-о-о…

У нее оказалась такая спинка, что молодой человек снова забыл обо всем, забыл на миг… но так хотелось, чтоб этот миг длился вечность!

Они так и уснули вместе, обнявшись, на постели из пахучих степных трав. А на рассвете проснулись от истошного крика надсмотрщика Кармаля:

– Вставайте, эй, поднимайтеся все! Хасыма в кустах дальних нашли. Со стрелой в спине.