Этим летом почти весь июнь шли дожди, заливая луга и посевы, а вот июль выдался ведренным, жарким. Ласковое солнышко за три дня высушило все что только можно, выпарило с раскисших дорог лужи, нагрело водицу в озерах и реках, да так и продолжало палить. Народ уже и не рад был – жарко, одначе, не роптали, понимали – для сенокоса да для страды такая погода в самый раз приходится. Пусть уж лучше жара, чем дождь, да лето и должно быть жарким.

Опасались, правда, пожаров. На землях молодого боярина Павла – от Заболотицы до дальних выселок – ставили вышки, а на них – молодых глазастых ребят, пожары, дымы высматривать, а заодно и всадников – из далеких степей татей, что, говорят, завелись нынче, несмотря на то, что старый смоленский князь Всеволод Мстиславич с монголами задружился, да так, что те, года полтора тому назад явившись, княжество не пожгли, не пограбили, только в помощь себе попросили людишек воинских – смоленскую рать – воевать полночные страны. Ратью той молодший княжич Михайло Ростиславич командовал, а заболотский боярин Павел – первым его воином стал. Сам Орда-Ичен хан Павла приметил, нахваливал, даже, говорят, подарил саблю.

– Неужели, вот так взял и подарил? – изумленно хлопнул ресницами небольшой совсем паренек, лет, может, двенадцати – тощий, лохматый, босой, а руки все в цыпках.

Его сотоварищ – тоже примерно такого же возраста, только чуть шире в плечах и повыше, да и волосом потемнее – поудобней прислонился спиною к старой березе, у которой оба и сидели, приглядывая за пасущимся невдалеке, на заливном лугу, стадом. Прислонился, потянулся, отмахнулся от овода:

– А чего ж, Лекса, не подарить-то? Наш-то боярин хоробр!

– Боярин-то хоробр, – улыбнулся Лекса. – Да только татары – до чужого добра жадные, о том все знают. Что? Не так, друже Микита?

Микита сдул с потного лба темную прядь, пожал плечами:

– Так то они до чужого добра жадные, а до своего – может, и не жадные вовсе. Ты вот живого татарина видал когда?

Встрепенувшись, Лекса перекрестился на дальний холм, за которым, верстах в пяти, была уже Заболотица с недавно построенной церковью:

– Упас Господь, не привелось увидети!

Перекрестившись, отрок свесил голову набок, поглядел на товарища с лукавой улыбкой:

– А ты, Микита, татарина, что ль, видал?

– Не видал, врать не буду, – темненький паренек махнул рукой. – Однако слыхал – говорят, татар в телятниковских землях видали. А тут же рядом! Враз сюда прискачут – пограбят, пожгут. Татары, они, знаешь, какие быстрые – все о двуконь, а у кого – и три.

– Да ну тебя – о двуконь! – недоверчиво скривился Лекса. – Откель и лошадей-то столько набрать? Нешто татары богатые такие?

– Да уж не бедные!

– А не бедные – так зачем им нас, бедняков, грабить?

– А… а… – Микита ненадолго задумался, да тут же и выпалил: – А поесть?! Сейчас, вон, выскочат из лесу, налетят, угонят все наше стадо.

– Да нет тут никаких татар!

– А вдруг есть?

Опасливо покосившись на синеющий за березовой рощицей лес – непролазную хвойную чащу, – парнишка почесал затылок и, хмыкнув, прищурился:

– Вот, скажи, Лекса – если б татары наших коров увели… ну, не всех, ты б какую отдал?

– Да никакой!

– Ну, все-таки?

– Рыжуху, – привстав, Лекса посмотрел на стадо. – Больно уж она бодливая. Вона!

Приподняв рубаху, парнишка показал обширный, расползшийся по левому боку синяк.

– Зазевался, она, змеина, подкралась, да ка-ак двинет рогом! Не, Рыжуху – не жаль, пущай ее татарва берет.

– А я б Белушку отдал, все одно – нетель. Рыжуха-то хоть яловка, может, скоро и стельной будет. А Белушка что? Нетель. На мясо только.

– Все одно – жалко. Белушка – она добрая, не то что Рыжуха.

Шмыгнув носом, Лекса посмотрел в небо – густо-голубое, высокое, с белыми ватными облаками. Потом повернулся к напарнику:

– А где, Микита, пес наш? Что-то не слыхать давно.

– Так спит – где еще-то? Этакая-то жарень. Позвать его, что ли?

Парнишка вскочил на ноги да собрался было кричать, однако Лекса не дал. Ухватил за подол рубахи:

– Тихо ты, тихо. Пущай себе спит псинище, чужого уж всяко почует, взлает! А позови – так опять за нами на речку увяжется. Что, купаться-то не пойдем сегодня?

– Пойдем.

– А за стадом кто смотреть будет? Вот псинище пусть и смотрит. Нечего ему с нами на реку.

Микита уважительно покачал головой:

– Мудр ты, Лекса, аки змий.

– Сам ты змий. Так на реку-то идем, окунемся?

– Пошли! Что тут сидеть-то? Этакое-то сегодня пекло. И как там наши, на сенокосе?

– А и там речка рядом. Охладятся. Ну, побежали?

– Побежали!

Сговорившись, ребята дружно припустили по лугу вниз, к реке, на ходу скидывая одежду. Так, с разбегу и плюхнулись в воду, поднимая тучею брызги, нырнули…

– А вот я к тому берегу быстрей тебя доплыву!

– А вот не быстрее!

– Поплыли?

– Давай!

И снова брызги, и смех – здорово.

Накупались пастушки, наплавались, вылезли на берег, порты натянув, зашагали к лугу. Вроде как и ветерок небольшой подул – приятным холодком потянуло, да и выкупались на славу – охладились. Поглядев на стадо, уселись под старой березою – довольные, мокрые.

Лекса потянулся, прищурился:

– Ай, славно!

Микита всмотрелся в стадо… Привстал.

– Что-то Рыжухи нигде не видать. Не забрела бы в овраг, ноги б не переломала.

– Рога б лучше переломала. Да не пасись ты, в овраге ж пес нас, Черныш, завсегда спит, от жары хоронится. Что не так – так залаял бы.

– Это верно, – задумчиво кивнув, Микита повел взглядом по лугу. – И пса не слышно. Да и Рыжухи чтой-то нигде не видать.

Парнишка решительно вскочил на ноги:

– Пойду-ка, взгляну. А ты пока – костерок, ушицу вчерашнюю подогреем. Пора уж и поснедать.

– Пора.

Проводив взглядом приятеля, Лекса вскочил на ноги и принялся заниматься делом. Наломал хворостин помельче, вздул угли – и вот уже весело запылало пламя, еще небольшое, прозрачное, почти что невидимое.

– Ну, вот, вот…

Радостно потерев руки, отрок понемногу подкладывал в разгоравшийся костер хворост, не обращая никакого внимания на серые от золы щеки.

– Вот… Ну, где там Микита рыщет?

А Микита уже бежал к костру, махал руками. Как-то нерадостно бежал, заполошно… и лицо у него было такое… такое…

– Эй, эй, что случилось-то? – уже предчувствуя нешуточные неприятности, недоуменно заморгал Лекса. – Черныш в лес убег?

– Три коровы пропало! Рыжуха и еще две – дойных!

– Три коровы?!!

– Три… А Черныш… Идем, сам посмотришь.

Бросив костер, ребята побежали к оврагу, где за кустами малины и обнаружился Черных – пес здоровущий, черный… только не живой – мертвый. И в боку – длинная такая стрела.

– Татары! – в ужасе прошептал Лекса.

Медленно ползли по небу облака, отражались в речке, с шумом срывающейся с плотины вниз, на широкие лопасти колеса расположенной тут же мельницы. Не только муку та мельница молола, хитрыми шестеренками колесо еще и с кузницей соединено было – поднимало вверх молот, да такой, что ни одному – даже самому сильному – кузнецу вовек не понять. А вода вот – запросто! И течение – сильное, и колесо – верхнебойное, с силой, с плотины, с высоты вода падает. Хорошая мельница – и мука от нее, и кузня… и еще к кое-какому делу хотел ее приспособить боярин Павел, да пока вот руки не доходили – хватало дел в вотчине. А уж нынче-то – тем более – сенокос, да – вот-вот – страда. Мельницей-то можно будет и по осени, после заняться.

Молодой парень, лет, может, пятнадцати – длиннорукий, тощий – сидел на плотине, свесив в воду ноги. Звали парня Налимом – потому что пронырливый был, верткий. Однако – слабосильный, на мужицкую работу не дюж; спасибо боярину-батюшке – приставил к мельнице за колесом да за плотиной следить. Работа – важная, внимательности требующая, не дай бог, за лопастью не доглядишь, по весне, бывало, и каменья, и бревна теченьем притаскивало – все колесо раздолбает, потом чини, делай, опять же – и мельнице, и кузне – простой. Однако то все весною – нынче же благодать… хотя и тут деревину запросто принести может, выше-то по реке – бобры. Вот следил Налим – вода-то в реке не так просто к плотине текла – рогатки были поставлены, как раз от бревен шальных. В рогатках-то деревья и застревали, а уж Налим – шасть в челнок, да багром их, багром…

Вот и сейчас не так просто парень на плотине сидел – высматривал. А вдруг? Всякое может случиться: бобры – они бобры и есть, грызут деревья, валят. Какое-то и не ухватят, упустят – вот и приплывет, да по быстрине в колесо-то ударит! Ежели увесистое попадется бревно… На то Налим и поставлен! Смотрящим. Сидел себе парень спокойно, болтал ногами, а вот и удочку закинул – может, кто и клюнет? Ага… вот-вот… вот круги пошли! Парень встрепенулся, потянул удилище, ощутив нечто такое, от чего сердце любого рыбака забьется в радостном предвкушении удачи… или неудачи – может, просто за корягу крючок зацепился? Может, и так… А вдруг – осетр или сом?

Вот и Налим – аж привстал… а сердце так и скачет, так и скачет, вот-вот из груди выскочит в воду… И в голову что-то ударило! Хорошо так, увесисто, звонко. Налим даже и не ощутил ничего такого – просто померк в глазах свет, резко, словно бы кто-то заткнул оконце в курной избе старым сеном. Застыл на миг парень… упала удочка в реку, а следом за ней полетел и Налим, застрял на рогатках, будто топляк, спиной кверху. Мертвый. Удочку же утащило течение, бросило на колесо, измололо лопастями. Да никто не видал того – сенокос, страда, все заняты, да и мельник к вечеру обещался быть – так просто, посмотреть, – что пока молоть-то? Уж это все потом, после жатвы – как снопа высушены да обмолочены, вот тогда… А кузнец с молотобойцем стучали себе в кузнице, да наружу не выходили – и что им у плотины делать? Хватало нынче заботы – косы отковать, обода набить на колеса тележные, серпы старые поправить. Вот и лежал себе, в рогатках застряв, мертвый парень, а рядом, в прозрачной воде, отражались белые облака и высокое голубое небо. Да еще – жаркое летнее солнце.

Ух, и жарило! Ладно, еще с утра – вполне терпимо, а уж после полудня-то – настоящий зной, такой, что хотелось поскорее скинуть себя всю одежду – да в воду, в воду, в воду! Вот и Малинка про то же думала, когда с дома на дальний покос бежала. Красивая девушка Малинка, юная, черноволосая, чернобровая – загляденье-ягодка, вот так и прозвали – Малинка. Платье на девчонке нарядное – беленого холста, с вышивкой ярко-красною – петухи, солнышки, месяц-месяцович – и по вороту, и по рукавам, и по подолу. Не просто так вышивка – оберег. Нечистая сила – то ясно – ждет не дождется, как ближе к телу пробраться: то через ворот попробует, то – рукавами, а то – змеища! – под подол нырнет. Нырнет, да тут же и вынырнет – оберег!

Бусы у Малинки – ах, не бусы, а загляденье – стеклянные, синенькие, прошлом летом в Смоленске, на ярмарке, купленные, в ушах – сережки с жемчугом, в волосах – ленты красные, а на левой руке – браслет серебряный, красивый-красивый – боярышни Полины подарочек. Не боса девка, да и на ногах – не какие-нибудь там лапти, а кожаные постолы! Издали (да и вблизи) глянешь – не скажешь, что крестьянка, покойника Ончифора-людина дочь. Боярышня, как есть – боярышня, особенно как принарядится. А как же не наряжаться-то, коль сенокос! Оно, конечно, работа нелегкая, но ведь и веселая, в охотку. К тому же – общая, у всех на виду. Бабы сено граблями ворошат, в снопы связывают, мужики – жнут, косят, стога метают. Парни на девок смотрят, девки – на парней – кто как в работе горазд? Да как же тут не приодеться? А вечером-то – тут же, на лугу, песни да хороводы! Девки самое лучшее на себя надевают – и платья, и бусы, и прочие украшения, что у кого есть. Летом праздники редки – страда, потому и сенокос – вроде как праздник. Людей посмотреть, себя показать… А парни-то, парни-то на Заболотице справные, особенно один… кудрявый Микифор.

Подумала Малинка, зарделась, обернулась даже – а вдруг кто следит, да мысли срамные подслушает? Показалось – дернулись позади кусты… Верно – заяц… или кабан на водопой побежал. Река – вон она, рядом. Омуток тенистый, Полина-боярышня там купаться любит – далече, и днем нет никого. Водица в омутке том прохладная, чистая. А кругом-то какая благодать! Вдоль дорожки – березки ровненькие, а ближе к реке – рядом – смородина, бузина, травы в пояс. Чабрецом душистым пахнет, сладким клевером. Разрослись на пригорке ромашки – в середине цветка солнышко желтое, а уж белые лепестки – лучики. Нравились Малинке ромашки, сейчас бы из них и венок… да только некогда, поспешать надо – недаром с сенокоса бегала, за стариками да малыми детушками приглядеть. Быстро управилась – накормила всех, напоила, детишкам постарше строго-настрого наказала за малышами смотреть. Прихватила – не забыла – брусок, серпы-косы точить, вон он, брусок-то, на поясе, в плетенном из липы футлярчике-поноске. Тяжел, бьется о бедро – о сенокосе напоминает, словно говорит – не смотри ты, девка, по сторонам, о парнях не думай, на цветы не заглядывайся. Да как же не заглядываться-то! Вон их тут сколько – и колокольчики, и васильки, и анютины глазки. А вот и трехцветные луговые фиалки, а рядом – красные с белым – кошачьи лапки, а на пригорочке – иван-чай розовыми елочками покачивает, а вон и таволга – стебли высокие-превысокие, и почему-то медом пахнут. У берез – желтые с синим – как бусы – россыпи – иван-да-марья, чуть ниже к речке – щавель, Малинка сорвала, пожевала – кисло. Подошла к реке, постолы сняла, подогнув полог платья, в водицу зашла, наклонилась, зачерпнула ладошкой водицы напиться. Браслетик дареный на запястье сверкнул серебряным солнышком…

На берегу дернулись позади девчонки кусты. Злая стрела просвистела – меж лопаток пронзила Малинку. Упала девушка, и вода чистая кровью алой оросилась. Снова кусты дернулись, расступились травы, смятые кошачьи лапки жалобно так застонали. Или показалось то? Прошлепали тяжелые шаги по водице, тень над убитой склонилась… сдернула с руки браслетик, хмыкнула, сплюнула, пробормотала про подарок да про какую-то ягоду… выругалась почему-то. И, снова взмесив песком воду, на берегу скрылась в кустах. А стрела черная меж лопаток несчастной Малинки торчала, покачивалась, словно живая. Она-то – живая, а девушка?

Небо после полудня побелело, не от облаков – от зноя. Навалившийся на землю жар плыл, медленно стекая к реке, где и таял, истекал исступленным потом с полуголых людских тел – заглодовские смерды спешно копали канаву от реки к ручью. Все правильно делали – мало ли, вспыхнет? Еще сразу после сева собирались копать, да все некогда было, а июль выдался дождливый, мокрый – вроде б и ни к чему канава. Теперь вот – в жару – копали, пожаров опасались, да и не зря: Заглодово – деревушка маленькая, в один двор, хоть и большая семья – человек чуть поболее двух дюжин – а все ж справных мужиков мало, случись что – кому от пожаров скот, пашню, да – не дай бог – и деревню спасать? Отрокам, старикам да бабам? Вот и старались смерды, спешили – канава, ров целый – она все ж от пожара защита. Жара-то! Вдруг полыхнет? Да и было-то их всего трое – высокий рябой мужик, Никита Ослопень, да двое парней. Никита средь работников – за старшего и дело свое знал, зря не ругался, но и поблажки своим не давал, приглядывал. Вот и сейчас, лопату в землю воткнув, посмотрел вокруг да парням крикнул:

– Эй, Офоня, Олешка! Там, у сосенок, пошире копайте.

– А зачем пошире, дядько Никита? Нешто у нас узко?

– Узко – не узко, а сосны – лес! Ну, как огонь верхом пойдет, по веткам – враз через канавицу перекинется, нечего было и копать. Нешто верхового пожара не видели? Страшное дело.

Оглянувшись, Никита размашисто перекрестился на видневшуюся невдалеке, у погоста, часовенку, и, поплевав на руки, снова схватил лопату.

Дело спорилось, да и ясно уже был виден конец – журчащий у перелеска ручей, до него канаву-то и тянули. То, что до ручья – то заглодовским принадлежало, точнее – боярину Павлу, а уж они с этой землицы кормились, за что платили оброк (не такой уж и жирный, терпимый, дай Бог боярину долгие лета), да время от времени выполняли нужные в вотчине работы – извозничали, строили да ремонтировали дороги или вот, как сейчас, копали от пожара рвы. Копали, никто не роптал – хоть и сенокос, да и день летний – год кормит – понимали, что дело нужное. Лопаты у всех новые, целиком из крепкого дерева, по режущей кромке железной полоской обитые. И солнце плечи жгло, и жужжали, вились вокруг оводы да слепни – не обращали на них внимания – привычны. Копали смерды.

– Да помогут вам лесовики-боги, работнички!

Смерды на такие слова и оглянулись разом. Вышел из лесу, да прямо к ним старик – кряжистый, еще крепкий, похожий на старый, заросший зеленым мхом пень с толстыми узловатыми корнями. Такой пень, ежели, не дай бог, на огнище встретиться, нелегко и артелью целой выкорчевать – разве что поджечь сперва.

Странным показался старик, и одет странно – в рубаху посконную, длинную, едва ли не до пят, каковых уж лет триста тут никто не нашивал, и бородища – до пояса, нос большой, ровно штырь, торчал, брови кустистые из-под бобровой, несмотря на жару, шапки. На ногах – постолы зимние, за плечами – мешок, а на шее – ожерелье из голов мертвых птичьих. По ожерелью-то и признали: а старик-то – волхв! По ожерелью да по словам – не Господа просил в помощь, а старых богов-лесовиков… коих тут еще почитали многие, и многие же – и в старых богов, и в Иисуса Христа одинаково верили. Пожалуй, таких двоеверов в те времена большинство было. Не в городах – в округе.

Потому и поклонились смерды почтительно, поздоровались, а старший – Никита Ослопень – спросил:

– Куда путь-дороженьку держишь, старче? Каким ветром в наши края?

Волхв, громыхнув ожерельем, отвечал замысловато:

– Иду дорожкой лесною, звериною тропкою, куда очи глядят, из Кудыкина да на Кудыкину гору. Вас вот увидел – подошел поздороваться, да спросить – куда вышел-то? Это что за деревня?

– Это-то? Заглодово, – отозвался старшой. – А вон за тем холмом – Опята, а дальше, по реке, за болотами – Заболотица.

Старик неожиданно засмеялся:

– Ну, ясно, что Заболотица – раз за болотами. Язм-то проходом у вас – в Ростиславль.

– В Ростиславль-то тебе, старче, по черниговскому шляху сподручнее. Вона туда, промеж елок, иди, – Никита Ослопень показал рукою и вежливо предложил волхву водицы испить.

– А изопью, благодарствуйте, – пригладив бороду, поклонился старик. – Да с вами тут присяду, покалякаю, покуда жара не спадет. Не бойтеся – работать вам не буду мешать, оно ведь, дело-то, разговору не мешает.

Старшой улыбнулся:

– Правда твоя, старче. Олешка, а ну-ка, воды принеси.

Один их парней послушно метнулся в тенистые кусты за баклажкою. Принес, протянул с поклоном старцу. Тот взял и, сделав пару глотков, вернул с благодарностью:

– Вкусна у вас водица. В самом Смоленске такой нет.

– В Смоленске?! – радостно переглянулись парни. – Так ты, отче, из Смоленска-града идешь? Рассказал бы – как там да что?

Никита Ослопень хотел было на них прикрикнуть – работать надо, а не лясы точить с захожим кудесником. Хотел было… но передумал – самому стало интересно послушать новости, а откуда их еще узнать, как вот не у такого странника? Тем более, верно ведь дед и сказал – разговор делу не помеха. Потому и ухмыльнулся Никита, махнул рукою:

– А ну, копайте, робяты. А ты, старче, про Смоленск расскажи… ежели, конечно, не торопишься никуда.

– Не, не тороплюсь, – с готовностью откликнулся волхв. – Посижу вот малость.

Интересно говорил старик, про Смоленск рассказывал, про ярмарку, про князя старого Всеволода Мситиславича, про молодшего князя Михайлу, с которым молодой боярин Павел вместе в татарском войске были.

– А что татары-то? – копнув, поинтересовался Никита. – Слыхал, много они городов пожгли, да наш князь вроде с ними дружен.

– Татары тоже разные бывают, – старик хмыкнул в бороду. – Как и мы, русичи. Которые есть смоляне, а иные – новгородцы, владимирцы да прочие. Для владимирца хуже рязанцев врагов нету! Вот так и татары… кто за царя-хана, кто за других. Вот и в ваших местах, слыхал, дикая татарва объявилась. Разбойничают по лесам, жгут.

– Про этих татар и мы слышали, – отвлекся от лопаты Офоня. – Неужто правда? Ты сам-то их видал, старче?

Странник важно покивал:

– Видал, а как же! Едва жив ушел, хорошо – сподобили старые боги. Перун, Даждь-бог, Сварог, Мокошь. Вы-то хоть их чтите?

– Мы в Христа веруем, – недобро прищурился старшой. – Одначе и со старыми богами не распрощалися.

– Это правильно.

Одобрительно тряхнув бородой, волхв еще раз с видимым наслаждением глотнул из фляги… посидел – смерды пока копали, – потом поднялся на ноги:

– Всю вашу воду выпил. Инда сейчас к ручью схожу, наберу.

Никита рванулся было:

– Да сами б мы…

– Ничего! Прогуляюсь… Да и вам лишний раз не бегать от дела важного.

Сказав так, старец быстро зашагал к ручью. Набрав воды, вернулся, протянул баклажку:

– Пейте! Хороша водица, студеная.

А чего б и не выпить? Коль наготово-то принесли? Уважил дед, говорить нечего.

Первым Никита глотнул, потом и Офоня с Олешкою. Странник улыбнулся, лепешками угостил работников. Хорошие лепешки – соленые, а соль-то богатство немереное! И чего на лепешки ее изводить? Лучше б мясо на зиму засолить, рыбу…

– Что-что? – волхв приложил руку к уху. – Лепешки мои соленые? Да вы ешьте… и пейте чаще… вот, молодцы.

Первым упал Олешка – он помоложе всех был, за ним – почти сразу – Офоня, ну да и старшой – Никита – недолго крепился. Баклажку ото рта не успел оторвать – как в глазах потемнело, землица вокруг зашаталася, а кусты да деревья словно бы жидкими стали – и потекли, потекли, потекли…

А за канавою, в сосняке, кто-то в сухостой запустил огонька – кресанул огнивом. Сначала дымок смолистый поднялся, за ним – огонек маленький, а уж затем полыхнуло настоящее пламя! Охватило оранжевыми языками сосновые ветки, вспыхнуло на вершинах, клубясь едким черным дымом. Чуть подул ветерок, того и хватило – пошел, пошел на Заглодово верховой пожар – незатушаемый, страшный – через канаву недокопанную вмиг перекинулся, загудел в деревах, запылал, будто второе солнце.