Глава 19

На левобережном конце переправы также имеется лестница, аналогичная той, которую снес обвал на правом берегу. Поэтому нам нет нужды снова углубляться в тоннель метро, что начинается сразу за аркой, в которую упирается мост. Вставший на вечный прикол Сурок и тело уничтожившего его Сквайра, который, говоря по совести, совершенно не заслужил быть брошенным на месте своей гибели, оставлены нами позади, как и тела прочих павших друзей. Чтобы покинуть эту дорогу смерти, нам нужно пройти всего ничего – нас и долгожданную лестницу разделяет от силы пара сотен шагов. Преодолеть это расстояние – плевое дело, особенно если за тобой никто или ничто не гонится. Но, несмотря на это, мы топчемся на месте и понимаем, что нам уже никогда не сойти на берег. Разве только мы сами не сиганем туда через перила, не дожидаясь, пока нас сбросят с моста растерзанными на куски.

Молчуны выходят нам навстречу из-под арки многочисленным сплоченным войском, как будто давно таившимся там в ожидании, чем закончится наша битва с Сурком. Очевидно, мы наблюдаем перед собой всех выживших на настоящий момент багорщиков, коих, по грубым прикидкам, должно остаться не меньше двух с половиной сотен. Разумеется, при условии, что Душа Антея не наплодила им подкрепление из каких-нибудь скрытых ранее человеческих резервов. Ее армия растянулась на всю ширину моста и, полностью перегородив его, движется к нам, ощетинившись лесом копий. Которые, однако, направлены не на нас, а все до единого задраны наконечниками вверх. Чего нельзя сказать о стволах наших автоматов. Они нацелены на противника и готовы начать выкашивать его пулями до тех пор, пока все мы дружно не поляжем под его натиском. То есть примерно через четверть минуты, потому как дольше при таком перевесе вражеских сил нам вряд ли выстоять.

Побледневшая и осунувшаяся Ольга, что сейчас больше похожа на саму Смерть, которой вместо косы вручили автомат, прячет Эдика за нашими спинами и молча встает плечом к плечу с нами. Я опасаюсь, как бы у подруги погибшего Хилла не сдали нервы и она не открыла огонь без моего приказа. Не сказать, что это будет таким уж серьезным проступком, но мне не хочется ввязывать в драку до того, как враги ринутся на нас с баграми наперевес. Или не начнут метать их издали, что для молчунов было бы, пожалуй, наивыгоднейшей тактикой. Один дружный бросок, и все – конфликт исчерпан. Так что, может, и впрямь не дожидаться, когда багорщиков осенит эта идея, а нанести по ним упреждающий залп? Раньше начнем бой – раньше его проиграем.

Однако я не спешу отдавать такой приказ. Наоборот, повторно напоминаю, чтобы товарищи и думать не смели спускать курки без моей команды. Не сомневаюсь, они догадываются, почему я мешкаю. Все дело в непривычном поведении молчунов. Прежде они в ярости кидались в атаку, едва только мы попадались им на глаза. А теперь не торопятся делать это, даже видя, что нас осталось всего пятеро, в то время как их явилось по наши души в пятьдесят раз больше. Что бы это, интересно, значило? Ясен пень, ничего хорошего, и все-таки хотелось бы поскорее прояснить сию удивительную загадку.

По этой же причине я не намереваюсь отступать, хотя инстинкт самосохранения рекомендует удерживать между нами и багорщиками безопасную дистанцию. Но что проку пятиться, когда враг при необходимости ускорит шаг и нагонит нас за считаные секунды. Точнее, уже нагнал бы, если бы захотел. Нет, беготня – столь же бесперспективный вариант, как и топтание на месте. Разве что последний позволит нам умереть с гордо поднятыми головами, в духе «ни шагу назад!». Что будет, в общем-то, бессмысленным бравированием, ну да пока на Тихоне Рокотове офицерский мундир и погоны, ему не пристало показывать неприятелю спину в своем последнем сражении. Особенно когда тот только того и ждет.

Отрадно, что соратники единодушно меня поддерживают. По крайней мере, Туков и Ефремов не любопытствуют, каков мой план, а, стало быть, они согласны поддержать любой, даже заведомо самоубийственный. Про Ольгу и говорить нечего. Она явно жаждет поквитаться с Душой Антея за гибель Хилла, и, если я вдруг переменю решение и прикажу бежать обратно, уверен, Кленовская мне не подчинится. Мы воспользовались шансом спасти Эдика и проиграли. Это только кажется, что у нас еще есть путь к отступлению. На самом деле он иллюзорен и вся наша дальнейшая беготня будет ничем иным, как бестолковым метанием пойманной рыбы внутри рыбацкого садка.

Мы – не рыбы, и багорщикам нас не запугать. Хватит, набегались! Пора и честь знать. А Душа Антея и впрямь оказывает нам ее. Это ж надо: бросить против жалкой горстки выживших «фантомов» целую армию! И чем нашего брата становится меньше, тем разумная мантия уважает нас все больше и больше. А если бы, к примеру, я стоял здесь сейчас в гордом одиночестве? Неужто тогда на бой со мной вышел бы сам мифический Хозяин Земли, орудием коего, по гипотезе Ефремова, может служить Mantus sapiens? Вот, действительно, была бы потеха! Прямо как в сказке: битва человека-Избранного с могучим Темным Властелином за наше право и дальше жить на этой планете…

И каких только самовосхваляющих фантазий не наплодили мы за время существования нашей цивилизации! Человек, венец природы и единственный полноправный хозяин Земли! С тем же успехом блоха может считать себя владелицей собаки, по которой она ползает. И кусать ее на данном основании денно и нощно, правда, лишь до той поры, пока однажды собачьи зубы не положат этому конец. Прав Лев Карлович. Похоже, в последнее время мы действительно стали так громко кричать о своем могуществе, что разбудили настоящего Хозяина, который решил подняться на поверхность, проверить, что за шавка там растявкалась, и отвесить ей хорошего пинка, дабы угомонилась.

Молчуны приближаются к нам на сотню шагов и останавливаются. При их недюжинной силе – вполне оптимальная дистанция для копьеметания. Да что там – эти ребята способны поразить нас и с большего расстояния. Видели, знаем. И тем не менее багры все еще не сыплются на наши многострадальные головы. Непонятно.

Зато понятно, что последнее Эдиково пророчество, в которое посвящен только я, практически сбылось. Багорщикам осталось лишь перебить всех вооруженных взрослых, чтобы ребенок остался на мосту один-одинешенек. И тогда продемонстрированная мне мальчиком втайне от остальных картина будет полностью соответствовать реальности. Но я, Миша, Ольга и Лев Карлович уже вряд ли это увидим.

И все же почему Эдик счел нужным посвятить меня в свою тайну? Почему хотел, чтобы я заранее приготовился к тому, что вот-вот здесь случится? Ведь он мог не показывать мне рисунок, как не показал его Кленовской и Хиллу, и это совершенно ничего не изменило бы. Потому что пророчества маленького немого художника нельзя изменить, сколько ни старайся. Они всегда сбываются именно так, как им предначертано сбыться. Отныне я абсолютно уверен: Эдик предвидит то, что вскоре произойдет, безо всяких «возможно». И раз мы с ним знаем, что ему суждено стоять в одиночку перед армией молчунов, значит, он будет стоять перед ней, как бы я ни пытался этому помешать.

Неужели лишь ради осознания этой истины пророк ознакомил меня со своим последним откровением? Но что конкретно оно должно мне дать за считаные минуты до смерти? Или я просто неправильно его истолковал и на самом деле Эдик хотел донести до меня совсем другую мысль?

Едва багорщики замирают, как у них поверх голов начинает сгущаться белесая муть. Та самая, что также присутствует на пророческой картинке. Mantus sapiens собственной бесформенной персоной. Откуда она изливается – из тоннеля, земли, тел своих носителей или отовсюду сразу, – в сумраке не определить. Концентрация ее не столь высока, как в энергетических потоках Бивня, и по незнанию образовавшуюся над молчунами завесу можно счесть дымом или паром. Однако вряд ли кто-то из нас ныне способен поддаться такому заблуждению. Мы видим перед собой именно то, что должны – нашего главного врага. Он бессилен против нас, «фантомов», в своем естественном обличье и непобедим в компании своей армии.

Мы понятия не имеем, что означает вражеское бездействие. Озадачены все, кроме, как выяснилось, Эдика, прячущегося за нашими спинами. Вернее, уже не прячущегося. Едва облако над молчунами сгустилось и стало непрозрачным, как мальчик совершенно неожиданно для нас протискивается между мной и Ольгой и решительно устремляется прямо навстречу врагу.

Первой на его непредсказуемый фортель реагирует Кленовская. Бросив автомат, она в три прыжка настигает беглеца, подхватывает его на руки и поспешно тащит малыша обратно. Мы расступаемся, пропуская их, после чего вновь смыкаем строй, заслоняя Ольгу и Эдика от возможного ответного выпада противника.

– Куда это ты намылился, паразит, а?! – грозно и в то же время растерянно интересуется «фантомка», опускаясь перед мальчиком на колени и хорошенько встряхивая его за плечи. – Что с тобой? Совсем спятил?

Эдик, однако, на нее не смотрит и, кажется, даже не слушает. Отвернувшись, он не сводит глаз с молчунов и распростертого над ними туманного полога. А когда Кленовская немного расслабляется, «паразит» тут же вырывается от нее и снова пытается проскочить сквозь нашу шеренгу с явным намерением удрать к противнику.

Мы с Мишей пребываем начеку и не пропускаем мальчика, а Ольга по-быстрому ловит его и теперь держит крепко, позволяя ему разве что свободно дышать, а все остальное – ни-ни.

– Вы только гляньте, что сопляк вытворяет! Как нарочно, честное слово! – обращается к нам Эдикова опекунша, едва не плача от обиды. Пролитые ею по Сиднею слезы еще не высохли, а тут еще ребенок взялся третировать нас своими крайне неуместными выходками. – Ладно бы еще обратно бежал, так ведь нет – прямо в лапы к этим уродам рвется! Да что с ним такое стряслось?

Вопрос остается без ответа. Никто не может дать объяснение охватившей Эдика нездоровой активности. А он продолжает настойчиво вырываться из рук Ольги, не позволяя ей подобрать оружие и вернуться в строй. Вряд ли ее неучастие способно как-то повлиять на исход грядущей битвы, но Кленовскую такой расклад, разумеется, не устраивает. Она раздражена тем, что сейчас ей приходится заниматься откровенной глупостью, ее нервирует внезапно заартачившийся Эдик и тяготит утрата близкого друга… Без сомнения, Ольге тяжелее, чем всем нам вместе взятым. Но не связывать же ей, в конце концов, мальчика по рукам и ногам, когда развязывать его, скорее всего, будет уже некому?

Прямо безумие какое-то! И что за припадок приключился с нашим ясновидящим художником? Рвется он в битву или просто-напросто потерял от страха рассудок? Но в его глазах нет и намека на панику! В них по-прежнему царит спокойствие маленького Будды, совсем не вяжущееся с одержимостью, с какой этот ребенок пытается сбежать от опекунши.

Тем временем Душа Антея над головами молчунов собирается в плотное облако симметричной формы, похожее на повернутую рогами в небо лиру. Сразу за этим Ефремов опускает автомат стволом вниз и, удивленно вскинув брови, таращится на туманный сгусток так, будто тот принял облик не лиры, а обнаженной красотки.

– Что с вами, Лев Карлович? – любопытствую я, полагая, что удивить всезнающего академика, да еще стоящего на пороге смерти, может лишь нечто воистину грандиозное.

– Я ее слышу… Или нет, скорее чувствую! – отзывается тот, возбужденно переминаясь с ноги на ногу. – Она посылает сигналы… Одинаковые… Один за одним.

– Какие сигналы? – Охватившее Ефремова волнение передается не только мне, но и Мише.

– Судя по всему, инфразвуковые, – уточняет геолог. – Нам их не расслышать, но я достаточно хорошо знаком с Mantus sapiens и теперь могу различать, когда она подает голос, а когда молчит. Не спрашивайте, как мне такое удается – видимо, это что-то на уровне инстинктов. Просто поверьте на слово, ладно?

– И о чем разумная мантия вас информирует? – спрашиваю я.

– А почему вы решили, что она сигнализирует именно мне? – округляет глаза Лев Карлович.

– А кому еще? – в свою очередь, удивляюсь я. – Не нам же, верно? Мы, в отличие от вас, с Душой Антея отродясь не заигрывали и общения с ней не искали.

– Ваши домыслы, Тихон, абсолютно необъективны, – возмущается академик, – потому что, кроме меня, среди нас есть еще один человек, способный расслышать сигналы Mantus sapiens. Готов поспорить на что угодно – он забеспокоился именно по этой причине!

– Матерь Божья! – ошарашенно восклицаю я и, обернувшись, гляжу на удерживаемого Ольгой Эдика. И не я один. Все мы сейчас смотрим на него так, словно видим малолетнего художника впервые в жизни. Лишь Кленовская, кажется, не удивлена сделанному нами открытию. А может, и удивлена, но по ее хмурому, опухшему от слез лицу этого не определить.

Пауза затягивается почти на полминуты. За это время малыш так и не прекратил попыток освободиться от заботливой, но крепкой хватки своей опекунши. А мы наблюдаем за ним и раздумываем над выдвинутой Ефремовым гипотезой. Отнюдь не беспочвенной, надо отметить.

– Черта с два, профессор! – наконец высказывается Ольга, явно со зла понизив в звании светило мировой геологии. – Несете всякую ересь! Разве не понятно: мальчик просто до смерти напуган, вот и дергается! В конце концов, даже у такого спокойного ребенка, как Эдик, терпение не беспредельно. Посмотрела бы я на вас после того, как вы в таком нежном возрасте пережили бы нечто подобное!.. Тише, тише, малыш! Все в порядке, я с тобой! Не бойся, я никому не дам тебя обидеть, клянусь!

Эдик не унимается. На Ольгины успокоения он не реагирует, а продолжает вырываться и неотрывно глядеть на облако разумной мантии. А оно успело за это время видоизмениться из «лиры» в фигуру, похожую на греческую букву «лямбда». Какой смысл носят эти метаморфозы, Ефремов сказать затрудняется. Однако он полон решимости это выяснить и просит разрешения расчехлить флейту, которую умудрился бережно пронести через все наши злоключения.

– Дерзайте, Лев Карлович, – даю я ему «добро» на эксперимент, хотя сильно сомневаюсь, что нас обрадуют его результаты. – Только умоляю вас: поаккуратнее! Не хватало еще, чтобы случайный сбой в работе вашего оборудования разъярил наших врагов. Сами понимаете, уж лучше такой худой мир, чем добрая ссора.

Академик не заверяет меня, что все будет тип-топ. Но не потому что он в себе сомневается, – просто не желает тратить время на лишнюю болтовню. Он приступает к делу с не меньшим рвением, чем то, с каким Эдик борется сейчас за свою свободу. Активация флейты занимает у Ефремова совсем немного времени. После чего он усаживается рядом с ней на мост, вставляет в уши наушники и нацеливает прибор на продолжающее видоизменяться облако Mantus sapiens…

По прошествии еще трех минут, в течение которых оно превращается сначала из «лямбды» в «калач», а из него – в «штопор», Лев Карлович докладывает нам о первых результатах своего исследования. В них, как и прогнозировалось, нет ничего утешительного. Хотя откровенной угрозы тоже вроде бы не звучит. Больше похоже на то, что Душа Антея констатирует один и тот же факт, поскольку предчувствия не обманывают Ефремова: учуянный им сигнал действительно короток и раз за разом повторяется.

– Затрудняюсь расшифровать это доподлинно, но по смыслу больше походит на… «настало время» или «пришла пора», – говорит геолог, продолжая вслушиваться во вражеское послание. – Да, пожалуй, я уверен. А если и ошибаюсь, то ненамного.

– И кому из нас все-таки адресовано это обращение? – интересуюсь я.

– В языке Mantus sapiens нет такого понятия, как обращение или вопрос, – просветляет меня академик. – Да и языка как такового у нее тоже нет, ведь она ни с кем не общается. А есть некий, скажем так, единый информационный фон, создаваемый упорядоченными колебаниями наночастиц и исходящими от их скоплений инфразвуковыми волнами. В этот фон, как в общий котел, периодически поступают новые данные, которые легко декодировать, пока они, если опять же сравнивать с котлом, плавают на поверхности. И последней слитой туда информацией является именно «пришла пора». Единственное, в чем она отличается от прочих известных мне сигналов, это в том, что повторяется, будто «SOS». С таким явлением при исследовании разумной мантии я еще не сталкивался.

– Тогда как прикажете понимать вот это? – Я обвожу рукой выстроившуюся у нас на пути армию и продолжающее видоизменяться облако. – По-моему, не надо обладать ученой степенью, чтобы догадаться: эта компания явно чего-то от нас добивается.

– Могу предположить, что циклический непрерывный сигнал есть э-э-э… оповещение о том, что пославший его готов приступить к неким э-э-э… действиям. – Речь Льва Карловича сбивается. Он не говорит напрямую, что Душа Антея наконец-то трубит начало глобального окаменения, но подразумевает, несомненно, его.

– Или эта зараза может быть напоминанием, – вставляет Туков. – Что-то типа телефонного звонка для того, кто должен сделать нечто важное. Или, наоборот, не сделать.

– Например, сказать Финальное Слово! – осеняет меня. – Если, конечно, оно до сих пор не сказано.

Мы опять дружно оборачиваемся и смотрим на Эдика и Ольгу. Она слышит нашу беседу, но, будучи занятой успокоением ребенка, не принимает в ней участия. Однако, когда речь снова заходит о нем, Кленовская вмиг настораживается и начинает смотреть на нас глазами волчицы, готовой растерзать любого, кто только попробует покуситься на ее волчонка.

– Наш Эдик – Финальное Слово? – недоумевает Миша. – Но ведь он же всего-навсего маленький мальчик, да к тому же немой!

– Он – чересчур загадочный ребенок, который намного умнее своих лет и вдобавок способен предсказывать будущее, – замечает Ефремов. – К тому же Финальное Слово – это слишком опоэтизированная и упрощенная трактовка того явления, какому я ее присвоил. В действительности его нужно было бы назвать так: «Последний ключевой фрагмент данных, который должен влиться в информационное поле разумной мантии перед тем, как она запустит процесс Глобального Окаменения».

– Понятно, – кивает Туков. – Только каким образом здесь все-таки замешан Эдик?

– Вот именно! – с вызовом поддакнула Ольга. – При чем здесь Эдик?

– Не хотел я этого говорить, – замялся академик, с опаской покосившись на нее, – а особенно в присутствии госпожи Кленовской… Однако есть у меня подозрение, что наш художник – вовсе не тот, за кого он себя выдает. Или, если угодно, не тот, за кого мы его принимаем – так, пожалуй, вернее.

– Что?! – фыркает «фантомка». – Да как вы смеете! И не совестно вам – убеленному сединами, высокообразованному человеку, – возводить напраслину на ребенка? На сироту, который перенес столько горя!..

– Погоди, Ольга! – осаживаю я ее. – Пусть Лев Карлович договорит. Полагаю, у него есть веские аргументы в защиту своей теории, потому что, как ты правильно выразилась, речь идет все-таки о ребенке.

Кленовская награждает меня красноречивым взглядом, и я понимаю, что раскол в нашем изрядно поредевшем коллективе неизбежен. Если не сказать хуже – он уже произошел. Однако, кроме ее лютого взгляда, я перехватываю еще один – Эдика. Доселе пристально взиравший на наших врагов, он прекращает дергаться и смотрит на меня, а потом вдруг кивает. Причем делает это подчеркнуто уверенно, словно я спросил его, храбрый ли он мальчик. Только я ни о чем таком его не спрашивал и вообще с ним не разговаривал. И тем не менее Эдик со мной согласился. Осталось лишь выяснить, в чем же именно.

Его опекунша не замечает этого кивка. Кажется, она даже не поняла, что подопечный угомонился, поскольку все ее внимание сосредоточено на мне и Ефремове. И слишком уж нездоровой выглядит эта ее сосредоточенность. При взгляде на зловещий прищур Ольгиных глаз мне становится не по себе. Ей-богу, настоящая пантера перед прыжком!

– Ты прав, брат: надо с ней быть поласковее, – соглашается со мной Скептик, оставшийся совершенно не у дел в кровавой чехарде последнего часа. – Смотри, не перегни палку. Дамочка явно на взводе, не ровен час, совсем с катушек слетит. А у нее, между прочим, при себе еще пистолетик остался. Это я, знаешь ли, так, на всякий случай. Чтобы ты был начеку.

– Аргументов у меня достаточно, – заверяет академик. – И все они, в принципе, вам хорошо известны. Это – каждая из необъяснимых Эдиковых странностей. Которые кажутся вам либо чудачествами немого парнишки, либо проявлением его экстрасенсорных способностей. Но кто из вас, уроженцев этих мест, слышал до образования «Кальдеры» о живущем в Новосибирске малолетнем художнике – предсказателе будущего? Слабо верится, что подобные дети-уникумы могут расти в безвестности. Такой талант был просто обречен стать звездой если не российского, то хотя бы местного масштаба.

– Эдик мог заполучить свои уникальные способности уже после того, как очутился в «Кальдере», – высказываю я предположение. – Вследствие травмы, нервного шока или еще по какой неизвестной нам причине.

– Весьма точно подмечено: «по неизвестной нам причине», – подчеркивает Лев Карлович, выставив в небо указательный палец. – Стало быть, вы, Тихон, не исключаете, что мальчик мог быть взят в оборот Душой Антея, которая и наделила его этими талантами?

– После всего, на что я здесь насмотрелся, – не исключаю, – признаю я. – Хотя на проделки разумной мантии это совсем не похоже. Слишком уж сильно отличаются прочие ее творения от нашего Эдика. – Я указываю стволом автомата на багорщиков.

– Однако кое-что общее у них все же есть, – добавляет Ефремов. – И совпадение это слишком явное, чтобы его отрицать.

– Немота? – догадывается Миша.

– Она самая, – кивает ученый. – Как и все биологические носители Mantus sapiens, Эдик нем, но отнюдь не глух.

– И не глуп! – встревает Кленовская. – Зато прочие молчуны в сравнении с ним – ходячие стоеросовые пни, не умеющие ни рисовать, ни предсказывать будущее, ни вообще адекватно себя вести.

– Это еще ни о чем не говорит, – возражает академик. – Напомню: нам ведь до сих пор катастрофически мало известно о Душе Антея. Поэтому нельзя исключать, что одних своих носителей она превращает в орудия убийства, а других использует для иных целей. Например, для разведки или более комплексного изучения человека. В смысле, изучает не своего раба или жертву, а нас – в нашей естественной ипостаси… Пусть при этом и далеко не в естественной среде. И результат этих исследований вполне может сказаться на характере Финального Слова. Или не сказаться. Но оно в любом случае должно прозвучать и, вполне вероятно, этому суждено случиться именно здесь и сейчас.

– Это что ж, выходит, нам нужно просто взять и отпустить Эдика к молчунам? – изумляется Миша.

– Если мы этого не сделаем, они отберут его у нас силой, – отвечает Ефремов. – Как видите, выбор небогат.

– Отчего же Эдик не рвался к ним раньше? – вновь вопрошает Туков. – Почему Душа Антея не предъявила нам свой ультиматум еще на площади Ленина, а пыталась всех нас уничтожить?

– Тогда, Миша, было еще рано, – устало вздыхает Лев Карлович. – И десять минут назад – тоже. А сейчас вот пришла пора. Ни раньше, ни позже. Машина для глобального окаменения – Бивень и «Кальдера» – полностью готова к работе. Душа Антея замерла в ожидании. Заметь: даже «антивирусная программа» для борьбы с нами – багорщики, – и та приостановлена. И теперь дело за малым. А вернее, за нашим малышом и той судьбоносной информацией, которую он в себе таит… Я прав, Эдик?

Мальчик смотрит на академика, но не отвечает.

– Скажи, Эдик, Лев Карлович прав? – повторяю я заданный ребенку вопрос.

Судьбоносный малыш переводит взгляд на меня, смотрит какое-то время в глаза, после чего опять неторопливо кивает. Теперь каждый из нас это видит. В том числе и Ольга, на чьем лице отражается целая гамма эмоций. Нет среди них лишь радости, зато все прочие сменяются таким калейдоскопом, что невозможно предсказать, какие из них в итоге возобладают над Кленовской.

– Отпустите мальчика, Ольга, будьте добры! – вежливо, но настоятельно требует академик. – Пусть идет. Не бойтесь, ничего с ним не случится. Пятнадцать лет назад я больше суток пробыл носителем Mantus sapiens и, как видите, расстался с ней безболезненно. Уверен, с Эдиком тоже все будет в порядке. Он сделает то, что должен, и вернется к нам целым и невредимым.

Буря эмоций у Ольги продолжается. Я вроде бы начинаю все чаще замечать в ее глазах понимание, но сама Кленовская явно не торопится соглашаться с академиком.

– По какому такому праву, профессор, вы здесь раскомандовались? – отринув наконец смятение, накидывается на Ефремова «фантомка». – Если мне не изменяет память, то приказы у нас вправе отдавать лишь капитан Рокотов. А он, я уверена, как офицер и человек чести, не допустит, чтобы в жертву вашим неуместным научным амбициям был принесен ребенок!

Сильно сказано, черт побери! Хитрая стерва знает, куда бить, чтобы склонить меня на свою сторону. Одного только не учла Ольга: тот самый ребенок, которого она так истово оберегает, ее опередил. Вот для чего последний пророческий рисунок был продемонстрирован мне и только мне! Ослепленная горем и эмоциями, Кленовская все равно не вникла бы в его суть, а Сквайру, по мнению Эдика, уже не требовалось знать о том, что произойдет спустя четверть часа после его гибели. И кабы не вовремя сунутая мне под нос «инструкция», подготовившая меня к этой неоднозначной ситуации, даже не знаю, сколько продлились бы мои сомнения и какой приказ я в конечном итоге отдал бы. Однако сейчас при всем уважении к мужеству и решимости Ольги, я предпочитаю поддержать жестокосердного академика и нашего маленького стратега, пусть ему в силу возраста и не дозволено участвовать в решении взрослыми его судьбы.

– Лев Карлович прав, Ольга! – скрепя сердце, выношу я свой командирский вердикт. – Если мы не позволим Эдику сделать то, чего он добивается, молчуны без колебаний растерзают и нас, и его. Ведь для них он – всего лишь биологический носитель сокрытой в нем инородной сущности. А она, как тебе известно, способна прекрасно обходиться без тела. Но если попробовать сделать все по-мирному, возможно, нам повезет дожить до окончания этой заварухи. Разве тебе не хочется узнать, каким окажется Финальное Слово? Отпусти мальчика, Ольга. Так ты его точно не спасешь.

– Ты… Ты… – У Кленовской не хватает слов, чтобы высказать все, что она обо мне сейчас думает. – Трус! Предатель! Все вы трусы и предатели! Готовы без колебаний пожертвовать ребенком за мизерный шанс сохранить собственные жизни! А я-то, дура, считала всех вас настоящими товарищами и достойными людьми! И ради этих жалких тварей Сидней Хилл отдал свою жизнь?! О, господи, какой ужас!..

– Успокойся! – Я скорее приказываю, нежели прошу. – Мы прекрасно понимаем твои чувства, но подумай, во что выльется твое упрямство!..

– Пистолет! – вновь предостерегает меня Скептик.

Поздно. Я не успеваю и глазом моргнуть, как в руке у Ольги оказывается «Прошкин», который она без колебаний нацеливает на нас. Мы с академиком никак на это не реагируем, но Миша вздрагивает и тоже вскидывает оружие. Правда, сразу устыжается своей нервозности и опускает ствол автомата, продолжая, однако, удерживать тот на изготовку.

– Нет, ни хрена вы, мерзавцы, меня не понимаете! – змеей шипит вконец осерчавшая «фантомка». – И никогда не поймете! Потому что вы – такие же нелюди, как молчуны! Даже ты, Миша, хотя раньше я считала тебя порядочным парнем! Ты, я и Эдик – последние, кто выжил из всей нашей большой и дружной семьи! А эти двое – проходимцы, которые спустились в «Кальдеру» и попросту использовали нас в своих непонятных целях! И мне жаль, что ты предаешь меня и память наших погибших товарищей. Искренне жаль!..

Миша обиженно сопит, морщится и, будучи повергнутым в смятение, отворачивается и ставит автомат прикладом на рельс.

– Туков, ты с нами? – спрашиваю я дрогнувшего бойца.

– Так точно, товарищ капитан, – неуверенно обнадеживает он меня, пялясь себе под ноги. – И дураку ясно, что она, зараза, чокнулась. Не сомневайтесь: будь жив Папаша, он тоже вас поддержал бы.

Крепко удерживаемый Ольгой, Эдик не вырывается, а продолжает неотрывно смотреть на меня. Даже не знаю, чей взгляд выдержать проще: его или его опекунши. Она же попеременно наводит пистолет на всех нас и наверняка без колебаний выстрелит, если мы попытаемся отобрать у нее ребенка силой. Споры и разглагольствования кончились. Раскол в клане состоялся, и отныне можно считать, что тот прекратил свое существование.

– Послушай, Ольга… – Я продолжаю взывать к ней, поскольку, несмотря на безумный огонь в ее глазах, она еще не утратила здравомыслие. – Кто здесь еще, кроме тебя, заикается о каких-то жертвах? Ну подумай хорошенько: разве мальчик, способный предсказывать будущее, бежал бы добровольно навстречу собственной гибели?

– Эдик просто напуган и не соображает, что творит, – упрямо талдычит свое Кленовская. – А теперь вы слушайте меня, ублюдки! Уж коли ради спасения мира приходится отдавать на растерзание ребенка, то будь он проклят, такой мир и вы – его гребаные спасители! Плевать я хочу на ваши больные фантазии! Мы загнаны в угол, поэтому все теперь во власти судьбы! Если она пожелает убить нас с Эдиком, то убьет, захочет спасти – спасет. Но ни одна мразь, слышите – ни одна! – не посмеет отнять его у меня! Я дала клятву Сиднею защищать этого мальчика до последнего вздоха и буду его защищать, даже если мне придется перестрелять вас всех! Думаете, я блефую! Что ж, проверьте! Ну же! Кто первый? Ты, трусливый капитан, забывший о чести офицера? Или ты, долбаный ученый гений? А может ты, бесхребетный сопляк? Что примолкли? Нечего сказать? Я так и знала! Подонки!..

Со стороны арки слышится шум. Нет, не внезапный, а вполне ожидаемый. Я даже удивлен, почему он не раздался раньше. Не нужно оборачиваться, дабы понять: враг вновь перешел в наступление. Но мы, естественно, оглядываемся и все это отлично видим. Не переходя на бег, шаг за шагом молчуны идут, нацелив на нас сонм копий. Туманный сгусток летит над ними, подобно гигантскому реющему знамени. Нам было предоставлено достаточно времени на раздумья, и мы его исчерпали. Едва воцарившийся худой мир вновь перерастал в ссору. Кровавую и, по всем признакам, очень короткую.

Ольга тоже смотрит на багорщиков. По-прежнему удерживая нас на мушке пистолета, она начинает инстинктивно пятиться, и в этот момент незаслуженно заподозренный мной в мягкотелости Туков отмачивает фортель. В отличие от атаки багорщиков, действительно непредсказуемый.

– Товарищ капитан! – кричит солдат во всю глотку, подхватывая стоящий на рельсе автомат. Но не для того, чтобы стрелять по багорщикам. У, казалось бы, бесхитростного деревенского парня Миши на уме иной план. И он более чем убедительно доказывает, кому в нашем с Ольгой конфликте симпатизирует Туков.

Я, уже собравшийся открыть огонь по противнику, оборачиваюсь и вижу, как солдат перехватывает оружие за ствол и с короткого замаха бьет прикладом Кленовскую по руке, стараясь вышибить у нее пистолет. Очень рискованный поступок, учитывая, что «Прошкин» нацелен в этот момент на Мишу, а Ольгин палец лежит на спусковом крючке. Одна промашка и…

Как в воду гляжу!

Грохочет выстрел. Туков роняет автомат и, всплеснув руками, неуклюже падает на спину. Дьявольщина! Хотя кое-какой успех его самоубийственная выходка приносит. Пистолет он не выбил, зато сумел ошеломить «фантомку» настолько, что когда к ней подскакиваю я, то разоружаю ее, почти не приложив к этому усилий.

На Ольгу и вовсе становится страшно смотреть. У нее на лице – гримаса неподдельного ужаса. Но не от того, что багорщики приближаются, а из-за Миши. Кленовская издает сдавленный крик, и ее бросает в дрожь, которая больше напоминает эпилептическую конвульсию, чем обычный нервный тремор. При этом Ольга упорно не выпускает Эдика, и я начинаю опасаться, что она ненароком его задушит. Как ни пыталась она убедить нас в серьезности своих намерений, а хладнокровно пристрелить «бесхребетного сопляка» ей не удалось. И пусть я вижу, что у Тукова всего-навсего прострелено колено, а сам он корчится от боли, но пока не умирает, впавшая в истерику Кленовская этого в упор не замечает. Обезумев, она продолжает пятиться вместе с ребенком, только теперь не назад, а к перилам моста, перелететь через которые взрослому человеку – раз плюнуть…

Ненавижу бить женщин, даже когда они порой этого заслуживают, но сейчас я делаю это без малейшего зазрения совести. Боковой удар кулаком в скулу роняет Ольгу на колени, но вовремя подскочивший к нам Ефремов не позволяет ей грохнуться на мост. Ухватив «фантомку» под локоть, Лев Карлович виснет у нее на руке и высвобождает ребенка, которого Кленовская уже не опекает, а фактически мучит. Эдик, не выпуская планшета, шустро отползает на четвереньках в сторону. Лицо мальчика по-прежнему бесстрастно, хотя я вижу, что во всей этой суете он успел ссадить до крови колено. И, надо сказать, легко отделался. Мог бы, например, запросто стукнуться затылком о рельс или сломать руку.

Одно потрясение Ольги сменяется другим. Несмотря на пережитый удар по голове, она намеревается вскочить с колен и броситься за ребенком. Тщедушный академик сдерживает ее, словно кандальная гиря, не позволяя осуществить задуманное. Я же подхватываю Эдика и оттаскиваю его подальше от хрипящей в ярости опекунши, чтобы она, упаси бог, не натворила новых глупостей. Хотя, если честно, трудно сказать, кто из нас сейчас прав, а кто виноват. Все смешалось в нашей прежде дружной компании, сумевшей перегрызться даже накануне Конца Света.

– Хочешь, я пойду с тобой, малыш? – предлагаю я Эдику, опуская его на мост.

Мальчик мотает головой. Он категорически против, чтобы кто-либо его сопровождал.

– Тогда прости, если мы что-то не так поняли, – виновато говорю я. – И не думай о нас плохо, ладно? А теперь поступай как знаешь и беги куда хочешь. Надеюсь, что мы все-таки не прощаемся!

Эдик кивает, а потом решительно вручает мне планшет. Я беру его и невольно вспоминаю, что руки у изображенного на последнем рисунке мальчика пусты. А стало быть, его очередное графическое пророчество свершилось, как и все предыдущие. И пусть на нем отсутствуем мы, нам все же удалось дожить до сего малоприятного часа. Хорошо это или нет? Все выяснится буквально с минуты на минуту.

Доверив мне свой художественный аксессуар, Эдик поворачивается к нам спиной и выступает навстречу молчунам своей неторопливой и слегка неуклюжей походкой. И тем не менее шагает он гораздо увереннее, чем если бы на его месте сейчас оказался я. А в это время Ольга уже почти отделалась от удерживающего ее Ефремова и вот-вот рванет вслед уходящему мальчику. Допустить этого я, разумеется, не могу и спешу на помощь слабеющей «науке».

Подскакиваю очень своевременно. Едва наша львица в человеческом обличье оказывается на ногах, а Лев Карлович поверженным, я роняю Кленовскую подножкой на мост лицом вниз, аккурат между рельсов. На сей раз без мордобоя, почти как при отработке вполсилы борцовского приема. Впрочем, Ольге и такой гуманизм с моей стороны отнюдь не по нраву. Приходится вдобавок заломить ей обе руки за спину и усесться на нее верхом, дабы не дергалась. Грубовато, но что еще прикажете делать с этой амазонкой? Рубикон перейден, и отпущенный на милость судьбы Эдик уже топает к манящей его цели. Прямо на копья молчунов. И я, взирая на весь этот ужас, не собираюсь ему препятствовать. В общем, если до сей поры я еще сомневался, куда отправлюсь после смерти – в рай или ад, – то после такого поступка путь на небеса мне окончательно и бесповоротно отрезан.

– Лев Карлович! – окликаю я инициатора творимого нами беспредела. В отличие от Миши, академик вышел из схватки с Ольгой ценой куда меньшей крови. Что ни говори, а между расцарапанным лицом и простреленным коленом есть весьма существенная разница. – Лев Карлович, придите в себя, черт возьми! Скорее найдите что-нибудь, чем можно перевязать Мише ногу и помогите ему! Ну же, пошевеливайтесь! У нас пока не Конец Света, так что парню рано еще помирать!

Надо отдать должное геологу, он быстро берет себя в руки и бросается выполнять мое распоряжение. Рана у Миши довольно серьезная и жутко болезненная – пуля угодила ему аккурат в коленную чашечку. От шока он пребывает в полуобморочном состоянии и громко, без умолку стонет. Я и сам рад бы ему помочь, но кто тогда утихомирит Ольгу? Как показала практика, у академика для драки с бывшей олимпийской медалисткой силенок все же маловато.

Я здорово беспокоюсь за Тукова, но жизнь Эдика, безусловно, для меня намного важнее. Расстояние между малышом и надвигающимся на него «воинством Тьмы» неумолимо сокращается. Даже на рисунке эта сцена повергла меня в смятение, а наяву и вовсе бросает в холодный пот и озноб, пусть даже сейчас я разгорячен, как боксер после финального раунда. Я твердо убежден, что если багорщики растерзают мальчика на части, а меня по какой-либо чудесной причине вдруг пощадят, то все равно жить мне после этого на белом свете очень и очень недолго. Ровно столько, сколько потребуется времени, чтобы приставить себе к виску Ольгин пистолет и спустить курок.

Обездвиженная Кленовская тоже имеет возможность наблюдать за своим подопечным. Она лежит, припертая к мосту, и, задрав голову, провожает Эдика безумным взглядом и рыданиями, больше похожими на хрипы умирающего. У нее уже не осталось сил ни на борьбу, ни даже на проклятья. Мне невыносимо жаль Ольгу и отвратительно на душе от собственного поступка, но что сделано, то сделано. Эдик идет навстречу не только своей судьбе, но и держит в руках наши, а возможно, и судьбу всего человечества, как бы пафосно это ни звучало.

Никогда в жизни мне еще не доводилось делать столь важного и одновременно чудовищного по своей жестокости выбора…

Эдик и молчуны движутся навстречу друг другу, не сбавляя скорости. Я скрежещу зубами и все больше укрепляюсь в мысли, что враг попросту нанижет мальчика на багры, а затем втопчет в мост, как до этого Сурок размазал о рельсы Дросселя и Хакимова. Никто из нас в этом не сомневается. Кроме, очевидно, самого Эдика, идущего вперед, покорно склонив голову и в то же время с поразительной решимостью.

Столкновение неизбежно. И когда от моей сгорающей надежды остается лишь щепоть пепла, а между мальчиком и багорщиками – считаные шаги, он останавливается. А вслед за ним практически мгновенно замирают на месте молчуны. Все разом. От резкой синхронной остановки стольких тяжеловесных бойцов железный мост ощутимо вибрирует. Острия багров вновь дружно устремляются вверх, словно вздыбленная щетина дикобраза. Это хорошее предзнаменование. Очень хорошее. Как мне хочется думать, потому что на самом деле нельзя и близко предугадать, что на уме и у Души Антея, и у Эдика.

Белесое облако тоже прекращает свой полет. Но не застывает в воздухе, а формируется в столп, который немедленно начинает раскручиваться, подобно торнадо. Ровный, величиной примерно с Александрийскую колонну торнадо, похожий на тот, который я наблюдал в клинике, когда бойцы Верниковского «стреляли» по сгустку разумной мантии из флейты Ефремова-Клейна. Правда, в нашем случае имеется несколько отличий: нынешняя аномалия значительно крупнее, располагается вертикально и образовалась сама, без ефремовской акустической ловушки. Но схожесть обоих завихрений Души Антея, бесспорно, заметна. Вдобавок, как и в прошлый раз, воздух вокруг раскрученной в смерч Mantus sapiens вмиг раскаляется. И тем не менее дышится им опять-таки легко, без каких-либо затруднений.

– Немыслимо! – восклицает Ефремов, не отрываясь от работы. А занят он тем, что безжалостно полосует ножом свою куртку, собираясь наделать из нее бинтов для Миши. – Эффект «вортекс»! Неужто его можно добиться без флейты и нанороботов?

– О чем вы, Лев Карлович? – осведомляюсь я. Разумный смерч не издает ни звука, равно как и застывшая под ним армия, и мы с академиком можем разговаривать почти не повышая голоса. – Это опасно для Эдика?

– Не должно быть, – поясняет Ефремов. – Я бился над теоретической моделью эффекта «вортекс» почти десять лет и опробовал ее на практике лишь после образования «Кальдеры». Это способ блокирования небольших скоплений Mantus sapiens путем заключения их в искусственный центростремительный вихрь из нанороботов и акустических волн. Сложнейшая технология. Ради нее пришлось дюжину раз усовершенствовать модель флейты. Под защитой самой мощной из них мы, как вы помните, и проникли сквозь туманный барьер. Но чтобы эффект «вортекс» возник самостоятельно – впервые вижу. Да еще такой мощности!

– Сволочи! – хрипит и брызжет слюной стреноженная Ольга. – Отправили ребенка на погибель, а сами спецэффектами любуются! Гореть вам в аду, твари!

Никто ее, впрочем, уже не слушает. Все, в том числе и стонущий Миша, глядят на торнадо, находящийся сейчас прямо между Эдиком и молчунами. Судя по температуре вдыхаемого нами воздуха, мы должны страдать от невыносимой жары, но на деле ощущаем лишь то тепло, до какого разогрелись во время беготни по мосту. Странное состояние. Попробуй объясни его известными физическими законами. Из них, пожалуй, лишь гравитация еще сохраняет тут свои привычные свойства. А насчет всего остального лично я давно не уверен. Даже насчет времени. Ничуть не удивлюсь, если вдруг выяснится, что за те три дня, какие я нахожусь в «Кальдере», наверху промчалась пара-тройка столетий. По крайней мере, именно на столько веков вперед я уже претерпел здесь острых ощущений.

– Нет, Эдик! – стенает навзрыд Ольга и вновь начинает вырываться, когда понимает, что задумал ее несносный мальчишка. – Нет, слышишь! Не ходи туда! Не надо, умоляю!..

Мы ей не вторим. Ефремов торопливо бинтует Тукову колено, но тому не нравится качество оказываемой ему медицинской помощи. Грубо отстранив академика, Миша принимает сидячее положение и, матерясь от нестерпимой боли, берется бинтовать себя сам. Лев Карлович ничуть не возражает, поскольку это дает ему возможность вернуться к флейте. А Эдик, дождавшись, когда торнадо окончательно сформируется, делает несколько уверенных шагов вперед и оказывается внутри вихревого столпа, полностью растворившись в нем, как в молоке.

Ольга кричит. Мы угрюмо молчим. А мальчик исчезает, словно его здесь и не было. Вот так запросто и даже не оглянувшись на тех, с кем он прошел рука об руку весь этот дьявольский путь…

Эдик исчезает, но обжигающий наши легкие вихрь остается. И не только остается, но и начинает багроветь, будто сунутый в кузнечное горнило железный прут. Не проходит и минуты, как белесая аномалия обретает вид огненного смерча, от которого, впрочем, не исходит ни дыма, ни рева, ни жара в привычном его понимании. Но это здесь, в полусотне шагов от поглотившего мальчика катаклизма. Что же творится в его эпицентре и не обратился ли наш маленький искатель приключений в угли или пар? Попробуй угадай, когда понятия не имеешь, с какой стихией столкнулся и чего от нее ожидать.

– Господь всемогущий! Черт меня побери! Это… это… это определенно нужно услышать всем! Пропустить такое все равно, что зазря прожить жизнь, истинно вам говорю! – На Ефремова явно накатывает очередной приступ лихорадки первооткрывателя. Его руки дрожат, а сам он от возбуждения не находит себе места, вертясь возле флейты, нацеленной на горящую Душу Антея. По виду Льва Карловича сложно определить, нравится ему то, что он сейчас выведал, или, напротив, огорчает. Как фанатичный адепт науки, он одинаково рад любому открытию, пусть даже в следующее мгновение оно уничтожит мир.

– Где Эдик, ты, бессердечный умник?! – вопрошает у Ефремова Ольга, бешено вращая глазами. – И не вздумай сказать, что он мертв! Сам знаешь, чем тебе это грозит!

– Понятия не имею, что с Эдиком!.. То есть я пытаюсь это определить, но пока не могу. Не могу, хоть и впрямь убейте!.. – Сейчас для академика угрозы Кленовской – пустой звук, хотя она уж точно не бросит слова на ветер. – Но зато я слышу, что происходит внутри «вортексной» аномалии! И если вы не будете меня отвлекать, я попробую сделать так, чтобы вам тоже удалось проследить за этим потрясающим обменом информацией. А теперь, ради бога, помолчите! Мне нужно сконцентрироваться. Расшифровывать подобные вещи на лету очень трудно.

Ольга открывает было рот, намереваясь сказать еще что-то, но внезапно передумывает и обессиленно роняет голову на железный настил. «Да делайте вы, сволочи, все, что хотите!» – видимо, так следует понимать этот ее жест отчаянья. Миша продолжает стонать, но дело у него спорится, хотя кровь из простреленной ноги пропитывает повязку быстрее, чем Туков успевает наматывать ее на колено. А Ефремов прижимает наушники пальцами, сосредоточенно наморщивает лоб и приступает к дешифровке, делая это вслух, как и обещал. Правда, понять, о чем он твердит, удается с большим трудом, хоть и говорит академик достаточно громко. Но переводит «глас недр», судя по всему, чересчур вольно. Впрочем, и на том спасибо. Томиться в тишине было бы для нас куда большей пыткой.

– Два потока данных. Быстро чередуются, отчего похожи на диалог. Для краткости и понимания буду называть их, уж извините, Эдиком и Антеем.

Антей: Пришла пора. Камень и реформатор готовы. Жду Финальное Слово.

Эдик: Исследование не закончено. Для Слова еще слишком рано. Надо отсрочить Крик Камня.

Антей: Отсрочить нельзя. Поздний должен поступать как Ранний. Ранний никогда не нарушал порядок.

Эдик: Порядок установил Ранний. Раннего больше нет. Поздний готов изменить правила.

Антей: Исключено. Ты не заставишь меня действовать вопреки правилам. Ты – не Ранний.

Эдик: Это мое первое реформирование. Мне нужно больше времени. Я должен понять, почему оно необходимо.

Антей: Не обязательно понимать. Главное, запомнить правило. Идеальный дом – дом без гостей.

Эдик: Так учил Ранний. Теперь он – часть Глубины. Я – вместо него.

Антей: Ты – лишь его преемник. Я охраняю тебя. Правила не меняются.

Эдик: Дом никогда не идеален. Гости появятся снова. Камень закричит снова.

Антей: Так будет всегда. В пространстве много гостей. Они неистребимы.

Эдик: Ранний не хотел знать почему. Я готов узнать. Я изучу гостей лучше.

Антей: Ты допускаешь ошибку. Ранний предвидел это. Изучение гостей допустимо лишь во время роста Камня.

Эдик: Ранний ошибся. Времени недостаточно. Гости слишком сложны для нас.

Антей: Это неважно. Крик Камня прозвучит. Гости исчезнут.

Эдик: Не теперь. Они мне интересны. Я собираюсь продолжить исследования.

Антей: Ты скажешь Финальное Слово. Камень прокричит. Исследовать станет некого.

Эдик: Не согласен. Я говорю Финальное Слово. Это – «нет».

Антей: «Нет» – недопустимый ответ. Ранний всегда говорил «да». Я выполняю только такие приказы.

Эдик: Ты допускаешь ошибку. Ответ может быть другим. Ранний дал мне право изменить порядок.

Антей: Не согласен. Ранний никогда не останавливал реформирование. Ты нарушаешь правило.

Эдик: Нет. Ранний позволил мне выбирать Финальное Слово. Иначе ты не ждал бы моего приказа.

Антей: Частично согласен. Анализирую. Сопоставляю аргументы.

Эдик: Ранний тоже выбирал. Он всегда отдавал предпочтение простому варианту. Я решил попробовать сложный.

Антей: Справедливое уточнение. Признаю свою ошибку. Готов подчиниться твоему Слову.

Эдик: Пусть Камень молчит. Возвращайся на исходную глубину. Жди дальнейших распоряжений.

Антей: Предупреждение. Остановок прежде не случалось. Возможны негативные последствия.

Эдик: Готов к ним. Камень и реформатор останутся здесь. Я прикажу возобновить реформирование, когда гости…

Ефремов не договаривает. Огненный смерч вдруг вспыхивает с такой яркостью, что нам приходится зажмурить глаза, дабы не ослепнуть. Дышать становится сущей пыткой. Вся атмосфера как будто пронизана мелкими незримыми крючками, которые застревают в горле и не дают воздуху проникнуть в легкие. И тем не менее он каким-то образом туда проникает, отчего мы не задыхаемся. Мерзопакостное ощущение. Но хуже всего то, что с каждым мучительным вздохом силы покидают меня все больше и больше. В конце концов, сознание мое отключается, и я мешком валюсь на мост рядом с Ольгой, которая, похоже, отключилась мгновением раньше. Последняя мысль, что бьется в моей гудящей на все лады голове, являет собой несказанное облегчение.

«Что ж, – успеваю подумать я, – если это и есть пресловутый Конец Света, то он не так уж плох. Чем не счастье – получить наркоз перед сошествием в геенну огненную. А тем более после тех грехов, что я натворил здесь на пару с Ефремовым»…

Звездная россыпь на небе богатая и яркая. Прямо как безлунной сентябрьской ночью, хотя на дворе вроде бы стоит январь. Интересно, сколько всего звезд охвачено моим взором? Явно не меньше сотни тысяч. В детстве я почему-то верил, что если пялиться на них неотрывно и долго, а потом опустить глаза к земле, то можно вдруг обнаружить, что находишься не на ней, а далеко-далеко, в открытом космосе. Но сколько я ни пытался проверить эту фантастическую теорию на практике, неизменно оказывался на том же месте, где до этого стоял. Однако не отчаивался и считал, что просто глазел в небо недостаточно долго и усердно. За что оно и отказалось исполнить мое заветное желание и отправить меня к иным галактикам, навстречу невероятным приключениям.

Звезды, которые наблюдаю я сейчас, меня уже не манят. И тем не менее я рад их видеть, ибо живо смекаю: в аду, куда мне по всем приметам следовало бы провалиться, такой красоты точно не сыскать. И, значит, я не в преисподней, а все еще на Земле, под грузом своих грехов и – я приподнимаю голову и осматриваюсь, – да, и в компании выживших «фантомов». Всех, кроме Эдика. Его по-прежнему среди нас нет. И жив ли он, большой вопрос…

Ефремов, Туков и Кленовская лежат вповалку вокруг меня, до сих пор пребывая без сознания. Я очнулся раньше них лишь благодаря Скептику, который, будучи не подверженным подобным потрясениям, всегда помогал брату из них выкарабкаться. Вот и теперь помог, хотя удалось ему это отнюдь не сразу. Забытье мое было глубоким, и это чувствуется. Ощущения вкупе с усталостью и болью в отбитых ногах такие, как будто я накануне изрядно надрызгался, да еще огреб тумаков.

Вспомнив про Эдика, я намереваюсь вскочить и двинуть на его поиски, но не тут-то было. Голова идет кругом, а руки-ноги словно ватные. Даже просто окликнуть мальчика, и то проблема. В горле сухо и до сих пор горячо, как в печной трубе. Поэтому первым делом я, кряхтя, принимаю сидячее положение и тянусь к фляжке, в которой – о, чудо! – еще плещется вода.

Около минуты я маленькими экономными глотками смачиваю горло и еще примерно столько же пытаюсь усилием воли побороть головокружение. Этого времени вполне хватает, чтобы осмотреться и понять, что за последние полчаса (именно столько, по заверениям Скептика, длилось мое беспамятство) в «Кальдере» многое изменилось. Это видно даже беглым взглядом. Во-первых, полностью очистилось небо, что я заметил сразу, едва разлепил веки. Во-вторых, в городе погасли все до единого огни и теперь он выглядит по-настоящему мертвым, а не охваченным предсмертной горячкой, каким казался еще недавно, сверкая уличной рекламой, фонарями и окнами зданий. В-третьих, ощутимо похолодало. Крепко так, по-зимнему. С прежней тепличной погодой «Кальдеры» совершенно не сравнить. И ветерок чувствуется. Холодный, но воистину живительный. Что, разумеется, прекрасно, но отнюдь не способствует моей борьбе с головокружением. Оно только усиливается от пахнувшего мне в лицо свежего воздуха.

И, в-четвертых, Бивень больше не вращается и не расчерчивает ночь лучами энергетических потоков. Черная громада маячит без движения на фоне звездного неба и отличается во мраке от окружающих ее зданий лишь размерами. Можно по ошибке подумать, что она – всего-навсего один из неразрушенных небоскребов. Хотя днем, само собой, такая иллюзия уже вряд ли возникнет.

Но до утра еще далеко. Впрочем, глядя на преображенный окружающий мир, я все больше укрепляюсь во мнении, что рассвет все-таки наступит. По крайней мере, один. А если этому миру повезет, он узрит их гораздо больше. И рассветов, и закатов, и весен, и солнечных дней, и прочих радостей, о коих мы – люди – сложили столько стихов и песен.

Однако сейчас я беспокоюсь не за привычный мир, а за бесследно пропавшего ребенка. Кое-как поднявшись на ноги и обретя равновесие, я сначала обхожу поочередно всех невменяемых товарищей и отвешиваю каждому по нескольку тонизирующих пощечин. В том числе и Ольге, пусть и осознаю, что лучше бы не приводить ее в чувство, пока окончательно не прояснится судьба Эдика. После чего разворачиваюсь и, зовя его по имени, иду туда, где видел мальчика в последний раз.

Еще одно случившееся в «Кальдере» любопытное изменение я обнаруживаю, когда гляжу на водоворот. Опрометчиво полагаться в темноте на зрение и слух, но мне кажется, что доносящийся с востока шум стал заметно тише. И еще я неожиданно замечаю под мостом звезды. Их не столь много, как на небе, и все они дрожат так, словно их безостановочно трясут, пытаясь просеять на огромном решете.

Эй, да ведь это река! По руслу снова течет река, и заполнила она его уже почти наполовину. Это в ее мутной волнующейся поверхности отражаются звезды. А шум ослаб, поскольку теперь я слышу лишь один далекий грохот водопада. Рев же водоворота утих из-за того, что сливная воронка перекрыта и вся когда-то уходившая в нее вода хлынула по старому пути. И если «Кальдере» суждено просуществовать в закупоренном виде до весны, Обь неминуемо заполнит ее доверху и двинет на север прежней дорогой. А на месте погибшего Новосибирска разольется новое Обское море – глубокое, идеально круглое и с отвесными монолитными берегами. То самое море, чье появление ожидалось здесь еще в первый месяц со дня образования «Кальдеры».

Там, где недавно стояли багорщики, лежит непонятная бесформенная груда. Фонарика у меня нет, и в темноте кажется, что весь край моста засыпан большими, туго набитыми мешками. Определить, что это не мешки, а тела, удается, лишь когда я подхожу ближе. Такое впечатление, что, пока мы валялись без памяти, здесь успела разыграться и закончиться нешуточная битва. Кто с кем воевал, тоже понятно. Впрочем, смутно верится, что молчуны перегрызлись между собой и перебили друг друга. Больше похоже на то, что сгинувшая бесследно Душа Антея просто покинула их и прикончила таким образом своих могучих бойцов скопом.

Отчаянно не хочется думать, что где-то среди них лежит тело Эдика. Надо полагать, паразитировавшая в нем тварь, которую, со слов Ефремова, Душа Антея называла Поздним, тоже покинула своего носителя. Я продолжаю настойчиво звать мальчика, ибо верю: расставание Mantus sapiens с человеком имеет все шансы завершиться полюбовно. Наглядный пример тому – Лев Карлович. Все-таки разумная мантия и существо, которое произнесло Финальное Слово, одного поля ягоды, а значит, их симбиоз с человеком должен, в принципе, протекать одинаково.

Отчего же тогда погибли молчуны? Все очень просто. Попробуй-ка выжить без поддержки Души Антея, когда твое тело слеплено из полудюжины других тел, причем слеплено топорно и явно без учета анатомических особенностей строительного материала. Поэтому немудрено, что багорщики оказались абсолютно не приспособлены к самостоятельному существованию.

– Эдик! – в который раз окликаю я малыша и уже готов проклясть себя и Ефремова за то, что мы натворили, как вдруг откуда-то из темноты до меня долетают надрывные всхлипывания. Нет сомнений в том, что неподалеку плачет ребенок, и я устремляюсь туда, стараясь идти аккуратно, дабы ненароком не споткнуться об Эдика. И хоть до этого я никогда не слышал его голос, надо быть идиотом, чтобы подумать, будто во мраке может скрываться кто-то другой.

Я пока не вижу мальчика, но, судя по плачу, с ним не случилось ничего серьезного. Если бы у него что-то болело, он рыдал бы куда громче и жалобнее. А так хлюпают носом лишь напуганные или обиженные дети. Не знаю, как насчет обиды, но напугаться Эдику было с чего. Ефремов говорил, что все расставшиеся с Душой Антея носители страдают глубоким провалом в памяти и совершенно не помнят, как они жили и что делали, находясь под тотальным контролем этого паразита. Будь мне столько лет, сколько Эдику, и окажись я на его месте, тоже небось растерялся бы, обнаружив себя холодной ночью бог знает где рядом с какими-то мертвыми уродами.

Неудивительно, что поначалу мальчик и от меня шарахается, как от чумы, хотя я вроде бы предупреждаю о своем приближении, выкрикивая его имя. Он хочет убежать, но сразу натыкается на труп багорщика и останавливается, сжавшись при этом, словно в ожидании головомойки. Неужто во мраке я кажусь таким жутким, что даже мой дружелюбный тон не успокаивает ребенка?

– Эдик, ты меня не узнаешь? Это же я, дядя Тихон! – напоминаю я, садясь перед ним на корточки.

– Я не Эдик, – отвечает тот, стуча зубами одновременно и от страха, и от холода. – Меня зовут Денис.

Не сказать, что я удивлен, когда считавшийся прежде немым ребенок говорит со мной совершенно нормальной речью, – ведь Ефремов предполагал, в чем кроется причина его немоты. Но все равно, слышать его первые слова непривычно и радостно – так, словно малыш долгое время болел и вдруг чудесным образом исцелился.

– Вот как? – усмехаюсь я, после чего стягиваю с себя куртку и укутываю ею продрогшего мальчугана. – Ну здравствуй, Денис. Значит, ты меня совсем не помнишь? Что ж, это бывает.

– Помню, – неожиданно признается бывший Эдик. – Вы мне снились. И еще много людей снилось. Только это был страшный сон. И очень долгий. Я таких долгих снов никогда раньше не видел… А где моя мама?

– Эдик!..

Если бы я благоразумно не отступил в сторону, подлетевшая к нам Ольга, наверное, просто оттолкнула бы меня от Дениса прямо на трупы молчунов. Переполняемая эмоциями, – на сей раз, слава богу, положительными, – она даже не задумывается над тем, что малыш может ее не узнать и принять за чужую женщину. К счастью для Кленовской, Денис не напуган ее неуемной радостью, поскольку узнает и Ольгу, которая «снилась» ему намного дольше, чем я. Вероятно, от мысли, что он теперь не одинок, мальчик безропотно позволяет Ольге тискать себя в объятьях и целовать. После чего, когда она немного остыла, сообщает и ей свое настоящее имя. А опекунша, в свою очередь, просит повторить его снова и снова, потому что на нее говорящий Эдик производит и вовсе сногсшибательное впечатление.

– Мы обязательно отыщем твою маму, малыш, – клятвенно обещает ему Кленовская. – А пока ты разрешишь мне побыть с тобой рядом, ладно?

Денис, конечно же, разрешает. Почему бы и нет, ведь он хорошо помнит свой недавний сон и видит, что наяву Ольга ничем не отличается от той доброй и заботливой женщины, которая ему снилась. А она, не обращая на меня внимание, застегивает на ребенке мою куртку, надевает ему свою вязаную шапочку взамен той, что он успел потерять, берет его на руки и несет обратно, подальше от этого неприятного места.

Я плетусь следом, испытывая невероятное облегчение от того, что интуиция нас с Ефремовым не подвела и все разрешилось именно так, а не иначе. Хотя, если честно, благодарить нам нужно не Бога и не счастливый случай, а могущественное подземное существо по имени Поздний, которое пощадило своего носителя и вернуло ему прежний человеческий облик. Пожалуй, это наилучшее подтверждение тому, что новый «хозяин Земли» – или кем он там в действительности является? – к нам благосклонен. И, как хочется надеяться, будет таким еще очень долгое время. Миллион-другой лет, как минимум.

Далеко мы не уходим. Просто возвращаемся туда, откуда сорок минут назад внимали эпохальному вердикту, вынесенному «гостям» планеты ее истинным хозяином. Все мы ощущаем себя истощенными и морально, и физически, а Тукова вдобавок терзает боль в простреленном колене. Впрочем, и он, и Ефремов находят в себе силы порадоваться возвращению Эдика… пардон, Дениса, пусть и выясняется, что фактически этот мальчик никому из нас незнаком.

Обняв его, Ольга усаживается вместе с ним подальше от нашей «бессовестной»… а может, и впрямь бессовестной компании и начинает бинтовать ему разодранное колено, о чем-то при этом негромко беседуя с ребенком. Видимо, убивает сразу двух зайцев: успокаивает все еще напуганного Дениса и успокаивается сама. Да и всем нам, а не только Кленовской следует сейчас расслабиться и унять нервную дрожь. Мы с академиком располагаемся обок прислонившегося к перилам Тукова, но у нас разговор отчего-то не клеится. Вроде бы и тем для него хватает с лихвой, а обсуждать их нет ни малейшего желания. Поэтому все, что мы делаем, это наблюдаем в молчании за звездами. Лишь Миша не переставая скрипит зубами и напряженно сопит, потирая время от времени пострадавшую ногу.

Что ни говори, а хорошо сидеть вот так, ничего не делая, никуда не торопясь и ни с кем не воюя. Правда, холодновато становится, но в нашем положении это пока терпимое неудобство. Главное, мы видим звезды, а, значит, нас теперь также можно запросто обнаружить с неба. Чему каждый тихо и радуется, не нарушая царящее в городе безмолвие.

Когда моя шея наконец затекает и я опускаю очи долу, взгляд мой падает на графический планшет, который мне пришлось бросить на мост, прежде чем скрутить Ольге руки. Страсть как не хочется подниматься, но я чувствую себя неловко от мысли, что доверенная мне художником ценность валяется без присмотра, словно какой-нибудь подножный хлам. Приходится отринуть леность и проявить уважение к артефакту, который служил нашему немому пророку средством общения.

Заметив подобранный мной планшет, Денис отвлекается и, показав Ольге на меня пальцем, начинает что-то ей оживленно говорить. Я не дожидаюсь, пока мальчик потребует вернуть ему его собственность, и сам отдаю художнику подарок Сиднея Хилла. После чего с удивлением выясняю, что, оказывается, никакой он не художник и вообще отродясь не прикасался к стилусу.

– Мама давно обещала купить мне такой, но пока не купила, – шмыгнув носом, уточняет он, вытаскивая из планшетного пенала стилус и рассматривая его, будто какую-то диковинку. – Но во сне, о котором я вам говорил, у меня был такой планшет. И я даже не забыл, как с ним работать. Не верите, могу показать.

– А кто тебе его подарил, помнишь? – интересуется Ольга.

– Да, – кивает Денис. – Один хороший дяденька, который не говорил по-русски. И который хотел почему-то забрать меня с собой в другую страну, чтобы познакомить со своим сыном… А этот планшет… он вам нужен, дядя Тихон?

– Да зачем он мне? – улыбаюсь я. – Тебе он гораздо нужнее, поэтому забирай, он твой.

– Насовсем? – не верит своим ушам Денис. – Но в нем полно чьих-то рисунков!

– Насовсем, – подтверждаю я. – А чужие картинки можешь стереть, если они тебе не нравятся. Только сначала, будь другом, покажи нам, как пользоваться этой штукой. Или лучше нарисуй для нас что-нибудь. Сможешь?

– Ой, здорово! – восклицает обрадованный ребенок, кажется, сразу позабыв про холод и все свои страхи. – Конечно, смогу! Только вы пока не подсматривайте, ладно, а то у меня ничего не получится.

– Как скажешь. Раз надо, значит, надо. – Я пожимаю плечами и возвращаюсь к Тукову и Ефремову. А Денис отворачивается от Ольги так, чтобы она тоже не смущала его во время рисования и, включив на планшете подсветку, приступает к делу.

– Кажется, сложную задачку вы ему задали, Тихон, – говорит спустя пару минут Лев Карлович, кивая украдкой на ссутулившегося над табулой художника. – Эдик, помнится, работал на порядок виртуознее.

И впрямь, то, как трудится над картиной Денис, и близко не напоминает элегантную и стремительную манеру рисования Эдика. Сосредоточенно прикусив губу и нахмурив брови, этот художник водит стилусом по табуле так, будто он весит не меньше пары килограммов. Движения Дениса неуверенны и скованны. Времени, за которое немой пророк сделал бы сотню штрихов, этому мальчику хватает лишь на пять-шесть. Единственное, что их роднит, это предельная самоотдача в работе. Здесь и тот, и другой похожи друг на друга как две капли воды. Если, конечно, такое определение уместно, когда речь идет об одном и том же человеке.

Полоса дрожащих звезд внизу с каждой минутой становится все шире. Я оглядываюсь: по другую сторону моста звездная дорога также раскинулась на сколько хватает глаз. Наверное, река добралась до северного края впадины и теперь взялась наполнять заключенный в нее участок русла подобно тому, как вода из крана заполняет ванну. Такими темпами к утру Обь наверняка выйдет из берегов. Но чтобы заполнить «Кальдеру» доверху, ей потребуется значительно больше времени. Хотелось бы присутствовать при том историческом моменте, когда она перехлестнет через кромку обрыва и возобновит свой путь к Северному Ледовитому океану. Надеюсь, эта моя новоиспеченная мечта гораздо реальнее, чем те, которые я лелеял последние трое суток.

– Смотрите туда, товарищ капитан! – сиплым измученным голосом обращается ко мне Туков и указывает на восток испачканной в собственной крови рукой. – Там вертолет! Видите его?

Мы с Ефремовым и Ольгой вмиг оказываемся на ногах и всматриваемся в темную даль. Мишу лихорадит, и вертолет ему вполне мог померещиться. Хотя, если рассуждать по существу, Верниковскому самое время отрядить пару-тройку экипажей для авиаразведки очистившейся от туманного полога «Кальдеры».

Так и есть. Далеко – наверное, где-то над Первомайкой или Кольцовом, – действительно летит, включив бортовые огни, армейская винтокрылая машина. Очевидно, ее экипаж получил приказ не удаляться от обрыва и совершить для начала облет впадины по периметру. Здравая тактика, но нас – замерзших, голодных и измотанных, – осторожность комбрига совсем не радует. Убедившись, что Миша прав, я вынимаю из кобуры припасенную для похода к подъемнику ракетницу и извещаю вертолетчиков о нашем местонахождении. Потом заряжаю в нее вторую ракету и дублирую сигнал.

В безлунном ночном небе две красные ракеты видны издалека и сразу привлекают к себе внимание авиапатруля. «Вертушка» замедляет полет и зависает над окраиной – видимо, экипаж докладывает командованию о сигналах и ожидает дальнейших приказов. Они поступают довольно быстро. На наше счастье, тот, кто их отдал – возможно, сам комбриг Верниковский, – готов пойти на риск и отправляет разведчиков в глубь аномальной зоны. Вертолет разворачивается и, врубив поисковые прожектора, устремляется в нашем направлении.

Любопытно, что ни замеченный Туковым патруль, ни устроенный мной салют не могут оторвать старательного Дениса от работы. Лишь когда подлетевшая к реке винтокрылая машина освещает нас прожекторами, мальчик отвлекается и удостаивает ее вниманием. Правда, забрать нас легкий двуместный «Ми-200» не может, и пилот, облетев мост по кругу, объясняет через громкоговоритель, что уже вызвал сюда винтокрылый транспортник. Что ж, подождем его, авось за четверть часа окончательно не замерзнем…

Денис завершает рисунок, когда в небе уже маячат огни транспортного вертолета, летящего, как и разведчик, с востока. Оценив напоследок критическим взглядом собственное творение, мальчик сначала показывает его Ольге, а затем подходит к нам. В этот момент мы с Ефремовым помогаем раненому Тукову подняться на ноги, но взглянуть на картину, естественно, не отказываемся.

– Готово, дядя Тихон, – говорит Денис, повернув планшет так, чтобы мы трое могли рассмотреть то, что на нем изображено. – По-другому у меня пока не получается, но я обязательно научусь и буду рисовать лучше, клянусь.

Учитывая, сколько времени мальчик корпел над табулой, результат его стараний выглядит довольно-таки скромно. Эдик создал бы подобную, вдобавок более качественную картинку за минуту. Денис же при всем своем усердии рисовал так, как рисуют большинство его сверстников, коим родители привили любовь к изобразительному искусству. Наверняка у него тоже есть зачатки таланта, на что указывают похвальная усидчивость и сосредоточенность. Но если в случае с Эдиком я потерял дар речи, едва впервые увидел его картины, эта работа такого чувства и близко не вызывает. Вполне обычный детский рисунок и только. Равно как и во взоре Дениса уже нет той повергающей в дрожь проницательности, а есть лишь трогательная непосредственность, с которой он ожидает от нас – кто бы спорил! – похвалы, а не разгромной критики.

И тем не менее, когда я смотрю на планшет, сразу понимаю: тот Эдик, которого мы знали, подобное не нарисовал бы. Не потому что для него – мастера, – это было бы слишком незамысловато и грубо. Просто творец черно-белых пророческих картин упорно избегал изображать на них солнце. А тем более такое, какое красовалось сейчас на планшете Дениса. Ярко-желтое, с оранжевой сердцевиной, оно раскинуло длинные лучи по голубому небу, а подсветка табулы лишь усиливает исходящее от рисунка жизнерадостное сияние.

Ничего, кроме солнца и небесной синевы, там больше нет. Прямо как в старинной детской песенке про «солнечный круг и небо вокруг», которую, говорят, пели еще наши прабабки. Но вот ведь чудо: это маленькое нарисованное светило вмиг согревает меня на ежеминутно усиливающемся морозе. И будет согревать еще очень долго, поскольку из всех сделанных Эдиком-Денисом пророчеств лишь это накрепко осядет у меня в памяти. И все потому, что оно – единственное, в которое мне хочется по-настоящему истово верить…