«В жизни каждого человека существуют роковые совпадения, – думал Симон, глядя из окон своей квартиры на сады дворца Шайо. – То, что восемнадцать лет назад произошло по моей милости с теткой, сейчас произошло с племянницей. Знает ли об этом Мари-Анж? Нет, конечно, не знает. И если бы Ноэлю Шудлеру удалось, как он этого хотел, толкнуть в мои объятия свою невестку, то же самое могло произойти, должно было произойти и с Жаклин. Может показаться, будто судьба упорно устанавливает связь между мною и женщинами из этой семьи, будто сама богиня плодородия соединяет меня с ними… Только от Изабеллы я ни за что не хотел иметь ребенка, а на сей раз…» На сей раз, вопреки рефлексу, выработавшемуся у Лашома за многие годы холостяцкой жизни, он не мог запретить себе с тайным, но все возраставшим удовольствием думать о том, что у него, возможно, родится сын.

«Но почему сын? Почему я решил, что будет непременно сын?.. И хочет ли Мари-Анж этого? Когда этому ребенку будет двадцать лет, я стану стариком, у Мари-Анж будет любовник, а мой ребенок будет относиться ко мне с такой же нежностью, с какой я относился к своей матери. Нет, Симон, брось нелепые мечты».

Но самые трезвые, самые пессимистические рассуждения ничему не помогали. Ребенок был единственной мечтой – и притом совершенно естественной, – осуществления которой ему еще оставалось желать.

В то утро Лашом ожидал Жан-Ноэля, который попросил по телефону срочно принять его. Симон был уверен, что молодой человек собирается поговорить с ним о своей сестре. Неужели Мари-Анж уже рассказала ему? Лашом позвонил ей, но не застал дома. Его охватила тревога. «Только бы она ничего не сделала, не предупредив меня. Это было бы слишком глупо… Но нет, конечно нет…»

Когда юноша вошел, Симона поразила его бледность и беспокойство, написанное на его лице. «Как он, оказывается, принимает все это близко к сердцу! Я и не предполагал, что он так чувствителен и до такой степени привязан к сестре… Бедный мальчик, он, верно, считает своим долгом потребовать, чтобы я ему ясно изложил свои намерения, и будет диктовать мне, как я должен поступить. Но он напрасно тревожится». Лашом почувствовал волнение, в эту минуту он ощутил неподдельную нежность к Жан-Ноэлю. Ему захотелось облегчить юноше его задачу, создать дружескую, братскую атмосферу между ними.

– Итак, мой милый Жан-Ноэль, о чем же вы хотели побеседовать со мною? – спросил он приветливым тоном и жестом указал на кресло.

– Со мной произошла беда, – ответил Жан-Ноэль.

– С вами?.. – удивленно спросил Лашом. – С вами лично?

Жан-Ноэль утвердительно кивнул головой.

– Я говорю о фильме «Рыцарь Сахары»… Я оказался жертвой акул и мошенников, – простонал он. – Вы улыбаетесь? Но в этом нет ничего смешного, поверьте.

– Нет-нет, я улыбаюсь совсем не этому. Я подумал совсем о другом… Слишком долго вам объяснять, – сказал Симон.

Лашом действительно вдруг вспомнил, как восемнадцать лет назад, когда он был начальником канцелярии военного министра Руссо, в его кабинет вошел Урбен де Ла Моннери. Тогда Изабелла была беременна, и он подумал, что старик собирается потребовать от него объяснений, но, как выяснилось, тот пришел просить, чтобы не увольняли в отставку его младшего брата – генерала. «Да, совпадение. Просто роковое совпадение», – подумал Симон.

– Ну что ж, дорогой Жан-Ноэль, объясните, что все-таки произошло? Если мне не изменяет память, я помог вам получить государственную субсидию в размере миллиона франков для этого фильма?..

Жан-Ноэль постарался как можно яснее рассказать Лашому историю своих просчетов и промахов. Расходы, связанные со съемками фильма, превысили первоначальную смету. Когда работа уже шла полным ходом, внезапно решили изменить сценарий. Но так как участвовавшие в съемках воинские части уже прибыли на место, то теперь в Марокко шли натурные съемки, хотя не было известно, удастся ли использовать эти кадры. Деньги между тем растекались и таяли. Сабийон-Вернуа не только не внес обещанных средств, но даже использовал часть субсидии для завершения работы над другим фильмом… Симон, слушавший до этого только из простого сочувствия, внезапно насторожился и забыл обо всем остальном.

– То есть как? – воскликнул он. – Вы предоставили другой компании для другой картины часть полученных вами от правительства средств? Да знаете ли вы, как это называется? Расхищение государственных фондов! Вас привлекут к уголовной ответственности. Все это весьма неприятно. Вы впутались в весьма скверную историю, старина.

Лашом думал прежде всего о самом себе, о том, что и он косвенно причастен к этому делу, так как добивался субсидии. Если дело примет дурной оборот, скандалом не преминут воспользоваться его политические противники. Начнут совать нос и в его частную жизнь, заговорят о мадемуазель Шудлер, «нынешней пассии министра», раскопают обстоятельства, связанные с крахом банка Шудлера. Уж кто-кто, а он, Симон, хорошо знал, как газеты, создавая общественное мнение, умеют поднять шумиху, раздуть самое незначительное событие.

«Подумать только, ведь я ловко выпутался тогда, во время краха, можно сказать, утопил Руссо и Шудлера – а сам вышел сухим из воды и даже укрепил свое положение. И вот теперь мне грозят крупные неприятности из-за какой-то нелепой субсидии, которую я выхлопотал для этого мальчишки. Право, это уже слишком. Будь я суеверным, я подумал бы, что старый Ноэль из могилы мстит мне, пользуясь своим внуком как орудием».

– Да, это весьма неприятно, – повторил он. – И вы ставите меня в очень затруднительное положение.

– Но я знаю, я все отлично понимаю. Потому-то и хотел с вами переговорить, – лицемерно сказал Жан-Ноэль.

– Лучше бы эта спасительная мысль осенила вас раньше. Итак, если я правильно понимаю ситуацию, – продолжал Лашом, – дела у вас обстоят следующим образом: ваши компаньоны не выполнили своих обязательств, часть правительственной субсидии они преступно использовали на посторонние цели, а другая часть растрачена из-за легковерия ваших сотрудников, если только тут нет прямого мошенничества. А ответственность за все несете вы. Кроме того, группа ваших актеров и операторов застряла в Марокко. Не так ли?.. И чего же, мой милый, вы ждете от меня?

Симон на минуту задумался.

– Все, что я могу для вас сделать, мой бедный друг, – продолжал он, – это добиться в финансовых органах военного министерства, чтобы расследование по вашему делу началось не сразу. Тем самым я помогу вам избегнуть самого худшего. Затем нужно, чтобы этот господин… как вы его назвали? Да, Сабийон-Вернуа… Нужно, чтобы он возвратил присвоенную им часть субсидии, в противном случае государство на правах первого кредитора предъявит иск и наложит запрет на все его фильмы – как уже выпущенные, так и находящиеся в производстве. Вы же соблаговолите изыскать нужную сумму, чтобы закончить работу над вашим фильмом – даже если вам придется для этого частично отказаться от своей доли в прибылях. Это единственный выход. Ведь если фильм выйдет на экраны, пусть даже плохой, военное ведомство придираться не станет. Сидящие там чиновники не слишком-то разбираются в искусстве… Кроме того, всегда можно найти простаков, которые ссудят вам недостающие средства.

– Мне сейчас необходимы триста тысяч франков, – поспешил вставить Жан-Ноэль.

– Вот и постарайтесь их раздобыть.

– Но они нужны мне не позднее завтрашнего дня, – пробормотал Жан-Ноэль.

Он поколебался мгновение, проглотил слюну и прибавил:

– Дело в том, что я выдал на эту сумму чеки без покрытия, и мне грозит судебное преследование.

– Только этого еще недоставало! – взорвался Симон. – Час от часу не легче!..

– Не могли бы вы?..

– Что именно?..

– Вот… Помочь мне покрыть эту сумму?

– Ну, милый мой Жан-Ноэль, вы слишком многого хотите, – сказал Симон. – Думается, я и так немало сделал для вас. Я готов, если только это окажется в моих силах, помочь вам избежать крупных неприятностей с военным министерством. Но в отношении денег рассчитывать на меня бесполезно.

Сердце Жан-Ноэля учащенно билось, тревога исказила его черты, он поднял голову и с деланной бодростью сказал:

– Но я могу предложить вам часть прибылей от фильма.

– Оставьте нелепые шутки, Жан-Ноэль.

Спина у юноши покрылась холодным потом. Он поднялся и, стараясь шагать уверенно и твердо, подошел к окну, бросил беглый взгляд на улицу. Лашом наблюдал за ним со смешанным чувством жалости, презрения и невольной нежности. Вопреки всему, он испытывал симпатию к этому юноше, почти мальчику, потому что тот был молод и слаб, потому что тот был последним отпрыском семьи, три поколения которой были хорошо знакомы Симону. «Только бы он не натворил глупостей и не пустил себе пулю в лоб, по примеру своего отца… Нервы у него тоже слабые, он не слишком умен и не слишком высоких понятий о чести…»

Между тем в сердце Жан-Ноэля закипали гнев и злоба против Симона. «Вот человек, – говорил он себе, – который обладает властью, живет на широкую ногу, пользуется огромным влиянием… А ведь он обязан своим положением моей семье, он предал моего деда, он сделал мою сестру своей любовницей, а теперь отказывается найти триста тысяч франков, которые спасли бы меня. Тем хуже для него. Никакой жалости! Я вправе пустить в ход любое оружие».

Он обернулся, вид у него был одновременно испуганный и угрожающий, он изо всех сил старался придать своему лицу выражение спокойной решимости.

– Если у меня не останется иных средств, – произнес он, – я буду вынужден принять предложение одной газеты, которая готова заплатить триста тысяч франков за мои воспоминания о том времени, когда я был у вас шофером.

Лашому страшно захотелось дать ему пощечину. Но он сдержался. «Не поддавайся гневу, Симон», – сказал он себе. Он знал, что Жан-Ноэль лжет, об этом свидетельствовала прежде всего та сумма, которую он назвал; но что сегодня было ложью, завтра могло стать правдой, и он понимал, что Жан-Ноэль способен и за меньшую сумму привести свою угрозу в исполнение.

Симон мог бы достать нужные триста тысяч франков, ему надо было только обратиться к нескольким дельцам, которые были ему обязаны, и попросить их помочь акционерному обществу Жан-Ноэля выпутаться из затруднений. Именно об этом он и думал еще минуту назад.

Но ни разу в жизни Лашом не позволял запугать себя. Неужели же его запугает сегодня этот мальчишка? «Не поддаваться гневу, только не поддаваться гневу», – повторял он беззвучно.

Однако выражение лица, нахмуренный лоб, приподнявшиеся плечи до такой степени изменили его облик, что, когда Симон шагнул вперед, Жан-Ноэль невольно попятился. Молодой человек испугался, его вдруг охватил самый обыкновенный страх, которого он не испытывал с детства, с той поры, когда испуганно дрожал перед взрывами гнева, сотрясавшими огромную фигуру его деда Ноэля Шудлера. Такой же гнев – гнев человека зрелого и сильного – он угадывал сейчас в Лашоме.

– Ты сам придумал эту жалкую махинацию?

Жан-Ноэль промолчал.

– Знаешь ли, как называется то, чем ты сейчас занимаешься? – продолжал Симон. – Это шантаж, причем самый низкий, если только существуют различные степени в гнусности такого рода! Вот как ты хочешь отблагодарить меня за все, что я сделал для тебя? Вот он каков – барон Шудлер, младший представитель рода, давшего Франции академиков, маршалов и управляющих Французским банком! Ты просто трусливый гаденыш, готовый продать своих друзей, свою сестру, свою родину, лишь бы выйти из затруднительного положения, в котором ты очутился из-за собственного тщеславия и желания разбогатеть, ничего не делая. А теперь садись и внимательно выслушай меня. Если ты когда-либо вздумаешь осуществить свой жалкий план и даже найдешь достаточно глупого издателя газеты, который согласится тебе помочь, то вы оба – и ты, и он – в двадцать четыре часа окажетесь за решеткой. Ибо все, что касается военного министерства, может быть расценено как секрет, имеющий прямое отношение к безопасности государства, и уж я обещаю тебе, дружок, позаботиться о том, чтобы ты предстал перед военным трибуналом. Если уж тебе суждено угодить в тюрьму, поверь, лучше попасть туда в качестве несостоятельного должника, нежели в качестве человека, разгласившего военную тайну. Что же касается твоей кинематографической деятельности, то ты немедленно встретишься с этим Сабийоном и его подручными и потребуешь от них не позже, чем через неделю, представить документы, подтверждающие, что государственная субсидия использована строго по назначению; в противном случае все вы будете привлечены к судебной ответственности: ты – за растрату, а они – за соучастие в ней. Советую тебе обсудить вместе с ними и вопрос о подписанных тобою чеках без покрытия – ведь если ты будешь арестован за мошенничество и твое акционерное общество вылетит в трубу, то, принимая во внимание темные делишки, которые вы сообща обделывали, они поплатятся вместе с тобой. Все!

Жан-Ноэля как громом поразила и эта тирада, и тон, каким она была произнесена. Скажи он сейчас Симону: «Мне остается только броситься в Сену», – тот не колеблясь ответил бы: «Это самое лучшее, что ты можешь сделать».

Видя полную растерянность юноши, Лашом решил воспользоваться ею и окончательно стать хозяином положения.

– Я мог бы и, откровенно говоря, должен был бы пинком вышвырнуть тебя за дверь, – сказал он, – а затем позвонить в министерство, попросить их разобраться в ваших мерзких делишках и добиться твоего немедленного ареста. Я не делаю этого единственно из-за привязанности к твоей сестре; счастье твое, что я хочу уберечь ее от потрясения. Но отныне угрожать будешь не ты, а я. Даю тебе неделю, слышишь? А потом будь любезен прийти сюда и с доказательствами в руках подтвердить, что ты все уладил. Если же нет, пеняй на себя.

И тогда Жан-Ноэль поступил как ребенок. Искренним, простодушным и смиренным тоном он сказал:

– Я глубоко виноват перед вами, Симон. Я и сам не помнил, что говорил. Я потерял голову. Но, поверьте, я не собирался этого делать. Я не так низок, как вам теперь кажется. И я вам это докажу.

Лашом пожал плечами: он не поверил юноше.

А когда тот ушел, Симон тяжело опустился в кресло и задумался. «Вот родится у меня сын, – сказал он себе, – а когда вырастет, тоже может сделаться таким же».