Книга: Гунны – страх и ужас всей Вселенной
Назад: 3. Эти неистребимые бургунды
Дальше: V. Часть Пятая. Смерть и преображение Аттилы

4. Попытка покушения на самодержца

Когда бургунды пали жертвой последнего нашествия гуннов, оказавшегося для них роковым, Аттила царствовал над гуннами уже не менее двух лет. Период с 434 по 439 г. считается самым «темным» в его биографии. Это пятилетие лишь местами, словно блуждающими огоньками, озаряется отдельными краткими сообщениями латино- или грекоязычных хронистов агонизирующего Рима. То, что эта агония затянется еще на целое тысячелетие, до самого взятия Второго Рима на Босфоре турками в 1453 г., да и после этого идея «Вечного Рима» отнюдь не умрет, возродившись в виде «Третьего Рима», «Третьего рейха» и т.д., было еще никому не известно. А ведь именно в те «темные», почти не освещенные историками годы, несомненно, в голове Аттилы созревали судьбоносные решения, благодаря которым гуннский «батюшка» вошел в историю.

Вряд ли великий самодержец гуннов снизошел бы до того, чтобы, с высоты своего величия, уделять особое внимание такому мелкому вопросу, как ликвидация вормских бургундов. Вряд ли он лично руководил операцией по разгрому бургундского войска на Рене. Но это вовсе не исключено. Хотя авторитетные историки и утверждают: «Аттила не участвовал в борьбе с бургундами, и они не являлись к его двору» (Гомейер).

Между прочим, в «Песни о Нибелунгах» Аттила-Этцель тоже не является к бургундам в Вормс во главе войска собственной персоной. По воле анонимного автора «Песни», несомненно, понимавшего, что без описания вооруженного конфликта бургундов с гуннами, неизгладимо сохранившегося в коллективной памяти, никак не обойтись, бургунды отправляются по светлому Дунаю на восток. Туда, где в самом деле находилась историческая ставка-двор гуннского царя – центр притяжения для послов всех стран и народов.

Это плавание обреченных на гибель бургундских витязей по великой реке, связующей сердце Европы с Востоком, образует кульминацию развития сюжета «Песни». Героической поэмы, написанной (или, скорее, записанной), вероятнее всего, в пору Высокого Средневековья при дворе австрийских герцогов из дома Бабенбергов – столпов «Священной Римской империи (германской нации)». «Именно в силу данного обстоятельства ее текст содержит скрытую рекламу вахауских вин» (Шрайбер). Что явствует из описания приема, данного едущим ко двору Аттилы бургундам в Бехларенском замке маркграфа Рюдегера:

 

Дочь Рюдегера, помня, о чем просил маркграф,

И королей бургундских в уста поцеловав,

Лобзанием хотела и Хагена почтить,

Но долго страх пред ним была не в силах победить.

Исполнила, однако, она отцов приказ,

Хотя в лице при этом менялась много раз.

Затем бесстрашный Данкварт лобзаньем был почтен,

А также Фолькер – затмевал отвагой многих он.

Взят за руку был ею млад Гизельхер потом.

Проследовал он в замок со спутницей вдвоем.

Державный Гунтер руку хозяйке старшей дал

И вместе с Готелиндою вступил в обширный зал.

С самим маркграфом в паре отважный Гернот шел.

Уселись в зале дамы и витязи за стол.

Велел подать хозяин вина (выделено нами – В.А.) гостям своим.

Нигде не принимали их с радушием таким.

 

Следует заметить, что в последней строчке приведенного нами фрагмента «Песни о Нибелунгах» в немецком оригинале написано буквально: «Нигде их не угощали лучше». Вот где, по мнению Германа Шрайбера, содержится скрытая реклама вахауского вина! Дело в том, что к моменту, когда на пергамен ложились эти строки, Дунай успел вновь обрести значение, которое имел в эпоху античности. Значение транспортного и торгового пути первостепенного значения. Водного пути, чья широкая и судоходная на всем протяжении реки акватория позволяла достаточно быстро и удобно преодолевать большие расстояния между сердцем Европейского материка и центром Восточной Римской империи. Сообщение по Дунаю щло в обход труднопроходимого альпийского горного массива. Дунай был эффективнейшей и важнейшей водной артерией, соединявшей западную речную транспортную систему Рен (ныне – Рейн)-Аара (Аре)-Родан (Рона) с восточной. Связующей, в свою очередь, через реки, протекающие по территориям сегодняшней России, Украины и Беларуси, Балтийское море с Черным и Средиземным.

Сказанное нами выше может, конечно, показаться неумеренной игрой фантазии. Особенно на фоне постоянно перечисляемых на страницах нашей книги примеров варварских обычаев, постоянных военных конфликтов и смут, переселениях народов и т.д. Однако же торговля относится к числу наиболее странных констант истории. Ибо люди, живущие торговлей, относятся к числу самых находчивых и энергичных представителей рода человеческого. Очевидно, они умели, ловко применяясь к обстоятельствам, во все времена обделывать свои дела. Заключая выгодные сделки в промежутках между конными набегами и на развалинах опустошенных сел, городов и стойбищ.

Правда, в прискорбных обстоятельствах, вызванных «Великим переселением народов», торговля уже не могла развиваться так же беспрепятственно, процветать так же успешно и достичь такого же размаха, как и на пике могущества Римской «мировой» империи. К тому же ее нельзя было назвать упорядоченной в современном смысле этого слова. Тогдашние торговые договоры, как правило, ограничивались установлением условий, мест и безопасности торговли, но не количества и квот товаров. Чтобы товарообмен оставался подконтрольным государственным властям, невзирая на военные неурядицы, и не служил прикрытием для шпионажа, торжища-ярмарки были ограничены по территории и времени. Но какое значение это имело для римской Европы? Пребывавшей в постоянном движении. Насчитывавшей, в результате перечисленных выше катаклизмов, к описываемому времени, не более 20 миллионов населения (о демографии Европы за пределами Римской державы мы имеем самые смутные представления). И обладавшей четко установленными и поддающимися контролю границами лишь там, где проходили римские валы-лимиты (лимесы), с которых мы начали наше повествование…

Как в западной, так и в восточной половине Римской империи купцу, торговцу был предоставлен почти неограниченный простор для его собственной предпринимательской инициативы. Скажем, в римской Сирии существовали торговые дома, чей объем внешне-и внутриэкономической деятельности вполне мог сравниться по масштабам с объемом аналогичной деятельности современных торговых фирм. В то же время на Востоке – например, у гуннов и у персов, торговля была строжайшим образом регламентирована государством. Вся римская торговля с Персидской державой Сасанидов могла осуществляться лишь через города Нисибис, Артаксаты и Каллиник, и контролировалась персидскими государственными чиновниками от начала до конца. Что же касается торговли с гуннами, то монополия на приобретение золота и владение им, установленная, в свою пользу, гуннским «царским родом», предполагала категорический запрет любых внешнеторговых сделок с другими государствами. Если они не осуществлялись по прямому поручению одного из «фратриархов» – Аттилы или Бледы.

Тем самым любая попытка частного лица обогатиться или извлечь пользу из своей добычи считалась контрабандой. А с контрабандистами Аттила не церемонился. Причем вне зависимости от того, были ли они гуннами, аланами, германцами или, скажем, фракийцами. И все-таки гунны, рискуя жизнью и используя к собственной выгоде особенности своей географической среды обитания, постоянно занимались контрабандной торговлей. Прежде всего, лошадьми (которые имелись у них, как и у других кочевников, в избытке). Но также и «двуногим скотом». Т.е. рабами и рабынями, которых они заполучали без особых затруднений. И которые, после удачных военных походов, имелись в их распоряжении в столь большом количестве, что «кентавры» частенько снижали цену на «живой товар». В такие моменты энергичный скупщик, за которым стояли надежные западно- или восточно-римские покупатели, мог провернуть «сделку века» и обогатиться на всю оставшуюся жизнь. Выставив на невольничьи рынки мегаполисов разделенной «мировой» империи на продажу свежий «скифский» товар. Белокурых германских девиц, горячих керкеток или выносливых аланов, кому что понравится. И чем на большую сумму просвещенный римский или эллинский работорговец обманывал гуннского варвара, сбывавшего ему живой товар по дешевке, тем благосклоннее сам Бог взирал с небес на ловкого дельца, сумевшего облапошить «врага римского и христианского имени». Во всяком случае, в этом заверял свою паству упоминавшийся выше епископ Амвросий Медиоланский, подчеркивавший допустимость для христианина одолевать того, кого он вряд ли может одолеть на войне, в делах, связанных с деньгами и прибылью. Дабы таким образом отмщать ему. Ибо, как на войне убийство не является преступлением, учил Амвросий, так и в данном случае, по отношению к противнику, не является грехом ни лихоимство, ни обсчитывание. Предположим, к чести Святого епископа Медиоланского, что, произнося это не совсем безупречное, с точки зрения евангельской этики, изречение, он, вероятно, помышлял, прежде всего, о гуннах. О гуннах, почти все богатство которых было ими отнято у прежних владельцев. И потому, по принципу «грабь награбленное» или «экспроприируй экспроприаторов», кое-что из этого награбленного гуннами в греко-римских землях добра, путем контрабандной торговли, прежде всего – по Данубию, опять возвращалось к своим прежним владельцам. О том, что римляне также не гнушались грабить при удобном случае, Святой Амвросий почему-то предпочитал умалчивать.

Особое положение целой нации, как вполне можно назвать гуннов, сплоченных «железом и кровью» под властью Аттилы, выделяло ее из числа других. Прежде всего – тем, что гуннский царь обладал почти немыслимым, не вообразимым никем и никогда ранее правом и возможностью контроля над золотыми деньгами, слитками и изделиями, поступавшими в его державу и утекавшими за ее пределы. Т. о. можно было без особого труда контролировать и поведение чужеземных послов. Ведь золотой римский солид в руках гуннского телохранителя означал то же самое, что означает сегодня сигнал тревоги. Сразу возникал ряд вопросов. За что этот воин получил монету? От кого он ее получил? Кто еще был подкуплен, подобно ему? Три вопроса, трудно разрешимых для современной демократической системы и законопослушной полиции. Но до легкости простая проблема для Аттилы. Аттилы, которому, для ее решения, было достаточно прищелкнуть пальцами и многозначительно взглянуть на палача. Разумеется, если какой-либо особо отчаянный гунн действительно дерзнул бы попытаться повысить столь самоубийственным способом уровень своего личного благосостояния…

В качестве доказательства верности нашего предположения можно указать на имевшую место в действительности попытку восточно-римского имперского правительства организовать заказное убийство Аттилы. С течением времени гуннский царь действительно превратился во врага №1 Восточной Римской империи, имевшей достаточно врагов и без него. В книге итальянского историка Санто Мадзарино о кончине Античного мира содержится любопытное утверждение. Главной проблемой Аттилы были его постоянные колебания в вопросе, на какую же половину римского мира ему следовало напасть в первую очередь – на западную или на восточную. Однако из поведения «Бича Божьего» в 435–449 гг. явствует, что «дикий» повелитель конных варваров был способен очень четко различать своих «высокоцивилизованных» противников. И правильно оценивать их безошибочным инстинктом истинного хищника. Соответственно, он и относился к ним по-разному. У западной части Римской империи, лучше обеспеченной в военном и (выражаясь современным языком) кадровом отношении, Аттила предпочитал создавать иллюзию безопасности. Поддерживая ее гуннскими наемными отрядами и одновременно изучая ее изнутри. Вызнавая все ее сильные и слабые стороны. Изучать же и усваивать римское военное искусство гунны могли лучше всего на практике. Активно участвуя в походах римских войск, под командованием опытных римских военачальников. А вот более слабая в военном отношении восточная часть Римской империи, управляемая трусливыми южанами, утратившая, вследствие чрезмерной приверженности к интригам и заумной софистике, способность к активным наступательным действиям, требовала иного к себе отношения. Ее достаточно было время от времени запугивать оскалом зубов и грозным звериным рыком. После чего пышно разодетая, изощренная в тонкостях придворного и дипломатического церемониала (не хуже далеких китайцев) восточно-римская дворцовая челядь всякий раз в испуге разбегалась. Спеша к себе в Царьград-Константинополь за все новыми подарками и контрибуциями для степного деспота.

В 441 и 443 г.г. Аттила совершил на восточную часть Римской «мировой» империи два грабительских набега. Оба набега были столь опустошительными, что в Константинополе создалось впечатление, будто уже началось Последнее Вторжение, знаменующее собой конец греко-сирийского «гетто для миллионеров» на Босфоре. Слава Богу (и Мамоне), оба раза обошлось. Весной 445 г. восточные римляне были напуганы сигналом тревоги иного рода. Аттила устранил своего брата и соправителя Бледу. Убрал его способом, о котором нам ничего не известно по сей день. А в 447 г. гунны снова как с цепи сорвались. Этот год начался с ужасного землетрясения, сочтенного дурным предзнаменованием. Земля содрогнулась 27 января, в два часа пополуночи. Сила стихии была такова, что рухнула большая оборонительная стена, построенная в 439 г. для защиты Константинополя от вражеских нападений со стороны суши. Согласно же Марцеллину Комиту последствия природной катастрофы были еще хуже – «рухнули стены Константинополя».

С рассветом десятки тысяч жителей Второго Рима (напомним лишний раз, что именно так повелел называть город на Босфоре сам Константин Великий, даже приказавший увековечить свою волю в надписях на каменных столбах!), в том числе император Феодосий «Каллиграф», вышли из города. С непокрытой головой и босые, василевс и весь его народ двинулись, словно паломники к святыне, к своей разрушенной стихийным бедствием твердыне. После чего в едином, героическом порыве, подобного которому тысячелетний, богатейший город не испытывал ни до, ни после, стена была восстановлена его жителями всего за три месяца.

Если Аттила имел во Втором Риме соглядатаев, то они в ту пору, вероятно, пребывали в зимней спячке. Ведь удобнее момента для удара по Царьграду было невозможно и вообразить себе. Однако имевшаяся у гуннов полевая армия настолько превосходила восточно-римскую, что «кентаврам» Аттилы не требовались для победы ни Божественное вмешательство, ни землетрясения. В конечном итоге граждане (а фактически – давно уже подданные) Второго Рима (имперские власти из предосторожности сгруппировали их при проведении строительных работ в соответствии с цирковыми пристрастиями, так, чтобы они работали, так сказать, по цирковым партиям«димам», или, по-нашему – группам «фанатов») зря старались. Ибо судьба очередной войны с гуннами решилась далеко от Константинополя, на границе с Дакией. Под городом Марцианополем (Маркианополем) – нынешней Девней (Болгария). В битве «ромеев» с Аттилой на реке Утус (Утум, Ут). В этой битве пал «военный магистр» Восточного Рима (у Иордана – «военный магистр Мисии» – В.А.) Арнегискл, продолжавший сражаться даже после того, как под ним пал конь, смертельно раненый гуннскими стрелами. Вся римская Фракия и северная Греция подверглась неописуемому опустошению. Гунны дошли до самых Фермопил. Но не нашлось новых спартанцев, чтобы преградить им путь. Современник событий, хронист Каллиник, со скорбью писал о нашествии варварского народа гуннов, нападавших с такой мощью, что ими было захвачено более 100 городов и под угрозой оказался сам Константинополь, чьи жители стали спасаться из города бегством. Даже монахи направили свои стопы из обреченного, как им, видимо, казалось, града на Босфоре, в Иерусалим. Гунны учинили такую резню, такое кровопролитие, что никто не мог сосчитать убитых. Они грабили церкви и монастыри, мучили монахов и монахинь. Они разорили даже храм Священномученика Александра Дрициперского, похитив из него все сокровища и пожертвования, чего еще ни разу прежде не случалось. Хотя гунны уже неоднократно бывали близ этой святыни, но до того они ни разу не осмеливались вступить в дом Божий. Фракия подверглась столь ужасному опустошению, что, по мнению Каллиника, ей никогда больше не достичь прежнего расцвета.

Из жалоб Каллиника, напоминающих «Плач Иеремии», явствует, что после поражения восточно-римских войск на Утусе, южном притоке Истра, с пути гуннов исчезла последняя преграда. «Кентавры» грозного Аттилы молниеносно захватили весь юго-восточный «угол» Европы. Невзирая на трудности преодоления горного ландшафта, гунны в нескольких местах дошли до берегов Внутреннего (Средиземного) и Мраморного моря (Пропонтиды).

Сообщение Каллиника и других о разграблении степняками храма Священномученика Александра, расположенного на дороге, связывавшей прибрежный город Гераклею (Ираклию), или Перинф, с Аркадиополем (нынешним турецким Люлебургазом), доказывает, что гунны предпочитали продвигаться вдоль римских дорог, где нередко давали сражения своим противникам. Вполне понятное обстоятельство, сыгравшее особую роль в дальнейшем, при движении гуннского войска к Каталаунским полям.

Как объяснить, что Второй Рим – Новый Вавилон Античного мира – все-таки избежал в тот раз гибели и смог сохранить свои сокровища для турок-османов, отдаленных потомков гуннов Аттилы – явившихся под его стены через 1000 лет после Аттилы? Как понять отступление бесчисленного гуннского войска во главе с самим Аттилой, находившимся в самом расцвете сил, без захвата главного приза – Царьграда? В то время как венецианский дож Энрико Дандоло, бывший вдвое старше Аттилы (да к тому же еще и слепой!), ухитрился, с гораздо меньшими силами, захватить Констинтинополь дважды – в 1203 и в 1204 г.?

В поисках ответа на этот сакраментальный вопрос, хронисты ссылаются на вмешательство неких высших, таинственных сил: землетрясение, конечно же, было небесной карой, ниспосланной грешному граду на Босфоре. Но спасение от гуннов стало ему наградой за стойкость в вере в пору гуннского нашествия. «Ромеи» были повинны в грехе сребролюбия, любостяжания, нечестия, плотских пороках, пристрастии к цирковым представлениям. Но гунны, по пути к Босфору, обесчестили стольких невинных христианских дев, что истощили свои силы. А Бог наслал на них за любострастие чуму – совсем как при Ругиле…

Конечно, вспышка эпидемии в рядах наступающих войск – серьезная причина для отступления. Однако главные силы гуннов, находившиеся под предводительством самого Аттилы, судя по всему, не пострадали ни от упадка сил, ни от болезни. Возможно, потому, что под бдительным оком владыки, беспощадного к малейшим упущениям, гунны строже соблюдали дисциплину и не так легко пускались во все тяжкие…

Уже тогда гуннская держава занимала огромную территорию. Сегодня можно с уверенностью утверждать, что она действительно простиралась до Балтийского моря. А некоторые современные историки даже утверждают, что господство гуннов распространялось и на Британские острова. Во всяком случае – в форме регулярно взимаемой гуннами с тамошних кельтов дани. В пределах этой неизмеримой, включающей всю Восточную и Среднюю Европу, простирающейся до Кавказских гор державы могло произойти немало разного рода событий, побудивших Аттилу умерить свои аппетиты. Отказаться от захвата Нового Рима и удовольствоваться очередной порцией «ромейского» золота. Золота «ромеи» предложили ему, надо думать, немало. Взять его с собой было легко. Тем более, что в результате продолжительной и, в любом случае, с неясным исходом, осады Рима на Босфоре царь Аттила получил бы, по большому счету, то же золото (пусть даже чуть больше). А надежд на быстрое взятие Константинополя было мало. Поскольку гунны, не имея флота, не могли обеспечить блокаду Второго Рима с моря. По морю же в столицу Восточной империи продолжало бы поступать продовольствие и все необходимое для того, чтобы пережить осаду.

Итак, Константинополь уплатил очередную контрибуцию, чтоб избежать осады. После чего Аттила удалился, увозя с собой более 8 000 фунтов (литр), или, по-нашему, 2,5 тонны золота. Ведь положение восточных римлян было, по сути, безвыходным.

«Они согласились и на плату дани, которая была самая обременительная, несмотря на то, что доходы и царская казна были истощены не на полезные дела, а на непристойные зрелища, на безрассудную пышность, на забавы и на другие издержки, от которых благоразумный человек и среди счастливейшего состояния государства должен удерживаться, а тем более должны были удерживаться от того люди, которые НЕ РАДЕЛИ О ДЕЛЕ РАТНОМ (выделено нами – В.А.) и платили дань не только Скифам (гуннам – В.А.), но и прочим варварам, живущим вокруг Римских владений. Царь (злополучный император Феодосий «Каллиграф» – В.А.) принуждал всех вносить деньги, которые, следовало отправить к Уннам. Он обложил податью даже тех, которые по приговору суда или по щедроте царской, получили временное облегчение от тягостной оценки земли. Положенное количество золота вносили и особы, причисленные к сенату, выше своего состояния. Многих самое блистательное состояние их довело до превратностей. Побоями (!!! – В.А.) вымогали у них деньги, по назначению чиновников (налогового ведомства – В.А.), на которых возложена была царем эта обязанность, так что люди издавна богатые выставляли на продажу уборы жен и свои пожитки. Такое бедствие постигло Римлян после этой войны, что многие из них уморили себя голодом, или прекратили жизнь, надев петлю на шею (выделено нами; а ведь самоубийство считается с христианской точки зрения, тягчайшим грехом! – В.А.). В короткое время истощена была казна; золото и беглецы (перебежчики-«политэмигранты», выдачи которых требовал Аттила – В.А.) отправлены были к Уннам» (Приск).

Можно ли осудить царьградских торгашей за то, что, когда первый страх прошел, их стала «душить жаба»? Они решили расщедриться еще на 50 фунтов «презренного металла» ради благой цели. Это золото предназначалось для оплаты услуг по физической ликвидации Аттилы. Убрав его, корыстолюбивые «ромеи» надеялись вернуть себе тем или иным способом золотишко, отданное алчным гуннам в качестве контрибуции.

Этот чисто мафиозный замысел созрел в премудрой голове могущественного придворного евнуха Евнапия. А память о попытке его осуществления сохранил для потомства многократно цитируемый нами Приск Панийский. Вчитаемся в правдивый (надо думать) рассказ восточно-римского дипломата, прерывая его лишь для лучшего понимания хода событий:

«Вслед за заключением мира, Аттила отправил посланников в Восточную Империю, требуя выдачи переметчиков. Посланники были приняты, осыпаны подарками и отпущены с объявлением, что никаких переметчиков у Римлян не было. Аттила послал опять других посланников. Когда и эти были одарены, то отправлено было третье посольство, а после него и четвертое. Аттила, зная щедрость Римлян, зная, что они оказывали ее из опасения, чтоб не был нарушен мир, – кому из своих любимцев хотел сделать добро, того и отправлял к Римлянам, придумывая к тому разные пустые причины и предлоги. Римляне повиновались всякому (!!! – В.А.) его требованию; на всякое с его стороны понуждение смотрели, как на приказ повелителя. Не с ним одним боялись они завести войну, но страшились и Парфян (персов, которых Приск именует «парфянами» в типичном для «ромейских» историков «архаичном» стиле – В.А.), которые делали приготовления к войне, и Вандилов (вандалов Гейзериха – В.А.), беспокоивших их на море (с помощью кораблей, захваченных у римлян в Африке – В.А.), и Исавров (горное племя в южной Анатолии, одарившее впоследствии Восточный Рим целым рядом императоров, причем не самых худших – В.А.), которые восставали для грабежей, и Саракинов (арабское племя сарацинов – В.А.), делавших набеги на восточные края державы, и Эфиопских народов, соединявшихся против них (восточных римлян, владевших Египтом, граничившим с Нильской Эфиопией – В.А.). Посему уничиженные Римляне, Аттилу ласкали, а против других народов делали приготовления, набирали воинов, назначали вождей (на место павшего в жестокой сече с гуннскими «кентаврами» восточно-римского «военного магистра» Арнегискла – В.А.)» (Приск).

Однако время от времени возникала необходимость в серьезных переговорах. На этот случай в ставке Аттилы имелись люди «греко-римского формата» (в чем читатель скоро убедится). К числу этих гуннских «западников» принадлежал знатный гунн Эдекон (Эдикон, Эдика) – по выражению Приска Панийского, «Скиф, отличавшийся великими военными подвигами. Вместе с ним был и Орест Римлянин, житель Пеонской области (Паннонии, уступленной римлянами гуннам – В.А.), лежащей при реке Сае (Савии – В.А.), и состоявшей тогда под властию Аттилы, вследствие договора, заключенного с Аэтием (Аэцием – В.А.), полководцем Западных Римлян. Эдикон был представлен царю (восточно-римскому императору-василевсу – В.А.) и вручил ему грамоты Аттилы, в которых царь Скифский (Аттила – В.А.) жаловался на Римлян за невыдачу беглых. Он грозил против них вооружиться, если беглецы не будут ему выданы, и если Римляне не перестанут обрабатывать завоеванную им землю (необходимую гуннам под конские пастбища – В.А.). Эта земля в длину простиралась по течению Истра от Пеонии до Нов Фракийских, а в ширину на пять дней пути. Аттила требовал притом, чтоб торг (большая ярмарка, открытая для всех купцов – В.А.) в Иллирике происходил не по прежнему на берегу Истра, но в Наиссе (современном сербском Нише – В.А.), который полагал он (новой – В.А.) границею Скифской (гуннской – В.А.) и Римской земли, как город им разоренный. Он отстоит от Истра на пять дней пути для доброго пешехода. Аттила требовал при том, чтоб для переговоров с ним о делах еще нерешенных, отправлены были к нему посланники, люди не простые, но самые значительные из имевших консульское достоинство; что если Римляне боятся прислать их к нему, то он сам перейдет в Сардику (нынешнюю столицу Болгарии город Софию, куда от Босфора вела римская дорога – В.А.) для принятия их. Царь (восточно-римский император – В.А.) прочел грамоту Аттилы, а Вигила (Бигила) перевел ему все то, что Эдикон объявил изустно по приказанию Аттилы. Эдикон вышел из дворца вместе с ними, и посещал другие домы; между прочим пришел (засвидетельствовать свое почтение – В.А.) и к царскому щитоносцу (почетный титул – В.А.) Хрисафию, как человеку, имевшему величайшую силу (при императорском дворе Второго Рима – В.А.). Эдикон был изумлен пышностию царских домов, и когда вступил в разговор с Хрисафием, то Вигила переводя его слова, говорил, что Эдикон превозносит царский двор и восхищен богатством Римлян. Хрисафий заметил тогда, что он может владеть большим богатством и иметь золотом крытый дом, если оставит Скифов (гуннов – В.А.) и пристанет к Римлянам. Эдикон отвечал, что слуге (гуннского царя – В.А.) не позволено это сделать без позволения своего господина. Евнух (Хрисафий – В.А.) спросил тогда Эдикона: имеет ли он всегда свободный доступ к Аттиле, и какою силою пользуется между Скифами. Эдикон отвечал, что он близкий человек к Аттиле, и что ему, вместе с другими значительнейшими Скифами, вверяется охранение царя, что каждый из них по очереди в определенные дни держит при нем вооруженный караул. После того евнух сказал, что если Эдикон даст ему клятву в сохранении тайны, то он объявит ему о деле, которое составит его счастие, но что на то нужно им свободное время и оно будет у них, если Эдикон придет к нему на обед без Ореста и без других посланников. Эдикон обещал это исполнить, и приехал к евнуху на обед. Здесь они подали друг другу руку и поклялись чрез переводчика Вигилу, Хрисафий в том, что он сделает предложение не ко вреду Эдикона, но к большему его счастию, а Эдикон в том, что никому не объявит предложения, которое будет ему сделано, хотя бы оно и не было приведено в исполнение. Тогда евнух сказал Эдикону, что если он по приезде в Скифию убьет Аттилу, и воротится к Римлянам, то будет жить в счастии и иметь великое богатство. Эдикон обещался и сказал, что на такое дело нужно денег немного – только пятьдесят литр золота, для раздачи состоящим под начальством его людям, для того, чтобы они вполне содействовали ему в нападении на Аттилу. Евнух обещал немедленно выдать ему деньги. Эдикон сказал тогда, что надлежало его отпустить для донесения Аттиле об успехе посольства, что вместе с ним нужно было отправить Вигилу для получения от Аттилы ответа на счет требуемых беглецов, что через Вигилу он уведомит Хрисафия, каким образом надлежало переслать к нему золото, потому что по возвращении его, Аттила с любопытством будет расспрашивать его, равно как и других посланников, какие подарки получил он от Римлян, и сколько дано ему денег, и тогда он не будет иметь возможности скрыть то золото от спутников своих (надо думать – как-никак, пятьдесят фунтов в звонкой монете! – В.А.). Евнуху показалась благоразумною эта мера предосторожности: он согласился с мнением Эдикона, после угощения отпустил его, и донес царю о своем замысле. Царь, призвав магистра («магистра оффициорум», высшего правительственного чиновника – В.А.) Мартиалия (Марциалия – В.А.), сообщил ему то, что было условлено с Эдиконом. Дать знать о том Мартиалию было необходимо, по званию его. Магистр участвует во всех советах царя, потому что ему подчинены вестники, переводчики и воины, охраняющие царский двор. Посоветовавшись между собою, они решились отправить к Аттиле не только Вигилу, но и Максимина, в звании посланника.

Евнух Хрисафий убеждал Эдикона умертвить Аттилу (…) Царь Феодосий и магистр Мартиалий, посоветовавшись между собою по сему предмету, решились отправить к Аттиле посланником Максимина, а не одного Вигилу. Под видом, что состоит в звании переводчика, Вигила имел поручение сообразоваться с волею Эдикона. Максимин, ничего не знавший о том, что было ими замышляемо, должен был представить Аттиле царское письмо (в качестве официального посланника, ведь Аттила требовал, чтобы «ромейский» посланник был консульского звания – В.А.). Царь извещал его, что Вигила был только переводчиком, что Максимин, человек знатного происхождения и самый близкий к царю, был достоинством выше Вигилы. За тем царь писал к Аттиле, чтоб он не нарушал мирного договора нашествием на Римские области; еще сообщал он, что сверх выданных прежде беглецов, посылает к нему семнадцать человек, и уверял, что у Римлян не было других беглых из областей Аттилы. Таково было содержание письма. Сверх того Максимину было предписано объявить Уннскому (гуннскому – В.А.) государю изустно, что он не мог требовать, чтоб к нему были отправляемы посланники высшего достоинства; ибо этого не бывало ни при его предках, ни при других начальниках Скифской земли; что звание посланника всегда отправлял какой-нибудь воин или вестник; что для разрешения всех недоразумений надлежало отправить к Римлянам Онигисия, потому что не было прилично, чтоб Аттила, в сопровождены Римлянина, имеющего консульское достоинство, прибыл в разрушенный уже (гуннами – В.А.) город Сардику.

Максимин убедительными просьбами заставил меня (т. е. Приска Панийского – В.А.) ехать вместе с ним. Мы пустились в путь в сопровождении варваров и приехали в Сардику, город отстоящий от Константинополя на тринадцать дней пути для доброго пешехода. Остановившись в этом городе, мы заблагорассудили пригласить к столу Эдикона и бывших с ним варваров. Жители Сардики доставили нам баранов и быков, которых мы закололи. За обедом во время питья, варвары превозносили Аттилу, а мы – своего государя. Вигила заметил, что не было прилично сравнивать божество с человеком; что Аттила человек, а Феодосий божество (заметим в скобках, что это говорят «ромеи»-христиане о своем благочестивом василевсе-христианине! – В.А.). Унны слышала эти слова и понемногу разгорячаемые – раздражались. Мы обратили речь к другим предметам, и успокоили их гнев ласковым обхождением» (Приск).

Приск, вовремя переведший разговор на другую тему, как истый дипломат, не дает никакой личной оценки описанному им инциденту. Хотя наверняка подозревает или догадывается, что обожествление римлянами своего императора ничем не лучше поклонения гуннов верховному вождю их племенного союза, как божеству. А если вдуматься, для гуннов, пребывающих в военном походе, вдали от родных кочевий, всецело зависящих от царя, возглавляющего их боевое содружество, простительней обожествлять своего монарха, чем для римлян как Западной, так и Восточной империи. Людей высокой и наследников еще более высокой культуры, обладателей великой философской литературы, высших школ, знатоков различных религиозных систем и, самое главное – христиан! Правда, многие из них сделались христианами сравнительно недавно, но все-таки! Считать василевса Феодосия, да еще Малого (пусть даже «Каллиграфа»!) на полном серьезе богом! В нарушение первой, и главнейшей, из 10 заповедей Христианской веры: «Я Господь, Бог твой; да не будет у тебя других богов пред лицом Моим». И в то же время прямо-таки «с пеной у рта» отрицать божественность другого, не римского венценосца! Впрочем, довольно об этом…

«…после обеда, Максимин задобрил Эдикона и Ореста подарками – шелковыми одеждами и драгоценными каменьями. Подождав удаления Эдиконова, Орест (судя по его классическому эллинскому имени, «римлянин» в широком смысле слова, как родившийся в подданстве Римской империи, в действительности же – романизированный грек – В.А.) сказал Максимину: что он почитал его человеком благоразумным и отличным, потому что не впал в ошибку, в которую впали другие царедворцы, без него угостившие Эдикона и почтившие его подарками. Быв в неведении о том, что происходило в Константинополе, мы нашли слова Ореста непонятными. Мы спрашивали его: каким образом и в какое время оказано было ему пренебрежение, а Эдикону особенные почести? Но Орест ушел, не дав никакого ответа. На другой день, дорогою, мы пересказали Вигиле слова Ореста. Вигила заметил, что Оресту не следовало сердиться за то, что ему не были оказаны почести такие же, какие и Эдикону; ибо Орест был домочадец и писец Аттилы, а Эдикон, как человек на войне знаменитый и природный Унн далеко превышал Ореста. Вигила после того, поговорив с Эдиконом наедине, объявил нам, вправду ли, или притворно, не знаю, – что он передал Эдикону все слова Ореста; что Эдикон пришел от того в ярость, которую он, Вигила, насилу мог укротить» (Приск).

Эти два приближенных Аттилы – Эдикон и Орест – представляли собой, кстати говоря, одну из самых удивительных пар во всей гуннской (и римской) истории. Им обоим было суждено стать отцами венценосцев. Ибо Оресту удалось (хотя и ненадолго) возвести своего сына на западно-римский императорский престол под именем Ромула Августа. Народный юмор превратил его в «Августула», т. е. «Августишку», «Августенка», «Августика», «Маленького Августа». А сыну Эдикона – Одоакру (Оттокару, Одоацеру, Отахеру) – удалось сместить этого сына Ореста с западно-римского престола и править Италией в качестве ее «царя». Правда, формально – от имени восточно-римского василевса. Которому Одоакр отослал во Второй Рим отнятые у низложенного им Ромула (этого 15-летнего мальчугана, как на грех, звали так же, как и легендарного основателя Рима на Тибре!) инсигнии (знаки власти над империей) – порфиру-багряницу и корону-диадему.

Несмотря на недвусмысленное указание Приска, явно знавшего, что к чему, многие позднейшие (в первую очередь – немецкие) историки почему-то сочли своим долгом (перед нордической, арийской или белой расой?) упорно отрицать факт гуннского происхождения Одоакра – вне всякого сомнения, одного из ярчайших деятелей эпохи «Великого переселения народов». М.В. Ломоносов и другие столь же упорно считали Одоакра славянином или рус(с)ом (ругом, руги-ем). Между тем, не подлежит никакому сомнению факт принадлежности Эдикона не просто к знатному, но княжескому гуннскому роду, близкому царской фамилии. Никаких сведений о жене (или, скорее всего, женах) Эдекона, в том числе и о матери Одоакра, до нас не дошло. И потому вопрос, текла ли в жилах этого «германского военачальника» и «ликвидатора Западной Римской империи» (которым он, в действительности, вовсе не был) хоть капля германской крови, остается по сей день открытым. Правда, можно предположить, что Эдекон взял себе жену (брал себе жен) из того подчиненного гуннам племени, править которым был поставлен Аттилой. Т.е. германского племени скиров, приобретшего значение лишь под его управлением, в союзе с герулами и туркилингами. В таком случае Одоакр был германцем хотя бы по матери. Но это лишь предположение! «Темна вода во облацех»…

«Мы прибыли в Наисс и нашли этот город безлюдным и разрушенным (во время последней войны гуннов с восточными римлянами – В.А.) неприятелями. Лишь немногие жители, одержимые болезнями, укрывались в священных обителях. Мы остановились поодаль от реки, на чистом месте, а по берегу ее все было покрыто костями убитых в сражении. На другой день мы приехали к Агин-фею (Агинтею), предводителю стоявших недалеко от Наисса Иллирийских войск (Восточной Римской империи – В.А.), для объявления ему царского (императорского – В.А.) повеления, и для получения от него пяти человек беглых, из числа семнадцати, о которых было упомянуто в письме к Аттиле. Мы вступили с ним в сношения и объявили ему, чтоб он выдал Уннам пятерых переметчиков. Агинфей выдал нам беглых, утешив их ласковыми словами» (Приск).

С трудом одолев последний отрезок пути, восточно-римские послы (не встреченные Аттилой под Сардикой, как ожидалось), прибыли, наконец, в стан гуннского царя. Им отвели место, с которого невозможно было обозреть гуннский лагерь. Они никак не могли добиться приема у Аттилы. В приеме им отказывали под предлогом, что владыка гуннов готовился к очередному военному походу (замаскированному под «охоту в римских владениях»). Целью похода было принудить восточных римлян выдать Аттиле всех перебежчиков до единого. Вигила, единственный «ромей», посвященный в заговор на жизнь гуннского царя, стал опасаться, как бы не пришлось посольству возвращаться к своему «земному богу» Феодосию II, так сказать, «несолоно хлебавши».

«Я легко бы убедил Аттилу, сказал Вигила, прекратить несогласия с Римлянами, когда бы мне удалось поговорить с ним, потому что во время посольства Анатолиева (предыдущего ромейского посольства в стан Аттилы – В.А.), я был с ним коротко знаком. Вигила говорил это, полагая, что Эдикон был к нему благорасположен. Под предлогом истинным или ложным, что он хотел переговорить с Эдиконом о делах посольства, он искал случая посоветоваться с ним как о том, в чем они условились между собою против Аттилы, так равно и о количестве золота, в котором, как уверял Эдикон, имел он нужду для раздачи известным ему людям. Однако ж Вигила не знал, что он был предан Эдиконом. Обманув ли Римлян ложным обещанием посягнуть на жизнь Аттилы, боясь ли, чтоб Орест не пересказал Аттиле того, что он говорил нам в Сардике, после угощения – когда он обвинял Эдикона в свидании с царем (императором Феодосием – В.А.) и с евнухом, тайно от него – Эдикон открыл Аттиле составленный против него заговор, и донес ему о количестве ожидаемого от Римлян золота и о цели нашего посольства» (Приск).

В данной связи следует заметить, что уже намеки Эдекона относительно транспортировки золота свидетельствуют о том, что он лишь притворно согласился принять участие в покушении на жизнь Аттилы. Предложенный им римлянам излишне сложный путь доставки денег, предназначенных для подкупа, в гуннскую державу наверняка преследовал лишь одну цель. Иметь убедительное доказательство реальности разработанного «ромеями» плана «заказного» цареубийства. Об этом свидетельствуют и дальнейшие действия Аттилы:

«Уже мы вьючили скотину и хотели, по необходимости, пуститься в путь ночью, как пришли к нам некоторые Скифы с объявлением, что Аттила приказывает нам остановиться по причине ночного времени. К тому же месту пришли другие Скифы с присланными к нам Аттилою речными рыбами и быком. Поужинав, мы легли спать. Когда рассвело, мы еще надеялись, что получим от варвара какой-нибудь кроткий и снисходительный отзыв» (Приск).

Опытному мастеру дипломатической интриги Приску, вопреки бесчисленным препонам, все-таки удалось, всеми правдами и неправдами, добиться аудиенции у Аттилы для своего посольства. Для этого хитроумному «ромею» понадобилась помощь доверенного лица Аттилы по имени Скотта. Его брат был испрошен императором Феодосием II в качестве гуннского посланника. Что, естественно, давало избраннику шансы прославиться и обогатиться. Шутка ли – побывать посланником в Царьграде, средоточии земных богатств! Надежда на лестное и выгодное назначение побудила Скотту упросить Аттилу смилостивиться и принять «ромеев». Приводимое далее сообщение Приска считается единственным подробным, достоверным описанием Аттилы как личности, его нрава и повадок, во всей необозримой и разноязычной литературе о гуннском царе:

«Возвратившись к Максимину, предававшемуся унынию вместе с Бигилой и крайне расстроенному положением дел я передал ему свой разговор со Скоттой и полученный от него ответ и прибавил, что нужно приготовить дары для передачи варвару и обдумать, что мы ему скажем. Оба они, вскочив (я застал их лежащими на траве), похвалили мой поступок, отозвали назад людей, уже выступивших с вьючными животными, и стали обсуждать, как будут приветствовать Аттилу и как передадут ему дары императора и те, которые привез сам Максимин. Пока мы занимались этим, Аттила пригласил нас через Скотту, и вот мы явились к его шатру, охраняемому кругом толпой варваров. Получив позволение войти, мы застали Аттилу сидящим на деревянном кресле. Мы стали немного поодаль трона; Максимин, приблизившись, приветствовал варвара и, передав ему письмо императора, сказал, что император желает доброго здоровья ему и окружающим его. Аттила ответил пожеланием римлянам того же, чего они ему желают, и тотчас обратился к Бигиле, обзывая его бесстыдным животным и спрашивая, с какой стати он пожелал явиться к нему, зная решение его и Анатолия о мире, причем было сказано, чтобы к нему не являлись послы прежде, чем все беглецы не будут выданы варварам. Когда же Бигила ответил, что у римлян нет беглецов из скифского народа, так как все бывшие уже выданы, Аттила, еще больше рассердившись и осыпав его бранью, крикнул, что он посадил бы его на кол и отдал на съедение хищным птицам, если бы не показалось нарушением посольского устава то, что он подверг бы его такому наказанию за бесстыдство и дерзость его слов; он прибавил, что у римлян есть много беглецов из его племени и приказал секретарям прочитать их имена, записанные на хартии. Когда они прочитали всех, он приказал Бигиле удалиться без всякого промедления, прибавляя, что он пошлет вместе с ним и Эслу сказать римлянам, чтобы они выслали к нему всех варваров, перебежавших к ним со времен Карпилеона (сына Аэция, римского полководца на Западе), бывшего у него заложником; ибо, говорил он, он не допустит, чтобы его рабы выступали в битву против него, хотя бы они и не могли быть полезны вверившим им охрану своей земли: в самом деле, – говорил он, – какой город или какое укрепление, которым он вознамерился овладеть, спасены ими?» (Приск).

Надеемся, что уважаемый читатель не забыл еще об упоминавшемся выше сыне Аэция Карпилеоне (Карпилионе), проведшем несколько лет в качестве западно-римского заложника при гуннском дворе. Судя по всему, это было до 440 г. Теперь Аттила решил окончательно решить проблему. И вернуть под свою власть всех гуннов, перебежавших к римлянам за последние восемь лет. Он хотел исключить возможность использования Восточным Римом методов, которыми пользовался Западный Рим, стремивщийся укрепить свою слабеющую военную мощь путем набора в римское войско боеспособных отрядов, составленных из гуннских перебежчиков. Наверняка же у злокозненных «ромеев» было немало гуннских «переметников», включая знатных представителей гуннской правящей верхушки. Иначе вряд ли бы Аттила так настойчиво стал требовать их выдачи. Его держава была явно организована лучше, чем до сих пор принято считать. У него имелось нечто вроде военной полиции (или, если угодно, полевой жандармерии), действовавшей весьма эффективно, что явствует из следующего обстоятельства. По приказу Аттилы «ромейским» послам зачитали с листа целый список имен беглецов, выдачи которых «Батюшка» требовал у восточных римлян. О каком-либо «варварском хаосе» или «кочевнической безалаберности» не могло быть и речи. Скорее о безжалостном порядке диктатуры вроде чингис-хановской:

«Он велел Вигиле и Исле объявить Римлянам требование его о беглых, и потом возвратиться с ответом: хотят ли они выдать ему беглецов, или принимают за них войну? Несколько прежде велел он Максимину подождать, потому что хотел чрез него отвечать царю на то, о чем он к нему писал, и потребовал подарков, которые мы и выдали. Возвратившись в свой шатер, мы перебирали между собою сказанное. Вигила казался удивленным, что Аттила, оказавший ему свою благосклонность и снисхождение в прежнем посольств, теперь так жестоко ругал его. Я сказал ему: «Не предубедил ли против тебя Аттилу кто-нибудь из тех варваров, которые обедали с вами в Сардике, донесши ему, что ты называл царя Римского Богом, а его, Аттилу, человеком?» Максимин, не имевший никакого понятия о составленном евнухом против Аттилы заговоре, принял это мнение за правдоподобное. Но Вигила изъявлял в том сомнение, и, казалось, не знал причины, почему Аттила ругал его. Впоследствии, он уверял нас, что он не подозревал тогда, чтоб были Аттиле пересказаны слова, говоренные в Сардике, или чтоб был ему открыт заговор; потому что в следствие страха, внушаемого всем Аттилою, никто из посторонних людей не смел с ним говорить. Вигила при том полагал, что Эдикону надлежало непременно хранить о том молчание, как по данной клятве, так в по неизвестности того, что могло последовать; ибо быв обвинен, как участник в посягательстве на жизнь Аттилы, он мог подлежать смертной казни. Между тем как мы были в таком недоумении, пришел Эдикон, и вывел Вигилу из нашего кружка, притворяясь будто в самом деле намерен исполнить данное Римлянам обещание. Он приказал Вигиле привезти золото, для раздачи тем, которые приступят к сему делу вместе с ним, и удалился. Когда я любопытствовал узнать от Вигилы, что ему говорил Эдикон, то он старался меня обмануть, а между тем и сам был обманут Эдиконом. Он скрыл истинный предмет их разговора, уверяя, что Эдикон сам сказал ему, будто Аттила гневается и на него самого за беглецов; ибо Римляне должны были возвратить всех их Аттиле, или прислать к нему посланниками людей с великою властию. Так продолжали мы говорить между собою, когда пришли к нам некоторые из людей Аттилы с объявлением, что как Вигиле, так и нам запрещалось освобождать Римского военнопленного, покупать варварского невольника, или лошадь, или другое что либо, кроме съестных припасов, пока не будут разрешены существующие между Римлянами и Скифами недоразумения» (Приск).

Т. о., обведенные «диким» варваром вокруг пальца «ромеи» попали в тонко рассчитанную «валютную ловушку». В западню, молниеносно придуманную Эдеконом в ходе его беседы с изощренным интриганом евнухом Хрисафием, которого хитрый гунн превзошел в искусстве интриги. Правда, от успеха или провала его замысла зависело и то, будет ли Эдикон вознагражден или распят на кресте. Этот вид казни Аттила, судя по всему, особенно любил применять к представителям высшей гуннской знати. К счастью для Эдики, расставленная на «ромейских» послов ловушка, благодаря точным приказам и неусыпным надзором над посольством, все же благополучно захлопнулась. Согласно данным распоряжениям, всякий посторонний, появившийся вблизи царского стана с крупной суммой золотых монет, сразу же попадал «под прицел». Как в свое время всякий, вздумавший публично расплатиться в предприятии советского общепита долларами США. А Вигила, обведенный вокруг пальца гуннским ловкачом, сам себя перехитрил, проделав долгий путь, чтобы попасться в западню наиглупейшим образом:

«Как скоро Вигила прибыл в то селение, где имел пребывание Аттила, он был окружен приставленными к тому варварами, которые отняли у него привезенные Эдекону деньги. Вигила был приведен к Аттиле, который допрошал его, для чего он вез столько золота? Вигила отвечал, что он заботился о себе и о спутниках своих, и хотел, при отправлении посольства избегнуть остановки на дороге, на случай недостатка в съестных припасах, или в лошадях и вьючных животных, который могли пасть в продолжение столь долгого пути; что притом, золото было у него в готовности, для выкупа военнопленных, потому что многие в Римской земле просили его о выкупе родственников. «Зверь лукавый! сказал тогда Аттила, ты не скроешься от суда своими выдумками, и не найдешь достаточного предлога для избежания наказания, ибо находящееся у тебя золото превышает количество нужное тебе на расходы, на покупку лошадей и прочего скота, и на выкуп военнопленных; да я и запретил выкупать кого либо, еще в то время, как ты с Максимином приезжал ко мне». Сказав это, Аттила велел поразить мечем сына Вигилы (который тогда, в первый раз, последовал за отцом своим в варварскую землю), если он тотчас не объявит: за что и кому везет те деньги. При виде сына, обреченного на смерть, Вигила, проливая слезы и рыдая, умолял Аттилу обратить на него меч и пощадить юношу, ни в чем не провинившегося. Он объявил без отлагательства то, что было замышляемо им, Эдеконом, евнухом и царем, и между тем не переставал просить Аттилу убить его самого, и отпустить сына. Аттила, зная из признания Эдеконова, что Вигила ни в чем не лгал, велел его сковать, и грозил, что не освободит его, пока он не пошлет сына назад, для привезения ему еще пятидесяти литр золота на выкуп себя. Вигила был скован, а сын его возвратился в Римскую землю. Затем Аттила послал в Константинополь Ореста и Ислу» (Приск).

В другом фрагменте труда нашего панийца (в котором Аттила не предстает таким уж непреклонно и неумолимо кровожадным) содержится продолжение этой авантюрной истории:

«После того, как Вигила был изобличен в злоумышлении против Аттилы, тот отнял у него сто литр посланного евнухом Хрисафием золота, и отправил немедленно в Константинополь Ореста и Ислу. Оресту было приказано повесить себе на шею мошну, в которую Вигила положил золото для передачи Эдекону; в таком виде предстать пред царя (императора Феодосия Младшего – В.А.), показать мошну ему и евнуху (Хрисафию – В.А.), в спросить их: узнают ли они ее? Исле велено было сказать царю изустно, что василевс Восточной Римской империи Феодосий рожден от благородного родителя, что и он сам, Аттила, хорошего происхождения, и наследовав отцу своему Мундиуху (Мундзуху – В.А.), сохранил благородство во всей чистоте; а Феодосий напротив того, лишившись благородства, поработился Аттиле тем, что обязался платить ему дань. Итак он не хорошо делает, тайными кознями, подобно дурному рабу, посягая на того, кто лучше его, кого судьба сделала его господином. Притом Исла должен был объявить, что Аттила не перестанет винить Феодосия в этих проступках против него, пока евнух Хрисафий не будет к нему выслан для наказания. Аттила будет считать покушение на его жизнь искупленным лишь в случае выдачи ему евнуха Хрисафия для заслуженного наказания» (Приск).

С этим посланием два приближенных гуннского царя прибыли в Константинополь.

Запутавшиеся в хитросплетениях собственных интриг «ромеи» были так ловко одурачены гуннским варварами, что невольно возникают сомнения в правильности хрестоматийных представлений о превосходстве «изощренной и искусной» восточно-римской дипломатии над дипломатиями других стран и народов. Аттила имел все основания быть довольным достигнутым успехом. Он получил нового заложника, конфискованную законным образом кругленькую сумму в сотню фунтов золота, поскольку перепуганный Хрисафий по собственной инициативе удвоил оговоренный размер компенсации, а, кроме того – еще 50 фунтов золота за выкуп Вигилы. Золота набралось действительно много. Даже для Аттилы, столь маниакально жадного до этого «презренного металла». Однако инцидент был для него также порухой чести и тяжелым личным оскорблением, фактически – нарушением перемирия. Так что Новому Риму предстояло приложить еще немало усилий для того, чтобы полностью удовлетворить немилостивого гуннского царя.

Мы так подробно рассмотрели этот эпизод из истории позднеантичной дипломатии по двум причинам. Во-первых, потому, что Приск был беспристрастным, правдивым, заслуживающим полного доверия свидетелем и даже почти участником событий, и, следовательно, ознакомление с его воспоминаниями позволяет нам видеть происходящее максимально приближенным к действительности. А не таким, каким его хотели бы видеть историки и популяризаторы истории позднейших времен. Во-вторых, описанный Приском инцидент четко и красноречиво характеризует гуннов, столь часто именуемых пренебрежительно «варварами» и «дикарями». Гуннов, разумеется, запятнавших себя множеством злодеяний, включая и те, что почти (хотя и не совсем) перестали встречаться в пределах Римской империи. Но в то же время совершенно чуждых многим другим недостаткам и грехам, свойственным как раз «просвещенным» и «цивилизованным» мужам греко-римской культуры.

Эдекон выдержал искушение возможностью быстрого обогащения и приобщения к высочайшей материальной культуре, проявив завидное и достойное восхищение хладнокровие, позволившее ему переиграть изощренного противника на его же поле. Другой гуннский вельможа – Эсла – как это явствует из источников, был экспертом по особо сложным и важным делам. Причем выполнял эту роль еще при Ругиле, т. е. как минимум, на протяжении 17 лет до посольства Приска Панийского. Третий гунн, описанный Приском, брат Скотты, отклонил все сделанные ему восточными римлянами заманчивые предложения и связанные с ними перспективы. Он отказался от поста посланника при константинопольском дворе, заметив, что и там будет только выполнять приказы своего господина, царя Аттилы, и предпочел остаться советником при гуннской царской ставке. Весьма характерным представляется также высказывание четвертого собеседника Приска – эллина, грека, проведшего несколько лет в гуннском плену, однако вовсе не стремящегося возвратиться в «родную» Римскую империю, приводя в своей беседе с Приском следующие аргументы в пользу своего «гуннского выбора»:

«… он, засмеявшись, сказал мне, что он родом Грек; что по торговым делам приехал в город Виминакий, лежащий в Мисии при Истре; что он жил очень долго в этом городе, и женился там на богатейшей женщине; но лишился своего счастия, когда город был завоеван варварами; что бывшее у него прежде богатство было причиною, что, при разделе добычи, он был предпочтительно отдан Онигисию, ибо взятые в плен богатые люди доставались на долю, после Аттилы, Скифским (гуннским – В.А.) вельможам, имеющим большую власть. Впоследствии, продолжал он, я отличился в сражениях против Римлян и против народа Акатиров, отдал своему варварскому господину, по закону Скифскому, все добытое мною на войне, получил свободу, женился на варварке, и прижил детей. Онигисий делает меня участником своего стола, и я предпочитаю настоящую жизнь свою прежней: ибо иноземцы, находящиеся у Скифов (гуннов – В.А.), после войны ведут жизнь спокойную и беззаботную; каждый пользуется тем, что у него есть, ничем не тревожимый; тогда как живущие под властию Римлян, во время войны бывают легко уводимы в плен, потому что надежду своего спасения полагают на других (т.е. наемных варваров, которым близоруко подкармливавшие их римские императоры дали такую волю, что те фактически создали на римских землях собственные царства, в пределах которых творили все, что хотели – В.А.), так как они не все могут употреблять оружие по причине тиранов (римских правителей, боящихся вооружать свой народ из страха перед собственными подданными – В.А.). Для тех, которые носят оружие, весьма опасно малодушие воевод, уступающих на войне. Бедствия, претерпеваемые Римлянами во время мирное, тягостнее тех, которые они терпят от войны, по причине жестокого взимания налогов и притеснений, претерпеваемых от дурных людей; ибо закон не для всех имеет равную силу. если нарушающий закон очень богат, то несправедливые его поступки могут остаться без наказания, а кто беден и не умеет вести дел своих, тот должен понести налагаемое законами наказание, если не умрет ло решения своего дела, потому что тяжбы тянутся весьма долго и на них издерживается множество денег, а это дело самое гнусное – получать только за деньги то, что следует по закону. обиженному не оказывается правосудия, если не даст денег судьи и его помощникам (выделено нами – В.А.). Такие речи и еще многие другие говорил он». (Приск).

Разумеется, панийский ритор, убежденный (?) римский «государственник», используя все свое красноречие, пытался переубедить «невозвращенца» в превосходстве римского «правового государства», разработавшего совершенные, самые лучшие законы для всего цивилизованного мира. Но, похоже, Приск так и не убедил своего собеседника, отвечавшего, что хоть римские законы хороши, но вот их исполнители никуда не годятся:

«Я сказал ему: устроители Римского общества были люди мудрые и добрые (…) Законы постановлены для всех равно. Сам царь повинуется им. (…) При этих словах моих Грек заплакал, и сказал: «Законы хороши, и Римское общество прекрасно устроено; но правители портят и расстраивают его, не поступая так, как поступали древние» (Приск).

Честь и слава Приску Панийскому, сыну далекого и бурного V в., оценившему всю важность разговора с эллином-«невозвращенцем»! И включившему описание этой случайной встречи с римским «невозвращенцем» в свой посольский отчет. Переросший со временем в «Готскую историю», дошедшую до нас, к сожалению, только в отрывках. Причем включившему его в отчет, несмотря на свое очевидное несогласие, несогласие верного слуги империи, «державника», высокопоставленного чиновника римского внешнеполитического ведомства, с мнением беглого «отщепенца»-грека с Истра. Слова этого современника Приска Панийского яснее и доходчивее, чем иные толстые тома, посвященные тщательнейшему разбору вопросов истории, политики и государственной философии, объясняют слабость тогдашней Римской империи (или, во всяком случае – ее восточной половины). Объясняют ее бессилие перед лицом гуннской угрозы. И превосходство гуннов, беспрекословно умиравших за своих царей, над измельчавшими и изнуренными борьбой с собственной ненасытной, неспособной, коррумпированной бюрократией, высасывающей из них все соки, злополучными «ромеями». «Свободными римскими гражданами», тщетно искавшими спасения за спинами иноплеменников, служивших римским императорам за полновесную монету только пока им платили. В смутные времена можно обрести хоть какую-то безопасность, лишь примкнув к более сильной стороне. Хотя многим эта жизненная мудрость может показаться оппортунистической или даже циничной. Как и другая максима: тот, кто перед лицом сменяющих друг друга вражеских нашествий и повального грабежа, творимого «своей», «родной», «собственной», якобы «всегда непобедимой», армией, пытается честно заниматься своим делом, всегда рискует остаться в дураках. Уж лучше в таком положении сделаться не торговцем, а воином, рискуя своей жизнью (которой, вместе со своим имуществом, рискует каждодневно и купец), ради военной добычи, позволяющей жить, в перерывах между войнами, не хуже, если уж не лучше мирного купца.

Кстати говоря, «тираны» (в том числе и духовного звания), угнетавшие своих подданных – «свободных римских граждан» и душившие их налогами, якобы, из соображений «высшей государственной пользы» и «усиления мощи империи», в действительности вели себя, мягко говоря, совсем не в духе древних римских государственных мужей. Нередко наводя своими безответственными действиями на римские земли гуннов. А затем сговариваясь с наведенными ими же на «Римское отечество» варварами. Причем – за счет вверенных их «отеческому попечению» сограждан. Идя на прямую измену столь восхваляемому по всем поводам и без повода Отечеству ради «спасения животишек» (если использовать выражение Ф.М. Достоевского):

«Когда скифы (гунны – В.А.) во время ярмарки напали на римлян и многих перебили, римляне отправили к ним послов, обвиняя их во взятии укрепления и пренебрежении к перемирию. Скифы отвечали, что в этом деле они не были зачинщиками, а только оборонялись; ибо епископ (!!! – В.А.) города Марга, явившись в их землю и обыскав находящиеся у них царские гробницы, похитил положенные в них сокровища; и если римляне не выдадут его, а также и беглецов согласно договору – ибо у римлян было еще огромное количество их, – то они начнут войну. Когда же римляне отвергли справедливость этого обвинения, то варвары, настаивая на верности своих слов, не захотели передавать на суд возникшие недоразумения, а предпочли войну и, переправившись через Истр, опустошили по реке множество городов и укреплений, в числе которых взяли и Виминаций, город иллирийских мезийцев. После этого, когда некоторые стали говорить, что следует выдать епископа маргского, чтобы из-за одного человека не навлекать опасности войны на всю римскую державу, то этот человек, подозревая возможность своей выдачи, тайно от горожан пришел к врагам и обещал предать им город, если скифские цари дадут ему приличную награду. Они отвечали, что осыплют его всякими благами, если он приведет в действие свое обещание. Обменявшись рукопожатиями и клятвами в исполнении сказанного, он возвращается на римскую землю с варварским полчищем и посадив его в засаду против берега, ночью поднимает его условным сигналом и предает город врагам. Когда Марг был опустошен таким образом, могущество варваров еще более возросло» (Приск).

Как видим, уважаемый читатель, все иллюзии развеялись. Что еще оставалось у «римлян» в активе? Парочка епископов, более праведных и совестливых, чем преступный епископ Марга, на котором – согласитесь – просто «негде пробы ставить» (вот бы кого заклеймить и сослать за его грязные дела в рудники или на галеры, лишив прав и состояния!). Но как бы эти епископы ни преклоняли колени в молитве перед мощами святых начальной поры христианства, которое теперь «благочестивые» (хотя и именующиеся, по старой памяти еще языческих времен, «божественными») императоры тщетно пытались использовать в качестве духовных скреп своей расползающейся по всем швам империи, им не было суждено пережить этого столетия. На смену им неминуемо шел век не молитвенников, а воинов. Век гуннов, германцев, славян, прекрасно понимающих друг друга. Поскольку они в равной степени… нет-нет, не ненавидели своих римских противников, ибо ненависть иссушает и становится взаимной – а просто презирали измельчавший до предела Рим. А презрение – константа мировой политики, передающаяся от поколения к поколению и из века в век.

Назад: 3. Эти неистребимые бургунды
Дальше: V. Часть Пятая. Смерть и преображение Аттилы