Соотношения между предшествовавшими свидетельствами, изображением и надписью на шкатулке

Если странное изображение предназначалось для использования в мистериях генеральных капитулов Ордена Храма, если одна из шкатулок, приводимых господами фон Гаммером и Маттером, либо Дюпюи, Вильке и Бонневилем, могла служить еще для хранения голов или медных и серебряных идолов, о которых говорят столько свидетелей, да и сами поясные веревки, являвшиеся символом посвящения, то не нужно удивляться, что такой артефакт был спрятан в пристанище, соседствующим с домом Тампля Вулена, приорства великой важности, возвысившегося в великое приорство Шампани и являвшегося главным местом проведения великих генеральных капитулов, на которых в определенные дни появлялся сам идол как дополнение высшего посвящения в мистерии ордена. Малейшее сопоставление, делавшееся между изображением и свидетельскими показаниями рыцарей различных командорств или домов, рассеянных по Франции, доказывает самым очевидным образом, что эта шкатулка была как бы подчинена высшим мистериям. И я не вижу больших сложностей в ее истолковании.

Обвинительный акт сообщал, что во всех провинциях и в великих капитулах тамплиеры поклонялись идолу, сила которого признавалась столь могучей, что заставляла цвести деревья и прорастать растения из земли и пр., и что видели несколько других из этих идолов, сопровождаемых человеческим черепом. Идол не был повсюду полностью единообразным: одни говорят, что он представлял собой женскую голову; другие – написанное или выгравированное изображение; но каков бы ни был пол этого мистического персонажа, большинство храмовников подтверждают единое существование бороды и признают факт поклонения идолу или прославления его изображения, которое им представлялось источником благ и верных преимуществ.

Итак, спрашивается, не обнаружатся ли все эти условия уже при первом осмотре изображения нашей великолепной шкатулки? Не виден ли на ней женский образ, effigiem muliebrem, о чем мне говорят те же слова тамплиера из диоцеза Сэнт Жераля де Марсака? Не идет ли речь в действительности об идоле figuram muliebrem habens, если использовать выражения того же брата Вильгельма Пидуа, хранителя ценностей Храма в Париже? Не является ли бородатая образом, поражавшим и зачастую ужасавшим орденских профессов во время посвятительного испытания? Не она ли сопровождалась человеческим черепом? И это изображение отличается ли от изображений, положенных мной напротив, которые ориенталисты относят к тому же самому порядку мистерий, а одинаково к тем из них, что составили основу обвинения тамплиеров? И надпись арабской вязью! Могут ли встретиться наиболее поразительные совпадения между тем, что выражает и на что указывает обвинение, с одной стороны, и что, с другой стороны, разоблачают в своих признаниях рыцари? Я уже обратил внимание в первой части этого труда на арабское слово, которому соответствует латинское germinans; не является ли оно полным оправданием самой формулы акта обвинения? Теперь о поклонении, в пользу которого я привел многочисленные и аутентичные свидетельства: на него достаточно ясно указывает арабское слово, имеющее в точном переводе латинское соответствие glorietur. Что касается самой идеи, то согласно культу этого идола, все сможет обращаться во благо тому, кто ему покорится; что этот идол будет его спасителем; что он получит от него благосостояние и множество преимуществ: это весьма сложная идея выражена в надписи на шкатулке из Эссаруа двумя словами, перевод которых являл собой странное затруднение. Я перевел эти два слова следующим образом: тебя окружает удовольствие; ибо они содержат, как мне кажется, средоточие всего того, что обещают. Слово zonar, означающее пояс или окружать как поясом, есть прямая аллюзия на веревку, опоясывавшую посвященных, о которой так энергично говорят Гуго де Бюр из диоцеза Лангр и Пьер де Боннефон из диоцеза Клермон.

Иные соотношения этого изумительного документа с историческими фактами и уточнение степени виновности ордена

Арабская надпись на шкатулке имеет целью зримо заключить в сжатых и лаконичных выражениях полное объяснение мистерий ордена. Здесь всего достаточно; и если отречение и ересь, выраженные арабскими словами TANKER MOUNKIR содержат в себе более определенное значение, то не забыто и указание на определенные гнусности, как можно убедиться в этом, перенесясь взглядом на картину, которую я опубликовал, чтобы поместить напротив нее фигуру с нашей шкатулки из Эссаруа. Итак, посмотрим как сами исторические документы подтверждают все эти вещи: промискуитет, отвратительные поцелуи, отречение и плевки. Эта последняя мерзость не должна нас удивлять, поскольку, потому что после того, как дело дошло до презрения, внешние поступки ничего не значат; на самом деле, между актом отречения от Христа и попиранием ногами Его образа, или произнесения в отношении Него самых скверных слов, какие только люди знают, поистине, лишь один шаг. «Плюнь на это, – сказали тамплиеру Жану де Шуну (Jean de Chounes) и показали ему Крест с образом Христовым, – плюнь на это из презрения к тому, что этот предмет представляет».

Я внимательно прочитал два тома коллекции Неизданных воспоминаний по истории Франции, относящихся к процессу тамплиеров, и заметил, что церемония посвящения была в основном одной и той же для всех, отличаясь в эпизодах, описываемых, исходя из характера, простодушия или впечатлительности каждого. И все же, чтобы не было никакое сомнения в существовании странных инициаций, я спешу привести факты, избрав, в частности, те из них, которые связаны с приорством Вулена, командорствами, от него зависящими, и несколькими отделениями из диоцеза Лангра.

Около 1293 года в неделю, предшествовавшую Пасхе, в церкви, относящейся к приорству Вулена, был принят Жан де Ромпрей (Jean de Romprey), брат-сержант и земледелец ордена. Его посвятителем являлся Пьер де Бюр, а тремя присутствующими или свидетелями стали Рудольф де Бюр, дядя предыдущего, Пьер де Шатийон (Pierre de Chatillon) и Пьер де Сене (Pierre de Senet). Принимаемый, преклонив колени, начал, умоляя, просить хлеба и воды ордена и общества братьев. Тогда посвятитель предупредил его, что он, подчиняясь большим строгостям, добивается весьма трудной вещи, поскольку она требует с его стороны отказ от собственной воли и послушания приказам, исходящим от лиц, к которым он питал бы не меньшее доверие, чем к себе самому. После этого его попросили выйти из часовни и хорошенько подумать еще раз. Он вышел, но вскоре вернулся с четким решением; ему было сказано, что правило запрещает однажды принятому выходить из ордена; ему предложили еще раз подумать наедине с самим собой, но он настаивал на немедленном принятии, и тогда его привели к присяге, что он вольного звания и не связан узами брака, не состоит ни в каком религиозном ордене, не отлучался, не обременен долгами и не имеет никаких скрытых физических недостатков, которые бы его сделали неспособным к исполнению служб, требуемых от него Орденом Храма. После такой клятвы от него потребовали выйти из часовни, чтобы проверить себя, и во время образовавшегося перерыва посвятитель совещался со свидетелями. Жан де Ромпрей вернулся и возобновил свою просьбу: тогда посвятитель ему говорит, что нужно будет долго поститься, спать в обуви, чтобы быть всегда готовым и пр. Его привели к присяге соблюдения целомудрия, послушания и неимения никакой личной собственности, и после других предписаний заставили выйти в последний раз. Он вернулся в сугубой уверенности и настаивал на приеме наиболее определенным образом. Наконец, посвятитель спросил свидетелей, знают ли они какие-нибудь препоны этому принятию и, услышав их отрицательный ответ, потребовал от професса последней клятвы о соблюдении всего предписанного ему, после чего посвященный принял орденский плащ, и все – посвятитель и свидетели – целовали его в губы.

Примечательное обстоятельство: Ж. де Ромпрей, если верить его свидетельским показаниям, принял неполное посвящение и не видел идола; но это последнее объясняется тем, какую незначительную ступень он занимал в ордене, о чем позаботился сам осведомить нас, говоря, что не присутствовал ни на одном капитуле, ибо был простым земледельцем. В действительности, только для избранных имели место определенные степени привилегированного посвящения, что объясняет почему у большого числа братьев свидетельства и показания менее явны, чем у первых. Здесь случай отослать моего читателя к заявлению уже знакомого нам несколькими страницами выше брата Гуго де Клермона о том, что некоторые практики ордена были неизвестны нижестоящим членам. Та же осторожность в отношении великих мистерий проявляется в случае с арендатором братом Боно (Bono) из Вулена, одинаково заявившего, что никогда не присутствовал на капитулах и не принимал участия в посвящении никакого брата. Его привели к обету целомудрия и послушания; однако пошли с ним дальше, нежели с Жаном де Ромпреем: после того, как ему было дано целование в губы (in ore), его заставили плюнуть на крест на плаще, сказав, что эта и другие вещи могут ему показаться непозволительными, тем не менее они являлись продолжением статутов ордена. Он имел товарища по посвящению брата Арбера (Arbert) или Альбера (Albert): они оба много плакали, но, наконец, Альбер решил плюнуть первым не на крест, а в сторону (non super, sed juxta dictam crucem), брат Боно сделал то же самое. Это было не все: им приказали отречься от Иисуса. Брат Альбер начал, и товарищ последовал его примеру, но мысленно как и первый отрекался устами, но не сердцем (ore, non corde); после чего им было сказано, что они могли иметь либо между собой, либо с другими братьями определенную близость, ибо они дали обет целомудрия и им должно воспрещаться всякое общение с женщинами. Своеобразный предлог и своеобразное исполнение целомудрия, обет которого они дали! Скажем более, что честолюбие пожирало этот рыцарский орден по мере того как он возрастал, и его руководители не только не стеснялись самых постыдных гнусностей, но, наоборот, лично показывали в них пример, чтобы поработить развращенностью или нечестивыми мистериями простодушных людей, которые, будучи к ним неподготовленными, примешивали к чувству долга и пассивного послушания непрерывное молчание, в коем клялись на Евангелии. Гордыня и любовь к господству погубило ставшее слишком могущественным тело, о котором Ричард Львиное Сердце, находясь на смертном одре, исповедавшись в трех частях своих грехов, решительно сказал: «Я завещаю свою гордость тамплиерам». Хорошо видно, что не столько из-за обета целомудрия всякое отношение с женщинами было определенно осуждено, сколько из-за недоверия к любовным связям и болтливости, способным скомпрометировать орден, уничтожив его моральное влияние, в котором он нуждался в целях упрочения своего господства. Впрочем, данные факты весьма значительны, чтобы исключить любое колебание на сей счет.

Я спешу рассказать теперь о нескольких церемониях принятия в командорствах Бюра, Эпэйи и Мормана, относившихся к приорству Вулена; затем вкратце изложу о некоторых других посвящениях в домах Тампля в Шатийоне и Дижоне, находившихся в церковном ведении Лангрского диоцеза.

Священник ордена Готье де Бюр (Gauthier de Bure) до своего ареста являлся посвященным в течение восьми лет. В орден его принимал в часовне Тампля в Бюре брат Сиврей (Scivrey), прецептор здешнего командорства, в присутствии тринадцати или четырнадцати братьев, среди которых фигурировали Жан де Бюр, Мартен (Martin) и Ги (Gui) де Нисей (Nicey), а также Этьен де Вулен (Etienne de Voulaine). Его привели к клятве на миссале и в месте, где имеется канон мессы, дабы он подчинялся приказам вышестоящих братьев; затем ему передали, что, согласно статутам, он должен отречься от Христа; несмотря на оцепенение, он исполняет это, отрекаясь устами, но не сердцем. Далее посвятитель говорит ему, что, повинуясь тем же самым статутам, он обязан плюнуть на крест; и тут же берут на алтаре большой металлический крест, который посвятитель держит над землей своими двумя руками. Готье де Бюр плюет рядом, уповая быть освобожденным от испытаний, когда брат Мартен, один из присутствующих, замечает, что упущен один из существенных пунктов статутов, а именно срамной поцелуй; однако посвятитель делает уступку профессу в этой обязанности из-за его священнического сана, приказывая ему ничего не разглашать под страхом попасть в самую строгую тюремную камеру (districtio carcere). И все же бедный Готье де Бюр пришел исповедоваться восемь дней спустя к монсеньору Иоанну, епископу Лангра, который, выслушав наивное сообщение кающегося, пребывал в смятении и взял длинную паузу, прежде чем решиться отпустить ему грехи. Тем не менее он предписал брату Готье для покаяния поститься ежегодно во время шести праздников в течение семи лет.

Неизданные документы доносят сведения о двух посвящениях в командорстве Эпэйи рядом с селом Курбан (Кот д'Ор): это были принятия в орден Гарена де Корбона (Garin de Corbon), брата-каменолома, и Гиллерми де Рисея (Guillermy de Ricey). Когда одели орденский плащ на плечи брата Гарена, все присутствующие его целовали в губы, а он сам целовал посвятителя в спину поверх облачения. Он плевал затем в сторону креста и отрекался от Бога лишь устами; но он исповедовался через восемь дней брату Иакову, прежнему конвентуалу из братьев-францисканцев в Шатийоне-на-Сене (Chatillon-sur-Seine), который для покаяния предписал ему поститься на хлебе и воде в течение шести главных праздников между Пасхой и Троицей-Пятидесятницей. Церемония посвящения была настолько таинственной, что даже сыновья професса, являвшегося вдовцом, не могли на ней присутствовать, поскольку им не доверяли.

Брата Гиллерми пощадили меньше, чем предыдущего. Он совершал наиболее постыдное целование, и его посвятитель потребовал отречения и трех плевков на крест в знак презрения для нашего Господа Иисуса Христа, страдавшего на этом кресте. Сверх того, этому же брату было дано позволение промискуитета со своими орденскими братьями.

Менее привычное обстоятельство имело место для брата Эгидия де Ловенкура (Egide de Lovencourt) и брата Арнольфа (Arnolphe). Оба принимались в орден в часовне командорства Морман: там на них одели орденские плащи, потребовав поначалу обыкновенного целования; но шесть или семь дней спустя их посвятитель брат Лоранс де Бельно (Laurence de Belnot), который, как им казалось, передал им все знаки посвящения, заставил прийти обоих в свою келью, отречься от Иисуса Христа и плюнуть на крест. Они отреклись устами и плюнули в сторону.

Приблизительно за год до ареста тамплиеров брат Эмерик де Бюр (Aimeric de Bure), священник диоцеза Лангр, был принят в орден в Шатийоне-на-Сене во время праздника Святого Николая. На посвящении присутствовали брат Роберт Лесколь (Robert Lescolhe), местный прецептор , и брат П. де Лёрниа (P. de Loernia), священник из Эпэйи. Прежде всего он начал с обетов целомудрия, бедности и послушания. Ему было приказано не входить в дом, где могла находиться роженица, не быть крестным отцом, не пить в корчме вместе с мирянами; далее последовало повеление отречься Господа и плюнуть на крест книги, на которой он произносил свои обеты : все это он делал устами, но полное смятения сердце чуждалось тому, что от него требовали. Затем приступили к поцелуям: целование в губы прошло успешно; когда ему нужно было сделать большее, брат Эмерик поцеловал рубашку выше пояса, но его посвятитель приказал ему опуститься ниже; ему еще рекомендовалось принимать в свою постель тех из рыцарей или братьев-сержантов, кто его об этом попросит, и даже оказывать подобную снисходительность иным товарищам по оружию, не относящимся к Ордену Храма, если они возвращались из-за моря. В этом бедняга Эмерик не видел никакого зла и, по его словам, честно делил свое ложе с каким-нибудь рыцарем, имени которого не знал и который намеревался идти в заморский поход.

Двое тамплиеров по имени Доминик были посвящены в Дижоне: первый, достигший 70 лет, прецептор дома Тампля в Жуаньи (de Joigny), диоцез Сан (de Sens), принимался в часовне Тампля Дижона оруженосцем Анри де Долем (Henri de Dole) в присутствии Дидье де Бюра (Didier de Bure). Неофит предложил сделаться слугой и рабом ордена. Ему посоветовали хорошо подумать, поскольку он просил о вещи крайней важности, ведь ему нужно было отказаться от собственной воли, исполнившись воли другого: бодрствовать, когда он захотел бы спать, терпеть голод, когда он желал бы есть, много раз повторять Отче Наш (Pater Noster) за свои молитвы, вести более суровую жизнь и пр. Професс поцеловал посвятителя в губы и плечи и, несмотря на свое отвращение, отрекся от Иисуса устами и плевал в сторону креста на мантии свидетеля. По истечении пятнадцати дней он пришел исповедоваться к епархиальному кюре из Лонгвика (Longvic) Николя де Бюру, который, не желая отпускать грехи своему покаявшемуся, под предлогом того, что не обладал на это властью, направил его к священнику Вильгельму (Guillaume), приору францисканского монастыря Дижона, облеченного епископскими полномочиями. Последний согласился отпустить грехи брату, наказав ему для покаяния носить три года власяницу. Бедный Доминик терпел как мог эту епитимию в течение года, но так как оказался с тяжко расстроенным здоровьем, его исповедник одобрил смягчение наказания, предписав пост на хлебе и воде ежегодно во время шести праздников в течение семи лет.

Другой сорокалетний Доминик из Дижона являлся охранником дома Тампля в Жуаньи. Он принимался в Дижоне Анри де Долем в присутствии тамплиеров Вильгельма Ружпера (Guillaume Rougepere) и Валя (Wale); из них первый – его отец, а второй – внебрачный брат. Сам посвятитель ему преподал поцелуи, два из которых были наиболее отвратительными. Что касается посвящаемого, то его заставили плюнуть на крест на плаще одного из свидетелей, но он вовсе не отрекался от Христа.

Пришло время завершить перечень этих мерзостей, который я и так сузил рамками единственного диоцеза; пришло время, как бы я не приказывал своему сердцу, сделать очевидным во славу человечества, сколько отвратительных мистерий было навязано огромному числу людей в знаменитом и благородном ордене, который я чту намного более лояльного снисхождения, потому даже сделался историком печальных причин его падения.

По мнению некоторых братьев, тяжкие беззакония были принесены с Востока и введены в орден несколькими из наиболее развращенных начальников: с моральной точки зрения этому нельзя не поверить! В действительности, необходимо время, чтобы орден целиком разложить; необходимо несколько поколений руководителей, следующих одной и той же мысли. Эта внезапная и неожиданная инициация без предварительной подготовки и новициата: подобное не прослеживалось и не прослеживается среди таинственных посвящений в античных мистериях или современных обществах. Древность формировала своих адептов постепенно и посредством долгих испытаний; здесь же все отличается. Первое, что делают братья, это дают обет послушания, то есть клятву не разглашать тайны капитулов и, в частности, их посвящения, а также не оставлять Орден Храма для лучшего или для худшего ордена. Однажды произнеся свои обеты, они не могли покинуть Орден Храма без решительного позволения вышестоящего начальства, и они получали его только для того, чтобы вступить в суровый Картезианский орден.

Присяга, которую произносили тамплиеры, была торжественной: она творилась на открытом миссале, и посвященный возлагал свои руки на само место, где находились канон мессы и изображение Христа. Странное противоречие этих людей, которые тут же шли отрекаться и хулить Бога, во имя которого сейчас присягали! Сразу после произнесенных обетов и перед посвящением они рассматривались как целиком связанные и как рабы ордена, ведь они спешили дать обет послушания всему тому, что им было бы предписано статутами ордена или вышестоящими братьями, и они мгновенно прекращали принадлежать самим себе, а магия воинской и религиозной клятвы столь изощренно и полностью опутывала их сознание, что буквально вязала по рукам и ногам как жертв греховного вступления в сообщество внутри сообщества, о существовании которого не давали никому из них усомниться даже пройденные испытания; однако подчинение для братьев давалось тем большей ценой, чем было более тягостным. «Крайне необходимо, чтобы ты сделал это, как и я это сделал сам; поскольку ты давал обет послушания и пр.» Вот обыкновенная речь посвятителя, добавлявшего: «Но берегись: если ты пойдешь против своей клятвы, то погибнешь». Можно ли представить себе, насколько чудовищное потрясение и все виды неожиданностей должно было запечатлеть неслыханное разоблачение мистерий в душах этих людей, совершенно к нему неподготовленных, воображавших для себя лишь путь воинской чести и религиозной преданности. Нужно ли большее для того, чтобы сокрушить разум одних и вести сознание других к непредвиденному насилию, посеяв в души многих шипы непрерывных угрызений совести? Что получалось из этих ужасных сцен: одни пытаются скрыться, и требуется вмешательство короля Франции, чтобы виновный не подвергался бы постоянному тюремному заключению; один посвятитель после срамного поцелуя падает в обморок, и его вынуждены были унести в полумертвом состоянии; другой сожалеет о том, что не мог убить своего посвятителя. Одних угрожают отправить в место, где они не увидят ни своих ног, ни своих рук; другим сулят бесконечным тюремным заключением, где они найдут смерть; третьих запугивают удушением и сбрасыванием во рвы; иной раз обнажают мечи, пытаясь силой достигнуть того, чего невозможно достичь доброй волей; один брат был насильно подвержен каре и посажен в тюрьму без положенного питания; этот находился в тюрьме три дня; тот в течение восьми дней; брат Гумберт де Пюи (Humbert de Puy) в диоцезе Пуатье был закован в кандалы и содержался на хлебе и воде в одной из башен в течение тридцати шести недель. Какая жалость слышать стоны этих бедных людей: одни из них вовсе жалели, что родились на свет; другие предпочли бы потерять руку; третьи хотели бы оказаться на сто футов под землей; некоторые пытались договориться или теряли рассудок от ужаса. Так, брат Жан де Фуиллейо (Jean de Fouilleyo) из парижского Тампля говорит, что он добровольно отрекался от Бога, почитаемого язычниками; и когда над ним совершили насилие, он вскричал, обернувшись к своему по-святителю: «Я отрекаюсь от тебя». Это слышал брат, принуждавший его силой, и все сделали вид, что отречение подлинное, что и требовалось от него. Брат Ж. де Пон-л'Эвек (J. de Pont l’Eveque) отрекался от креста, но не от Распятого.

Брат Иаков из диоцеза Труа (Troyes), имея большое замешательство перед отречением, увидел длинный меч, которым ему угрожали, и трижды вскричал: «Я отрекаюсь от нашего Господа, поскольку вы этого хотите». Жилле д'Энкрей (Gillet d’Encrey) из диоцеза Реймса (Rheims), когда ему предложили отречься, ответил, что не сделает этого, даже если ему отрубят голову. Когда им предлагалось разделить свои постели с братьями, некоторые думали в своем простодушии, что это делалось с благой целью предотвращения недостатка постелей; и если даже имеются признания крайней тяжести на сей счет, я поспешу сказать, к чести наших рыцарей, уже и так тяжко скомпрометированных, что эти признания ограничиваются малым числом. Согласно их разнообразным характерам или более или менее опрометчивой ревности в исполнении испытаний, наконец, в соответствии с их невинностью или развращенностью, посвятители были жестки, требовательны или, наоборот, сдержанны и терпимы. И все же, следя за действиями посвятителей, свидетели обладали большим или меньшим усердием для верного исполнения мистерий посвящения, и проявление снисхождения было рискованным. Хотя и нет открытого изобличения, несмотря на тихое неодобрение большинства братьев этим кощунственным практикам, навязанных поначалу им ими же самими. Отдельные посвятители доходили до того, что говорили профессу: «Отрекайся, по крайней мере, устами». Другие говорили посвящаемому: «Делай это, и ты исповедуешься». Некоторые братья хотели идти в Рим умолять о прощении и просить о вступлении в другой религиозный орден; другие лишились покоя из-за того, что не могли исповедаться у капелланов ордена или епархиальных священников. Порой даже кажется, что иные посвятители, если замечали, что их посвященные какое-то время после находились в подавленном состоянии, убеждали их не воспринимать всерьез все произошедшее: по мнению последних, это было лишь испытание послушания, не имевшее никакого последствия для веры.

Выражение «Священные комедии», которым господин Мишле определяет мистерии Ордена Храма, быть может, является довольно мягким; со своей стороны, думаю верным, особенно когда вижу одного из посвятителей посреди этих отвратительных мистерий, рассматривать их в высшей степени как насмешку! И действительно, когда Ж. де Бюффарам (J. de Buffarem), оруженосец ордена, принимался в часовне Тампля в Шам-Аллеман (Champ-Allemand) диоцеза Невер (Nevers), Райно де Бринон (Raynaud de Brinon), один из свидетелей, ему говорит, смеясь, чтобы преодолеть его отвращение к отречению от Христа и плевку на крест: «Не заботься об этом, это всего лишь шутка». Можно удивляться как такие тяжкие тайны пребывали долгое время погребенными в душах, которых они иссушали; но прекращаешь удивляться, если начнешь размышлять над суровостью дисциплины, об опасности, окружавшей разоблачителей, о тяжести клятвы, о преданности послушанию, о страхе оказаться нечестивцем и ренегатом, не будучи таковым на самом деле, и, наконец, о чувстве позора, что молва о стольких безобразиях могла бы отразиться на всем ордене, покрыв каждого из его членов насмешкой и бесчестьем.

Прежде чем решить вопрос о степени виновности ордена, надеюсь, читатель будет поражен одной вещью: тоном наивности и бесконечным разнообразием форм и обстоятельств признаний. Таково изучение нравов, несущее самый полный отпечаток правдивости. Это хотелось бы сравнить с совокупностью малого числа отрицаний и их, наоборот, поразительным однообразием: это похоже на записки, продиктованные по одной утвержденной бумаге, до такой степени несут они отпечаток официального и согласованного .

Королевские комиссары сначала ошеломили обвиняемых и, порой, вырывали из них свидетельские показания применением насилия, хотя тамплиеры и, в частности, их великий магистр протестовали, и когда они оказались в присутствии высоких церковных сановников, ведущих обсуждения спокойно и осторожно, то вновь обрели уверенность, и их свидетельские показания прониклись полной свободой. Опираясь именно на эти достойные доверия показания, я изучил большой процесс, который не должен впредь, как мне представляется, оспариваться, благодаря важному документу, чем я постарался обеспечить науку, столь соответствующему духу и сущности признаний, сделанных тамплиерами перед церковным священноначалием.

Перед лицом стольких обстоятельных признаний нельзя благоразумно приводить доводы в пользу невиновности ордена, исходя из протеста двадцати рыцарей, заключенных в Париже в аббатстве Святой Женевьевы, и тридцати других братьев, заключенных в доме Иоанна Великого (Jean le Grant) в Пуант-Сент-Юсташ (Pointe-Saint-Eustache). Вот их собственные слова и сама их речь: «Il sont mort plus de vingt mil frer por la foi de Die outres mer. – Cant le Sasfet fou pris, el souda se fe venir devant quatrevingt frere del temple e lor dis ansi coma a presoniers que il reneguesse Dieu Jhesu-Christ lor creator en pena de las testas, les cals frere ne volgie Die renegar, ans en aisi touz perdero las testes por la fe de Dio, etc». ( «Они мертвы более двадцати тысяч братьев за веру в заморского Бога. – Безумствуй Песнь Сасфета, он внезапно принес свою веру восьмидесяти братьям тампля и говорит им как узникам, предавшим Господа Иисуса Христа, их творца, по вине начальников, ни один из братьев не желал предавать Бога, ибо все потеряли головы за веру в Бога и пр.»)

Но что это доказывает против их мистерий? Разве оспаривались когда-нибудь преданность и отвага рыцарей Храма? Это были восхитительные рыцари, неукротимые на войне перед лицом их благородного знамени босеан (beauceant), готовые отдать жизнь за честь. Когда их насчитывалось только пятьсот, они сражались против пяти тысяч; в Тибериаде они почти все погибли, а выжившие отказались купить свою жизнь ценой принятия ислама. Какое бесславие для этих храбрых людей, какой позор, если бы они уступили страху, когда бы даже их вера оказалась не совсем чистой? Да, орден почти полностью был погребен под руинами Птолемаиды. Честь и хвала этой элите французского рыцарства! В Сафаде, о котором я сейчас говорил, нашлось только восемь отступников, и какими именами вы их назовете? Но если честь делается откровенной, честь может также заставить и отрицать: это вынудило сказать Мишле, что глава ордена, признав все как человек и благодаря смирению, мог все отрицать как великий магистр. Итак, целиком свободные признания Ж. де Молэ (J. de Molay) несомненны; они удостоверены в Неизданных документах как очевидный и обретенный историей факт. Это должны решать не поэты, но спокойные и беспристрастные историки; по крайней мере, как тут не остановиться на суждении Данте, который, поставив историю с ног на голову, делает из Климента V пастыря без закона, а из Филиппа Красивого самодержца, полного слабости: вот почему он его помещает в ад ногами, стоящими в огне; к тому же, добавлю, как тут не остановиться еще и на суждении Райнуара.

«Сир, три тысячи их было!»

Несомненно, я всегда готов, когда хочу отдохнуть в объятьях поэзии, принять Ж. де Мэйе (J. de Maille), одного из их неустрашимых великих магистров, за самого Святого Георгия посреди сражений; но я повторяю в последний раз, что есть два подводных камня, которые необходимо избежать при обследовании подобного раскола: один из них – это видеть героизм в любом из пунктов; другой – видеть повсюду преступление и низость. Здесь не идет речь ни о мужестве, ни о вопросе чести, а дело касается оккультных вещей, обмана и, наконец, посвящения, против ожидания которых, как мы слишком хорошо увидели, простота и искренность чувств многих из этих храбрых рыцарей оказывались бессильными; речь идет о преступном присоединении к организации, где малое число под покровом мистерии торжествовало над подавляющим большинством братьев вопреки угрызениям совести и протестам последних. Великий человек, мнение которого на разные темы почти всегда становилось законом, высказал свое суждение по данному вопросу. И я могу привести его мнение в качестве решающего. Наполеон порицал трагедию Рай-нуара, говоря, что вместо того, чтобы ее сделать театральной, автор слишком занялся выяснением общественного мнения на сей счет. Он добавлял: «Полная невиновность тамплиеров и их полная развращенность одинаково невероятны».

Теперь что касается Климента V и Филиппа Красивого: разве было доказано будто бы верное предположение об их смерти по вызову на Божий суд? Хотелось видеть чудесное в так называемых пророческих словах великого магистра, и друзья Ордена Храма не переставали поддерживать эту мысль; но де Бособр доказал, что ни король Франции, ни папа не умерли в сроки, которые им определил Ж. де Молэ в первые мгновения своей казни. Кроме того, не менее удивительно, как возникла мысль у сторонников тамплиеров о вмешательстве в их пользу божественного возмездия? Эта благочестивая ложь не является первой подобного рода в истории. Было бы более захватывающим увидеть ревностных защитников веры, вызывающих на суд тамплиеров в определенный день за отречение от Бога. Но посмотрите на постоянство народных настроений! Когда 13 октября 1307 года после первой инструкции было оглашено по звуку охотничьего рожка, что духовенство и народ приходских церквей должны находиться в саду королевского дворца, чтобы заслушать там перечень беззаконий, в которых обвинялся орден, народ испытал чувство отвращения: каждый осенял себя крестным знамением и не хотел больше ничего слышать. Когда 18 марта 1314 года великий магистр заживо сгорел на площади Дофина, народ ринулся к костру собирать пепел мученика и унес его как дорогую реликвию. Здесь два действия, которые казалось бы противоречат друг другу; но последнее все же истинно, поскольку так выразился протест по отношению к зашедшему слишком далеко правосудию того времени.