Глава 6

ТЕПЕРЬ Я ТОЧНО ЗНАЮ, что означает выражение «дрожат колени», потому что с трудом могу доползти до машины, ноги меня не слушаются. У меня было трое мужчин до Анселя, но даже с Люком секс никогда не был таким. Таким страстным, и открытым, и честным, что даже сейчас, когда Анселя нет рядом и страсть утолена, я понимаю: я позволила бы ему делать со мной что угодно.

Я так хотела бы все-таки запомнить нашу ночь в Вегасе более отчетливо. В нашем распоряжении было несколько часов, а не эти сегодняшние жалкие несколько минут. И я почему-то знаю, что мы были еще более свободны, честны и откровенны друг с другом, чем сегодня.

Дверца моей машины захлопывается с громким звуком, который эхом прокатывается по пустой улице. Окна в доме не горят, но еще слишком рано, чтобы домашние разошлись по своим постелям. Учитывая теплую летнюю погоду, можно предположить, что они скорее всего ужинают за домом.

Но зайдя внутрь, я ничего не слышу. Дом пустой и темный, никого нет ни в гостиной, ни в столовой, ни на кухне. И дворик пуст, и все комнаты наверху. Босыми ногами я шлепаю по испанской плитке в ванной – это единственный звук, который нарушает покой дома, и он стихает, когда я ступаю на мягкий ковер в холле. Зачем-то я заглядываю во все комнаты… и везде никого. За годы, пока я училась в колледже, и после того, как я перевезла свои вещи обратно в свою старую спальню несколько дней назад, я никогда не бывала в этом доме одна, и осознание этого будто ударяет меня током. Всегда в доме кто-то был вместе со мной: мама, отец, кто-то из братьев. Так странно. И теперь меня оставили в покое. Это похоже на отсрочку. И эта свобода проходит сквозь меня, как электрический ток.

Я же могу уехать, не сталкиваясь с отцом.

Могу уехать и никому ничего не объяснять.

Меня обжигает уверенность, что именно этого я и хочу.

Я мчусь в свою комнату, нахожу паспорт, стаскиваю с себя платье и быстро надеваю чистую одежду, а потом торопливо вытаскиваю самую большую сумку из кладовки. Кидаю в нее все, что могу найти в шкафу, потом сметаю с полочки в ванной всю свою косметику в походную косметичку. Тяжелая сумка прыгает у меня за спиной и чувствительно ударяет, когда я несусь вниз по лестнице и пишу записку родителям. Ложь лезет из всех щелей, и я старательно подбираю слова, чтобы не сказать слишком много и не выглядеть слишком безумной.

«У меня появилась возможность поехать во Францию на пару недель! Билет бесплатный. Я еду с подругой отца Харлоу, она владеет собственным маленьким бизнесом. Все расскажу позже, но со мной все в порядке. Позвоню.

Люблю вас.

Миа».

Я никогда раньше не врала своей семье, да и никому не врала, но сейчас меня это совершенно не беспокоит. Сейчас у меня в голове одна-единственная мысль – если я не уеду сейчас во Францию, мне придется остаться здесь еще на несколько недель. И эта мысль приводит меня в состояние паники. Остаться здесь – значит снова жить в темном облаке постоянного проклятого отцовского контроля. А потом отправиться в Бостон и начать там новую жизнь, которую я не очень-то и хочу.

А еще это значит никогда больше не увидеть Анселя.

Я смотрю на часы: до самолета остается всего сорок пять минут.

Зашвырнув вещи в багажник, я захлопываю его и бегу к водительскому сиденью, набирая на ходу сообщение Харлоу: «Что бы ни спрашивал тебя мой отец про Францию, на все отвечай “да”».

Всего в трех кварталах от нашего дома я уже слышу, как мой телефон начинает вибрировать на пассажирском сиденье, без сомнения, это Харлоу, она редко расстается с телефоном, но я не могу сейчас смотреть, что она там пишет. Впрочем, я и так знаю, что увижу, и не уверена, что мой мозг сейчас в состоянии отвечать на ее: «ЧТО??? ЧТО ТЫ, МАТЬ ТВОЮ, ДЕЛАЕШЬ?!! ПОЗВОНИ МНЕ, МАТЬ ТВОЮ, НЕМЕДЛЕННО, ПРЯМО СЕЙЧАС, МИА ХОЛЛАНД!»

Но я не звоню. Вместо этого я загоняю машину на стоянку. Долгосрочную – я оптимист!

И несусь со своими пожитками к терминалу. Регистрируюсь, мысленно умоляя женщину за стойкой поторопиться.

– Посадка на ваш рейс почти закончена, – говорит она мне, осуждающе нахмурившись. – Выход сорок четыре.

Кивнув, я бросаюсь бежать, но возвращаюсь и выхватываю у нее из рук посадочный талон, чуть не порвав его. Охраны в аэропорту во вторник ночью почти нет, но, как я и думала, впереди меня ждет длинный рукав. Я бегу по нему слишком быстро, чтобы думать о реакции Анселя, но адреналина все же недостаточно, чтобы я могла не чувствовать, как протестует против этого забега моя слабая бедренная кость.

Посадка уже заканчивается, и меня вдруг охватывает паника при мысли, что он, возможно, уже в самолете, я не вижу его в толпе, стоящей в очереди к трапу. Я нервно озираюсь, отчаянно ищу его, и это ужасно, я так нервничаю, как я скажу ему, что я передумала, что я хочу поехать с ним во Францию и

Жить с ним

Зависеть от него

Быть с ним.

Это очень страшно, и следа не осталось от той уверенности, которая так помогала мне в гостиничном номере. Тогда я думала, что все это игра. И сейчас я не в баре и алкоголь не поможет мне играть чужую роль, как помогал раньше. Хотя… мысленно я подсчитываю, каковы мои шансы стать законченным алкоголиком за следующие несколько недель.

Я чувствую тепло его руки на своем плече и оборачиваюсь – Ансель смотрит на меня широко раскрытыми, удивленными зелеными глазами. Рот у него открывается и закрывается, как будто он хочет что-то сказать, потом он кивает головой, как будто догадавшись о чем-то.

– Они пустили тебя сюда попрощаться? – спрашивает он, явно с трудом подбирая слова. Но потом он приглядывается и видит: я переоделась, на мне белые джинсы, голубой топ, сверху зеленая толстовка. А на плече – ручная кладь. Я задыхаюсь и даже не хочу представлять, как сейчас выглядит мое потное, искаженное паникой лицо.

– Я передумала. – Я забрасываю сумку подальше на плечо и наблюдаю за его реакцией: нерешительная улыбка появляется на его лице слишком медленно для того, чтобы я могла вздохнуть с облегчением. Но все-таки она появляется и выглядит искренней. Но потом он смущает меня еще больше:

– Ну вот, а я-то рассчитывал вытянуть ноги и поспать на твоем месте.

Понятия не имею, что сказать, поэтому я тоже только неловко улыбаюсь и смотрю вниз, на свои ноги. Контролер на входе что-то говорит в свой микрофон, и рация трещит, от чего мы оба подпрыгиваем.

И между нами повисает пауза. Неловкая и тяжелая тишина. Как будто все звуки в мире внезапно умерли.

– Черт, – шепчу я, оглядываясь назад, туда, откуда я пришла. Здесь слишком яркий свет, слишком шумно, слишком далеко от Вегаса и даже от условного уединения в отеле Сан Диего. Какого черта я здесь делаю?!! – Мне не надо было приходить. Я… не…

Он делает знак, чтобы я замолчала, подходит ближе и целует меня в щеку.

– Прости, – говорит он нежно и целует в другую. – Я просто очень нервничаю. Это была глупая шутка. Несмешная. Я очень рад, что ты здесь.

С тяжелым вздохом я оборачиваюсь, когда он кладет руку мне ниже спины, я чувствую себя так, словно мы до этого были в защитном пузыре, который лопнул, и мы оказались у всех на виду, в ярком свете софитов реальности. Меня это душит, давит. Мои ноги будто наливаются цементом, когда я протягиваю свой билет контролеру, выдавив из себя нервную улыбку, прежде чем ступить на трап.

Что мы знаем кроме мутных огней бара, игривого флирта, чистых, хрустящих от крахмала простыней гостиничных номеров? Что мы знаем кроме нереализованных возможностей, кроме соблазнительной, но кажущейся невыполнимой идеи? Притворство. Игра. Приключение.

Но когда ты выбираешь это приключение, именно оно становится твоей реальной жизнью.

В рукаве, ведущим в салон самолета, стоит ровный гул, и я знаю, что он будет звучать в моей голове многие часы. Ансель идет за мной, и я нервничаю: не слишком ли узкие у меня джинсы, не разлохматились ли волосы. Я чувствую его взгляд на себе: может быть, сейчас он оценивает, как я вписываюсь в его реальную жизнь. Может быть, даже уже сомневается. Потому что на самом деле ведь ничего романтичного в полете на самолете длиной в пятнадцать часов с практически незнакомым человеком нет. Это мысль об этом романтична. А в самих переполненных аэропортах и тесных самолетах ничего шикарного или возвышенного нет.

Мы кладем вещи на багажные полки и занимаем свои места. Я в середине, Ансель у прохода, а на сиденье у окошка пожилой мужчина читает какие-то бумаги, и его локоть вторгается в мое пространство, острый и уверенный в своей правоте.

Ансель пристегивается и поправляет вентилятор над нами так, чтобы струя попадала на него, потом чтобы дуло на меня, потом снова на него, а потом возвращает его на место. Он щелкает выключателем лампочки, а затем его руки безвольно падают на колени. Он закрывает глаза, и я слышу, как он считает до десяти, делая глубокие вдохи.

О черт. Так он аэрофоб!

Я в этой ситуации представляю собой самое бесполезное существо, потому что не умею болтать свободно, даже в такой момент, когда эта болтовня призвана кого-то подбодрить и отвлечь. А тем более сейчас. Внутри я бешусь, а на это я всегда реагирую одинаково – оцепенением. Я чувствую себя маленькой мышкой в поле, мышкой, над головой которой парит орел. Мне становится неожиданно смешно при мысли, что я сама выбрала для себя это.

Все объявления сделаны, правила безопасности озвучены, и самолет взлетает, медленно и тяжело поднимаясь в темное ночное небо. Я беру Анселя за руку – это то немногое, что я могу сделать для него, и он слабо улыбается. Господи, как бы я хотела быть более полезной.

А через пять минут его рука слабеет, тяжелеет и наконец выскальзывает из моей. Ансель спит. Может быть, если бы я была более внимательной к нему или меньше болтала, а больше слушала его в ту первую ночь, у него была бы возможность поделиться тем, что он боится летать. И тогда, может быть, он смог бы предупредить меня о том, что перед полетом принимает снотворное.

Свет в салоне приглушенный, оба мужчины по бокам от меня спят мертвым сном, но мое тело, похоже, не способно расслабиться. Это ненормально – так заводиться. Это похоже на лихорадку – то же бесконечное покалывание на коже, напряжение в мышцах, ощущение, что найти удобное положение невозможно.

Я достаю книгу, которую впопыхах запихнула в сумку, к сожалению, это мемуары какой-то известной бизнесвумен, директора, – подарок на выпускной от моего отца. Уже один вид обложки, на которой она стоит в деловом костюме на синем фоне, вызывает у меня спазмы в желудке. Вместо нее я прочитываю каждое слово в «Правилах безопасности во время полета», которые лежат в кармане сиденья передо мной, затем достаю буклет магазина беспошлинной торговли из кармана сиденья перед Анселем и углубляюсь в него.

Но я по-прежнему чувствую себя ужасно.

Подтянув колени к груди, я утыкаюсь в них лбом и стараюсь дышать как можно глубже, но ничего не помогает. У меня никогда раньше не бывало панических атак, поэтому я не знаю, как они выглядят, но я не думаю, что дело именно в этом.

И очень надеюсь, что это не то, что я думаю.

И только когда стюардесса протягивает мне меню, и оба предлагаемых блюда, лосось и тортеллини, вызывают революцию в моем желудке, я понимаю, что мои ощущения вызваны вовсе не нервами. И похмелье, которое так мучило меня утром, тоже ни при чем, это что-то другое. Кожа у меня горячая и слишком чувствительная, голова кружится. Тележка с едой катится по салону, запах лосося, картофеля и шпината такой сильный и острый, что я выпрямляюсь на сиденье и изо всех сил тяну лицо как можно ближе к свежей струе воздуха из отверстия вентилятора. Но этого мало. Мне приходит в голову мысль сбежать в туалет, но я понимаю, что не могу этого сделать немедленно. Пытаясь разбудить Анселя, я отчаянно роюсь в кармане впередистоящего кресла в поисках пакетика и едва успеваю в последний момент его найти и открыть, а потом меня тошнит.

Я уверена – хуже быть не может. Мое тело существует отдельно от меня, и не имеет значения, насколько отчаянно мой мозг требует от него успокоиться и постараться вести себя, как подобает леди, чертовски тихо, оно не слушается. Я издаю стон, чувствую, как очередная волна тошноты подкатывает к горлу, и Ансель рядом со мной со вздохом просыпается. Он кладет руку мне на спину, и его громкое «О нет!» превращает мое смущение в настоящее отчаяние.

Я никак не могу позволить ему видеть меня такой.

Я вскакиваю и пытаюсь перелезть через него, а он поспешно покидает свое кресло и вываливается в проход. Я ловлю на себе взгляды других пассажиров, в них читается шок, жалость и отвращение, но они должны бы радоваться, что мне удается удержать в руках пакет со рвотой, когда я бросаюсь в проход.

Хотя мне приходится концентрироваться на том, чтобы дойти до туалета и донести свою драгоценную ношу, не расплескав, мысленно я посылаю им гневные взгляды. Их что, никогда не тошнило в самолете, в котором летит пятьсот человек, включая их новоиспеченного мужа-иностранца? Нет? Ну тогда пускай заткнутся!

Единственный плюс в том, что туалет свободен и находится прямо в нескольких рядах от меня. Я распахиваю дверь и практически падаю в кабинку. Выкидываю пакетик в маленький мусорный контейнер и опускаюсь на колени перед унитазом. Холодный воздух овевает мое лицо, а синяя жидкость в унитазе вызывает у меня новый приступ рвоты. Меня трясет от слабости, с каждым вздохом из меня вырывается тихий стон. Я чувствую себя как поезд, сошедший с рельс и врезавшийся в здание на полном ходу.

Бывают в жизни моменты, когда думаешь, что хуже быть уже не может. Я в самолете, с моим новым мужем, энтузиазм которого по этому поводу, судя по всему, слабеет с каждой секундой, и вот в тот самый миг, когда я упиваюсь жалостью к самой себе, я вдруг, к ужасу, обнаруживаю, что у меня еще и начались месячные.

Я смотрю на свои белые джинсы и сдерживаю рыдания, а потом тянусь за туалетной бумагой и начинаю совать ее себе в трусики. Пытаюсь встать, но руки у меня дрожат от слабости, тогда я стаскиваю с себя толстовку и завязываю ее на талии. Я умываюсь, чищу зубы пальцем, и меня снова почти рвет, а желудок сжимается в болезненном спазме.

Это просто кошмар.

Раздается короткий стук в дверь, и я слышу голос Анселя:

– Миа? Ты в порядке?

Я наваливаюсь грудью на крохотную раковину, потому что мы как раз входим в зону турбулентности, и реакция моего организма просто волшебна. Я почти теряю сознание от того, как кувыркается в воздухе мой желудок. И через некоторое время я открываю дверь:

– Я в порядке.

Ну конечно, я НЕ в порядке. Я в ужасном состоянии, и если бы можно было покинуть самолет, смыв себя в унитаз в этом самом туалете, клянусь, я бы сделала это не задумываясь.

Он выглядит встревоженным и… одурманенным. Веки у него тяжелые, он медленно моргает. Не знаю, что именно он принял, чтобы уснуть, но спал он всего около часа и теперь слегка покачивается, как будто вот-вот упадет.

– Могу я чем-то помочь? – Его акцент усиливается, он с трудом подбирает слова.

– Нет, если только у тебя в ручной клади нет аптечки.

Его брови сходятся на переносице:

– Кажется, у меня есть ибупрофен.

– Нет. – Я на секунду прикрываю глаза. – Мне нужно… девочкины штучки.

Ансель снова медленно моргает, по-прежнему растерянно нахмурив брови. Но потом, кажется, до него доходит, и глаза его расширяются:

– Так вот почему тебя тошнит?

Я чуть не засмеялась, глядя на его лицо. Мысль, что я каждый месяц реагирую так на этот естественный физиологический процесс, приводит его в ужас.

– Нет, – руки начинают дрожать от усилий, которые я прилагаю, чтобы удержать себя в вертикальном положении. – Это просто невероятное совпадение.

– И у тебя ничего… нет? В косметичке? В сумочке?

Я испускаю вздох, наверно, самый тяжелый за всю историю человечества.

– Нет. – Я была слегка… не в себе.

Он кивает, потирает ладонями лицо, а когда убирает руки, выражение у него уже не такое сонное. Он командует:

– Оставайся здесь.

И решительно закрывает за собой дверь. Я слышу, как он зовет стюардессу. Опустившись на сиденье унитаза, я ставлю локти на колени и кладу на ладони голову, слушая, что происходит за дверью.

– Прошу прощения, что беспокою, но моя жена… – он и замолкает. А у меня от этого его последнего слова сердце начинает стучать как сумасшедшее. – Она… заболела. У нее начались… месячные. И я вот хочу спросить, нет ли у вас… то есть, может быть, у вас есть… что-то? Понимаете, все произошло очень быстро, и она собиралась в спешке, а до этого мы были в Вегасе. Я понятия не имею, почему она поехала со мной, и я правда не хочу сейчас все испортить. А теперь ей нужно… что-то. Можете вы, ну… – бормочет он, а потом просто говорит: – Одолжить quelque chose?

Я прикрываю рот рукой, а он продолжает мямлить что-то, и я бы многое отдала сейчас, чтобы увидеть выражение лица стюардессы за дверью.

– То есть не одолжить, конечно, – продолжает он. – Дать. Не одолжить, потому что я не думаю, что они так работают.

Я слышу, как женский голос спрашивает:

– Вы знаете, чем она пользуется – тампонами или прокладками?

О боже. О боже. Нет, этого просто не может быть.

– Хм… – Он вздыхает, а потом говорит: – Понятия не имею, но я дам вам сто долларов, чтобы закончить этот разговор и чтобы вы дали мне и то, и другое.

И вот это официально худший момент в моей жизни. Хуже уже просто не бывает.

* * *

А НЕТ. БЫВАЕТ. Никакими словами нельзя описать унижение, которое я испытываю, когда меня в инвалидном кресле везут через толпу к багажной стойке, когда я сижу в нем посреди аэропорта имени Шарля де Голля с пакетиком у лица на тот случай, если два глотка воды, которые я сделала за последние несколько часов, все-таки решат покинуть мое бренное тело. Все вокруг кажется слишком ярким и слишком шумным, из громкоговорителей несется французская речь, которую я совершенно не понимаю. Спустя вечность Ансель возвращается с нашим багажом и первым делом спрашивает, не тошнит ли меня опять.

Я отвечаю, что ему стоит просто посадить меня в самолет, который летит обратно в Калифорнию.

Я думаю, он смеется и отказывается.

Он засовывает меня на заднее сиденье в такси, потом забирается туда сам и разговаривает на этом невозможном французском с водителем. Он говорит так быстро, что я уверена, его невозможно понять, но шофер, видимо, понимает. Мы выезжаем со стоянки и несемся с бешеной скоростью. За пределами аэропорта все рычит и фырчит, гудит и мелькает.

Мы въезжаем в город, над узкими улицами вырастают многоэтажные дома. Таксист, кажется, не в курсе, где у него педаль тормоза, но зато отлично знает, где гудок. Я утыкаюсь в Анселя, стараясь удержать в желудке то, что рвется из него наружу. Я знаю, что за окном миллион вещей, которые я хотела бы увидеть: город, архитектура, яркая зелень, аромат которой я почти ощущаю, свет, который льется в окна машины, но я только трясусь, и потею, и с трудом удерживаюсь от обморока.

– Он вообще машину ведет или в видеоигру играет? – бормочу я почти без сознания.

Ансель тихо улыбается мне в волосы и шепчет: «Ma beauté».

В скором времени мир вокруг перестает гудеть и вращаться, мое тело поднимают с сиденья, сильные руки подхватывают меня под спину и колени и несут. Ансель осторожно вносит меня в дом и несет прямо к лифту. Ждет, пока шофер приносит вещи и затаскивает их в кабину. Я чувствую дыхание Анселя на виске, слышу скрежет подшипников, когда лифт поднимает нас все выше и выше.

Я утыкаюсь носом в нежную теплую шею Анселя, вдыхаю его запах. Он пахнет мужчиной и немножко имбирным элем, а еще совсем чуть-чуть мылом, тем, которым он мылся несколько часов назад, после меня, в номере отеля.

И тут я вспоминаю: мой собственный аромат сейчас, должно быть, далек от совершенства.

– Прости, – шепчу я, отворачиваясь.

Но он притягивает меня обратно, шепча мне в волосы:

– Шшшшш!..

Не отпуская меня, он изгибается, пытаясь нащупать ключи в кармане. И вот мы внутри. Он ставит меня на ноги, и мое тело решает, что сейчас как раз самый подходящий момент для очередного приступа рвоты: я падаю на колени, и вся вода, которая есть у меня в желудке, оказывается в подставке для зонтов около двери.

Нет, серьезно, большего унижения придумать невозможно.

Я слышу, как за моей спиной Ансель тяжело прислоняется к двери, а потом подходит ко мне и утыкается лицом мне в спину, прямо между лопаток. Он трясется от сдерживаемого смеха.

– О боже, – тяжело вздыхаю я. – Это худший момент в истории человечества.

Потому что так и есть, и от этого мое унижение становится только сильнее.

– Бедная ты моя девочка! – улыбается он, целуя меня в спину. – Ты, наверно, чувствуешь себя очень несчастной.

Я киваю и делаю попытку утащить подставку за собой, когда он поднимает меня, обхватив спереди.

– Оставь, – смеется он все еще. – Перестань, Миа. Оставь ты ее. Я все сам сделаю.

Когда он кладет меня на постель, я почти ничего не соображаю, тут повсюду его запах. Я слишком плохо себя чувствую, чтобы интересоваться сейчас его квартирой, но все же мысленно обещаю себе осмотреть ее и похвалить, как только перестану умирать. Добавляю эту задачу в свой список того, что мне надо сделать, там уже есть пункты поблагодарить его от всей души, и еще извиниться, и еще сесть на самолет и улететь в Калифорнию, чтобы умереть. Ансель слегка похлопывает меня по спине и уходит, а я почти немедленно засыпаю, и мне снятся замысловатые, лихорадочные сны о поездке по темным узким тоннелям. Матрас около меня чуть прогибается под тяжестью его тела, когда он садится, и я резко просыпаюсь, понимая, что его не было каких-то пару минут.

– Прости, – кряхчу я, подтягивая колени к груди.

– Не извиняйся. – Он ставит что-то на тумбочку рядом с постелью. – Я принес тебе воды. Только пей осторожнее.

В его голосе мне мерещится легкая, ненасмешливая улыбка.

– Думаю, не так ты представлял себе нашу первую ночь здесь.

Его рука мягко опускается на мои волосы.

– Думаю, ты тоже.

– Наверно, это самая несексуальная вещь, которую ты видел в жизни, – бормочу я, заворачиваясь в одеяло, пропитанное теплым, свежим запахом Анселя.

– Самая несексуальная? – повторяет он со смехом. – Ты не забывай, что я пересек Соединенные Штаты в компании потных грязных мужиков.

– Да, но с ними ты никогда и не хотел заниматься сексом.

Его рука, которой он гладит меня по спине, замирает, и до меня вдруг доходит, что именно я сказала. Смешно даже думать, что ему в голову когда-нибудь придут сексуальные мысли на мой счет, учитывая последние пятнадцать часов.

– Спи, Миа.

Ну вот, что и требовалось доказать. Я уже больше не Сериз, я Миа.

* * *

Я ПРОСЫПАЮСЬ утром, уже светло, но я не представляю, который сейчас час. Снаружи слышны пение птиц, и голоса, и шум машин. Я чувствую запах хлеба, кофе, и мой желудок сжимается, моментально протестуя и предупреждая, что еще рано думать о еде. Воспоминания о вчерашнем дне горячей волной обдают мою кожу, и я понятия не имею, что тому виной – температура или смущение. Отбросив одеяло, я вижу, что на мне только футболка Анселя и трусики. А потом я слышу, как Ансель в другой комнате говорит с кем-то по-английски: «Она спит. Она очень плохо себя чувствовала вчера весь день».

Я сажусь на постели, я страшно хочу пить, никогда в жизни не испытывала такой жажды. Хватаю стакан с тумбочки и осушаю его четырьмя долгими жадными глотками.

«Конечно, – продолжает Ансель уже прямо из-за двери. – Одну минуту».

Он на цыпочках входит в комнату, и когда видит, что я не сплю, на его лице попеременно отражаются сначала облегчение, потом неуверенность, а потом сочувствие.

– Оказывается, она уже проснулась, – говорит он в трубку. – Вот она.

Он протягивает мне МОЙ телефон, и на дисплее я вижу, что звонит мой отец. Ансель прикрывает трубку рукой и шепчет:

– Он звонил минимум раз десять. Я зарядил телефон, уж не знаю, к счастью или… зря. – Он улыбается виновато. – У тебя еще куча зарядки.

Мое сердце замирает, желудок сворачивается жгутом от чувства вины. Прижав телефон к уху, я выдавливаю из себя только:

– Пап, привет. Я…

И тут он обрушивается на меня.

– Что с тобой не так, черт возьми?!! – кричит он, но мой ответ его совершенно не интересует. Я отвожу телефон в сторону от уха, чтобы немножко уменьшить децибелы его крика. – Ты что, на наркотиках? Это имеет в виду этот Ансель, когда говорит, что ты больна? Он что, твой дилер?

– Что? – Я моргаю, сердце так стучит, что боюсь, как бы у меня сердечный приступ до кучи не случился. – Папа, нет.

– А кто еще, кроме наркомана, летит во Францию вот так, без предупреждения, Миа? Ты что, вляпалась во что-то незаконное?!!

– Да нет, пап. Я…

– Ты невозможна, Миа Роуз. Невероятна. Мы с твоей матерью тут с ума сходим, звоним тебе без конца уже два дня! – Ярость в его голосе слышится так отчетливо, как будто он находится в соседней комнате. Я даже могу представить себе, какое красное у него сейчас лицо, как искривлены ненавистью его губы, как трясется рука, которой он держит телефон.

– Ты неисправима! Неисправима! Мне остается только надеяться, что твои братья окажутся лучше, когда вырастут.

Я закрываю рот, закрываю глаза, закрываю сознание. Чувствую, что Ансель садится рядом со мной на постели и рукой нежно и успокаивающе гладит мою спину. Голос отца, категоричный и авторитетный, гремит как всегда. Несмотря на то что я плотно прижимаю телефон к уху, Ансель все равно слышит каждое слово. Могу себе представить, что наговорил отец Анселю, пока я не взяла трубку.

Я слышу, как на заднем плане мама умоляюще бормочет:

– Дэвид, милый, не надо.

И понимаю, что она деликатно пытается забрать у него трубку. Потом ее голос пропадает, наверняка он зажал трубку рукой и сейчас отчитывает ее.

«Не надо, мам, – думаю я. – Не делай этого ради меня. За то, что ты встаешь на мою защиту сейчас, тебя ждут долгие дни язвительных и изощренных оскорблений».

Отец возвращается на линию, голос у него грубый и резкий, как удары ножом.

– Ты вообще понимаешь, Миа, что у тебя большие неприятности? Слышишь меня? Очень большие! Или ты думаешь, что я буду помогать тебе с Бостоном после всего этого? Если так, вынужден тебя разочаровать!

Я швыряю телефон на постель, отец все еще кричит что-то в трубку, но вода, которую я выпила, настоятельно просится наружу. Ванная находится рядом со спальней Анселя, дверь в нее открыта, и я бросаюсь через всю комнату туда, падаю на колени перед унитазом, и теперь к унижению от того, что Ансель слышал оскорбления отца по телефону, добавляется новое – он видит, как меня рвет. Опять.

Я пытаюсь встать, чтобы умыться, пытаюсь нашарить ручку унитаза, чтобы спустить воду, но падаю, падаю набок от слабости и оказываюсь на прохладной плитке.

– Миа… – Ансель опускается на колено рядом со мной и берет меня за руку.

– Я просто посплю здесь, а потом умру. Я почти уверена, что Харлоу обязательно пришлет за моим телом одного из своих слуг.

Смеясь, он сажает меня, а затем стягивает рубашку и подкладывает мне под голову.

– Да перестань, Сериз, – бормочет он, целуя меня за ухом. – Ты горишь. Давай-ка я поставлю тебя под душ, а потом мы отправимся к врачу. Я начинаю волноваться за тебя.

* * *

ВРАЧ моложе, чем я ожидала. Это женщина лет тридцати с легкой улыбкой и очень профессиональным взглядом. Пока медсестра осматривает меня, врач разговаривает с Анселем, уточняя симптомы, и он рассказывает ей, что со мной случилось. Я понимаю, только когда он произносит мое имя, а в остальном полностью полагаюсь на него, надеясь, что он ничего не перепутает. В моем представлении его рассказ должен выглядеть как-то так: «Секс был великолепен, а потом мы поженились, и вот она здесь. Помогите мне! Она блюет не переставая, и это ужасно неловко. Ее зовут МИА ХОЛЛАНД. Есть у вас какая-нибудь служба, которая отправляет американских девушек обратно в Штаты? Мерси!»

Повернувшись ко мне, врач задает несколько вопросов на ломаном английском:

– Какой симптомы?

– Лихорадка, – отвечаю я. – И я не могу удержать в себе никакую пищу.

– А каков был ваш самый высокий… эээ… температура до приехать сюда?

Я пожимаю плечами и смотрю на Анселя.

Он произносит:

– Environ, ah, trente-neuf? Trente-neuf et demi?

Я смеюсь. Не столько потому, что понятия не имею, что он только что сказал, сколько потому, что до этого момента я даже не знала, что у меня температура.

– Может ли быть такое, что вы есть беременный?

– Хм. – теперь мы с Анселем смеемся оба. – Нет.

– Вы не возражать, мы проведем на анализ и заберем у вас немножко кровь?

– Чтобы проверить, не беременна ли я?

– Нет, – с улыбкой уточняет она. – Просто анализ.

Я вдруг замираю при этих ее словах, пульс у меня просто зашкаливает.

– Вы думаете, у меня какая-то страшная болезнь крови?! И поэтому вам нужен анализ?

Она качает головой все с той же улыбкой:

– Простите, нет, я думаю, что у вас есть желудочный вирус. А кровь… ну… – Она подыскивает слово несколько секунд, а потом беспомощно смотрит на Анселя. – Ça n’a aucun rapport?

– Одно с другим не связано, – переводит он. – Я подумал… – начинает он и смущенно улыбается врачу. Я во все глаза смотрю на эту стеснительную версию Анселя. – Я подумал, раз уж мы все равно здесь… может быть, нам сделать стандартные анализы, ну… всякие… связанные с половой жизнью…

– О, – доходит до меня. – А. Да.

– Хорошо? – спрашивает он. – Она возьмет и у меня те же самые анализы сразу.

Не знаю, что меня удивляет больше: то, что он, кажется, переживает из-за моего ответа, или то, что он просит врача проверить нас на ЗППП в тот момент, когда я безостановочно блюю, то есть он думает, что у нас еще будет когда-нибудь секс. Я тупо киваю в ответ и послушно протягиваю руку, когда медсестра перетягивает ее резиновым жгутом. В другой день, если бы я не вытошнила минимум половину себя, я бы обязательно нашлась что сказать в такую минуту. Что-нибудь умное. Но сейчас – нет. Я могу только пообещать постараться работать кулаком, если она сможет заставить мой желудок заткнуться на десять благословенных минут.

– Вы принимаете контроль рождаемости или хотите рецепт? – спрашивает врач, переводя взгляд с медкарты на меня.

– Таблетки.

Я вижу, как Ансель украдкой смотрит на меня, и задумываюсь: интересно, красиво ли выглядит румянец на коже такого зеленого цвета, какой у меня сейчас?