Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Всякое бывает, наверное; но ни в одной компании, ни в магазинах, ни в транспорте, ни даже на передовой я не слышал в Донецке слов ненависти по отношению к Украине.
Про добровольческие батальоны – да, про киевскую власть – да; но украинский народ, украинский язык – всё это не тревожит, не волнует, не злит.
Забыть – могут, но разжигать в себе ненависть – зачем?
Висят вывески на украинском языке, в случае необходимости люди легко переходят на мову, в кафе – украинские блюда, ну и, само собой, улица Тараса Шевченко как красовалась, так и красуется. Да и не его одного из числа видных украинцев.
Я бывал за столом, где люди спокойно признавались в любви к Украине и даже тосковали о её так и не сложившемся единстве – уже невосполнимом; реакция остальных на это была совершенно спокойной.
Всё это утверждает меня только в одном: Донбасс чувствует свою силу. Настолько чувствует, что даже не заботится о таких мелочах, как вывески и всё прочее перечисленное.
Тем более, что деньги на социальное обеспечение у города точно есть: здания ремонтируются, дороги латаются, фонари светят; до вывесок и табличек точно бы добрались, если бы хотели.
Но зачем обижать ни в чём не повинных украинцев, попавших в заложники к негодяям и пошлякам, поющим своё «ла-ла-ла», помутившейся рассудком интеллигенции и нескольким процентам зигующей и рисующей на себе солярные знаки малоумной молодёжи.
Украина не виновата.
Когда возникла эта идея – провести прямую линию главы Донецкой Народной Республики Александра Захарченко с жителями различных регионов и городов Украины, – даже нам самим она показалась чересчур, что ли, амбициозной.
Некоторые взбудораженные россияне так часто повторяют «Украина сошла с ума», что иные искренне в это поверили.
Призна́юсь, и нам иногда казалось, что 99 % вопросов оттуда будут проклятиями, стандартным и однообразным хамством замайданных ботов, слезливыми письмами в стиле «я крымчанка, дочь офицера». Не потому что мы верим в украинское замайданное большинство (не верим), а потому что маргиналы и боты вездесущи и активны, как блохи.
Проклятия действительно были, боты и «крымчанки» к нам забегали, но скоро поняли, что смысла в этом нет никакого. Им всё равно никто не отвечал.
Разговаривали мы с людьми – пусть даже и критически настроенными.
Однако главное наше удивление было связано с тем, что вопросов совсем другого толка пришло десятки, потом – сотни, а следом – тысячи и тысячи.
Подавляющее большинство писем приходили именно с территории Украины.
Надо отдавать себе отчёт: эти люди понимают, что при желании неутомимые сыщики их почту могут прочесть, и адреса вычислить. Тем более было удивительным, что многие корреспонденты подписывались полными именами и фамилиями, при этом называя своё место жительства.
Говорят, постепенно на Украине возникает новый эффект: усталость от страха.
Недавно мне рассказывали мои харьковские знакомые, что поначалу, когда в тюрьму посреди Харькова бросили сотни активистов, город, где ещё недавно на пророссийские митинги выходили десятки тысяч людей, притих и оцепенел.
Это длилось месяц, другой, третий.
Но через год – ситуация стала медленно меняться.
Люди ещё не готовы прокричать о своём недовольстве – они знают, что за это могут убить, – но жить с отсутствующим видом и тем более таскать на себе мину подобострастия точно не желают.
Естественно, Александр Захарченко никак не мог успеть ответить на все вопросы: прямая линия всякий раз продолжалась час или два – дальше приходилось останавливаться: в республике сотни других дел, и, вдруг вы не помните, война не заканчивалась ни на день.
Последнюю прямую линию мы проводили вдвоём: Захарченко и я – на правах его помощника, поставщика гуманитарной помощи, пособника сепаратистов и русского писателя.
Приведу несколько вопросов, почти не выбирая – все они показательны.
И даже ответов приводить не буду.
Вопросы тут сами по себе значат очень много.
Люди, кажется, не столько спрашивают, сколько – надеются и верят.
Тая: «Может ли гражданин Украины получить паспорт ДНР? Если прописка не Донецкая, а украинская. Хотим переехать жить в ДНР».
О том же самом от Алика: «Если человек не согласен с украинской внешней и внутренней политикой и не без основания опасается за жизнь и свободу своих близких, и свою собственную, примут ли его в ДНР? Если “да”, то что для этого нужно?»
Саша: «Сам я с Западной Украины. Желаю вам удачи, ребята. Может, у вас получится здыхатысь той проевропейской шоблы. Я полностью за вас».
Дмитрий: «На связи Запорожская, Одесская, Днепропетровская, Херсонская, Николаевская области! Здесь живут люди, которые любят Россию и её народ больше, чем пряники Нуланд».
Степан: «На що очiкувати нам тут под Карпатами? Що буде з нами, якщо ви не можите закiнчити начате? Шановний Олександр, ми у великому вiдчайнi, i не знайемо що робыть!? Надiюсь на ваш вiдповiдь. Дякую вам iз Закарпатя».
Пётр, Винница: «Как вы думаете, когда донецкая и луганская республики воссоединятся с Россией? Сколько времени потребуется?»
Сергей: «Александр Владимирович, я из Киева, и вопрос состоит в том, собираетесь ли вы в будущем баллотироваться на президенты пока ещё Украины (или будет другое название этой территории?)»
Константин: «Как вы представляете дальнейшее существование Новороссии? Нет сомнений, что вас украинские бесы не оставят в покое. Хотя бы С-400 возьмите у Путина, он даст. Только сразу по Раде!»
Michael: «Esli uvidite, chto Poroshenko i Sakashvili tonut, to komu pervomu pomogete utonut?»
Николай Иванович: «На Украине сносятся памятники основателю Украинской республики Ленину. Сносятся памятники Дзержинскому, Кирову, Орджоникидзе… Переименовываются улицы, площади, проспекты. Запрещена георгиевская ленточка. Как, по-вашему: это что?»
Валерий: «Я житель города Запорожья, по правде говоря, устал смотреть дерьмо, которое льют с экранов телевизоров украинские СМИ, поэтому и переключаю, когда идут новости. Так вот, хочу спросить вас, Александр, как можно донести до граждан нашей страны, что бойцы ДНР и ЛНР не стреляют по своим, они защищают свои семьи, свои дома, землю от хунты».
Ян, Харьков: «Александр Владимирович, планируется ли вернуть Харькову статус столицы после освобождения Украины от нынешнего режима? Предоставление Киеву столичных прав было большой ошибкой».
Андрей, город Львов: «Уважаемый Александр Владимирович, сперва хочу выразить вам поддержку в вашем деле! Вы настоящий молодец! Скажите пожалуйста, будет ли Республика выстраивать добрососедские отношения с Украиной?»
Николай: «Здравствуйте! Я с Одессы. Хочу сказать спасибо вашему мужеству и стойкости. Вопросов у меня нет, только сожаление, что Украина превратилась в страну, где у власти стоят “потворы” и “прихвостни”. Искренне желаю вам держаться, наверное, Донбасс и Луганск – это уголок надежды для тех людей, которые против всей сегодняшней украинской хунты. Надеюсь, что когда-нибудь мерзость из Украины очистится, как скверна, и Украина снова станет единой державой с единым православным народом, а может быть, то уже будет не Украина, а Новороссия, хотя в это мало верится. Удачи вам и вашей команде. Вы герои!»
Человек со Львова: «Когда, по вашему мнению, восстановится на Украине конституционный порядок и уровень жизни будет хотя бы домайданный?»
Александр: «Когда вы будете баллотироваться в президенты? По вам сразу видно, что вы человек с народа и воюете со своими людьми плечом к плечу, а у нас оккупация и обычных пацанов шлют на бойню. Наведите порядок».
Алексей: «Здравия желаю! Александр, рассматриваете возможность стать президентом Украины? Если да, то в какие сроки? Так как режим хунты конкретно попил крови всей Украине! Житель Винницкой области».
Александр: «Многие люди с благоговением следят за вашими успехами в мирном строительстве нового государства, я – в их числе. Жертвы, принесённые лучшими сыновьями Донбасса, дают вам не только все права, но и шансы для создания нового светлого высоконравственного правильного государства для людей. Чаяниями многих людей из других регионов некогда бывшей Украины является надежда на расширение границ этого нового государства – Новороссии. Вопрос: смогли бы вы, Александр Захарченко, стать тем активным лидером, который и возглавит это священное историческое движение? Люди ждут, люди устали от зверств хунты! Люди пойдут навстречу».
Андрей из Житомира: «Я не хочу ничего спрашивать. Просто хочу выразить свою поддержку. Спасибо вам, что не даёте осквернять Знамя Великой Победы».
Следом приведём ещё несколько вопросов, касающихся украинской региональной жизни.
Анатолий: «Александр, есть ли надежда на то, что восемь областей Юго-Востока примкнут к Донбассу? Или всё-таки это потерянные навсегда территории?»
Юрий: «Будет ли армия ДНР освобождать Киев?»
И ещё раз, от киевлянки: «Есть ли надежда увидеть Юго-Восточную армию в Киеве?»
Виктор: «Я киевлянин. Я украинец. Вы настоящие герои моей Родины. Я против порошенковского кровавого режима. Полностью Вас поддерживаю. Поддержу любую инициативу для вашей победы».
Наталья, училась в Харькове, сейчас живёт в Киеве: «Здравствуйте, Александр! Нам так нужна эта Победа над силами тьмы, над хунтой! Как нам приблизить нашу Победу? Подскажите, что мы можем делать для этого здесь, в Киеве?»
(И ещё много-много раз другими словами на ту же самую тему.)
Николай: «Это не вопрос, а просьба. Прошу не называть правительство Украины “Киевской хунтой”. Киев – это город-герой, и получил свой статус не за “просто так”. В Киеве много Святых мест и вообще Крещение Руси прошло именно в Киеве».
Людмила, советский человек, г. Николаев: «Русские люди Николаева – с тревогой и болью ждем большую Новороссию. Когда?!»
Игорь: «Когда вы поможете Одессе избавиться от тварей?»
Юлиана: «Будут ли освобождены Запорожье, Николаев, Одесса и другие города Новороссии? Люди выходили на митинги антимайдана, но им не повезло: лидеров пересажали, митинги запретили. Очень много народа ждёт продвижения ополчения, чтобы к ним примкнуть. У людей нет оружия (в отличии от нацистских молодчиков, которых поддерживает т. н. власть “Украины”). Уважаемый Александр, спасёте ли вы людей в этих областях? Спасибо. Дай Боже сил Вам и здоровья. Победа будет за вами. Я верю!»
Соня: «Возможно ли совместно с одесскими антимайдановцами очистить Одессу от профашистов раз и навсегда? Всеукраинское объединение “Свобода” намерены провести в Одессе “Марш славы добровольцев” по случаю дня создания дивизии “Галичина”. Это кощунство».
Сергей, г. Львов: «Подскажите, есть ли какой то юридический портал, сайт, где грамотно можно оформить жалобу на лиц, виновных в госперевороте на Украине? Удачи и победы!»
Александр: «Удачи вам, ребята. Может, вам удастся избавиться от этой “эвропейско-бандеровской” шоблы. Сам я из Луцка. Верю, что из Донбасса придёт освобождение Украины».
Виктория: «Будет ли победа над этой фашистской властью и когда? Что делать нам, жителям бывшей Украины? Нам связали руки. Сил нет больше терпеть этот режим. Ни одна страна в мире, в которой фашизм поднял голову, без внешнего вмешательства не справилась. Хочется скорейшей Победы».
Галина: «Уважаемый Александр! Успеют ли ВС Новороссии освободить Запорожье до того, как укрогiднюкы взорвут Запорожскую АЭС, где идут преступные эксперименты?»
Светлана: «Уважаемый Александр! Я жительница Запорожской области. У меня вопрос: когда и где войска ДНР собираются остановиться? Так как жить нам здесь невмоготу!»
Ольга, Кривой Рог: «Здравствуйте! Мы желаем ДНР и ЛНР – процветания. Мы не хотим жить в этой фашисткой стране. Вопрос: неясно, почему до сих пор вы не освободите остальную часть Донецкой и Луганской областей? Почему Мариуполь до сих пор не ваш? И когда же мы присоединимся к вам и столица будет в Харькове?»
Общее количество вопросов – порядка пятнадцати тысяч. Репрезентативная ли это выборка? Думаю, да.
В конце концов, армия ДНР составляла те же самые плюс-минус пятнадцать тысяч человек – и могла сдерживать, топить в котлах, и гнать из городов армаду ВСУ и добровольческих батальонов втрое, а то и вчетверо большую.
Бывали, конечно, и сложные, и совсем нежданные вопросы.
Сергей, г. Кировоград: «Господин Захарченко! Как считаете, что будет дальше? Только ответьте честно, не обвиняя только Украину в невыполнении минских договорённостей. Я, если честно, не хочу жить с вами в одном государстве, потому что ваш базис строится на категорическом отвержении всего украинского. И, будь моя воля, признал бы ваш референдум, пожелал бы счастливого пути, отгородившись наглухо высоким забором. И со мной согласны многие, кого я знаю».
Владимир: «Уважаемый Александр. Почему вы выступаете как лидер прорусских сепаратистов, а не как лидер прорусской украинской оппозиции? В настоящее время киевская власть сумела с помощью карательных батальонов запугать население Украины. Кто, по вашему мнению, в сложившейся ситуации должен возглавить оппозицию на Украине?»
Алёна: «Я работаю по связям с общественностью и социальной ответственности (Киев). Меня удивляет ваша пропаганда против Украины. С таким напором может работать только Россия. У меня вопрос такого плана: какой вы видите Украину после окончания войны? (После победы Новороссии имеется в виду.)»
Денис: «Между Украиной и ДНР идёт война? Если да, тогда почему вместо взорванных мостов через Днепр тысячи вагонов с углем идут на украинские ТЭС? Почему не погрузили до сей поры Украину во тьму, не вернули её в каменный век? Если нет войны, раз есть торговые отношения, зачем гибнут ежедневно люди? Что вообще происходит? И есть ли ДНР на самом деле или это фикция, марионеточное государство? Людям нужна определённость, знание и уверенность, весь этот мутняк не способствует развитию. Дайте мне опору и я переверну мир, известные слова, – дайте людям опору».
И, наконец, вот такие – правда, отчего-то, безымянные.
(Помните, как в самом начале войны украинские силовики были все сплошь и рядом в балаклавах, а ополченцы – с открытыми лицами? Тут схожая ситуация.)
Киевлянин: «Как вы думаете, в Гаагском международном уголовном суде за преступления против человечества Захарченко, Плотницкого и Путина будут судить вместе или порознь?»
Иммигрант: «Почему мы до сих пор не видим вас и ваши танки в Киеве или Львове? Мы оказались прочнее, чем вы думали?»
(Куда и откуда мигрировал этот человек, осталось неясным. И кто такие «мы» – тоже.)
Чудаки скачут, дураки зигуют, одесская интеллигенция отчасти сошла с ума и потеряла инстинкт самосохранения, люди, переехавшие с Московского проспекта на проспект Бандеры, безмолвствуют, Порошенко неустанно врёт и тем жив.
Знание обо всём этом не должно разлучать нас с Украиной.
Чудаки разойдутся по своим домам, дураков отправят на излечение, на проспекте Бандеры сами жители снимут таблички и повесят новые, главное, чтоб не повесили вместе с табличкой тех, кто эти решения принимал.
Да, забыл про одесскую интеллигенцию: я спросил как-то у эрудита и политолога Анатолия Вассермана, тоже одессита: а как поведут себя эти люди, так ласково смотревшие на факельные шествия, – если сменится власть.
«Переобуются в воздухе», – спокойно ответил Вассерман.
Закрытые соцопросы и открытые данные о том, что 80 % украинцев воевать не хотят и не желают отдавать своих детей на войну, подтверждают всё это. (У оставшихся 20 % детей, видимо, нет.)
Пока же я смотрю на солнечный Донецк и понимаю только одно: тем, кто переобуется, никто пришедший отсюда точно мстить не будет.
А нормальных украинцев и русских, живущих на Украине, здесь никто не винит. И украинскую песню могут по-прежнему спеть за любым столом.
Однажды нам с Захарченко пришла идея: увековечить память Олеся Бузины в Донецке.
Раз безумцами в Киеве Бузина убит и память о нём растоптана – кроме донецких никто о его памяти так не позаботится.
Так и сделали.
Всякий украинец должен знать: истинные украинцы всегда найдут приют на Донбассе.
А когда раскол прекратится – мы обнимемся с теми, кто нас ждал.
Едем по Донецку. Из окон нашей машины слышна музыка. Захарченко за рулём.
Иной раз он может показаться строгим, даже угрюмым.
В душу человеку лезть – последнее дело, но мне кажется, что для Захарченко его мнимая угрюмость – всего лишь попытка не разочароваться в очередной раз.
Подпустишь человека близко – начнёшь верить ему.
Начнёшь верить – потом снова будет больно обманываться.
Зачем? Лучше даже не начинать: держать всех на расстоянии.
Отсюда свойское, тёплое человеческое чувство к своим бойцам, к «личке», к военным – к тем, с кем воевал. Тут же всё проще. Тут не надо решать вопросы о траншах, разделах, кредитах, где неизбежно маячат какие-то интересы, чьё-то назойливое лобби, чья-то корысть.
Эти ребята были рядом, когда стреляли, когда очень сильно стреляли, когда стреляли так, что, казалось, выжить не было никакой возможности.
С военкорами – та же история.
Несколько раз видел, как по-свойски, по-братски общается Захарченко с Женей Поддубным.
Однажды Захарченко, посмеиваясь (когда он смеётся, лицо у него сразу становится открытым, почти детским), рассказал, как они влетели с Поддубным под жуткий обстрел. Ночью, в грязи; с разлёту едва не врезались в другую подбитую машину.
(Захарченко тогда, выскочив на улицу, наступил на мину – «Закрыл глаза, считаю: раз, два, три, четыре… Открыл: не взорвалась».)
Но даже под жутким обстрелом вся его команда быстро сориентировалась, бойцы вычислили, откуда ведётся огонь, дали координаты своей артиллерии.
…Когда уже всё закончилось, и добрались к месту следования, Поддубный явился с восемью бутылками коньяка (команда, снимая стресс, давилась одной бутылкой палёной водки, а тут – такое).
Тостовал тогда Поддубный примерно следующим образом (за точность текста никак не ручаясь, пересказываю со слов Захарченко): «Ну, вы, ребята, даёте. Всякое видел в Чечне (и далее везде – прим. моё), но чтоб под таким обстрелом – и так чётко работать…»
Когда, в минуту благодушия, Захарченко рассказывает о подобных моментах – кажется, что он говорит про самые счастливые минуты жизни.
Возможно, так оно и есть.
Причём, в минуту откровения, он вдруг признаётся: «Ну, какой я военный – никакой я не военный. Так, пришлось заняться по случаю».
Другие, более сведущие люди, говорят другое: Захарченко до такой степени военный, что вы даже не догадываетесь. Потом как-нибудь узнаете.
Как-то в бане он, показывая на себе, перечислил названия населённых пунктов, где были получены его ранения. Выяснилось, что ранений у него в два раза больше, чем было мне до сих пор известно по сводкам донбасских новостей. И география получения этих ранений тоже оказалась несколько шире Донбасса.
Ну, не важно. Пока не важно. Историки будут разбираться.
Летом в Донецке маревное солнце, жара-жаровня, ощущение мира и благости на улицах, и всё это – такое обманчивое.
В мае-июне 2016-го шло покушение за покушением на самый ближний круг Захарченко, на самых заметных людей из числа легендарных ополченцев.
Была попытка очередного покушения на самого Захарченко. В больнице едва не взорвали Моторолу вместе с беременной женою. Обстреляли офицера высшего звена в машине – успел упасть на пол, выжил, но ранило его жену, ехавшую в той же машине. Один из самых первых ополченцев, бывших при Захарченко с самого начала, вышел из дома за хлебом, без оружия – и его выкрали. Тело подбросили через неделю: страшно пытали, профессионально отрезали голову.
(Может ли Донецк ответить действиями своих диверсионных групп? Конечно. Но не делает этого. Последнее время война между «донбасскими» и «киевскими» напоминает мне советские фильмы про Гражданскую войну, где «белые» способны на любую подлость и зверство, а «красные» – честны, чисты, упрямы и принципиальны. И пусть той стороне сравнение с «белыми» не льстит. Разрушители памятников, неугомонные люстраторы, тати ночные, держатели бритоголовых батальонов, неустанно стреляющие по мирным кварталам, – какие же они не «белые».)
То, что при всём при этом никакой «охоты на ведьм» в Донецке даже не предвидится, никто не запихивает людей в урны, по улицам не ходят маршем бешеные молодчики и доносчики не пишут миллион доносов в месяц, – мягко говоря, поражает.
Всего этого нет до такой степени, что никто не в состоянии оценить ситуации.
Не очень понимаю, как в Донецке умудряются выдерживать такое равновесие, не взирая на, и на, и на.
Каждый вечер, когда я ложусь спать, я слышу жесточайшую канонаду. Могу спросить в блоге: дончане, где? Они спокойно отвечают: там-то. А могут ответить так: у нас.
И никаких криков, никаких истерик.
В городе работают диверсионно-разведывательные группы, окраины города под постоянным обстрелом: и при этом стопроцентная выдержка.
…Хотя, может, я знаю одно из объяснений.
Мы едем по улицам Донецка. Захарченко за рулём и окно его открыто всю дорогу.
Мы едем полчаса, или даже больше, Донецк огромный – и мы почти весь его пересекаем.
Сотни людей видят главу: глава за рулём, глава не прячется.
Многие улыбаются. Кто-то машет рукой. Но тоже без экзальтации, по-донецки: выдержанно и достойно.
Спокойствие определяет, конечно же, не только тот элементарный факт, что главный едет за рулём, показывая: донецкие в своём городе хозяева и бояться тут нечего. Тут надо брать шире: само поведение главы диктует модель поведения всему его окружению.
Но начинается, как всегда, с личного.
…Хотя мне, признаться, не очень нравится, что он так себя ведёт.
То есть, по совести – нравится, а рационально – я понимаю: не надо бы.
Захарченко пришла весёлая идея отпраздновать мой очередной день рождения на «передке».
Не уверен, что идея понравилась его «личке», но он всё равно с «передовой» не вылезает, так что, я за собой особой вины не почувствовал.
– …в виду противника. Накроем белые скатерти, – засмеялся Захарченко, и тут же вспомнил цитату из «Трёх мушкетёров» про знаменитый обед на бастионе Сен-Жерве – мне, конечно же, тоже памятную.
«Я держу с вами пари, – начал Атос, – что трое моих товарищей – господа Портос, Арамис и д’Артаньян – и я позавтракаем в бастионе и продержимся там ровно час…»
Захарченко, кстати, «…мушкетёров» и ещё пяток романов Дюма именно что не смотрел, а читал; равно как «Войну и мир» и «Тихий Дон», которые помнит в подробностях, и порой по цитатам.
Литературные аллюзии работают, оказываются, и в логове сепаратистов.
Киевские оранжисты будут втайне удивлены. Впрочем, киевские оранжисты воспитаны на других книжках.
Нас было чуть больше, чем четверо, но компания отличная.
Дмитрий, Виктор, Костя, Сергей, Саня – герои этой книжки, уже не раз здесь появлявшиеся.
Мы рассмотрели позиции нашего надоевшего хуже пареной репы неприятеля в бинокль.
Захарченко подарил мне казачью шашку – и тут же показал, как ей пользоваться: от несчастного дерева остался один остов – шашкой он работает профессионально, причём раненой рукой.
По-солдатски накрыли принесённые с собой деревянные столы – тушёнка, хлеб, соленья, водка – и приступили.
Оттостовались все, и я в заключение. Обсудили все темы, и пришли по каждой к соглашению. Ещё раз полюбовались видами и помолчали за всех, кто не с нами…
Через полчаса по этому месту начали долбить.
Столы наши в щепки, стриженное деревцо вырвало с корнем.
Но мы уже уехали.
Извините, если кто-то хотел, чтоб всё вышло иначе. Спасибо за салют.
Моторола, в миру Арсен Павлов, жил в обычной квартирке в Донецке. На каком-то там этаже – пятом, шестом или седьмом: когда мы в окошко смотрели, я не считал этажи.
Во дворе местные старики играли в домино.
Моторола провёл им к столику свет: чтоб вечерами не портили глаза.
Обычный мирный дворик, и свет горит у играющих доминошников.
Обычный, с известным всем запахом лёгкой затхлости, в меру пошарпанный, «народный» подъезд; железная дверь, в квартире работает телевизор, там идёт какой-то очередной разговор про Англию и Евросоюз (Моторола скептически комментировал: раскричались… но было видно, что он следит за новостями и в курсе всего).
На стене и в серванте за стеклом – фотографии: его дочка, которой едва за годик, его жена Елена, пара его удачных чёрно-белых фоток; свадебный снимок.
Моторола встречал меня в дверях: весёлый, приветливый, в шортах, босиком, по пояс голый, белокожий, видны следы от нескольких прежних ранений, один глаз – в повязке (поранил – и самое удивительное, что на учениях; с многочисленных боевых возвращался зачастую буквально как ёж – в бронике и сфере, утыканных десятками осколков, – а новое ранение получил, по сути, случайно).
Никогда ему сам не звонил. Он набирал меня время от времени.
В тот раз говорит: привет, видел тебя (не сказал где, наверное, где-то в Сети). Как твои дела, спросил, и вдруг весело добавил: скучаю по хорошим людям.
– Да я опять в Донецке, – ответил я.
– А приходи в гости, я пока на больничном, – сказал он.
За мной заехали его ребята из «Спарты» на джипе, двое: бородатый Гога из Абхазии и молодой улыбчивый парнишка. К стеклу джипа был приделан пропуск, дающий право на круглосуточную езду (невзирая на комендантский час) и ношение оружия (с оружием по улицам Донецка ходить запрещено).
В джипе играл рэп-исполнитель Баста.
Мы немножко и не очень весело пошутили со «спартанцами» на тему того, что Баста-Ноггано «милитаристской» тематики не чужд, однако в Донецк с концертом не приедет, судя по всему, никогда.
Я спросил у бойцов: как Моторола относится к политическим убеждениям тех, кого слушает.
«Спартанский» водитель ответил в том смысле, что это определяющего значения в целом не имеет; хотя то, что Дигга сюда приезжает и поёт – это радует всех, с Моторолой они приятели, и вообще Дигга – красава.
(Рэм Дигга – это такой популярный рэпер из Ростовской области, с очень своеобразной и скоростной манерой чтения; автор отличной песни «Уходит караван на юг», имеющей явные аллюзии к донбасской войне.)
Второй «спартанец» – Гога – был немногословен; он довёл меня до квартиры, по рации связался с Моторолой:
– Командир, открой дверь!
Моторола открыл, предложил Гоге тоже зайти, посидеть, поговорить, но тот очень тактично отказался.
Я принёс всякие игрушки и сладости его дочке, бутылку коньяка (в прошлый раз я выпил у Моторолы три бутылки коньяка, посему решил хотя бы отчасти компенсировать нанесённый урон) и две бутылки вина; причём сразу предупредил, что одну выпью сам (вчера засиделись до утра с хорошим собеседником, ну и… я испытывал некоторую потребность).
Моторола несколько раз предложил поесть, я отказался. Он принёс мне высокий крепкий стакан, а себе кружку чаю.
– Весь подъезд знает, конечно же, что ты тут живёшь, – сказал.
– Ну да.
За день до моего прихода возле этого дома весь день бродила туда-сюда и разглядывала окна журналистка; её быстро вычислили ребята Моторолы, проверили документы.
Моторола ей в своей саркастической манере пригрозил: «Я ей говорю: я тебя сейчас люстрирую, как в Киеве».
И уже мне объяснил своё поведение:
– Ну, а что я могу сказать? Ещё дома меня не пасли.
Местные пьяницы и прочий нетрудовой околокриминальный элемент двор дома, где жил Моторола, а также соседние дворы оставили: после одного, максимум двух убедительных внушений.
– Двор – место для стариков и детей, – посмеивался Моторола.
Нисколько бы не удивился и не огорчился, если б Моторола жил в огромном коттедже, за огромным забором, и во дворе бы у него стоял танк.
В конце концов, один из главных «сепаратистских боевиков», если верить новостям украинских СМИ, столько всяких дел натворил, что должен был давно на свои отстроить себе дворец. Но нет, с тех пор, как Моторола оказался в Донецке, – снимал, у дончанина, за свои деньги. Трёхкомнатную квартирку с маленькими комнатками.
Совсем небольшая кухонька, вход в которую загорожен большим мягким пуфиком – чтоб годовалая дочка не проползла туда и не извлекла посуду из шкафов.
На кухне стоял небольшой аквариум.
– Одиннадцать рыбок, пять раков, три улитки, – показывал Моторола. – Недавно купил. Теперь смотрю на них.
Насыпал им корм, раки начинали суетиться, посекундно сшибая улитку, и бешено работать своими челюстями.
Мельчайший корм был едва различим, поэтому казалось, что раки работают челюстями попусту.
– Представление о том, что раки движутся только назад, оказалось не совсем справедливым, – смеялся Арсен: рачки действительно лезут вперёд.
В тот раз мы поговорили про его ранение: только близкие знали, что вследствие ранения на учениях он ослеп на один глаз, и это уже, скорей всего, было непоправимо.
К моему великому удивлению, Моторола на всю эту историю реагировал со своим неизменным юмором.
– Только одно волнует: если что, резерва нет, – глядя на меня единственным глазом, балагурил он.
Поначалу я даже не понял, о чём он, и переспросил. Он объяснил: если потеряю второй глаз, то всё; а вообще и с одним глазом вполне можно воевать.
Моторола неожиданно цветисто рассказал о своих ощущениях:
– Ты не представляешь, какие фантасмагорические процессы в голове происходят, когда смотришь на мир только одним глазом: сознание перестраивается и начинает само дорисовывать вторую, невидимую, половину действительности… очень интересно жить. Но иногда стрёмно: идёшь, и вдруг резко возникает ощущение, что перед тобой стоит столб. А столба нет.
Потом забавно рассказывал, как после очередной контузии утерял способность к чтению: слова рассыпа́лись, и чтобы понять их, приходилось пять раз перечитывать фразу – одно слово никак не лепилось к другому; но когда произошла ещё одна контузия, случился обратный процесс: всё стало на свои места.
– Только одним глазом читать неудобно, устаёшь.
– У тебя сколько вообще ранений? – спросил его.
Он задумался.
– Если считать полученные здесь в ходе боевых действий, то шесть.
Самое заметное: на левом локте сшитое развороченное мясо: сработал украинский пулемётчик в аэропорту. Моторола впроброс, ничего не акцентируя, рассказал, как вёл группу на штурм в одном из коридоров донецкого аэропорта.
«Пулемётчик мгновенно перестроился на нас…» – с некоторым, как кажется, даже уважением, отметил Моторола (пулемётчик стрелял в другую сторону, куда привлекали его огонь).
Рассказал, как сам вколол себе обезболивающее. Но потом всё равно голова поплыла; рука была – всё мясо наружу.
– Мне один твой боец рассказывал, как в аэропорту взяли пулемётчика в плен… И тот борзо себя вёл, – спросил я. – Не этот?
Моторола секунду смотрел на меня. Потом отрицательно покачал головой: нет.
Нет, не этот. Этот так себя не вёл. Никогда.
Немного подумав, Арсен со смехом вспомнил ещё пару коротких историй на те же темы: как после этого ранения, едва подлечившись, в очередной раз вёл группу – и у него отказала левая, раненая рука, и в какой-то момент боя он не смог стрелять.
Просто отказала, и всё.
Ну, кто может даже отдалённо вообразить себе эту ситуацию, поймёт, каково это.
В другой раз – сразу после тяжёлого ранения в лопатку, – приезжал к Мотороле в гости Иван Охлобыстин, он в тот раз шубу подарил его жене.
«…Весь на уколах, ничего не понимаю, но делаю вид, что всё понимаю и мне не больно…» – посмеялся Арсен.
Мы обсудили всякие последние новости; я вдруг увидел в шкафу фотоальбомы: дай зазырить, говорю.
Альбомы оказались армейские.
– Ты всё из дома сюда перевёз? – спросил я.
Моторола как-то уклончиво ответил, что привёз всё самое главное.
…молодой Моторола – совершенный подросток, на некоторых фотографиях вид лет на четырнадцать, при этом заметно, что это очень задорный, очень уверенный в себе, боевой тип.
Мы разглядывали, посмеиваясь, фотки, Моторола весело, по-простому, комментировал:
– Я же из Краснодарского края призывался (хотя родился в одиннадцатом регионе), и сзади у меня на шлеме было написано 23-РУС.
(Краснодарский край – 23-й регион.)
На фото – дагестанские и чеченские пейзажи.
– Это наш старшина артбатареи. Тогда он уже был, по-моему, старшиной артбатареи. Короче, Камаз центрподвоза с тушёнкой, со всей хернёй подорвался на фугасе. И там тушёнка, жир, масло – всё загорелось. Старшина выбежал, сам пылает, а люди в поле работают. И вот он начинает стрелять по людям…
– Он от шока или чего?
– Да, от шока. И вот пока его не потушили, не завалили, – стрелял.
– Убил кого-то?
– Ну, да. Вроде бы, да.
Перевернул эту страницу сам и засмеялся:
– А занавески у меня видишь, какие? Ко мне комбат заходил: «Бля, убери этот “домик в деревне”!»
Занавески очень хорошие, домашние, уютные.
Моторола на марше. Моторола-связист. Моторола в палатке с друзьями выпил монастырского вина, много – очень характерные фотографии.
– Я вообще синьку не люблю, но тут… – снова посмеялся Моторола.
А на очередном снимке они, по ходу, слушали музыку и немного танцевали.
– Тогда уже появилась «Каста», – вспомнил Моторола, и добавил. – Музыка – это хорошо.
Пришла жена с дочкой: они гуляли.
С ними Гога – занёс коляску.
Жену я запомнил тогда спокойной, с достоинством, приветливой; по типу – казачка из «Тихого Дона»: чувствовались порода, и ум, и стать, и выдержка жены человека, ходящего круглый год близ смерти. Настолько близко, как мало кто на этом свете сегодня.
Они познакомились здесь, она из Николаевки, была ранена.
Я спросил у Моторолы про самые смешные украинские фейки по его поводу – а их десятки, – он вспомнил идиотскую новость о том, как он застал жену с любовником, всё разгромил, любовника, видимо, убил, а жену, цитирует Моторола, «тащил за волосы».
– Она выше меня на полторы головы, – беззвучно хохотал он. – Я бы не смог при всём желании.
После того, как он получил на учениях травму глаза, была сотня фейковых новостей о том, что он сбежал из ДНР.
Характерно, что врач, которая подлечивала глаз Моторолы, тогда спросила у него встревоженно:
– А вы не уедете? Точно останетесь здесь?
Для людей в ДНР само присутствие Моторолы было показателем того, что с республикой всё в порядке, что киевская, Майданом поставленная власть сюда не дотянется.
Из приличных фейков я помнил только один: в Сети есть информация о том, что подразделение Моторолы признано в Британии лучшим среди европейских спецподразделений; не думаю, что британские военные столь искренни; однако то, что опыт его батальона изучают, проверяют и перепроверяют ведущие европейские военные школы – объективный факт.
…А в это время Моторола в шортах смотрел на дочь, журчал аквариум, жена тихо разбирала продукты из пакета на кухне.
Лена тоже предложила мне поесть, я снова отказался, но всё равно через минуту на нашем столике стояла тарелка с нарезанным сыром и колбасой и тарелка с креветками.
Ярослава, дочка – милейший блондинистый ребёнок, – сразу потянулась к отцу.
– Когда папа дома, мама у нас не в авторитете, – довольно и добродушно отметил Арсен.
Принесённых мной игрушек Ярослава немного напугалась: слишком яркий фонарь, слишком громкая машина – и захныкала.
– Такая девочка красивая, ты чего… – засмеялся Моторола.
– Ничего, привыкнет, – не то чтоб извиняясь, но чуть озадаченно сказала Лена, и, что-то приговаривая, унесла дочку спать.
Видно было, что у Лены ровные, плавные манеры. Она выходила замуж за Арсена Павлова, ушедшего на дембель старшим сержантом, и стала женой полковника; это ей шло.
– Наверное, пора закапать тебе? – спросила она, вернувшись.
Моторола послушно снял повязку.
Она закапала ему лекарство в раненый глаз.
Мне показалось, что ей многократно, несравненно жальче мужа, чем мужу самого себя.
Лена была беременной на заметном сроке.
Мотороле предлагали тогда поехать в Питер – всё-таки попробовать вылечить раненый глаз; он отказался.
На своё счастье, я не стал спрашивать, почему.
Мы негромко болтали о том о сём, и вдруг он что-то вспомнил и будто бы рассердился:
– Человек с таким вот животом стоит и говорит: «Я за вас переживаю и болею». А что ты за меня болеешь? Я гражданин РФ и нечего за меня болеть. Ты болей вот за детей здесь… Он меня спрашивает: «А что ты не поехал в Питер подлечиться? Могу помочь!» А что мне туда ехать? Вот, смотри, есть другой боец, у него тоже с глазом проблемы. Что вы его в Питер не отправили? А? Чтобы сказать потом: «Ага, я вот такой охеренный парень – я Моторолу отправил в Питер!» Самолюбие своё потешить! Я никуда не собираюсь пока. Мне ещё швы с самого глаза не сняли. Куда мне нахер ехать. Я сразу всем об этом сказал, ну а чё? Вот почему солдат никто не отправляет? Почему меня? Мне этого не надо, меня совесть замучает. Я заколебался к чёрту посылать людей по этому поводу… Пойдём покурим лучше.
И мы пошли курить.
Моторола неожиданно перевёл беседу в сферу филологии и языкознания.
– Знаешь, вот ты сказал, что украинцы как нация образовались – с этим можно, конечно, согласиться, – говорил он. – Но есть один вопрос. Они образовались после того, как они уже были русскими, понимаешь? Я не могу разделить: русские, белорусы, украинцы – для меня это сейчас исключительно региональное деление. Мы разговаривали с ними в одно прекрасное время, допустим, до Петра I, на одном языке. Это потом уже начались то в одном направлении реформы, то в другом. Но, в принципе, если взять мову – до распада СССР она была вполне нормальной. Там человеческие слова – те слова, которые мы понимаем, потому что они у нас вот здесь вот, – он показывает куда-то себе в область солнечного сплетения. – Потому что наши предки на этом языке разговаривали. А то что сейчас у них…
– За 25 лет очень обновили язык. Понапридумывали замен русским словам…
– Да уж, они так его обновили… Смотри, есть суржик и балачка. Балачка краснодарская и ростовская – похожи. Если взять суржик – это чистая балачка, такая же как балачка краснодарская. Но в Краснодаре это не образовалось в язык… Вот я родился в республике Коми, на четверть у меня кровь – коми, часть русской крови, часть адыгейской. В Коми национальная одежда – такие же вышиванки, как и у славян, только с отличающимися узорами. Но практически – то же самое. И если я сейчас надену свою национальную одежду – ну, просто вот захочу походить в льняной одежде своего народа, – то меня начнут сравнивать с «укропом» каким-нибудь. Они начинают монополизировать то, что было общим. Они делают это намеренно. Вот у них День вышиванки, посмотрите! – но мы такие же вышивальщики, все мы одинаковые. А самое главное, что у нас у всех кровь одного цвета. И сегодня возникают сложные темы, с которыми я борюсь.
– Какие?
– Проблема в том, что когда человек на этой стороне находится и говорит, что он воюет с Украиной, – он такой же зомби, как те, что воюют против нас. Один в один. Когда всё только начиналось в 14-м году, появились тут всякие изречения, вроде «телячьей мовы» и т. д. – я сразу сказал: ничего этого не нужно, не стоит так говорить. Люди на той стороне – они обмануты кем-то. Они не понимают, что они делают. И если они не понимают, что делают, то надо найти возможности дать им правильное направление… Не может человек говорить, что он воюет с Украиной или с украинцами, если вчера, два года назад, три года назад, он был точно таким же украинцем. И так же розмовлял…
– На Украине, – говорю я, – миллионов двадцать людей, которые не знают до конца, где правда. И важно, чтобы они не чувствовали, что их оскорбляют. Важно показать, что мы не боремся с Украиной, не боремся с украинцами.
– У меня позиция конкретная, – продолжал Моторола. – Все воюющие с той стороны – это незаконные вооруженные формирования. Это – террористические группировки. Часть из них – профашистские, часть – прозападные. И те, и другие – бандиты и преступники. Украина как таковая тут ни при чём.
– Арсен, а ты можешь хоть раз в жизни рассказать, как ты всё-таки здесь очутился? Не с момента появления в Харькове, а ещё раньше.
Думал, Мотор будет отнекиваться, и соблюдать интригу; но он вдруг всё выложил. Или то, что посчитал нужным, – в любом случае сказал больше, чем я ожидал.
– Ты знаешь, когда в Южной Осетии всё началось, у меня первая жена была на сохранении. Я ехал к ней вот в эту самую ночь, и тут узнаю про всё: «Грады» – шмрады, война… И у меня не было тогда двух с половиной тысяч рублей, чтобы спетлять до Владика, ну, реально был такой трудный жизненный момент. И я суетился. Но там все близкие заранее уже были предупреждены ничего мне не давать – они уже видят, что я вот-вот на тапок встану. Ну, думаю, ещё день, два, три – и я точно спетляю. И тут – бах! – война закончилась. И после этой ситуации я подумал: можно проебать вспышку. Где она может быть? В какой-то момент начинаю списываться с людьми, которые находятся на Украине. Активная фаза была уже в январе-феврале 2014 года: переписка, попытка понять, что там происходит. И я принимаю решение. Пока жена на смене, беру две недели отпуска за свой счет и пять тысяч рублей аванса у директора. В церкви купил жетон с Георгием Победоносцем, крестик свой освятил, живые в помощи – вот до сих пор я с ними, – Моторола показывает поясок на себе. – Собираюсь, сажусь на электричку и еду в Ростов. Из Ростова в Ясиноватую, из Ясиноватой в Донецк… Знаешь, я больше всего боялся, что буду палиться, понимаешь?
– Нет. Почему?
– Был майдан, и там кричали про москалей, и некоторые кричали, что нужно резать русских, и говорили, что русский язык не должен быть государственным. Я поначалу думал: какие к чёрту русские? Там же одни хохлы живут! Представление моё и огромного количества граждан РФ было такое: на Украине живут люди, которые говорят на другом языке, и у них какой-то другой менталитет. А тут вдруг какие-то «русские». Я думаю: русские, русские, откуда они там… Я ведь разговариваю на русском языке, последние четыре года я жил в Краснодарском крае, в станицах, где говорят на «балачке», и я думал тогда: поеду – и меня там сразу вычислят.
– Типа как негра.
– Ну да. Но я всё равно не сильно себя напугал в тот момент. Надел кроссовки белые с триколором и с надписью «Россия». И у друга моего брат-собровец – они пошили шапки под шлем, тоже с гербом российским. И вот в этой шапочке, в кроссовках, в полупальто я рванул сюда. И вдруг понял, что… Ну, к примеру, в Харькове я только через месяц услышал, как розмовляет по телефону женщина на мове: я аж обернулся.
– А как ты в Харьков попал?
– Я приехал на Украину 26 февраля 2014 года. В 6 утра электричка до Ясноватой. Из Ясиноватой до Донецка. В Донецке меня встретил человек. Мы поехали с ним в Димитров, пробыли там два дня. Из Димитрова в Запорожье, там были два или три дня. Потом в Никополь Днепропетровской области. Я сидел в Никополе и смотрел украинские каналы. По всем каналам Верховная рада, каждые пять минут. Запрет русского языка? – чих-пух – проголосовали, чих-пух – готово… В Никополе стояла небольшая группа из «Свободы» и небольшая часть представителей «Правого сектора». У них там палаточка была возле администрации. Мне бы обошлось это всё в два-три коктейля Молотова: они бы там просто охренели. Там все были на расслабоне. Когда у меня фактически всё было готово, я доразведку проводил на этом направлении со своим единомышленником.
– Вас было двое?
– Нет, он в этом участия не принимал. Он просто оказывал мне содействие… Прихожу, а там – раз, уже толпа. Уже ходят люди в форме, и там, в глубине толпы, где палаточки стояли, – люди с оружием. Без нашивок, без ничего, в масках. И тут я понимаю, что опоздал. Всё нужно было делать за сутки до этого. Но за сутки я ещё не был готов. И я понимаю, что уже пора уезжать из Никополя. Сижу и думаю, куда дальше ехать. В Крым? Крым – понятно: там наши войска. Какой смысл туда отправляться, когда там и так уже есть, кому чем заняться. Смотрю дальше – в Донецке сопротивление. Но Донецк как-то ближе к Ростовской области и там изначально понятнее всё как-то. До 14-го года могло казаться, что Донецк – это вообще Россия: люди постоянно ездили на футбол туда, то-сё, рассказывали, что вот, я вчера в Донецке был, – и не воспринималось это всё как чужое. В итоге я решил поехать в Харьков… Попал как раз когда Ленина обороняли, в эту ночь.
…Поменял в Харькове крайние денежки – рубли на гривны. В магазине что-то там спрашиваю, а продавец мне говорит: «18 рублей». Я стою и думаю, где я сейчас 18 рублей возьму. «А у меня нет, – говорю, – только гривны». Она говорит: да гривны, гривны. В Харькове все говорили тогда: «рубли». Названия магазинов – всё было на русском языке. Сейчас уже нет такого.
– Почему Харьков проиграл?
– Там были активисты: я бы им головы поотвинчивал бы… Они начали поднимать движение в Харькове на защиту памятника Ленину. Покричали там какие-то лозунги – и всё, пойдёмте в русское консульство. И пошли они туда писать письма какие-то, просить миротворцев. И всё время уводили людей, понимаешь. А на следующий день уже приходило на треть меньше людей. Потому что люди рабочие. Устают. И постепенно это движение начало рассасываться. И осталось держаться только на молодёжи. А что нужно молодёжи? Покуражиться.
Но у «правосеков», приехавших в Харьков, уже были ружья, пистолеты. Они сделали пробный рейд возле памятника Шевченко. Пух, пух, пух, постреляли с травмачей. На следующий раз они уже зарядились посерьёзнее. Они залетели на площадь, и вдруг понимают, что напрямую через площадь, транзитом не прорулят. Они начинают петлять и мы вдруг понимаем, что это за автобус – он по ориентировкам проходил, синий «Фольксваген». И, знаешь, там вечно стояли бутылки из-под пива, а в этот раз, как назло, ни одной бутылки, всё убрали: нечем кинуть даже в лобовое стекло. И я с кружкой чая пластиковой бегу за этим автобусом. Зачем бежал? – Моторола засмеялся. – Потом таксисты, которые были за нас, оперативно вычислили их месторасположение, и мы пошли туда.
– То есть ты был 2 марта 2014 года на улице Рымовской, когда люди Билецкого забарикадировались и убили из стрелкового оружия двух харьковских активистов?
– Да, был… На Рымовской Питеру попали в глаз, в надглазную кость.
– «Питер» это позывной?
– Да, он в Славянске потом был, и там пропал без вести… Питера ранило, и его место занял другой, местный милиционер. Его убили. И ещё убили одного нашего парня, Артёма. Я знаю, как он погиб. Я учился в школе МЧС в 2007-2008 году в Краснодаре, и оказание первой доврачебной помощи – это та тема, в которой я понимаю. Мы заходили: там такая арка внутрь двора. И он когда появился, с первого этажа выстрелили из дробовика. Мы за ним шли цепочкой. Сзади стоял рекламный щит. Я щит взял и прикрывал, а ребята вытаскивали Артёма. Ему и в тело попало, и одна дробинка в шею, в артерию. Мы отошли с этого места, я смотрю боковым зрением – с ним дело плохо. Доктор из «Скорой помощи» звонит, у кого-то спрашивает совета, и не знает, что делать. Одной рукой делает непрямой массаж сердца, а другой рукой спрашивает, как это делается. В общем, я подключился – фух, фух, фух, – Артём задышал, у него цвет кожи меняться начал. Его погрузили на носилки, и я вернулся в эту катавасию возле дома. А потом выхожу – Артём уже всё: бледный, аж позеленел. Внутреннее кровотечение! Хороший парень был… Тогда ещё «Россия-24» меня там сняла, как я там корячусь. Лица не видно, но те люди, которые меня знали, схавали, что это я.
И я тогда, после гибели наших ребят, этим харьковским активистам говорю: вот человек, у него автомат, чтобы у него автомат забрать, человека нужно убить. А для чего его нужно убить? Что забрать автомат и убить другого человека, пока тот не убил нас, и забрать ещё один автомат, чтобы захватить власть. Для этого…
…Кернес тогда людей Билецкого оттуда вывел.
– То есть Кернес уже понимал, с кем имеет дело, и выводил их осмысленно?
– Конечно. Это всё постановка. Люди продались… Местные менты, «беркутовцы» были поначалу нормальные – мы с ними общались, какое-то время я заходил в харьковскую администрацию без проблем. А потом их замешали с полтавским «Беркутом» – по глазам было видно, что они не местные, им похеру. И так постепенно харьковские «беркутовцы» сами себя слили… Когда я уезжал из Харькова, было видно, как по трассе идёт бронетехника, и скоро весь город был взят танками в окружение. Там уже нельзя было ничего сделать к тому моменту.
– Я фактически с самого начала, с февраля 14-го, по этапам всё, что происходило, наблюдаю, – говорит Моторола. – Я знаю, как началась война, я знаю, где она началась. Все говорят про Одессу. Да, это трагедия. Но все забыли, что параллельно с Одессой, в тот же день, 2 мая, началась крупномасштабная войсковая операция ВСУ с применением авиации, артиллерии, бронетехники.
– В тот же день ополченцы сбили два вертолёта, шедших в атаку.
– Да, это я и снимал видео, как вылетает ракета. Я до этого несколько дней находился там. В маске, хожу туда-сюда, автомат с подствольником; люди думали, что я – типа подкрепление. На самом деле я ждал, когда прилетят вертолёты, чтобы подать команду. Чтобы те люди, которые сидят в засаде, подготовились и «сдули» вертолёты. Благо 25-ю бригаду ВСУ мы тогда уже разоружили, и у нас всё было.
…Так начиналась война. Вернее сказать: так началась.
У нас сейчас, конечно, спросят: зачем всё-таки ваш Моторола туда приехал.
Это уже вторичный вопрос. Он приехал с определёнными намерениями. Но убивать всё равно начала первой – та сторона. Факт, ничего не попишешь.
Мы перевели разговор на другие темы, вернулась уложившая ребёнка Лена, но к беседе не подключалась, а занялась своими женскими делами, спокойная и сосредоточенная.
Арсен вдруг сказал: а давай я тебе своими стихами похвастаюсь?
Это был совершенно неожиданный поворот, призна́юсь.
Я прочитал в его телефоне три текста, явно сделанные в расчёте на читку под бит. Я даже не успел озадачиться: а вдруг они плохие, и придётся как-то слишком обтекаемо говорить по этому поводу.
То, что Моторола пытался рифмовать, – удавалось не всегда; зато в этих текстах было то, чего так не хватает русскому рэпу: полное отсутствие понтов и абсолютная ответственность человека за всякое сказанное им слово. Никакой нарочитости, никакой «литературы» – а вместо этого афористичность и, да, та самая метафизика тревожного бытия, которую у нас многие пытаются «доиграть», «докрутить» ложной трагичностью – за душой не имея ничего, что может эту трагику подтвердить.
А Моторола, конечно, имел.
Признаться, я был удивлён: одно дело – боевой командир, остроумный парень, народный герой, а другое дело… вот это всё.
– В самолёте скукота была, нечем было заняться, – пояснил он.
– Может получиться дельный рэпчик, – сказал я, чтоб не рассыпаться в комплиментах.
– До рэпчика мне ещё как пешком до Помпеи, – откликнулся Арсен. – Ну, не, может, в этом году что-нибудь получится летом. С Ромой что-нибудь зачитаю.
– С Рэм Диггой?!
– Да.
– Это очень было бы славно, – сказал я.
Вернул Мотороле его телефон: я в них не разбираюсь (у меня самого – кнопочный лапоть, и другого не надо), но, кажется, это был очень навороченный аппарат.
– Швед – офицер, работавший на СБУ, в плен попавший под Славянском, – мне подарил, – пояснил Моторола. – Ему потом долго всякие письма приходили на английском, типа «как дела?» Я в ответ пишу: «Он умер».
…Напугались? Ничего с этим шведом не случилось.
Через минуту мы всё равно вернулись в нашем разговоре к войне.
– Днепропетровская область, Запорожье, Харьковская область – почему там нет сопротивления? – риторически спрашивал Моторола. – Потому что там нет оружия. Нет подвоза боеприпасов, подвоза личного состава, подвоза обеспечения. Как только появится небольшой центрподвоз – просто если мы выйдем к административным границам – те регионы сразу же загорятся. Вот мы все говорим «Донбасс, Донбасс» – а это, на самом деле, часть Запорожской области, часть Днепропетровской области, часть Ростовской даже области, Луганск, по-моему, даже небольшая часть Харьковской области – всё это Донбасс. Донбасс – это большой угольный бассейн. Сейчас начинается долгая, нудная полемика… Надо сделать так, чтобы здесь не получилось так, как в Приднестровье. Потому что там ситуация очень сложная…
Моторола начал говорить с чуть заметным раздражением, перестав улыбаться.
– Очень много здесь тех, кого мы называем – терпильные войска. Вот они стоят на переднем крае. Вот их долбит артиллерия, их убивают, а они терпят. Они не стреляют – не потому, что им не разрешают. Они не стреляют, потому что в ответку им начинают стрелять. Они выстрелят из автомата или пулемёта, а в ответку по ним из миномёта могут долбануть, или из АГСа. Могут ранить или убить. Поэтому лучше сидеть спокойно, вместо того, чтобы хотя бы метр с каждой позиции в сторону противника прорыть. Шахтёры же! За два года войны можно было уже за Авдеевку вылезти целой бригадой. В Сирии за год понарыли тоннелей, они по туннелям на БМП ездили между домами. Почему? Потому что они воюют. Потому что у них там есть какая-то своя идея. А здесь люди начинают терять в окопах идею. У них нет какой-то конкретной цели, у них всё призрачно, размыто. Два года на одном и том же месте стоят и ещё назад умудряются отходить. И это меня очень нервирует, когда люди оставляют позиции. Я человек, который за всё время боевых действий выходил только со Славянска – и то потому лишь, что никто ничего не объяснил тогда. Мне это тяжело понять…
«Серой зоны» у нас вообще нет почти. А ведь «серая зона» чётко прописана в Минских соглашениях. Войска, которые заходят в «серую зону», могут быть уничтожены без нарушения минских соглашений. Они должны быть выдавлены. Вытеснены оттуда. Военнослужащий на расстояние какое-то определённое появляется – ближе 500 метров – его можно уничтожить. Никаких проблем нет. А они спокойно ездят. Вот посадка, они в соседнюю на танке едут. Почему?
Естественно, я молчал.
– Некоторые люди вообще не могут понять, что я тут делаю, – говорил он. – Всегда есть возможность выйти отсюда. Мне не нужно пиариться. Я буду вязать носки – я умею вязать носки – и продавать их за нормальные деньги. «Носки от Моторолы». И буду жить нормально…
Но пока самое главное – чтобы враг не зашёл в Донецк. А он фактически в Донецке. Пески – это посёлок Донецка. Красногоровка – это окраина Донецка. На окраине Донецка стоят войска, очень много бронетехники, всё есть. Нам надо выстоять здесь и сейчас.
Мы попрощались, договорились встретиться.
На следующее утро я мог бы с ним поехать в донецкую больничку на перевязку, покурить там во дворике, подождать его. Но поехал по другим делам.
Он позвонил сам, сказал:
– У меня всё нормально. Сейчас пойдут новости, но имей в виду: у меня всё нормально, – и смеётся.
– Хорошо, Арсен, принято, – ответил я, понимая: только что случилось нечто нехорошее.
Открыл новости: ну, да, как обычно – украинские блогеры к тому моменту уже успели написать, что Моторолу убили, наши медиа сообщили, что на него во дворе больницы было совершено очередное покушение. Под машину подложили фугас – разлёт осколков был такой, что перебить могло десятки людей. Чудом никого не оказалось рядом.
С Моторолой были: беременная жена, ребёнок, охранник Гога – Евгений Гогиашвили.
«Кому нужен этот ваш Моторола», – узнав о том, что Мотор снова выжил, написал очередной огорчённый топовый замайданный блогер.
Да никому, конечно. Поэтому вы о нём писали каждый день.
И если бы он однажды сам пришёл на ту сторону – кому-то стало бы смертельно ясно, как сильно он вам был не нужен. А кому-то, напротив: очень нужен.
Последняя фотография Моторолы: он стоит, бесстрастный и какой-то потусторонний, уже словно бы отлитый в бронзе, и держит в руках лист с надписью: «Работайте, братья».
Его, вместе с охранником, убили 16 октября 2016 года – заложив взрывчатку на крышу лифта в доме, где он жил.
Моторола звонил мне за день до этого. Сказал: приезжай, очень нужно рассказать ещё кое-что.
Когда-нибудь я, если смогу, напишу про Моторолу больше, подробнее – потому что я помню и знаю очень многое.
Но уже сейчас, наверное, нужно, чтоб люди знали о нём несколько вещей, которые не знают.
…В тот октябрьский день, в Донецке, Арсена Павлова на улице встречала жена с маленьким, только что родившимся ребёнком – Макаром, ему не было и двух недель ещё. Арсен опоздал на 25 минут. Жена не дождалась и поднялась с ребёнком наверх. Если б дождалась, и они поднимались вместе…
…Все члены диверсионной сети, устроившей этот взрыв, были вскоре установлены. Какие офицеры принимали решение и отдали приказ, и кого именно они завербовали в Донецке. Офицерам уже передали приветы, никого из них пока не тронули, но у одного уже сгорела квартира. Чтоб помнил и ждал.
…Незадолго до гибели Арсен решил усыновить ребёнка.
Обратился к Александру Захарченко, попросил: помоги?
Тот говорит: да у тебя своих двое маленьких на руках, вон пацан только родился.
Арсен ответил: мол, я своего старшего сына от первого брака хочу сюда перевезти, а там где трое – там и четвёртому хлеб найдётся.
Усыновить хотел цыганёнка, сироту.
Я знал всякого Арсена, но такого всё-таки не знал. Он был не просто отличный командир. Он был хороший парень. Он был – человек.
Отца, выходит, забрали не у трёх детей, а у четверых сразу.
…В том лифте весь его мобильный был рассечён – он лежал в верхнем нагрудном кармане.
Я думал, что его тексты, которые я читал, будучи у него в гостях и не восстановить теперь. Безо всякой надежды спросил у жены Мотора – Лены, – и вдруг выяснилось, что она их в своё время переписала в тетрадь.
…Она прислала их – и мои друзья-музыканты придумали две песни на стихи Мотора.
Будут песни. Будет память.
Смерть Мотора стала его последним боем и последней удивительной победой: попрощаться к нему пришли более шестидесяти тысяч человек, люди кричали: «Спасибо, Арсен!», и по-над головами текли цветы: все просто не могли подойти к нему, физически такой возможности не было.
Но день этих похорон дал простой и однозначный ответ: за кого Донбасс.
Теперь о том, что Донбасс взят в заложники и запуган, могут говорить только лжецы и негодяи.
…Последний раз мы ехали по Донецку с Арсеном летом, в его десятки раз прострелянном джипе, говорили о музыке; он был как всегда смешливый, спокойный, остроумный, – но когда появлялся храм, он на миг стихал и очень бережно крестился. Движение его сильной руки было такое, словно он боялся случайно задеть храм – будто храм хрупок и сделан из хрусталя, и даже креститься надо так, чтоб мироздание не пошатнулось.
…В память о всех тех, кто положил свою жизнь за нас, за нашу родню и наших детей, мы должны возвести хрустальное христианское государство, где лучшими людьми почитаются лучшие люди, а не хоровод фарисеев, патологических трусов, выдающих себя за наших артистов, и патологических мошенников, выдающих себя за политическую элиту.
…Иногда выхода, кроме жизни, нет.
Пересекаясь с Моторолой, я почти всякий раз видел рядом Воху: невысокого, очень спокойного, немногословного молодого человека с небольшой бородой.
На вид сложно было определить, сколько ему лет, но я думал, что точно больше двадцати пяти: всё-таки заместитель командира батальона. И какого батальона! – известного, прямо говоря, на полмира.
Может быть, мы раз пять виделись, или около того, но обменялись за все те два с лишним года, что я знал Моторолу, разве что парой фраз.
В бою я Воху не видел, но зато в самых разных обстоятельствах его видел, и не раз, знаменитый военкор Семён Пегов, и всегда рассказывал мне, что Воха на редкость бесстрашный человек. Пегов в этом понимает, он сам бесстрашный. И если уж он кого-то хвалит, тут степень мужества должна быть такая, что для неё и подходящего эпитета сразу не найдёшь.
То, что наследником Мотора может быть только он, ни у кого не вызывало сомнений: всякий раз, когда Мотора по тем или иным причинам не было в подразделении, подменял его именно Воха. Владимир Жога.
Мы встретились в части, я завёз деньги для Лены, жены, а теперь вдовы Арсена Павлова, – их за пару дней собрали самые разные люди со всей России и попросили передать – чтоб дети героя ни в чём не нуждались.
Воха сидел в том кресле, где в прошлый раз сидел Арсен.
За спиной у Вохи три портрета: Путин, Захарченко, Моторола.
– Воха, в двух словах, если можно: кто твои родители, где ты родился, где учился? – спросил я.
– Родился в 1993 году в Донецке, но здесь прожили мы недолго. Когда я ещё был маленьким, семья переехала в Славянск. До мая 2014 года я был обычным парнем: занимался своими делами, учился, работал.
– А родители чем занимались?
– У отца был малый бизнес. Я ему лет с четырнадцати помогал. Мать была домохозяйкой. Но они разошлись рано, вместе не жили. Увлекался спортом – в основном футболом, долгое время, грамоты получал… Закончил школу и начал с отцом заниматься бизнесом всерьёз. Получалось. Всё было неплохо до 2014 года, пока не начался Майдан… Было интересно следить за развитием событий. Хотелось принять участие, но как-то не решался туда поехать. Не получилось, скажем так. Но когда с ребятами в Славянске всё это обсуждали, я сказал, что если вдруг к нам в город придут люди с Майдана, я встану на защиту города.
– Ты был с юности политизирован?
– Я ко всему нейтрально относился, в политику не лез. Мне было двадцать лет, нужно было погулять, скажем так. Но когда начался переворот, я стал следить за новостями, общаться на эти темы с отцом, с товарищами, с теми кто постарше, кто больше в этом разбирается. И скоро понял: всё это неприемлемо для меня.
– Среди твоих знакомых в Славянске были такие, которые встали за Майдан?
– Все друзья-товарищи кричали, что мы за Славянск, мы за Донбасс!..
Но в итоге из всего окружения, когда нужно было уже воевать за Родину, если серьёзно разобраться, пошёл на фронт я, мой товарищ Федя (сейчас служит в «медицине») и мой отец. Хотя конкретно в боевых действиях в Славянске отец участия не принимал. Едва всё началось, я сказал отцу и всем близким, чтоб они уезжали. Они уехали, и уже с того момента, как мы пришли в Донецк – с августа 2014 года, – отец непосредственно служит у нас в батальоне.
– И сейчас под твоим руководством?
– Да. А вот те ребята, взрослые мужчины, которые шумели, что они за Родину, сидят ровно в Славянске, хотя поначалу яро поддерживали ополчение. Сейчас они мысленно шлют нам приветы: мы с вами, ждём, когда вы придёте. Первое время, наверное, месяца два-три, когда мы вышли со Славянска в Донецк, я практически со всеми бывшими друзьями разругался и перестал с ними общаться, потому что каждый день спрашивали: «Когда вы вернётесь? Когда всё это закончится?». А что, говорю, ты для этого сделал, чтобы это закончилось? Ну вот, говорит, понимаешь, у меня тут семья, работа. Понимаешь, братан, говорю, у меня тоже была семья, работа…
– Когда ты с Мотором познакомился?
– В апреле, перед Пасхой. Вот с той самой кровавой Пасхи мы знакомы… Я стоял на блокпосту. Они тогда вооружённые были, мы с дубинками.
– То есть ты в ополчение пошёл ещё до знакомства с Мотором?
– Да, я же пообещал самому себе, что если у нас начнётся движение, я встану на защиту города. Оружия поначалу не давали: мол, ты юный, давай сюда паспорт, чтобы ты с оружием никуда не сбежал… Короче, разные причины называли, но мы помогали как могли.
И потом мы познакомились…
– При каких обстоятельствах?
– Тогда на ночь усиливали блокпосты: пришли данные, что должен начаться прорыв ВСУ. И они приехали к нам на блокпост, ночь с нами пробыли. Он нам помог достроить наш блокпост, правильно сконструировать, чтобы при случае атаки не сразу всех задвухсотили, а со временем, ха… И показал, как обращаться с оружием. Только под утро я увидел его лицо: все они были в балаклавах до утра. Рассказывал за Харьков. Там ещё был человек с позывным «Харьков». Они рассказывали, как боролись с «Правым сектором»: без оружия, цепями. Мотор рассказывал, как ходил на разведку мимо «Правого сектора» – на лошади. Проскакал мимо – его приметили – вовремя ушёл.
– А я и не помню такой истории.
– Было, было. Много чего такого рассказывал. Потом они уехали и связь с ним пропала. Следом 2 мая: был жаркий бой; потом бой 5 мая. Мы с товарищем переживали, жив он или нет. Пообщаться с ним ещё хотели. А у меня тогда был пикап – «Москвич» 2141 АЗЛК, открытая крыша. Насколько я помню, 6 мая, Мотор выходил из бывшего здания СБУ – и мы его увидели, узнали. Он сначала увидел машину, подошёл, спросил, где владелец. Я, говорю, владелец. Как дела, спросил его. Он говорит: ну как – война – жарко, потери есть. И смотрит, что я по гражданке одет, грязный весь, в рабочей, скажем так, одежде. А что ты, говорит, типа, не с оружием? – тогда же вроде как хотел? Я говорю, что да, Мотор, хотел, но никто не берёт. Он говорит: а пойдём ко мне, у тебя машина есть, поставим тебе ДШК – и будем воевать. Я не против, отвечаю. Он говорит: «Смотри, до вечера подумай, потому что обратного пути уже не будет. Взвесь все “за” и “против”, и вечером я тебя жду на воротах».
Я поехал домой. Особо и не думал. Заехал к отцу. Всё, говорю, я поехал на фронт. Он сначала думал, что я шучу. Нет, говорю, не шучу. Собрал вещи – я с девушкой жил тогда, – ей тоже сказал, что так и так, езжай к родителям, я на войну.
Тогда, возможно, я не отдавал себе отчёта, насколько это будет всё серьёзно. Все думали, что получится крымский вариант: надеялись, ждали, хотели. Но вышло иначе.
Отец спрашивает: можно, я поговорю с Моторолой? – и поехал со мной. Попросил Мотора оберегать меня. И всё: отец домой, а я в расположение. Он меня с ребятами познакомил, сразу показал видео: бой 5 мая, когда заправка в Семёновке взорвалась, фуры сгорели, «укропы» машины расстреливали. На видео он перебегал дорогу и по нему реально стреляли трассера. «Полный асфальт трассеров, а я бегу», – рассказывал.
8 мая, на следующий день, я готовил машину. 9 мая был парад и мы установили ДШК. У нас тогда было две машины. Вторая – «Джихад-Аутлендер», он уже весь простреленный катался.
Тогда боец с позывным Одесса был в подчинении Мотора. Из местных был я, и с нами – Кирпич и Боцман. Кирпич всегда был с пулемётом, а Боцман был на подхвате с РПГ-7. То есть у нас всегда было в машине РПГ заряжено, и в случае чего он выскакивал и стрелял.
Стрелков ставил Мотору задачи определённого характера, и мы их выполняли.
Помню, ездили с ночником, у Мотора был «Циклоп»: он херовенький, конечно, – и вот мы без фар, без ничего перемещались во тьме. Когда на наши блокпосты подъезжали – там ребята разбегались. Ну, реально не понимали: подъезжает машина без фар, без нифига, пулемёт стоит и сидят бойцы заряженные. Мы думали тогда, что, если не укропы, то свои нас завалят с перепугу.
Нам дали ПТРС два расчета, потом АГС-17. Мы выезжали на определенное направление и наносили врагу урон.
По мере того, как численность у нас нарастала, Мотора сделали командиром группы.
Потом был штурм Семёновки. Мы тогда всю ночь катали по городу туда-сюда-обратно, решая разные задачи. У меня был кроссовый мотоцикл. Я на нём на разведку ездил. Раз съездил, доложил – нанесли огневое поражение, два, доложил – нанесли огневое поражение, на третий сказал, что больше не поеду, потому что я им примелькался.
Потом мотоцикл перекрасили, и Мотор его отдал, – в Славянске была НоНА, и корректировщикам с НоНы мотоцикл был нужнее.
Пока мы разговаривали, нас несколько раз прерывали входящие по тем или иным делам бойцы и офицеры «Спарты».
Это, скрывать не стану, впечатляет: заходят здоровые, лет по пятьдесят мужики, Воха спокойно отдаёт им команды, они уходят. То, что новому комбату «Спарты» всего 23 года, – сложно не оценить, конечно.
– Давай на минутку остановимся, Воха, – попросил я. – А у тебя что, какой-то интерес к военному делу был изначально? Ты что-то в этом понимал?
– Знаешь, самое интересное – я не хотел служить в армии. После 11 класса я поступал в Славянский пединститут и сразу не поступил. Пришёл в военкомат, мне говорят: пошли служить! Я говорю – да ну… На тот момент у меня была работа, были финансы, то есть я себя нормально чувствовал. Во второй раз поступил в техникум. Но я там толком не учился, заочно числился, иногда приходил. И вот мне опять говорят – пошли служить. Я говорю: не, я учусь. Они говорят – ладно. И на третий год – это как раз 2014 год – меня должны были вызвать в военкомат. Как раз апрель месяц, мне приходили повестки домой, но я не хотел в украинскую армию: а что там делать? У меня товарищи служили год, и то из этого года – полгода были дома. Поэтому я не видел ничего в этом интересного.
Я Мотору сразу сказал, что не хотел служить, а тут вот что – война.
Это сейчас – подготовка, слаженные инструктора, а тогда приходилось реально учиться на ходу.
Помню, жители пожаловались то ли на снайперов, то ли ещё на кого – они не понимали, конечно. И мы пошли вчетвером – я, Мотор, Кирпич и Боцман – на разведку. Нас встретили огнём, получилась разведка боем. Тем самым они спалили свои позиции, и мы их уже потом… кошмарили, скажем так. Тогда первый раз я стрелял с подствола. Я не понимал, куда стрелял. Но потом, со временем, мы всему научились.
Был тогда эпизод: в четыре утра ехали из Семёновки. И, получается, был блокпост наш один, и наш другой блокпост. И это – прямая дорога на Семёновку. То есть слева и справа мог заходить противник, пытаться обрезать. Там был сользавод, где ополченцы машину разбили. Мы подъехали на дистанцию, может, 50 или 70, короче, до ста метров. Мотор говорит: сейчас будет огневая подготовка ВОГами 25-ми. И мы тогда вот эту машину просто расхерачили с ВОГов. Тогда я и научился стрелять с ВОГов. Мотор трассерами её зажёг, и она сгорела… А мы такие шальные парни: стоим между двух своих блокпостов – там ведь могут перепугаться, начать по нам палить. Но нет, нормально. Мы приехали к ребятам, показали им видео, посмеялись. Они говорят: вы так больше не делайте в другой раз.
– Много разных полевых командиров было, но самым известным стал Мотор. В чём, по-твоему, причина?
– Он к известности не стремился. Он не стремился раздавать интервью. Он был обычный человек. Известным он стал своими действиями, потому что он всегда был с нами на поле боя, никогда не сидел в штабе. Всегда был на передовой: в Иловайске, в Славянске, в аэропорту. Все знают, что в аэропорту он получил ранение. В Иловайске он тоже получил ранение – по-моему, из 25-го ВОГа или из 14-го, или из АГС-17 он получил осколок, под мышку попало…
Он долго не думал, он принимал решение и всё: вот так вот делали. Успех этих решений был всегда стопроцентный. Никогда не было у нас больших потерь. Когда в аэропорт заходили – там у тех «двухсотые», «трёхсотые». У нас, понятно, были «трёхсотые», но не тяжёлые, осколочные: когда артиллерия долбит, от неё не спрячешься… У него всегда индивидуальный подход был к каждой ситуации.
– А ты музыку тоже, как Мотор, слушаешь всё время? – вдруг спросил я.
Воха очень искренне засмеялся. Потом, вспоминая, на несколько секунд задумался.
– …он удивительный человек был, – сказал, имея в виду Моторолу. – Я в Славянске получил ранение в голову. У меня очень долго болела голова, постоянно звенела. Лежу в больничке, и ко мне подселили дедушку на второй день. У него что-то со спиной было, кажется, из-за того, что БК разгружал. И он меня постоянно просил, чтобы я ему помогал что-то делать. И я ему раз помог, два, три, а потом говорю: дед, ну у меня голова болит, отстань от меня. И тут я понял, что оттуда нужно спетлять. На третий день ребята приехали, меня забрали.
Приехали, я говорю Мотрору: вот он я. Он: не вопрос – падай на машину и поехали. Вдруг он говорит, что надо новой музыки купить. Он тогда слушал «Грот» и «25/17», постоянно. Но тут сказал, что нужно ещё что-то новое. Мы заехали и купили тогда диск «Тату». Окон нет – и мы катаемся под «Тату». У меня тогда случилось прозрение, – здесь Воха снова засмеялся, – …потом через пару дней «Тату» надоели, и опять вытащили рэп. И на какой бы он машине не ездил – постоянно музыка. Одно время он ездил на бронированной машине, и там не было музыки предусмотрено, – так он постоянно ругался, что мы ему не могли музыку сделать. У него рабочий день всегда с музыкой был.
– Ты когда стал замкомбата?
– Когда у нас образовался батальон, тогда и стал.
Но когда у нас была отдельная разведрота, я уже тогда был замом. В Снежном, когда Мотор получил ранение, он уехал и оставил меня старшим.
Потом я получил ранение, у меня проблемы с рукой были, она не функционировала, и я стал левшой на время. В Иловайске, в Миусинске я занимался снабжением роты: боеприпасы, ГСМ.
А конкретно батальон – это было уже в аэропорту. Его тогда ранило – он говорит: давай, как раз проверим, насколько ты готов, обкатаем. Но всё равно были его указания: я приезжал, разговаривал с ним, говорил, что вот так и вот так сделали, он спрашивает: почему не вот так и вот так? То есть поправки были, но в общем и целом картина была неплохая.
– Ты на украинском языке говоришь?
– Да. Ридна мова. Я не против украинского языка. Мотор тоже вот научился и мог по-украински говорить. Мы в аэропорту по радиостанциям всегда на украинском разговаривали. Начали в Славянске – ну так, по приколу. А в аэропорту – уже серьёзно. То есть укропы иногда не понимали с кем они переговариваются. Выходили по частоте – их частоты у нас были. Мы понимали, где именно они находятся в Песках, и могли по ним долбить. Это был плюс, что мы понимали язык. Мотор слушал «Океан Эльзы», любил, интересная такая музыка.
– Сколько у тебя ранений, Воха?
– В Славянске было первое, – он отвечает совершенно без эмоций, не понижая и не повышая голос, предельно спокойный и сосредоточенный; кстати, как я заметил, в отличие от Мотора, нецензурную лексику Воха вообще не использует. – Потом, когда границу отбивали, тоже получил осколочное ранение – тринадцать осколков. Мы приехали в больницу, и меня 40 минут прогоняли на детекторе, смотрели, где и какие осколки. Самые болючие – от АГСа. А самый больной был в ноготь. Я когда посмотрел на палец, думал, что мне палец оторвало. Нет, всё нормально, обошлось.
Потом – прорыв Шахтёрска. Я тогда получил ранение, наверное, на десятый день. Меня должны были из госпиталя выписывать, и случился прорыв. Мотор тогда был в Крыму на лечении. Ребята наши были с другой стороны Шахтёрска на 22-м блокпосту, и мы с Чеченом пытались прорваться к ним. Но нам сказали, что без вариантов, не пройдём. Мы остановились в Шахтёрске, и на утро пошли зачищать Шахтёрск в сторону Тореза. И, как сейчас помню: железнодорожное депо, мы на дорогу выглядываем, идёт пехота с техникой, и, по-моему, шла САУшка, хотя я не понимал, почему САУ в городе. Ребята их были все в чёрной форме. Мы тогда с Чеченом вылезли, с подстволов накидали и начали оттягиваться назад. Я раскрыл карту, посмотреть – что делать, где укрепляться: с правой стороны была «железка», а по дороге шли они. Радиостанции плохо работали, телефоны глушили, в общем, кое-как между собой общались. Думаю, чтобы нас свои не вколбасили, надо пойти в одно здание нормальное. Короче, в своей группе я стоял в центре, и тут где-то рядом упало. Из всех стоявших – попало только в меня. И мне тогда руку насквозь пробило.
Надо сказать, что уже в Шахтёрске, но до этого, двух наших ранило. У них там тяжело было: кишки разворотило. Поэтому я свой антишок, жгуты тогда отдал им и сам остался без ничего. Но когда самому понадобилась помощь – ничего не оказалось при себе…
Приехал в госпиталь, лёг на стол, они давай на меня ругаться: мы тебя привяжем и никуда не отпустим. Тут ещё звонит мне Мотор: что, как у вас дела? Да, говорю, вот в больничке лежу, ранили. Он говорит: да что такое, доживи до моего приезда, что за херня. Ругался, конечно, на меня. Ну а что я могу сделать, если вот так случилось.
А крайнее ранение было уже в аэропорту, когда мы сдерживали оборону в терминале. Тогда пошли на нас в наступление 15 единиц техники. Большая часть танки – 12 или 13 единиц. Они подъезжали к нам на дистанцию пятьсот, шестьсот, семьсот метров, чтобы мы их из РПГ не могли подбить. Стояли и долбили по нам, чтобы мы отвлеклись, а сами пытались с правого фланга зайти. Тогда я получил ранение в голову. Я был в шлеме. Он меня спас. Шлем был Глеба Корнилова.
(Есть такой музыкант, поставщик гуманитарной помощи и друг Моторолы – прим. авт.)
– Получилось как? – продолжает Воха. – Мы с Бароном вдвоём; у меня с рукой были проблемы, и я не мог с РПГ стрелять, но из автомата я с левой руки стрелял. И Барон тогда порядка 35 выстрелов сделал из РПГ-7, в одно, как говорится, лицо. В итоге его хорошо контузило. Мы постоянно бегали с третьего на четвёртый, потом на пятый этаж, потом вниз: постоянно меняли позиции. Я корректировал артиллерию и того, кто из РПГ стрелял. Потом мы заметили, что они начали нас обходить: «Бэхи» поехали – «двойки». И когда они нас увидели, они начали постоянно по нам долбить. Один танк попал чётко. Мне угодила под глаз «вторичка», я упал и про себя говорю: «Пора отсюда валить». И тут ещё один прилёт – грохот, пыль. Попало мне в голову. Меня вытащили и я поехал тогда в больничку. Но не сразу поехал, – сначала пацанов своих вытащили, потом к Мотору зашёл, объяснился… Приехал я, весь в штукатурке, много гражданских было тогда на приёме, я долго сидел в очереди. Мне говорят: военный, иди первым, а я говорю: да нет, не надо. Там дети были, женщины раненые, я их пропустил вперед. И, когда я зашёл, там уже кровь засохла – и женщина начинает мне сразу брить голову. Я ей говорю: давай намочим; больно. Она говорит – терпи. Я говорю: да иди ты далеко. Встал со стола и уехал к нам в часть. Обработали там, я себя нормально чувствовал, за рулём передвигался. Всё было отлично. Но на третий день мне стало резко хуже, я опять к Мотору: говорю, что-то мне херово; и снова в больничку. Выясняется, что у меня черепная кость треснула и сместилась вовнутрь. Осколок остался посередине в мягких тканях. И доктор говорит: ещё совсем чуть-чуть – и ты был бы овощем. Говорят: давай, ложись, мы тебя прокапаем. Я говорю: нет, я домой. Доктор: какой домой? Я говорю: сам приехал, сам уеду. Он говорит: тю, он шутит ещё. Я говорю: нет, я за рулём. Они еле поверили: отчаянный парень. Ну, а что делать?
И потом каждый день полтора часа капельница, прокапывался. Тяжело было, постоянные головные боли. Потом нормально.
– У Гоги, охранника Мотора, который погиб вместе с ним, семья была, родные?
– Да, отец, брат, мать. Они поехали хоронить его в Абхазию.
– Он оттуда был?
– Да. В интернете пишут, что про Гогу мы забыли, что его где-то кинули, похоронили как собаку. всё это фуфел, брехня. Его родители сразу сказали, что хотят похоронить его в Абхазии. Мы всё решили и его вывезли. Никто его не бросал и не забывал.
– Какие самые глупые фейки про Мотора?
– Да это всё бред, то что там говорят. Без конца вспоминают интервью, когда ему укропы звонили. Он тогда сказал в шутку про пятнадцать человек расстрелянных, потому что его тогда реально задолбали… Пишут ещё, что там у него любовницы, шмовницы. Всё, всё, всё – фигня.
– Чем сейчас «Спарта» занимается?
– Выполнением задач на переднем крае соприкосновения и самоподготовкой. Работаем как работали. Никаких капитальных и уныния нет. Помним и скорбим. Но, как говорил сам Мотор, идеалов нет, нужно стремиться всё выше и выше. Мы – стремимся. Всё выше и выше.
Войти с помощью соц. сетей: