Гармонь
…А когда идет ливень – это Бог с небес наливает в огромную чашу прозрачную холодную воду. Так говорила моя бабушка. Она была учительницей русского и литературы. Умела говорить красиво.
Да, мы живем на дне чаши. Не на самом дне, но около. На самом дне чаши – озеро.
Всю жизнь, пока я жил на его берегу, озеро пугало и манило меня.
Озеро давало жизнь: беременных женщин увозили на лодке на другой берег и дальше на машине в райцентр рожать, а потом возвращали по озеру с малышом.
Покойников в гробах тоже увозили на лодках. Так быстрее и проще было добраться до кладбища.
Озеро кормило в прямом и переносном смысле. В совхозе разводили рыбу с незапамятных времен.
Иногда озеро становилось враждебным и забирало людей. В основном пьяных. «Будешь пить – и озеро проглотит тебя», – часто повторяла бабушка, с укором глядя на какого-нибудь пьянчугу. И я представлял, как озеро в виде огромного водяного человека, раскрыв гигантскую пасть, глотает пьяницу…
Но чаще – летом – озеро было для нас, мальчишек, гостеприимным миром. Сколько часов, дней, недель и месяцев мы просидели с удочками на его берегах, поросших высокой травой и ивняком! И не сосчитать…
И купались, и набирали воды. Ведь это Бог налил прозрачную холодную воду на донышко огромной чаши, внутри которой мы жили…
* * *
Когда я был маленький, то всегда помнил, что мой дядя играет на гармони. Так хорошо он играл! Но очень, очень редко. Впрочем, те считаные разы, когда я слушал его игру, навсегда отложились у меня – нет, не в памяти, это само собой, а в душе.
Тот первый раз, когда я услышал его музыку, я помню так хорошо, что стоит мне закрыть глаза, и я могу увидеть и услышать все.
Даже рисунок облаков на хмуром преддождевом небе. И ветки жасмина на заднем дворе. И скамейку, на которой сидел дед, дядин отец. И самого дядю. И деда. Как сейчас.
Дед долго умолял сына сыграть. А тот отнекивался. Мне было уже лет десять, и я понимал, что происходит что-то неприятное и неправильное. Я присутствовал при разговоре двух взрослых людей, один из которых – старик – униженно просил молодого сыграть на гармони. В деревне старших уважали, и то, как сын разговаривал с отцом, поразило меня.
– Ну, сыграй, Митюша, – попросил старик.
– Вот прилип!
– Сыграй, Митюшк, уважь отца.
– Прилип, черт.
– Эх, ведь нехорошо… – Старик махнул рукой и сделал вид, что сдается и уходит. Но остановился и произнес: – У меня там есть чего…
Он был жалок в своей дряхлости и немощи, в своих очках, перемотанных изолентой, в своем засаленном берете, в своем глупом лукавстве.
– Есть? – это интересовало сына. – Так неси.
Он был крупным. Высоким мужиком, в полной силе. Пока еще тяжелая работа и водка не пригнули его к земле и не обессилили, как отца.
– Несу, Митюша, несу. – И старик, спеша, засеменил к дому. – Сейчас, сейчас.
Он вышел с тяжелой гармонью в руках.
– Вот, Митюша!
– Ты чего принес-то? Ты ж водки обещал, а пришел с бандурой. Неси обратно ее, батя. И водки давай.
– Будет водка, будет. Однако сначала сыграй! – Тут дед стал вдруг тверд и непреклонен. Сначала гармонь. Потом водка.
– Ненавижу! – сказал Митюша сквозь зубы и взял гармонь в руки.
Нехотя он закинул ремешок на плечо и, растянув инструмент, прошелся по клавишам, точно разминая руку. А еще через мгновение вдруг – без подготовки и так неожиданно – из потрепанного, старого инструмента, из-под толстых и, казалось, неуклюжих Митиных пальцев полилась музыка.
И в этой музыке было все. И капли дождя, сливающиеся по листве в воду. И небо – тревожное, серое, с белыми туманными разводами. Мокрая темно-зеленая трава. И тропа, ведущая к воде, и гладкое бездонное озеро, которое прозрачной и холодной водой наполнил сам Бог.
А Митя все играл, и его затуманенный взгляд, казалось, устремлялся туда, вдаль, где другим берегом кончается озеро и начинаются холмы, поросшие лесом, и где неизвестное бесконечное нечто раскинулось на многие и многие километры. Он играл и видел там вдали что-то такое, чего не видели мы, его слушатели…
А старик-отец стоял поодаль и слушал, боясь шелохнуться. И с каждым звуком, с каждым переливом глаза его влажнели, влажнели…
– Ну и шабаш, – сказал Митя и отложил гармонь, не доиграв мелодии.
– До чего хорошо, Митюша, – ответил дед. – Что не доиграл, жалко…
– Хватит. – Митя все смотрел туда, на другой берег озера. – Неси чекушку.
И отец ушел за водкой. А он, оставшись один, произнес сквозь зубы:
– Ненавижу.
И понятно было, что говорит он обо всем сразу: о гармони, лежащей рядом, о старике-отце и о жизни.
Да, о жизни.
* * *
Играл дядя Митя редко и мало. Только если отцу уговорами и водкой удастся купить минут десять музыки.
Уже став старше и работая вместе с дядей Митей в совхозе на грузовике, я спросил:
– Отчего не играешь-то, дядя Митя? Ведь хорошо же можешь. За такое не грех и деньги брать.
– Ненавижу, – ответил дядя Митя.
Все раскрылось еще чуть позже. В тот редкий момент, когда я снова услышал, как дядя Митя играет на гармони, бабушка накладывала мне ужин.
– Ох и хорошо играет!
– Митька-то?.. Да… – ответила бабушка. – Гестапо не дремлет.
– Что? – удивился я.
– Отец его. Так мы называли. Гестапо. В клубе гармонью только один Митька мальчишкой занимался, перенимал. Учитель музыки к нам тогда приехал. Недолго пробыл да сказал, что у Митьки способности. Что ему заниматься надо. Вот Сергеич-то и занялся…
Сергеичем звали отца Мити – того старичка, что теперь уговаривал сына сыграть…
– Так он добрый, Сергеич-то… – не понимал я. – Почему гестапо?
– Это сейчас добрый, а тогда… Чистое гестапо…
И бабушка рассказала мне, как Сергеич загорелся сделать из сына музыканта. И сам занялся с ним. Возил в район. Брал ноты. Купил инструмент. Тот самый, на каком по сию пору и играет дядя Митя.
В музыке Сергеич ничего не смыслил, но слух имел. И, стоя над сыном, держал в руках половник, и если Митя спотыкался, играя упражнение, то бил его в одно и то же место – в центр затылка.
– Ты ему совсем башку отобьешь, и так он у нас… – Мать хоть и считала, что отцовская дисциплина важнее всяких сантиментов, но уж больно все это было методично и жестоко.
– Ничего, – отвечал Сергеич. – Музыка гармонично развивает оба полушария человеческого мозга.
Истину эту он прочел на стенде в музыкальной школе райцентра, и она ему очень приглянулась.
Поначалу Мите нравилось играть, но очень скоро под неотступным контролем отца он перешел к более сложным мелодиям. Перешел быстрее, чем надо. Перешел и потерялся. В той пьесе, что он разучивал под ударами отцовского половника, он через определенное время знал все. Ноты, темп и ритм, делал точные паузы. Но музыки в этом во всем не было. И отец, не зная, что теперь поделать и чем лупить, растерялся. мт
– Ну что ты как-то серо-тускло-то? Все точно по нотам?
– Все точно.
– Ну, играй еще.
И Митя играл. Так же механически. Без музыки.
– Еще играй!
Митя играл.
– Как пьеса называется?
– «Разлилась река». Композитор К…цев.
– Ну, до реки нам далеко пешком, – сказал Сергеич. – Собирай гармонь. Пошли на озеро.
Он отложил половник и, набросив телогрейку, вышел во двор. За ним вышел и Митя с гармошкой наперевес.
– Пошли.
Они вышли за калитку и спускались к озеру. Заканчивался апрель. Весна, пришедшая в том году рано, чувствовалась везде. Тропинка, в марте ставшая руслом большого ручья, почти высохла. Было солнечно и прохладно. Дул ветерок…
Они пришли на берег озера.
Встали на мостки, где привязывали лодки; но сейчас, когда рыбацкий сезон еще не открылся, на дне стоял, погруженный большей частью в воду, один старый прогнивший челн.
– Вишь, как разлилось?
– Вижу, – ответил Митя.
– Ну, играй.
На природе, у озера, Митя заиграл еще хуже. Озеро, наше красивое озеро – то самое, которое дождями и ливнями налил сам Бог, то самое, которое на дне чаши в окружении ив отражало голубое небо и солнце, – не вдохновило Митю, как планировал Сергеич. Наоборот, весенняя красота, бесконечная блестящая гладь озера, шелест ив и солнечные блики на воде как-то плохо подействовали на Митину игру. Он стал спотыкаться.
– Ровнее играй! Не придуривайся!
И Митя старался играть ровнее. Но чем больше он стоял на мостках, тем хуже играл.
В конце концов он сбился и прервал пьесу, не доиграв и до половины.
– Ты что? – Отец удивился.
– Не выходит. Может, ветер…
– Ветер-то тебе чем помеха? Или это я половник не взял?
Мысль понравилась Сергеичу.
– Ну-ка, играй! – сказал он и придвинулся к Мите.
Митя заиграл и сбился.
– Снимай боты. Живо.
Митя отложил гармонь и разулся.
– Штаны подверни.
Митя подвернул штаны до колена.
– Ступай в воду.
– Холодно там.
– Холодно. Ну не половником же мне тебя стучать – люди увидят.
Митя полез в воду. Вода была ледяная. Она сразу как-то сжала ноги и показалась сначала кипятком, а потом льдом.
– Холодно.
– Сыграешь как следует – вылезешь. – И Сергеич протянул Мите гармонь. Митя взял гармонь и попытался играть. Но, когда он коснулся клавиш, пальцы ног сильно заныли от боли. Митя посмотрел на отца. Тот улыбался.
Митя вдруг почувствовал ненависть. К нему, улыбающемуся. К озеру. К ветру. К небу.
Он заиграл и ни разу не ошибся.
– Лихо! – обрадовался Сергеич. – Вот это разлилась так разлилась! Вылезай!
Митя вылез и положил гармонь рядом с собой на мостки. Стал тереть ноги. Отец, улыбаясь заговорщицки, сунул руку за пазуху и достал четвертушку.
– На, глотни, музыкант, а то простынешь. Глотнешь – сосуды расширятся, и ноги гудеть перестанут.
Митя протянул руку, взял бутылку и, смело сделав большой глоток, закашлялся.
А через минуту он уже улыбался, натягивая носки и боты.
– Ты не серчай, Митюшк, – сказал отец. – Как иначе-то? Ты бы и не сыграл.
– Не сыграл бы.
– На то и отец. Чтобы, значит, добиться. Понимаешь меня?
– Да.
– Ничего ты не понимаешь… На вот, глотни еще.
И Митя глотнул. Глотнул и Сергеич. Стало тепло.
– Красота, Митька! – Отец смотрел туда, на другой берег.
– Красота, – отозвался эхом Митя и вдруг протянул руку к гармони.
Выдохнул. Посмотрел туда же, куда глядел отец, и заиграл.
И в этой музыке было все. И капли дождя, сливающиеся по листве в воду. И небо – тревожное, серое, с белыми туманными разводами. Мокрая темно-зеленая трава. И тропа, ведущая к воде, и гладкое бездонное озеро, которое прозрачной и холодной водой наполнил сам Бог.
– Вот утешил, – сказал Сергеич. – Всегда бы так…
А Митя все играл и играл.
* * *
Однако больше таких моментов не было. Митя не стал музыкантом. Пока отец был жив и в силе, играл он тогда лишь, когда выпивал. Работал трактористом. Из отцовского дома свалил сразу, отслужив в армии. И хотя жили они рядом, он навещал Сергеича лишь затем, чтобы выпить. И тогда уже согласен был сыграть пьеску-другую. Не больше.
Последний раз, когда он играл много и от души, были поминки Сергеича. Он умер дряхлым беспомощным стариком, незадолго до этого схоронив жену.
Посидели за столом и, выпив, повспоминали. Спустились к озеру, на мостки. Было лето. На привязи покачивались несколько лодок. Но одна рядом, как всегда, лежала на дне – догнивала.
– Сыграешь? – кивнул я на гармонь, которую Митя прихватил с собой.
– Сыграю. Любил покойник музыку-то… а я…
Он потянулся к гармони и положил ее себе на колени.
– Что ты?
– А я ненавидел. И его. И гармонь. – И точно оправдываясь, добавил: – Как бил-то он меня за нее… Как бил!.. Половником… Эх!
Митя заиграл. Мы молча слушали, глядя на озеро.
Как хорошо он играл! Его музыка так подходила к нашим краям. Так сочеталась с ними. И мне хотелось, чтобы он никогда не заканчивал…
А Митя все играл, и его затуманенный взгляд, казалось, устремлялся туда, вдаль, где другим берегом кончается озеро и начинаются холмы, поросшие лесом, и где неизвестное бесконечное нечто раскинулось на многие и многие километры. Он играл и видел там, вдали, что-то такое, чего не видели мы, его слушатели…
