Повесть жизни
Она приехала по распределению после окончания института, с обязанностью отработать положенный срок и мыслями и планами на будущее.
Мысли и планы были такие…
* * *
В институте она не была лучшей. Лишь только тянулась за лидерами. В то время каждый из них хотел открыть что-то новое в литературной науке и в педагогике. Причем с реальностью эти мечты вполне сочетались. Впоследствии получились из их выпуска и знатные педагоги, и крупные ученые.
А она была средней.
Быть такой не хотелось. Чуть ли не с первого курса культ странности, необычности, сумасшедшей гениальности, бытовавший среди студентов и умело поддерживаемый преподавателями института, захватил и ее.
Но все же она была средней. А хотелось быть странной, одержимой вопросами структурной лингвистики… Но не настолько, чтобы забывать мыться. А в ее среде считалось нормальным и даже правильным ходить в чем попало, не следить за собой и несколько пованивать. Главное – понимать сложнейшие работы теоретиков литературы. Цитировать Лотмана. Иметь свой взгляд на основные вопросы теории. Ну и, раз твоя жизнь полностью принадлежит литературе, думать о земном, мелочном – просто стыдно…
А она думала. Никак не могла отказаться от милых женских радостей типа красивой юбки, аккуратной прически каре «под двадцатые», голубого яркого свитера с горлышком и горячего душа утром и вечером.
В остальном же ее тоже вдохновляла наука.
Она так же внимательно слушала модного профессора, который с видом одержимого выкрикивал свои вдохновенные открытия на лекциях. О, он был очень популярен! Немытые студентки готовы были падать в обморок от глубины его виртуозных разборов.
И ей тоже очень нравилось. Особенно ее увлекал постулат о том, что литература равнозначна жизни. О том, что написать – значит прожить. И что все в этом мире – литература. Все – слово.
О важности жизненного опыта рассуждали все. Ученые-филологи на кафедре любили приводить яркие примеры бурной и часто трагической жизни писателей. Сами при этом жили в благополучной стране, где (если не желать чего-то уж совсем из ряда вон) существование было вполне размеренное. А их существование в институте, почетное и престижное, – тем более. И чем больше они кричали о знаке равенства между литературой и жизнью, тем спокойнее и сытнее была их жизнь. Оклады и премии, научные труды и степени…
Как-то вечером на кафедре она столкнулась со своим кумиром: он узнал ее и попросил помочь. Они разбирали архивы, и он по привычке размышлял вслух, и мысли его поражали, хотелось слушать и слушать. Даже несмотря на то что от него противно пахло дешевыми сигаретами без фильтра. И хуже того – пепельницей, в которой на неделю забыли окурки.
Но тяжкий запах и вид обсыпанных перхотью плеч ученого она терпела, так как неудобства эти были ерундой в сравнении с мечтой каждой студентки их факультета – быть причастной к работе гения…
А гений так увлекся творчеством, что (видимо, в рассеянности) положил ей руку на колено и погладил его, продолжая излагать теоретические постулаты.
Нет-нет, ей не было противно, просто она удивилась. И удивилась так сильно, что не смогла этого скрыть. Убрав его руку, сказала только: «Не надо». Он после совсем коротенькой паузы продолжил вещать как ни в чем не бывало.
Но она так смутилась, что больше не слышала его слов. И потом, после, тысячу раз корила себя, что так грубо обошлась с профессором. Который, к слову сказать, оказался вполне порядочным человеком. То есть не стал мстить и даже великодушно одобрил тему диплома. Правда, от руководства дипломом отказался, сославшись на занятость, но поручил это своему лучшему ученику и последователю.
Ученик и преподаватель кафедры исповедовал те же научные принципы, что и профессор, поэтому диплом был написан на крепкую четверку, а ее роман с молодым руководителем продлился ровно до распределения в ту самую деревню.
Слуга литературы, ученик своего учителя, он не мог жениться, связав себя семьей. И она, сделав аборт, уехала работать в деревенскую школу.
* * *
Но какое бы разочарование ни постигло ее в конце обучения, основные жизненные принципы – принципы служения высокому искусству, принципы литературы-жизни – не подвергались сомнению.
Поэтому планы и мысли ее, несмотря на совсем неудачное распределение, были четкими и прямыми. Здесь, в этой глухой деревне, она отдаст себя просвещению. Причем это и будет литература. Служение. И по опыту своей работы она сможет написать воспоминания. Да, она не была высокого мнения о своих литературных талантах: слишком уж с большим пиететом относилась к серьезным состоявшимся писателям. Но так как «написать» обозначает «прожить», то жизнь сельской учительницы литературы была не самым плохим вариантом.
* * *
Он всегда хорошо учился. Это нелегко, но приятно. Он любил быть идеальным во всем, а особенно сейчас, когда учился в выпускном классе. В их школе быть круглым отличником несложно. По всем буквально предметам учителя строго придерживались учебников, и, стало быть, можно при определенной воле выучивать от сих до сих и получать пятерки. Он же сам выработал принцип, по которому либо постигал тему полностью, с осознанием, а не только тупой зубрежкой, либо, если тема оказывалась легкой, пытался сам идти вперед, обгоняя программу.
Особое место в его жизни занимала физкультура. Он активно занимался спортом. Не только чтобы быть лучшим – это само собой, но и чтобы заранее подготовиться к армии, служить в которой – почетная обязанность каждого.
И вот у них поменялась учительница литературы. В занятиях по предмету возник перерыв, и он сам проглядел и осмыслил новую тему – «Горе от ума» Грибоедова.
Пьеса эта очень понятная. С очевидными и легко запоминаемыми героями. Совершенно ясно было, кто есть кто и почему. Учебник литературы только подтвердил его мысли. Революционно настроенный декабрист Чацкий против старого мира, в который по случайности попала и глупая его любовь Софья. В целом же произведение ему понравилось скорее набором афоризмов, которые он старательно выписал в отдельную тетрадь, перед тем как закрыть книгу и учебник и пойти заниматься физкультурой на турник.
* * *
Причиной некоторого его отличия от обычных деревенских школьников было, вероятно, то, что мать бросила его в роддоме. И первые три года он провел в детдоме, а потом его усыновили.
И он, воспитанный вполне по-деревенски крестьянином-отцом, передовиком и партийным, и крепкой хозяйкой-матерью, вырос каким-то уж совсем странным максималистом. Энергия, естественным образом свойственная молодости, умножалась в нем необычайным упорством и какой-то особой кряжистостью характера.
Трудно было поколебать его хоть в чем-то, если он принял осознанное решение. И также он почти не позволял себе думать как-то иначе, чем привык, чем требовали его опыт и воспитание.
Однако это «почти» сказалось в тот момент, когда в классе появилась новая учительница литературы.
* * *
Ее слова ошеломили его. Рассказывала она увлекательно и совсем не стандартно.
Образ Чацкого новая учительница трактовала почти противоположно тому, как его объяснял учебник. Оказалось, что и сам Пушкин считал Чацкого глупым. И какой же из него декабрист, если он не только не состоит в тайном обществе, но и самым глупым образом увещевает тех, кому, безусловно, наплевать на его идеи. И как Чацкий не видит, что Софья – плоть от плоти Фамусова и не любит его? До сих пор непонятно, была ли права учительница, но его этот свежий взгляд потряс. Оказывается, можно было читать и думать, видеть и осмысливать произведение по-своему.
Ему также понравились ее рассказы о декабристах, которые в сравнении с Чацким были какими-то более объемными, что ли. Эти люди героически шли на смерть ради будущего своей страны. Они делали свою жизнь, как бы навсегда записывая себя в мировую историю. И литература была историей человечества. И написать повесть, роман, пьесу – обозначает прожить ее.
Вот и сам Грибоедов погиб…
Когда она рассказывала ученикам о жизни Грибоедова, то выглядела особенно вдохновенно-красиво. И если про весь класс можно было сказать, что они как минимум не скучали, то он был совершенно покорен.
Разные мысли о судьбе и предназначении, сбивчивые и сумбурные, роились у него в голове. Он словно только что проснулся. И оказалось, что в его жизни наступает осознанность и стройность. Где нужно осмысленно прожить, стать частью истории, а по возможности и записать – как бы создать повесть жизни.
* * *
Между тем учительница нарушила основное неписаное правило сельской школы. А именно стала ставить двойки направо и налево. Например, поставила двойку всегдашней отличнице за списанное из учебника сочинение. Она красной ручкой подчеркнула все мысли, которые были списаны и лишь слегка перефразированы. Красным было подчеркнуто все сочинение…
Подобная строгость после многих лет снисходительности, когда учителя по необходимости смотрели сквозь пальцы на тупость учеников, вызывала бурную реакцию. Получившие целый ряд двоек хулиганы запланировали даже покушение на учительницу – конечно, не с целью убить, но как-то унизить и оскорбить ее хотелось. Тем более возвращалась она после второй смены и проверки тетрадей одна по темноте.
Узнав это, он, влюбленный (хотя еще и сам не знавший, что влюблен), вызвался провожать ее до дому.
Она давно уже заметила, что этот отличник и спортсмен смотрит на нее открыв рот, но приписывала такую его реакцию в большей степени своему педагогическому таланту. И отчасти это было правдой. На ее уроках открывался ему мир высокой литературы, да и вообще всего возвышенного. В сравнении с этим вся жизнь школы и деревни казалась низкой, приземленной.
* * *
Самой важной мыслью, которая то исподволь, то прямо звучала на ее уроках, было то, что писателем (и даже просто личностью) человек становится только в том случае, если осознанно совершает поступки, делающие его биографию предметом искусства. Живущий тем, что пишет. Получающий бесценный опыт и знания. А соответственно, жизнь нужно прожить так…
В общем, теория, воспринятая ею еще в институте и ставшая не просто теорией, но чем-то вроде религии, чем-то вроде веры.
Он же – ее настоящий ученик – проникся и уверовал. Пожалуй, ее как учительницу любили многие, еще больше – терпеть не могли. И лишь он один, уверовав, решил стать писателем.
И хотя склонности к записыванию не имел никакой, приобрел в сельпо тетрадь, куда решил заносить свои мысли и то, что покажется ему интересным из ее слов.
Правда, своих мыслей пока не было, зато цитаты любимой учительницы заполнили почти треть тетради.
И во многом пополнялась тетрадь из-за того, что ему повезло и он стал ее охранником в дороге из школы домой по вечерам.
* * *
Она раньше, чем он, почувствовала его влюбленность, но не поняла, насколько она глубока.
Ее жизнь в деревне действительно оказалась подвигом. Но подвигом не героическим, каким он ей рисовался в институте. Не надо было гибнуть, преподавая литературу школьникам из последних сил. Совсем другие трудности ждали ее. И вовсе не самыми большими из них были бытовые сложности. Да, человеку, привыкшему к городу, трудно носить ледяную воду из колонки. Трудно стирать без стиральной машины. Трудно топить каждое утро и вечер. Трудно умываться ледяной водой – но так же трудно греть воду, чтобы умыться…
И все же не это главное. Не было здесь ни одного человека, который бы составил ей компанию. С которым можно было бы не то что дружить, а просто общаться на интересные ей темы. Не было, наконец, мужчины, который хотя бы частично мог ей понравиться. О котором можно было думать на предмет будущих отношений… Сама мысль даже просто о флирте с каким-нибудь заместителем директора совхоза Геной или тем более пастухом Витей ничего, кроме смеха, вызвать не могла.
Чего уж говорить о каком бы то ни было интеллектуальном общении…
И вот этот влюбленный мальчик, идущий рядом на почтительном расстоянии, этот ее охранник, так выполнявший свою охранную функцию, что ей совершенно нечего было опасаться по дороге домой, стал для нее тем, с кем она, сама того не сознавая, отдыхала, рассуждая на излюбленные темы. И, как это ни удивительно, он постепенно начал понимать ее и даже пытаться мыслить в ее системе координат.
– Почему же вы, – она общалась с учениками только на «вы», – не начнете писать нечто свое?
Он пожал плечами.
– Не получается пока. Не пишется.
– Это может быть по двум причинам, – сказала она.
И он сосредоточился, чтобы слушать.
– Вам нужна биография. Понимаете, вас должны сформировать события вашей жизни. Посмотрите на биографии больших писателей, и вы поймете, какую огромную внутреннюю и внешнюю жизнь они прожили. И когда ты живешь жизнью своей страны, жизнью всего мира, когда ты в гуще, в самом центре событий, то ты приобретаешь тот бесценный материал, из которого впоследствии вырастут произведения искусства.
– Ну, войны-то пока нет.
– Это хорошо. – Она внимательно посмотрела на него и поняла, что этот деревенский бычок, заслушавшись ее речей, действительно жалеет, что не может принять участия в войне. Ох, сколько она ему порассказала!.. И как, интересно, отразилось в башке этого семнадцатилетнего деревенского парня все то, что они годами обсуждали и формировали в институте? А еще она вдруг ясно увидела, что он влюблен. И смотрит на нее как на женщину. И это смутило и обрадовало одновременно. И вдруг как-то сразу оказалось, что они уже давно стоят на дороге и смотрят друг на друга. Это еще больше смутило.
– А вот я тебе покажу войну, – крикнула вдруг она и, скакнув в сторону, нагнулась, зачерпнула варежками снег, слепила снежок и кинула им в своего охранника.
Попала она точно за шиворот. Он аж оторопел.
– Ну, что стоишь, воин? – Наскоро слепив еще один снежок, она побежала за большую сосну.
– Ах так! – крикнул он, вытряхивая снег из-за шиворота. – Ведь я тоже могу…
И погнался за ней. Они минут пять – десять носились, как подростки, между деревьями и кидались друг в друга снежками. И уж, конечно, он, осмелев, действовал куда точнее. И в конце концов загнал ее куда-то далеко от дороги, а она, устав убегать, упала на спину в снег. Раскинула руки в стороны и, уже лежа на спине и глядя в небо, тихо произнесла:
– Сдаюсь, сдаюсь!..
Как-то так она это сказала, что снежок выпал у него из руки.
Постояв немного над ней, он тоже плюхнулся рядом в снег на расстоянии вытянутой руки.
– Смотри вверх, – сказала она ему.
Он посмотрел.
– Что там? Не вижу ничего.
– Это потому, – сказала она, и он почувствовал, что улыбка расцвела на ее лице, – что ты, как большинство людей, смотришь себе под ноги. Никогда по сторонам, а тем более – вверх. А это очень полезно – смотреть вверх.
Он стал приглядываться. И ничего не увидел, кроме черноты.
– Я ничего не вижу, – сказал он.
– Смотри еще.
И тут она, точно решившись на что-то, произнесла:
– Возьми меня за руку.
И, стащив рукавицу, протянула ему руку. Он тоже снял варежку и взял ее за руку.
– Смотри в небо, – сказала она. – Видишь?
Он увидел небо, черное и бесконечное, но теперь каким-то странным образом в этом самом небе было разлито столько счастья и красоты, что он перестал дышать. Перестал дышать…
Он думал только об одном: как бы это никогда не закончилось и как страшно, если закончится вот уже через мгновение…
– Я замерзла, – сказала она, отпустила руку и поднялась. Вдруг какая-то перемена произошла и с ней. Она стала опять строгой учительницей. – Пора домой.
Он поднялся, и они побрели по снегу в сторону деревни.
* * *
Такое не повторилось больше никогда. Однако то мгновение в лесу изменило и его, и ее.
Он летал по деревне, обретя хоть и неясный, но все же огромный смысл жизни. А она, наоборот, осознала, что ее существование здесь – добровольное заточение. Что здесь нет и не будет никакой перспективы. Что она совершила почти преступление тем вечером, когда держала за руку (страшно подумать!) своего ученика. Что теперь ей надо как-то отдалить его от себя. И что-то сделать со своей унылой жизнью в этой медвежьей дыре.
* * *
Он воспринял ее новое к себе отношение так, как обычно воспринимают такие перемены все влюбленные. То есть неверно.
Решил, что она хочет показать, что он недостоин ее. А значит, он должен стать тем, кто ей нужен. Конечно! Кто он такой в сравнении даже с самым плохим студентом того вуза, где она училась.
Только обладая соответственным образованием и знаниями, можно соревноваться с теми, кто жил в том волшебном мире.
Он стал много читать. В районной библиотеке отметили его совершенно небывалую активность. Он стал еще лучше учиться. И ждать шанса.
Потому что понял: чтобы стать тем, кто ей нужен, кто ее действительно достоин, нужно прожить неординарную жизнь. Прожить – то есть стать писателем.
Он был силен и терпелив. И пусть не сразу, но шанс написать повесть своей жизни ему представился.
* * *
А она тоже ждала шанса. И он выпал ей куда быстрее, чем ему. По окончании школьного года она получила весточку из своего бывшего института. Любимый ученик профессора, тот самый, что стал и ее первой любовью, перешел на новое, более солидное место работы, а профессор, оставшись без верного фаворита, звал ее приехать в город и работать на кафедре, обещая уладить все с ее нынешним распределением и аспирантурой.
Единственное, что удерживало и смущало – то, как ей уехать. Надо ли объяснить своему ученику всю правду жизни или он сам поймет – и рана заживет быстро – как быстро заживают любовные раны у всех в этом возрасте.
Учебный год закончился; она, думая, что делает все инкогнито, уехала не простившись. Но на то и деревня, чтобы весть о бегстве учительницы стала известна задолго до самого отъезда.
* * *
Он пошел по дороге и остановился около того самого места, где они когда-то играли в снежки. И когда ее автобус, медленно взбираясь на пригорок, прополз мимо него, он увидел ее, а она – его. И он широко улыбнулся, улыбнулся так, словно он ее муж и машет ей рукой, прощаясь ненадолго, потому что жена уезжает за покупками в город.
А ей стало нестерпимо стыдно. Все то, что она скрывала от себя самой, выплеснулось сейчас наружу и отозвалось тяжелой болью. Ей захотелось остановить автобус, выйти и сказать любые, пусть формальные, слова прощания. И она приподнялась со своего места.
Но, с другой стороны, это было невозможно. Вот так выскочить из автобуса ради того, чтобы что-то – неясно что – сказать своему ученику…
– Наталья Васильевна! – сказала ей знакомая молоденькая доярка. – Сядьте, ведь качает. Недолго и упасть.
И она села. И автобус увез ее в новую старую жизнь навсегда.
* * *
Что ж, ему была понятна ее логика. И он считал эту логику правильной. Чтобы быть с такой женщиной, он должен начать писать повесть своей жизни. Чтобы получить необходимый жизненный опыт, у него – отличника ГТО, спортсмена и жителя деревни восемнадцати лет от роду – был прямой путь, прямее не бывает. К тому моменту, когда ей пришло приглашение из института, началась военная помощь братскому афганскому народу. И военкомат с радостью отправлял призывников из деревни в эту далекую восточную страну, где они все поголовно становились героями.
* * *
С собой он взял тетрадку, куда выписывал ее изречения. Но теперь решил писать свое. Однако после полугода, проведенного в учебке, в тетрадке появилась лишь одна мысль, и то старая. Он написал:
«Чтобы стать писателем, надо прожить яркую жизнь, бороться за правду и мир во всем мире».
Потом подумал и добавил:
«Как учит партия и Ленин».
Эта фраза ему не понравилась, но вычеркивать он ее не стал. Подумал, что у него еще много времени, чтобы разобраться в писательских хитростях.
Но пока писать было рано. Событий не происходило. И все надежды он связывал с отправкой в неведомую далекую страну. Офицеры были им довольны, потому что не было более упорного рядового. Более спортивного и исполнительного.
Меньше чем через полгода он попал в Афганистан.
* * *
Их везла через хребты и перевалы по узким горным тропам колонна грузовиков. Его сослуживцы курили, ругались матом и шутили. А ему впервые захотелось записать свою мысль. И он так обрадовался этому факту. Вот, стоило только попасть сюда, стать хоть отчасти воином-освободителем (так их называли в учебке) – и сразу появляются стоящие мысли. А мысль была вот какая:
«Мы все, по сути, являясь воинами, выглядим как хулиганы, которым раздали оружие. И хоть нас учили больше четырех месяцев, как же мы будем воевать?»
В это время раздались выстрелы, и колонна остановилась. Вернее, сначала вроде бы остановилась колонна, потом он услышал хлопки, но какие-то не похожие на те, что он слышал на стрельбище. А потом ему показалось, что сидящий рядом незнакомый солдат зачем-то прижег ему плечо сигаретой. Он повернулся и посмотрел. Из плеча торчала кость и лилась кровь. И только тут он услышал крики и увидел лица товарищей, которые пытались выпрыгнуть из машины. А еще через мгновение опять прозвучали хлопки, и все померкло.
* * *
Когда он очнулся, то обнаружил, что лежит на земле, а кузов грузовика нависает над ним. И рядом стоят два человека. Один из них вроде бы врач. И они что-то говорят друг другу. Ему трудно было разобрать. Он только удивился, что они не помогают ему, не делают ничего, а только курят и разговаривают тихо. А между тем…
Ему показалось, что воздух и все, что было теплого внутри, выходит из него, точно он шарик, который сдувается через дырку. А вместо воздуха и тепла в него входит холод. И это происходит все быстрее и быстрее.
Он опустил подбородок и краем глаза увидел, что в груди у него две дыры и огромные темные пятна вокруг. И сразу после этого пришла волна боли, с которой трудно совладать, не закричав. Но он удержался, и волна отступила.
– Это потому, – услышал он ее голос, – что ты, как большинство людей, смотришь себе под ноги. Никогда по сторонам, а тем более – вверх. А это очень полезно – смотреть вверх…
Он взглянул на небо. Здесь оно было не просто голубое, а голубое с золотом.
– Видишь? – спросила она.
И он ответил:
– Вижу.
– Очнулся, живой! – крикнул кто-то где-то далеко.
А близко он слышал ее голос:
– Писателем и даже личностью человек становится только в том случае, если осознанно совершает поступки, делающие его биографию предметом искусства. Только тот может написать повесть жизни…
«Вот с каких бурных событий началась моя повесть», – подумал он с радостью и опять посмотрел в небо.
– Вижу. Вижу, – почти беззвучно прошептал он, закрыл глаза и перестал дышать. Перестал дышать.
Теперь уже навсегда.
* * *
Она работала в институте довольно успешно.
Ее руководитель бросил курить. Он был уже пожилой и, ясное дело, пришла пора остепениться. Все свои мысли этого рода он связывал с талантливой и трудолюбивой помощницей. Пусть она гораздо моложе его, зато умна и способна понять всю степень серьезности его исследований и труда. Самой важной мыслью которого была глубинная неразрывность человеческой жизни и творчества.
