Между покрытыми мхом нижними рядами старого церковного сруба была незаметная со стороны маленькая дверца, прикрытая позеленевшей от времени печной заслонкой. О ней все забыли, ведь узенький проход, служивший когда-то для доставки угля и дров к церковной печи, по назначению уже давно не использовался. Печь разобрали за ненадобностью, а три года назад и храм закрыли. Он пока еще стоял, храня от непогоды и растаскивания колхозное добро: немного посевного зерна, конскую упряжь да ведра с лопатами и метлами.

Сельские ребятишки потайной вход отыскали и, устраивая свои незамысловатые игры, определили здесь место для штаба. Прошедшая война хоть и закончилась более пятнадцати лет назад, но была еще рядом. Живы отцы-фронтовики, каждый день вольно или невольно вспоминающие лихую годину; в школе рассказывают о победе и подвигах; старушки в вечерних скамеечных разговорах всё войну поминают неладную; да и немецкая каска, из которой хлебают свою собачью пищу Шарики и Барсики, — обычная вещь в дворовом хозяйстве.

Перед закрытием церкви службы изредка проводились. Присылали из епархии на месяц-другой очередного священника, но как только тот начинал обживаться и с народом знакомиться, тут же убирали. Печальник и молитвенник постоянный никак не вписывался в идеологическую составляющую пятилеток социализма. Не нужен священник передовому колхозному крестьянству, да и сельсоветское начальство он раздражает. Как-никак уже Гагарин в космосе побывал и никакого Бога там не видел, а бабушки с дедушками всё не успокоятся…

Последним священником был худенький, неказистый, немощный мужичок, который службу вел тихо, невнятно и на первых порах казалось, что в алтаре никого нет. Лишь застиранное белое облачение, мелькавшее за царскими вратами, свидетельствовало о наличии в храме священнослужителя. Батюшка со всеми соглашался, всех молча выслушивал и только кивал своей маленькой головкой с седеющей бородкой, да раз за разом мелко поспешно крестился, повторяя постоянно:

«Господь управит, Господь управит»…

Что и как управит, было непонятно, но областное религиозное начальство — Совет по делам религий — никакой угрозы в этом «служителе культа» не находило, поэтому как-то само собой решилось священника никуда не переводить до тех пор, пока не будет на сельском сходе зачитано письмо от имени интеллигенции и трудовых колхозников с просьбой закрыть «очаг мракобесия и предрассудков».

Так и служил батюшка свои воскресные да праздничные службы, незаметно приезжая и так же невидимо для всех уезжая. Где его семья, дом, родные, никто толком не знал. Знали только одно: в городе живет. Впрочем, по существу это никого из властей предержащих в данном селе не интересовало.

Весна выдалась в тот год засушливой. Хоть и было много снега на полях, но он сошел за несколько дней одним половодьем, затопив спускающиеся к речушке огороды и напрочь снеся деревянный мосток, соединявший две стороны села. Когда вода в одночасье схлынула, только несколько раз прошел дождь, а после Пасхи небо стало забывать, что такое тучи. Ни облачка с утра до вечера.

Старички пошли в сельсовет с просьбой разрешить в поле с иконами и батюшкой выйти, упросить Бога дождик даровать. Куда там! Взашей вытолкали, отправили внуков нянчить или по хозяйству справляться. Да оно и понятно: как тебе власть советская подобное разрешение даст, если Бога никогда не было и нет? Тогда и не власть она вовсе.

В воскресенье после службы устроили прихожане сход, чтобы придумать, как же все-таки отслужить молебен о дождике не в храме, а там, где пшеница и кукуруза с подсолнечником посеяны. Судили да рядили, но без разрешения выходить — значит не только на священника беду накликать, но и семьям своим, детям прежде всего навредить.

Батюшка во время этого церковного совета в уголочке сидел и вздыхал горестно. А что еще он мог? Только молиться и вздыхать, да свое «Господь управит» повторять — вот и все имеющиеся возможности. По тогдашним законам, наемник он был при приходе. Всё староста решал, да двадцатка определяла вместе с начальством областным, к слугам Божьим неласковым.

Пригорюнились прихожане. И было отчего. От урожая все зависели и года голодные послевоенные хорошо помнили. Страшное время. Не дай Бог повторится.

Уже почти решили на приходском дворе молебен отслужить в среду ближайшую, как раз на Преполовение — середину срока между Пасхой и Троицей, но тут вдруг заговорил священник, причем решительно, никто и не ожидал от него такой властности в речи:

— Вы тут посидите, а я к председателю схожу.

Все как-то разом молча согласились.

Староста было за ним подался, но батюшка его остановил и от помощи отказался. Причем сделал это хоть и вежливо, но утвердительно и настойчиво:

— Здесь посиди, мое это дело.

Староста вдруг даже в росте уменьшился и голос командный потерял. Чудеса, да и только.

Председатель колхоза был на тракторном дворе. Да и где еще ему быть? Теперь тут главная забота председательская: думать, как и чем влагу сохранить. А где ее возьмешь, влагу эту живительную, если третью неделю суховей дует и солнце печет? Впрочем, председатель всегда сюда, к технике поближе приходил, когда трудно было, да звонки с бумагами из района и области одолевали. Только тут и забудешься, у любимых с детства механизмов да тракторов, напоминавших главе колхоза своим урчанием и запахами любимый Т‐34, на котором он от Ковеля до самой Праги дошел.

В конторе не работалось. Да и о какой работе могла идти речь, когда чем дольше стояла жара, тем больше поступало директив, указаний и безотлагательных бумаг с требованиями и приказами? Жалоб на погоду никто и слышать не желал. Председатель прекрасно понимал, что ссылки на жару его никак не оправдают. Виноват — и все.

Пребывая в таком невеселом настроении, сидел глава колхозный за столом и тупо смотрел на палочки выходов, стоявшие напротив механизаторских фамилий. Работали много, как положено на селе. Трудились не покладая рук, от зорьки до зорьки. Но что они получат при такой засухе? Детворы в каждой хате после войны народилось множество. Чем кормить будут?

Грустные размышления прервало тихое приветствие:

— Здравствуйте, Василь Петрович!

Перед председателем стоял священник в сереньком, не по погоде надетом пиджачке, теребивший в руках вылинявшую поповскую шапочку-скуфейку.

Попа на механизаторском дворе Василий Петрович никак не ожидал встретить, да и вообще лишь пару раз его мельком видел и даже не знал, как зовут.

Тот, как бы понимая затруднение председателя, представился:

— Меня отец Михаил именуют, служу я при церкви вашей…

— Ну и?.. — буркнул Василий Петрович.

— Да вот, дождика нет, надобно в поле выйти помолиться.

— Молись не молись, — раздраженно ответил председатель, — а синоптики из города сказали, что до конца месяца дождя не будет.

— Так то синоптики, — ответствовал отец Михаил, — а то Бог.

Василий Петрович от подобного утверждения отмахнуться хотел, уже и воздуха в грудь набрал, чтобы отправить попа куда-нибудь подальше, но тот тихо и умиротворяюще продолжил:

— Бог, Он все управить может.

То ли это «управить» живительной прохладой председательского сердца коснулось, то ли ветерок так подул, но что-то остановило Василия Петровича, и он неожиданно для себя спросил:

— И что, дождь пойдет?

— Должен пойти, — ответствовал священник. — Бог-то видит, что хлеб насущный не для богатства и наживы, а для жизни своей и для детишек просить будем. Как не помочь? Поможет.

Председатель долго смотрел на маленького неказистого священника и не мог понять, откуда уверенность такая у того, кто по всем параметрам — сплошной, никому не нужный пережиток. Но даже не это смущало главу колхоза. Дело в том, что сам Василий Петрович вдруг осознал, что дождь пойдет, если они помолятся.

— И куда ты со своим приходом идти собрался? — вместо окрика-отказа вопросил председатель.

— На криницу, в балку, через поля. По дороге слово Божие почитаем, да помолимся усердно, а на кринице водичку освятим.

— Когда собрались?

— Да в среду эту, на Преполовение, — ответил отец Михаил.

Если бы председателю полчаса назад сказали, что он разрешит крестный ход ради дождя, он бы в лучшем случае рассмеялся, но сейчас лишь произнес:

— Идите.

И пошел в сторону стоявшей неподалеку техники. Потом обернулся, еще раз внимательно посмотрел на священника и добавил:

— Не дай Бог, если дождя не будет!

— Как не будет? Пойдет дождичек, Господь управит, — заверил батюшка.

В среду после литургии из церкви с крестом и хоругвями вышло полсотни прихожан, сопровождаемых гурьбой только что распущенной на каникулы детворы. Они двигались по центральной улице села с пением: «Воздуха растворение повелением Твоим прелагаяй, Господи, вольный дождь с благорастворенными воздухи даруй земли…» Их было бы больше, но день-то рабочий. Впрочем, и этот немногочисленный крестный ход переполошил сельсовет; на крыльцо выбежали и землемер, и паспортистка, и секретарь, а из открытого окна доносился крик: «Я не разрешал, это Василь Петрович добро дал!»

Крестный ход еще не успел дойти до полевой дороги, как, нещадно тарахтя и поднимая клубы пыли, со стороны города прикатил участковый. Бросив на обочине трофейное средство передвижения, он подбежал к священнику, торжественно шествовавшему за крестом, иконой и хоругвями, и, сорвав с головы фуражку, выставил ее перед собой, как запрещающий жезл:

— Стой! Куда?! Кто позволил?

— Тихо, милиция, не кричи, — ответствовал церковный староста. — Видишь, молятся люди. Нельзя кричать. А на крестный ход нам председатель согласие дал.

Милиционеру после подобного объяснения осталось только размышлять о том, кому и как докладывать, а крестный ход все шел и шел через поля, останавливаясь на поворотах и пересечениях дорог. Даже издалека были слышны песнопения и голос священника, читавшего молитвы. Странно это… Голос отца Михаила и в церкви не всегда различали, а здесь батюшку уже не видно, а голос его слышно.

Перед тем как выйти к балке, где была известная всей округе криница, дорога запетляла в гору, где стояла геологическая вышка. Опустился люд православный на колени, а священник всё руки к небу воздевал, молитвы произнося. Умолкли ребятишки, даже ветер затих. Среди вздохов, всхлипов и просьб «помоги, Господи» слышалось лишь пение жаворонка.

Крестный ход спустился в заросшую лесом балку, и пока священник не спеша водосвятный молебен служил, а хор «Преполовившуся празднику, жаждущую душу мою благочестия напой водами…» распевал, посвежело в полях, тучки появились, а вечером… вечером дождь пошел.

Он долго шел, до пятницы, иногда прерываясь, чтобы сельчанам дать время по хозяйству управиться. В пятницу же в городе, в малом зале райкома, исключали из партии Василия Петровича (с председательского поста его еще в четверг прогнали).

— Как же ты, фронтовик, орденоносец, и так на руку попам сыграл? — вопрошал партийный секретарь. — Когда весь народ советский к коммунизму стремится, ты мракобесие поддерживаешь!

Грозно смотрели на Василия Петровича глаза секретаря и портрета, висящего над его головой.

— Вот скажи нам, — потребовал секретарь, — зачем ты это сделал?

Ничего не ответил фронтовик. Он просто подошел к окну и открыл его. В зал хлынул прохладный, мокрый воздух, наполнивший всех и вся шелестом спасительного дождя.

* * *

Через темный лаз церковного сруба пролезли несколько мальчишек, все как на подбор с выгоревшими за жаркое лето волосами и облупленными носами…

В церкви было прохладно, сухо, пахло зерном и чем-то еще, чем — мальчишки не ведали. Да и откуда они могли знать церковный запах? Вдруг заскрипела и приоткрылась большая церковная дверь, и в храмовый сумрак вошел Василий Петрович.

Деревенская ребятня в своем невидимом со стороны уголке притихла, уткнувшись в ладошки и плечи друг друга. Испугались они сторожа колхозного, вдруг застукает и не будет у них такого не известного никому «штаба».

Василий Петрович их не видел. Да и не по сторожевым своим делам он в церковь зашел. Дверь прикрыл и к заброшенному алтарю направился. Там вверху, под бывшим куполом, икона сохранилась. Василий Петрович не знал чья. Просто стоял, подняв голову вверх, смотрел на образ святой и тихонько так повторял: «Управь, Господи!»