2.2. Материалы судебных процессов

Самостоятельным видом социально-политического самиздата являются материалы судебных процессов над правозащитниками или теми, кто подвергся преследованию за свои убеждения. Протоколы судебных заседаний составляют сегодня часть уголовно-следственных дел и хранятся в фондах силовых ведомств в государственных архивных учреждениях. При соблюдении определенных правил, ограничивающих доступ к сведениям личного характера, имеется возможность их использования в научных целях. Но в те времена, когда эти процессы были советской реальностью, вряд ли большинство рядовых граждан могло узнать о подробностях заседаний. В современной научной литературе существует мнение, что «показательные политические процессы над оппозиционными писателями и известными правозащитниками» использовались как один из «путей систематического профилактирования довольно многочисленного околодиссидентского культурного слоя». Процессы сопровождались тщательно подготовленными кампаниями в прессе с целью дискредитировать оппозицию в глазах простых людей и напугать потенциальных диссидентов.

Для правозащитников было важно присутствовать в зале судебного заседания, где происходили процессы над инакомыслящими, по нескольким причинам. Во-первых, для моральной поддержки своих товарищей. Во-вторых, чтобы придать гласности действительное содержание процесса, его ход, слова судей, прокуроров, подсудимых и их адвокатов. Хотя часто попасть на судебное заседание было очень непросто, т. к. залы намеренно заполнялись «людьми в штатском», пришедшими «по пригласительным билетам», а со стороны обвиняемого разрешалось присутствие только близких родственников. У родных и друзей, которым удавалось проникнуть в зал суда, выработались навыки запоминать по частям, а затем, по завершении очередного заседания, записывать ход судебных разбирательств. Материалы судебных процессов, напечатанные на машинке, становились, таким образом, доступными в самиздате, а с появлением ХТС регулярно публиковались в бюллетене правозащитников.

Адвокат Дина Каминская (защитник Владимира Буковского, Павла Литвинова, Юрия Галанскова) так пишет о политических судебных процессах в своих воспоминаниях: «Секретарь дает распоряжение впустить публику. И сразу же наш небольшой зал наполнился, набился до отказа какими-то необычными для суда людьми. Они все знали друг друга, громко разговаривали, смеялись, какая-то единая по своему облику “оперативно-комсомольская” масса. Потом это станет привычным, будет повторяться во время каждого процесса над инакомыслящими. Я начну отличать тех, кого видела раньше, от тех, кого впервые включили статистами в эту массовку. Они нужны были для того, чтобы заполнить зал “своей”, надежной публикой, чтобы не пустить в зал других – тех, кто с утра до вечера в течение трех дней будет стоять на улице перед судом и ждать каждой вести о своих друзьях-подсудимых. Так власти пытаются обеспечить закрытость этих “открытых” процессов. Так пытаются пресечь всякую возможность утечки информации из зала суда. И все же, чаще всего кому-нибудь из родственников подсудимых удавалось пронести в сумочке или в кармане пиджака магнитофон или кто-то умудрялся тайно стенографировать ход процесса. Так после каждого процесса появлялась почти дословная запись всего того, что происходило в суде».

Одним из первых документов самиздата, получивших широкое хождение, была запись судебного процесса по делу Иосифа Бродского (февраль 1964 г.), сделанная журналисткой и писательницей Фридой Вигдоровой. Сегодня специалисты, изучающие самиздатские тексты как «вторую (другую) культуру», относят этот документ к «высокому» или «классическому» самиздату. Многократно цитировались и широко известны неординарные для советского сознания ответы начинающего поэта-переводчика на вопросы судьи (фамилия которой – Савельева – также стала почти нарицательной) о том, кто награждает человека поэтическим даром и надо ли этому учиться.

Обращают на себя внимание речевые и личностные характеристики свидетелей со стороны защиты и обвинения, участвовавших в суде над И. Бродским. Хотя в советском праве не было таких понятий, как «свидетель обвинения» или «свидетель защиты», но по сути дела, выступая против обвиняемого или в его пользу, они таковыми являлись. Так, руководитель молодежного литературного объединения Ленинграда Наталья Иосифовна Грудинина, профессиональный поэт и переводчик, знакомая со стихами Бродского, называет его «очень талантливым поэтом, на голову выше многих, кто считается профессиональным переводчиком», обладающим «специфическим, не часто встречающимся талантом художественного перевода стихов». Объясняя особенности труда начинающих поэтов, Н. И. Грудинина иллюстрирует его шуткой, очень не понравившейся судье: «разница между тунеядцем и молодым поэтом в том, что тунеядец не работает и ест, а молодой поэт работает, но не всегда ест». Другой свидетель со стороны защиты, Ефим Григорьевич Эткинд, преподаватель Педагогического института им. Герцена, специалист в области поэзии, также знающий работы подсудимого, оценивает его как «человека редкой одаренности, …трудоспособности и усидчивости, …перед которым большое будущее». Анализируя качество переводов Бродского, Е. Г. Эткинд отмечает: «На меня произвели сильное впечатление ясность поэтических оборотов, музыкальность, страстность и энергия стиха. Поразило меня и то, что Бродский самостоятельно, без всякой посторонней помощи изучил польский язык. <…> Я много беседовал с Бродским и удивился его познаниям в области американской, английской и польской литературы». Пытаясь объяснить суду специфику труда переводчика, не имеющего ничего общего с тунеядством, филолог старается убедить судей: «Перевод стихов – труднейшая работа, требующая усердия, знаний, таланта. На этом пути литератора могут ожидать бесчисленные неудачи, а материальный доход – дело далекого будущего. Можно несколько лет переводить стихи и не заработать этим ни рубля. Такой труд требует самоотверженной любви к поэзии и к самому труду». К характеристике переводов подсудимого как «талантливых и ярких» присоединил свой голос профессор Педагогического института им. Герцена, лингвист, литературовед и переводчик Владимир Григорьевич Адмони: «Для меня ясно, что он трудится – трудится напряженно и упорно. А когда я сегодня – только сегодня – узнал, что он вообще кончил только семь классов, то для меня стало ясно, что он должен был вести поистине гигантскую работу, чтобы приобрести такое мастерство и такую культуру, которыми он обладает. К работе поэта-переводчика относится то, что Маяковский говорил о работе поэта: “Изводишь нужного слова ради / тысячи тонн словесной руды”».

Совершенно иные язык, стиль, риторику и аргументы демонстрируют свидетели обвинения. У всех речи начинаются с таких знакомых симптоматичных слов: «Я Бродского лично не знаю, не видел, не знаком, стихов его не читал, но…» Профессиональная компетенция обвинителей вызывает большие сомнения, т. к. все они довольно далеки от литературного труда. Эту сторону судебного разбирательства представляли: начальник Дома обороны, заместитель директора Эрмитажа по хозяйственным вопросам, трубоукладчик, пенсионер, преподаватель марксизма-ленинизма. Примечательно, что все они носят ясные и простые фамилии: Смирнов, Денисов, Николаев, Ромашов. Все они сомневаются в таланте молодого поэта и, ссылаясь на Энгельса, настаивают, что «лечить его надо принудительным трудом» и вообще «действовать по отношению к нему без пощады», потому что он «плохо влияет на молодежь». А свидетель-трубоукладчик, знающий Бродского «по выступлениям нашей печати», даже «захотел познакомиться с его книгами, пошел в библиотеки – нет его книг, спрашивал знакомых, знают ли они такого? Нет, не знают…». «Может, он очень талантливый, но почему же он не находит дороги в нашей литературе?» – искренне не понимает рабочий.

Среди материалов судебных процессов большую смысловую, эмоциональную и содержательную нагрузку несли на себе последние слова обвиняемых. Часто они распространялись в самиздате автономно от общих записей, как самостоятельные документы, имеющие особую ценность для читателей. Это и понятно, т. к. именно в «последнем слове» подсудимого запечатлена его личность. Следует отметить, что как в период своего самиздатского существования, так и сегодня в качестве исторического источника значение этих текстов чрезвычайно высоко. Изучение их представляется перспективным для прикосновения к тонкостям психологии феномена инакомыслия, а также проявления разномыслия в советском обществе. Кроме того, введение текстов последних слов в научную практику расширяет возможности в проведении биографических исследований, изучении персонального состава различных оппозиционных движений, генезиса их идеологии и т. д.

С юридической точки зрения, последнее слово подсудимого – последняя возможность обратиться к суду. По словам адвоката, Д. Каминской, существовала разница между последними словами в зависимости от характера процесса: «Как правило, в обычном уголовном деле последнее слово бывает очень кратким. Несколько слов о раскаянии и просьба о снисхождении, если подсудимый признает себя виновным, и просьба об оправдании, когда он свою вину отрицает. Для обвиняемых в политическом преступлении, особенно для тех, кто спорит с обвинением, последнее слово часто – главная стадия процесса. В последнем слове они могут сказать все то, что считают важным и полезным для своей защиты, в том числе и о мотивах, которые ими руководили. Никто из участников процесса не вправе в этой стадии задавать им вопросы, прерывать их, не вправе ограничивать подсудимых во времени. Только в одном случае председательствующий может останавливать подсудимого во время произнесения последнего слова, – если он “касается обстоятельств, не имеющих отношения к делу” (статья 297 Уголовно-процессуального кодекса РСФСР)».

Подтверждает сказанное адвокатом Юлий Даниэль, который в начале своей речи на процессе поделился размышлениями о значении последнего слова: «…я думал над тем, отказаться ли мне совсем от него <…> или ограничиться несколькими обычными формулировками. Но потом понял, что это не только мое последнее слово на этом судебном процессе, а может быть вообще мое последнее слово в жизни, которое я могу сказать людям. А здесь люди – и в зале сидят люди, и за судебным столом тоже люди. И поэтому я решил говорить». Во многом предчувствия поэта оправдались. Вернувшись из заключения, он более 15 лет был лишен возможности публиковать стихи и переводы под собственным именем. Произведения Ю. Даниэля попадали в печать под псевдонимом Ю. Петров или были «прикрыты» именами других поэтов – Давид Самойлов, Булат Окуджава.

Для того чтобы быть опубликованными в самиздате, тексты последних слов должны были попасть в руки правозащитников, находившихся на воле. Некоторое представление о технологии сбора этих материалов дает свидетельство Натальи Горбаневской, участницы демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 г. против ввода советских войск в Чехословакию и составительницы сборника документов об этом событии и связанном с ним судебном деле. «Первым деянием по составлению будущей книги стала для меня работа над последними словами пяти демонстрантов и защитительной речью Ларисы Богораз. На этот раз, на удивление, в зал суда впустили много родственников, <…> которым удалось сделать записи. Из этих клочков надо было восстановить сказанное. <…> Последние слово и речь Ларисы ушли в самиздат буквально через два-три дня после суда…»

В 1970 г. московский математик и переводчик Юлиус Телесин составил машинописный сборник «Четырнадцать последних слов». В сборник вошли защитительные речи (адвокатов) и последние слова подсудимых, произнесенные на политических процессах 1966–1970 гг.: А. Синявского и Ю. Даниэля; В. Буковского, Ю. Галанскова и А. Гинзбурга; украинского журналиста В. Чорновила; пятерых подсудимых – участников демонстрации на Красной площади 25 августа 1968 г. – Л. Богораз, П. Литвинова, В. Делоне, В. Дремлюги, К. Бабицкого; активиста крымско-татарского национального движения Г. Баева; распространителя самиздата И. Бурмистровича; публициста А. Амальрика. Осуждены эти люди были за разные деяния: нонконформизм в творчестве и «антисоветскую пропаганду» (Синявский, Даниэль, Амальрик), распространение «клеветы на советскую действительность» (Гинзбург, Галансков, Чорновил, Баев, Бурмистрович), организацию несанкционированных демонстраций и участие в них (Буковский и манифестанты, вышедшие на Красную площадь). Никто из этих подсудимых на суде не признал своей вины и все отстаивали право на свободу слова, творчества и демонстраций. Все вошедшие в сборник тексты были хорошо известны в самиздате, перепечатывались за границей на русском и на иностранных языках, но типографским способом сборник издан не был.

Последние слова обвиняемых попадали и в общие публикации, например, в упомянутые выше сборники документов: «Белая книга», «Процесс четырех», «Правосудие или расправа?», «Полдень». Позже они, как уже говорилось, регулярно появлялись на страницах выпусков бюллетеня «Хроника текущих событий».

В книге «Правосудие или расправа? Дело о демонстрации 22 января 1967 г.» опубликовано последнее слово Владимира Буковского, произнесенное им на суде 1 сентября 1967 г. (см. Приложение 2). Вспоминая об этом процессе, адвокат Буковского Дина Каминская пишет: «При всей своей нетрадиционности и неожиданности для советского суда это последнее слово было абсолютно традиционным для политических процессов дореволюционной России, когда обычно судебная трибуна использовалась для пропаганды политических убеждений. Предъявленное обвинение для Буковского было только предлогом, и мне временами казалось, что он о нем просто забывает. Забывает и о себе, и о том, что ждет его дальше, о тех последствиях, к которым может привести его последнее слово. <…> В этот день, 1 сентября 1967 года, в Московском городском суде впервые со времени наступления сталинского террора в открытом судебном заседании звучали слова такой беспощадной критики в адрес советского строя. Впервые говорил человек, которого не мог остановить судья, которого не испугало заявление прокурора о том, что “…здесь совершается новое уголовное преступление”. <…> Поздно вечером 1 сентября 1967 года был оглашен приговор: …Владимира, как организатора демонстрации и как человека, отказавшегося раскаяться, приговорили к трем годам лишения свободы – максимальному наказанию по статье 190-3 Уголовного кодекса РСФСР».

Апеллируя к конституции, В. Буковский отстаивал право на демонстрации протеста как «мощного оружия в руках трудящихся» и неотъемлемую часть демократии. Он проводил параллели между законодательством Советского Союза и действиями фашистского режима в Испании, говорил о полицейской роли органов госбезопасности в нашей стране. Обвиняемый хорошо ориентировался в законодательстве и процессуальных нормах. Он отметил стремление следствия направить дело по ст. 70 – «Антисоветская агитация и пропаганда». Буковский потребовал пересмотра этой статьи Уголовного кодекса, т. к. «она дает возможность слишком широкого толкования» и разброса сроков осуждения. Закончил свое выступление подсудимый выражением уверенности, что организация протестной демонстрации – это не преступление, поэтому не может быть и раскаяния, а оказавшись вновь на свободе, он опять будет организовывать демонстрации протеста, потому что закону эта деятельность не противоречит.

Последние слова подсудимых отражают их индивидуальность, психологические и личностные особенности, их взгляды, иногда объясняют мотивы и причины участия в правозащитных акциях. Изучение персонального состава диссидентского движения в СССР, его психологической и нравственной составляющей невозможно без привлечения этих документов. В их содержании, однако, заложен и другой потенциал – они могут рассказать не только о своих авторах. Так, тексты последних слов обвиняемых в «Деле о демонстрации» свидетельствуют, что все вышедшие на Красную площадь 25 августа 1968 г. – люди образованные и неординарные, ясно осознававшие меру наказания, грозившую им за их выбор, – заявить о несогласии с политикой государства, в котором они жили. Когда читаешь их выступления в заключительный день процесса, то постоянно «спотыкаешься» об одергивающие замечания судьи и прокурора, «напоминавшие» подсудимым, о чем они «не вправе говорить». По итогам анализа замечаний представителей суда можно как минимум понять, какие ограничения гласности и свободы слова существовали в зале суда, а также увидеть характерные черты власти, ее страх и лицемерие.

Итак, подсудимые не вправе высказывать свое мнение о действиях советского правительства и советского народа; не допускается говорить о своих убеждениях, т. к. суд демонстративно настаивает на том, что обвинение предъявлено по поводу действий, а не убеждений; нельзя вести дискуссии, подвергать анализу сказанное прокурором или другими официальными представителями обвиняющей стороны; слова «антикультовский съезд» могут быть квалифицированы как «недопустимое выражение»; запрещено упоминать события в Чехословакии, потому что они также не являются поводом для предъявления обвинений, и т. д.

О чем говорили в последних словах те, кто вышел на Красную площадь? В таких словах нет митингового пафоса (как в речи В. Буковского), а звучат размышления о том, каким образом рядовой человек может выразить свое несогласие с политикой государства, в котором он живет, слышится стремление объяснить внутренние мотивы своих действий. Надо отметить, что общим для большинства последних слов, распространявшихся в самиздате, была убежденность подсудимого в своей правоте.

Лариса Богораз: «Я оказалась перед выбором: протестовать или промолчать. Для меня промолчать – значило присоединиться к одобрению действий, которых я не одобряю. Промолчать – значило для меня солгать. Я не считаю свой образ действий единственно правильным, но для меня это было единственно возможным решением. Для меня мало было знать, что нет моего голоса “за”, – для меня было важно, что не будет моего голоса “против”. Именно митинги, радио, сообщения в прессе о всеобщей поддержке побудили меня сказать: я – против, я – не согласна. Если бы я этого не сделала, я считала бы себя ответственной за эти действия правительства, точно так же, как на всех взрослых гражданах нашей страны лежит ответственность за все действия нашего правительства, точно так же, как на весь наш народ ложится ответственность за сталинско-бериевские лагеря, за смертные приговоры, за… <здесь прокурор “напомнил” о недопустимости рассуждать о действиях советского правительства и народа>. <…> У меня было еще одно соображение против того, чтобы пойти на демонстрацию. <…>

Но я решила, в конце концов, что для меня это не вопрос пользы, а вопрос моей личной ответственности».

Павел Литвинов: «Я считаю чрезвычайно важным, чтобы граждане нашей страны были по-настоящему свободны. Это важно еще и потому, что наша страна является самым большим социалистическим государством и – плохо это или хорошо – но все, что в ней происходит, отражается в других социалистических странах. Чем больше свободы будет у нас, тем больше ее будет там, а значит, и во всем мире».

Вадим Делоне: «Я прошу у суда не снисхождения, а сдержанности. Как вы сами сказали, нас судят не за убеждения. Нас судят за публичное выражение своих убеждений и за форму нашего протеста. Я просил бы суд помнить, что, независимо от того, допустили ли мы нарушение закона в нашей форме выражения, мы выражали наши убеждения открыто, откровенно, бескорыстно и с большой верой в нашу правоту».

Владимир Дремлюга: «Всю свою сознательную жизнь я хотел быть гражданином, т. е. человеком, который спокойно и гордо выражает свои мысли. Десять минут я был гражданином. Я знаю, что мой голос прозвучит диссонансом на фоне общего молчания, имя которому – “всенародная поддержка политики партии и правительства”. Я рад, что нашлись люди, которые вместе со мною выразили протест. Если бы их не было, я вышел бы на Красную площадь один».

Константин Бабицкий: «Я прошу вас, граждане судьи, видеть во мне и в моих товарищах не врагов советской власти и социализма, а людей, взгляды которых в чем-то отличаются от общепринятых, но которые не меньше любого другого любят свою родину и свой народ и потому имеют право на уважение и терпимость».

Тональность «последних слов» могла быть разной, иногда довольно резкой. Так, например, у Андрея Амальрика она носит явно обличительный характер: «Судебные преследования людей за высказывания или взгляды напоминают мне средневековье с его “процессами ведьм” и индексами запрещенных книг. Но если средневековую борьбу с еретическими идеями можно было отчасти объяснить религиозным фанатизмом, то все происходящее сейчас – только трусостью режима, который усматривает опасность в распространении всякой мысли, всякой идеи, чуждой бюрократическим верхам. Эти люди понимают, что началу развала любого режима всегда предшествует его идеологическая капитуляция. Но разглагольствуя об идеологической борьбе, они в действительности могут противопоставить идеям только угрозу уголовного преследования. Сознавая свою идейную беспомощность, в страхе цепляются за Уголовный кодекс, тюрьмы, лагеря, психиатрические больницы».

О географических границах и масштабах хождения последних слов в самиздате может свидетельствовать такой факт: к следственному делу инженера объединения «Сельхозтехника» (г. Свердловск) Валерия Кукуя, в качестве вещественных доказательств, были приложены тексты последних слов А. Синявского, Ю. Даниэля, Ю. Галанскова. А. Гинзбурга и других участников «процесса четырех». В. Кукуй был осужден в 1971 г. по ст. 190-1 за перепечатку и распространение литературы, «порочащей советский государственный и общественный строй». К такой литературе было причислено, помимо речей осужденных московских писателей и поэтов, также «Собачье сердце» М. Булгакова. Внешний вид этих приобщенных к делу листочков свидетельствует об условиях «бытования самиздата»: тонкая, просвечивающая бумага (калька или сродни папиросной), наползающие друг на друга строчки, интервал между которыми сведен к минимальному, чтобы больше поместилось на лист.

Последние слова А. Синявского и Ю. Даниэля, в отличие от рассмотренных выше, в основном посвящены анализу своих произведений в контексте дискуссии с официальными литературными критиками, привлеченными к процессу. Однако политический дискурс в них тоже присутствовал, да и трудно было его избежать, т. к. писатели «чувствовали реальную угрозу возрождения культа личности». Синявский обращал внимание суда на то, что он всегда был «другим», всегда «сбивался в сторону», изучая творчество Цветаевой, Мандельштама, Пастернака. Он пытался объяснить «элементарные», на его взгляд, «вещи»: художественный образ условен, автор не идентичен герою, а гипербола и фантастика – это литературные приемы. Даниэль в своем последнем слове дал характеристику политическому судебному процессу, в котором волею судеб ему пришлось участвовать, а также проанализировал систему методов и приемов, которые использовались для осуждения писателей. Главной характеристикой процесса, по мнению Даниэля, являлась «глухота ко всем аргументам и объяснениям обвиняемых»: «все наши объяснения, как и сами произведения, написанные нами, повисают в воздухе, не принимаются в расчет»; произведения «прочитаны не так, как они были написаны, а нарочито и предвзято». Один из самых примитивных приемов, использованных для анализа литературных произведений, обращал внимание Даниэль, это приписывание мыслей героя автору. При помощи этой «методики» в материалах дела «еврей Юлий Маркович Даниэль был объявлен антисемитом». Другой метод – «изоляция отрывка из текста и таким способом доказательство всего чего угодно». Писатель детально проанализировал и другие приемы: подмена обвинения героя вымышленным обвинением советской власти; домысливание идеи за автора, чтобы обвинить его в «антисоветских выпадах», которых нет в произведении на самом деле; «подмена критики, когда несогласие с отдельным явлением выдается за несогласие со всем строем, с системой».

«Великую принципиальность этого процесса» Варлам Шаламов увидел в том, что «Синявский и Даниэль сумели удержать процесс на литературоведческой грани, в лесах гротеска и научной фантастики, не признаваясь и не признавшись в антисоветской деятельности, требуя уважения к свободе творчества».

Последние слова ходили в самиздате и в качестве самостоятельных документов, и в составе сборников и журналов. Причем могли публиковаться как полные тексты речей подсудимых, так и краткие пересказы их содержания с цитированием наиболее значительных моментов выступления. Например, ХТС часто печатала эти материалы именно в кратком изложении в разделах «Политические процессы» и «Суды».

Последнее слово обвиняемого в контексте изучения инакомыслия в СССР можно рассматривать как разновидность исторического источника, содержащего уникальную информацию. Значение этих материалов подтверждается их местом в самиздате, где они распространялись как автономные документы. Исследование идей диссидентского движения, его персонального состава невозможно без привлечения этих заключительных аккордов политических процессов, которые ярко характеризуют личность обвиняемого, иногда истоки его инакомыслия, цели оппозиционных действий и т. п.