ГЛАВА 14

– Это что за заведение?

– ИВС.

– Что?

– Изолятор временного содержания.

– КПЗ, что ли?

– Ага. – Оперативник, который вел Демида по мрачному темно-зеленому коридору, равнодушно кивнул головой. – Типа того.

– Вы не имеете права!

– Имеем. На десять суток. А дальше предъявят обвинение и переведут в другое заведение – уже надолго.

– У меня рука сломана! Мне врач нужен!

– Туда и идем. Направо. – Демид с охранником повернули в ответвление коридора и оказались перед дверью, на которой был намалеван красный крест.

– Так-так… – Врач, тусклый человечек с испитым лицом и носом в фиолетовых прожилках, осматривал руку Демида без особого интереса. – Рубцы, деформация лучевой кости. Что, в драке участвовали?

– Драке… – Демид усмехнулся. – Тут дело серьезное, коллега. Я уж не знаю, что там от руки осталось? Переломов несколько должно быть. Возможно, даже открытые.

– Какой я вам коллега? – взъершился доктор. – Ваши коллеги – вон, на нарах сидят. И вообще, не надо мне тут диагнозы диктовать! Я тут не первый день сижу! Переломы… Нет тут никаких переломов – кость целая.

– А раны?

– И ран нету. Рубцовая ткань. Рубцам этим, должно быть, не меньше месяца.

– Как – месяца? Это ж только час назад…

– Вы, сразу видно, новенький. – Врач приподнял стеклышки-очки и посмотрел на Демида, сдвинув седенькие бровки. – Тут у меня профессионалы по симуляции часто попадаются. Такие, знаете ли, мастырки лепят – по виду хоть сейчас в морг, а сам здоров-здоровехонек. И вот что я вам скажу – вы мне тут старыми вашими болячками в нос не тычьте. Нет у вас ничего страшного.

– Нет, подождите…

– Медицинская помощь не требуется. – Доктор черкнул закорючку на разлинованном листе. – В камеру.

Только теперь Демид начинал понимать, что случилось. Он должен был чувствовать страх перед тюрьмой, разочарование – не разделался до конца с волколаком, невыносимую боль в разорванной мерзкой бестией рукой. А в нем поселились только пустое отупение и даже легкий кайф – пугающий и неуместный. Теперь он узнал этот кайф. Такое чувство бывает, когда уходит боль, раздирающая тебя зубами на части. И лоб покрывается испариной, и дыхание становится легче, и голова слегка кружится – ГОСПОДИ, КАКОЕ СЧАСТЬЕ, ЧТО ЭТОЙ БОЛИ БОЛЬШЕ НЕТ!

– Больше нет, – пробормотал Демид. – Он поглядел на свою руку. Волшебную руку, затянувшую страшные рваные раны аккуратными, даже не уродливыми полосками рубцов, срастившую переломы костей и разрывы сухожилий за то время, пока он шел в наручниках. Рука снова была его, она работала как хорошо налаженный механизм. И все же это была не его рука. Потому что не могло быть у Демида такой волшебной руки. Самоисцеляющейся руки.

Могло. Потому что, оказывается, он был кимвером .

Демид еще не знал, что это такое. Но это давало ему какие-то новые возможности.

И страшную судьбу.

– Веди в камеру, начальник, – сказал Демид.

Спать – вот чего больше всего хотел он сейчас. Его не интересовало, как его встретят в камере. Главное, чтобы там было место, чтобы лечь, или сесть, или хотя бы встать и прислониться. И сразу заснуть.

Замок лязгнул за его спиной. Демид оказался в камере, не слишком просторной для шести человек, обитающих здесь, и все же не забитой насмерть – рассказывали, что в такую душегубку могут запихнуть и два десятка людишек. Кислый вонючий воздух, прокуренный до синей густоты. Двухэтажные нары с двух сторон. Стол, привинченный к стене под единственным оконцем, зарешеченным до такой степени, что непонятно было, как свет умудряется протаскивать свои лучи сквозь эти клеточки.

Все дружно повернули головы к Демиду.

– Здорово, – сказал Демид. – Как тут у вас, на курорте?

– Погода сухая, и жаркая, – сказал один, с полным ртом золотых зубов, лет сорока, в костюме "Адидас". – Обзовись, ежели не затруднит.

– Демид, – сказал Демид.

– По какой идешь?

– Да хрен их знает, эти статьи. Пришиб кого-то, говорят. А по мне, так никого я не трогал. Разберемся.

– Не трогал, говоришь? – золотозубый ухмыльнулся. – Это ты зря, мил человек. Наши мусора, ведь что они? Самые справедливые, значится, во всем мире. За просто так не сажают.

Все дружно, как по команде, заржали.

– Правильно говоришь, – медленно, важно произнес мужичок с нижних нар, самых близких к окну – вида самого крестьянского, с татуированными лапами, но причесанный по последней моде. – Я вот, к примеру, по четвертому разу на крытку иду. А по делу, так и все десять меня надо было бы содить. Да только хрен они меня в этот раз за жопу возьмут. Потому что у них своя правда – ментовская, а у нас – своя, воровская. И наша, понятно, сильнее. Правильно?

– Правильно, Федосеич, – зашумел народец. – У ментов, у них какая правда? Беспредел пошел один…

– Порядки знаешь? – обратился Федосеич к Демиду.

– Слышал…

– Багаж есть?

– Чистый.

– Понятно… По первой идешь. Ниче, привыкнешь. Люди везде живут.

– Душно тут у вас. Окно можно открыть?

Снова дружное ржание.

– А ты шутник, однако. Балагур. Попробуй, открой. Только нас предупреди, когда амбразуру ломать будешь. А то и нас за компанию дубинкой приласкают.

– Спать днем можно? – хмуро осведомился Демид.

– Спи. Вон там, на верхней шконке. Лезь, лезь, не боись, пока место есть. А то еще человек пять впихнут, так и кемарить придется по очереди.

Демид полез на нары, деревянные, жесткие, крашенные все той же гнусно-зеленой краской. Одеяла не полагалось, подушки тоже. Из дыр матраса торчали пучки ржавой от старости ваты, пованивало карболкой, зато клопов не было. Дема свернулся клубочком – осторожно, чтобы не спихнуть соседа, подложил руку под голову, и заснул.

Проснулся Демид от звона ложек. Оказывается, принесли ужин и все население камеры дружно наяривало из тарелок бурду неопределенного цвета, закусывало ржаным хлебом. Те, кто выше воровским рангом, сидели за столом, большинство же – прямо на нарах.

– Не, братишки, – рассказывал Федосеич, прожевывая огромный кус сала, наполовину торчащий изо рта, – я вот в позапрошлом году в Зорьках сидел – ну, там, в общем по сто сорок четвертой шел. И малолетки, значится, нам запрос дают: "Братва, мы кипятку добыли, у вас кубики бульонные есть? Супу они, значит, захотели. А я им: "Какие надо?" А они: "Какие есть?" Я говорю: "Петушиные есть!" Ну, значится, там петух на этих, на кубиках, нарисован. "Не, петушиные не надо, западло!" А я им: "Бычиные есть!" "Не, бычиные тоже не надо!" Зашухерились, значит, малолетки. Без супу остались!

Все загоготали – с разной степенью энтузиазма, в зависимости от своего положения. Федосеич, видать, был человеком уважаемым – большинство смотрели ему в рот и старательно смеялись над каждой шуткой, какой бы тупой она не была. Говорил он всегда первый, а остальные поддакивали. Федосеич смотрел на молодых снисходительно, добродушно: подрастает, мол, молодое поколение, учиться ему еще и учиться.

– Мужики, что, ужин принесли? – Демид свесил ноги с нар.

– Ты, браток, мужиками нас не обзывай, – наставительно произнес Федосеич. – Мужики на зоне бывают, когда план дают, спину горбят. А здесь у нас мужиков нет. Мы на отдыхе, рубишь?

– Пардон, – сказал Демид. – А как насчет пожрать?

– Это запросто, – влез в разговор парень в майке-тельняшке, здоровенный жлоб, весь круглый. Круглые плечи, круглые бицепсы, круглая голова со свинячьей щетиной светлых волос, пара запасных подбородков на случай непредвиденного голода. – С утрянки вставай пораньше, а не дрыхни, когда жрачку носят.

– Так. Я понимаю, это проверка на вшивость. – Демид спрыгнул на пол. – Кто мою пайку заначил?

– Вон, дедуля. – Парень кивнул на старикашку, забившегося на угол ближе к параше. – Схватил твою тарелку, гнида такая. Иди, набарабань ему по едалам.

Демид подошел к деду. Лет этому деду было чуть больше пятидесяти, но похоже, что половину из них он провел на помойке. Бомж бомжем – грязный, оборванный, вонючий. Зажался, башка между коленями, руками темечко прикрыл. Привык, видать, что по башке бьют.

– Эй, ты, чухло, тебя как зовут?

– Пашка… – просипел, не поднимая головы.

– Тебя кто этому научил – мою хавку тырить?

Молчит.

Демид постоял под выжидательное шушуканье за спиной. Хотелось ему пинуть этого вшивого недочеловечка. Однако сдержался.

– Еще так сделаешь – убью.

Демид пошел к параше, помочился. Руки как следует помыл. Физиономию сполоснул, отскреб от засохшей крови, и полез обратно на нары – голодный. Люди внизу звякали посудой, громко чавкали, кашляли, травили байки о житье-бытье. Демиду смотреть на них не хотелось.

– Эй, браток! Как тебя, кличут, Демид, что ли? – голос, кажется, золотозубого. – Тебе что, шамать совсем нечего? Вертухая кликни. Он тебе за бабки что угодно принесет – хоть маму родную.

– Нет у меня бабок. – Дема даже не обернулся. – Обшмонали дочиста, все забрали.

– Тогда слезай к нам, перекуси маненько.

– Ты чо? – парень в тельняшке зашептал возмущенно. – На кой он нам? Да с ним за столом-то сидеть… Вон он Пашке-чушку и то не вмазал. Он же фраер натуральный, этот Демид.

– Не бухти, Митя. – Федосеич сидел умиротворенно, пыхтел "Кэмэлом". – Ты, Митек, сам Пашку подначил. Неужто он сам бы против такого амбала, как Демид, попер? А хавкой, Митя, надо делиться. Ты что, думаешь, вечно твоя бабенка тебе пироги таскать будет? Время настанет, и ты на подсос сесть можешь. Это здесь хорошо, на киче, родня близко. А на зоне – как упекут тебя куда-нито под Красноярск, так там только общак и греет. Вот у нас в Кемерове сидел татарин один, по кличке Бобер. Ему баба его таскала передачи чуть не каждый день. Он, значится, богатый фраер был, да и в мусорах у него шурьяк ходил. Протекцию составлял, значит. Так вот, этот бабай как сумку-то свою получит, сразу на шконку к себе, разложит, бляха-муха, своих гусей копченых, колбасу, знаешь, такую конскую татарскую, с руку толщиной, сгущенку-спущенку всякую. Дух такой ароматный по номеру идет, не поверишь, вся пасть в слюне. А голодные все… У меня в Кемерове никого не было, на гастролях повязали. Никому Бобер не давал, паскуда. Ну, понятно, вломить ему могли за шутки такие по первое число. Но не трогали – у него все-таки шурьяк в ментовке работал, статью еще новую схлопочешь. Так наши что удумали – взяли таблетки эти, от запора, как они?…

– Пурген, – услужливо подсказал кто-то.

– …ага, он самый. Ну и намешали ему в сметану. Он сметану-то схавал, да как пошел дристать!.. Не, ну смех-то! Мы вертухаю стучим: "Эй, начальник, тут у человека зинтерия, дерьмо аж из ушей прет. Бацильный он, значится. Забирай его на хрен, пока все не заболели!" Так его и убрали. Шмон, потом, правда, капитальный устроили. Ну а что они там могут найти? Мы таблетки, которые остались, в парашу кинули.

Демид присоединился к весело ржущей компании. Митя глянул волком, но подвинулся. На газетах был разложен хлебушек белый, толстыми шматами резаный, сало, сардины импортные, банка с рыжей квашеной капустой, картошечка домашняя, теплая еще, кура жареная, хоть и дура, но аппетитная до головокружения, ну и, как водится огурчики-помидорчики-укропчик. Чем вам не ресторан?

– Пашка, стой на шухере, – сказал мужик с золотыми зубами, представившийся просто как Колян. – Сегодня Протасов дежурит, он вертухай вредный, принципиальный. А нам знакомство спрыснуть надо.

– Люди, оставите хоть пять грамм? – заныл грязный Пашка. – Неделю во рту капли водяры не было.

– Тебе – только в дырявый стакан! – снова громкий гогот. – Тебя, Пашка, завтра и так на улицу выкинут. Кому ты тут на хрен нужен? Погрелся – и хватит. А нам еще долго чалиться.

Колян извлек из-под матраса бутылку водки и вся камера громко сглотнула слюну. Но водкой делились не со всеми. Пили только Колян, Федосеич, Дема и Митяй. Остальные остались не у дел.

Разговорились. Колян, оказывается, блатным не был. Был он простым шоферюгой, да только водка проклятая не давала жить ему спокойно. Любил он сильно выпить, а начав квасить, остановиться уже не мог, и на третий-четвертый день запоя начинался у него алкогольный психоз, в народе именуемый "белкой", и становился шофер Коля настоящим зверем. В первый раз сел лет пятнадцать назад – надрался с тестем до чертиков, повздорил с ним на почве неприязненных отношений, а потом и пальнул ему из обреза в ногу. Тесть охромел, а Коля сел капитально. На зоне, впрочем, не бедовал, профессия его была нужна. Вышел – первую жену послал на три буквы, женился снова. Уже и ребенка завел, да снова сорвался. "Зойка, паскуда такая, четвертак у меня сперла. Ведь говорил ей – не трогай деньги, которые в правах шоферских лежат, это святое. А тут пропали! Она: "Я тут не причем, мол, Христом Богом клянусь!" А я знал, где она заначку делает. Над крыльцом у меня брус шел, я там спичинкой поковырялся, четвертак-то и выпал. А я выпимши был немного, две "Анапы" только и употребил. Ну и засветил ей между глаз. Скорую пришлось вызывать, а то бы померла. Ее в больницу, а меня в КПЗ. Еще по почкам мусора настучали, когда брали. Говорят, для вытрезвления. Я, правда, одному оперу в морду въехал. Ну где ж тут справедливость-то, люди? Нет ни хрена справедливости в Рассее. Виновата-то она, гнида, четвертак у меня заначила. А я, значит, обратно два года получил – ни за что".

На этот раз Коля нашкодил немного – разбил витрину в винном магазине. И даже надеялся избежать суда.

– Я, это, снова в белой горячке был. И акт есть. Это, Дема, самая понтовая штука – психэкспертиза. Вроде бы, как владеть собой не мог. А поэтому злого умысла у меня никакого нет. С Клашкой, директоршей магазина, я договорюсь. Стекло ей новое поставлю. Я даже знаю, где его спереть. Поставлю, пусть только выпустят меня отсюда. А Клашке я рожу потом все равно разрисую, суке фараонской. Или пусть ящик водяры мне ставит.

Такая вот справедливость.

Федосеич, профессиональный вор, пил мало, а о делах своих распространялся еще меньше. Понял только Дема, что он тоже не собирается долго задерживаться в камере.

– Тянут они долго, – говорил он, солидно растягивая слова. – Двоката, значит, ко мне не пускают. Только они права не имеют. Все равно пустют. А как я двоката свово, значится, увижу – все, конец концерту. Он у меня мужик башкованный. Через час на воле буду. У меня ведь, братки, не думайте – прихват хороший. У меня дом в Сочах есть. Для старости купил. Я крытку больше подпирать не буду. Хватит, отсидел свое.

Митя оказался из "бычья". Мелкая сошка из команды какого-то местного авторитета, Митяй занимался тем, что ездил на вишневом "Ауди" и собирал деньги с данников.

– Нюх я потерял, – рассказывал он, – расслабился. Ведь вспомните, что было, когда эта гребаная "Армия Добра" стрелки наводить начала? На братву тогда мусора наехали – спасу нет. Сколько народу посажали, Крота с Избачом замочили. А потом вдруг все назад повернуло. Ираклия этого долбанного сами же мусора и сдали. Он слишком много власти себе забрал, это им, понятно, не понравилось. Говорят, ему потом в тюряге кишки расшили. А у нас жизнь началась – малина. Ни стрелок, ни разборок, все цивильно. Вот я привык не шухериться по мелочи.

– На чем тебя взяли? – спросил Федосеич.

– На наркоте. Двести двадцать восьмая.

– Отпустят, – сказал Колян. – Херня это. Сейчас за это не сажают.

– Отпустят… – сказал Митяй с фальшивой бодростью в голосе. – Мне б только с одним человеком созвониться, и отпустят.

– А ты, Дема, кто такой? – Федосеич уставился на Демида с ласковой улыбкой. – Не похож ты, что-то, Дема на чистого фраера. И этикет наш знаешь, и базар вести умеешь. Да и маска у тебя располосована что надо – видать, много били-то по жизни.

– А жизнь у нас такая, – вздохнул Демид. – Не дают жить хорошему человеку. Того и гляди, норовят по роже ножичком полоснуть, а то и в животе покопаться.

– Ты, Демид, Крота-то знал? – спросил Митяй. Глаза у самого сжались в щелки, так и бурят Демида недобро.

– Крота не знал, – соврал Дема. Знал, знал он Крота, конечно, немало ему Крот крови попортил. Но теперь он не знает никакого Крота. Если и знал, то забыл. – Кто это – Крот?

– Был такой… Неважно. Никак я не вспомню, Дема, где я тебя видел? Знаком мне твой портрет.

– А я на Киркорова похож, – сказал Демид. – Патлы ему только состричь, глаза и волосы перекрасить, по роже катком проехаться, да на полметра пониже сделать – вылитый я буду!

Шутка народу понравилась. Всем, кроме Митяя.

Теперь Демид понял, почему мало кто спит в камере днем. Играют в карты, нарисованные на листочках из блокнота, в нарды с фишками, вылепленными из хлеба и таблом, начерченным прямо на столе, сидят, лежат, читают, разговаривают, но только не спят. Ночью трудно уснуть. Особенно, если ты выспался днем. Особенно, если болит все тело, еще не оправившееся от зубов мерзопакостной твари, гложут душу думы о том, что будет с тобой дальше и будет ли что дальше вообще. На верхних нарах душно, жарко, еще жарче, чем внизу, вся горячка раскаленных тел, вся вонь человеческих испарений поднимается сюда, к потолку и воздух становится таким удушливо-густым, что даже ворочаться в нем больно, обдирает он, этот воздух, царапает кожу колючками старой набивки мокрого от пота матраца. Беспокойно спят обитатели камеры, стонут, храпят, матерятся хрипло сквозь сон. Душно.

Демид старался думать о другом. О том, что любил, о том, кого любил, о том, что казалось из-за этих стен столь нереальным, не имеющим права существовать в мире, испачканным грязью отбросов. Он мысленно перелистывал страницы любимого им Джойса, вглядывался в странные бесконечные строчки без запятых и точек – мерные, как стук поезда, уходящего к своей гибели. Вспоминал тренировки и Учителя своего, первого открывшего ему красоту и гармонию Внутренней Школы, и мысленно выполнял комплекс Храма, магический плавный танец, соединяющий небо и землю и несущий успокоение. Он слушал музыку, но почему-то не любимый свой джаз-рок, не Сантану и даже не Чикаго, а что-то более простое, гитарное, Криденс и ZZ-Top и даже что-то еще более древнее и неувядающее – Мади Уотерса, и, конечно, Хаулина Вульфа, надрывного Воющего Волка, умирающего в каждой своей песне и продирающегося через смерть к торжествующей любви жизни. Если бы у Демида была сейчас гитара, он поставил бы ее себе на колени, положил бы руки на талию, провел бы пальцами по тепой ласковой поверхности бедра-деки, ведь la guitarra совсем как девушка, спящая девушка, только нужно разбудить ее, уметь настроить ее – так, чтобы не было фальши в голосе. Он тронул бы по струны и слепил бы пальцами септиму, простой септакорд, и блюз ожил бы, выплеснулся щемящей болью и радостной грустью и бас начал бы восхождение по лесенке нехитрого ритма, нарушить который так трудно, и все же нужно, нужно сделать эту синкопу, чтобы сердце на секунду остановилось, в ожидании первого хриплого «I used to be your baby…»

Демид никогда не играл на гитаре. Но он знал , как нужно играть на гитаре. Может быть, поэтому никогда не брал в руки этот инструмент – боялся, что заиграет сразу, и уже не может оторваться от этого ностальгического и упругого звука, и все вокруг засмеются и заплачут, и придется уступить местечко для музыки в душе, и так уже забитой донельзя ощущениями и мыслями, захламленной воспоминаниями до самого чердака.

Демид боялся в этом мире немногого. Боялся только самого себя. Слишком много он умел, и слишком быстро схватывал все новое. Может быть, он учился всему этому в предыдущих своих жизнях? А теперь только вспоминал – языки, философию, умение разговаривать с любыми людьми и защищать свою жизнь. Кем он был ТОГДА? Кем он был сейчас – самим собой, Демидом Петровичем Коробовым, или только эхом пережитых его душой умерших и воскрешенных воплощений?

Он хотел быть собой. Он давил свои необычные способности, загонял их в самый дальний угол, бойкотировал их и не давал им ни хлеба, ни воды. И оставался раздвоен – всегда, даже лежа здесь, на тюремной шконке.

Раздвоен.

– Слышь, Митек! Ты уверен, что он спит?

Шепот где-то внизу – едва слышный. Но для изощренного слуха Демида это не помеха. Ему скучно здесь, на верхней полке. Днем все так достали его своими разговорами, а теперь он даже рад слышать человеческую речь.

– Демид-то? Дрыхнет. Сто пудов.

Оп-ля! Это уже интересно.

– Слышь, Митек, ты че, в натуре уверен, что это тот самый?

– Да говорю тебе, что это Динамит! Я его сам, правда тогда не видел, когда с АРДами разборки были. Но смотрю – по внешности похож. Тут в соседнем номере сидит Монах, он его знает. Ну, я ему маляву черкнул, через вертухая кинул. Описал я там этого Демида, как на картине. А он мне через стенку стучит: "Да, мол, это Динамит и есть. И морда вся располосована, и фамилья совпадает – Коробов".

Оп-ля. И фамилию его уже знают.

Динамит. Была у него такая кличка, когда он участвовал во всяких сомнительных делишках. Но кто такие АРДы? Демид не помнил. Наверное, что-то из области, которую он старательно забыл.

– Митяй! – Снова шепот. – У тебя чо, претензии к этому Динамиту? Я же помню, он на нашей стороне тогда стоял – против АРДов. Он, вроде, Ираклия замочить собирался.

– Не знаю, – раздраженно отозвался Митяй. – Может, и так. Только из-за Динамита этого ссученого вся эта буча тогда и началась. Помнишь стрелку в Волчьем Логу? У меня тогда братана пришили, Петьку. Есть у меня мысль, что Динамит Кроту это место и назначил. А если так, то значит, что сукадла он мусоровская, и кранты ему шить надо.

– Да ну ты чо! Да если бы он на мусорню работал, давно бы уже его пришили. Чо у нас, лохи что ли одни работают? Человек он хоть не наш, а набушмаченный. Брось ты это, Митяй. Страшный уж он больно, этот Динамит. Ты посмотри, гляделки у него какие пронзительные, аж оторопь берет. Крот, помню, говорил, что он вроде даже как колдун. Не вяжись с ним.

– Плевать мне, колдун он или нет! И на Крота плевать – продырявили его, паскуду такую, даже лучше стало. А вот братишку моего жизни лишили. Всего-то семнадцать ему стукнуло. Этого я не прощу!

– Тише, мать-размать! – сонный голос со шконки Коляна. – Разорались! Ща встану, по ушам напинаю.

Голоса стихли. Что-то там еще шептали, что-то доказывали друг другу, но Демид ничего уже разобрать не мог.

"Эй, ты! Спишь, что ли?"

Внутренний голос отозвался моментально, с услужливой готовностью. Разбаловал его Демид, сам стал обращаться за помощью. Ну да что поделаешь?

"Ты умеешь читать будущее?"

"Как это у тебя получается?"

"У меня?"

"Разошелся, гляди-ка ты. Ты мне скажи лучше, сегодня ночью мне что-нибудь угрожает? Со стороны этих двух обормотов – Митяя и его дружка?"

"Ну и слава богу! – Демид прервал своего внутреннего собеседника, задвинул заслонку. – Тогда я сплю. А там посмотрим".