Глава 12

Оборвавшиеся рельсы и остановившийся, казалось, чуть просевший под собственной тяжестью паровоз были позади, за спиной, в двадцати шагах от нас. Рельсы не упирались в бетонный куб, не заворачивались декоративно вверх на манер некой технической виньетки, они просто уходили, зарывались в песок и непонятно было, обрываются они там, под ним, или идут далее бесконечной песчаной толщей, бессмысленно прорезая ее и обрываясь, наконец, где-то там, под ней, в такой же бессмысленной глубине. Паровоз казался поблекшим и пожухшим. Двигаться больше было некуда, двигаться больше было невозможно. Вдевятером – четверо русских и пятеро немцев вместе с подошедшей к нам Сигрин мы стояли у края огромной, отсюда и до горизонта клокочущей, пускающей пузыри, тягучей, вспученной коричнево-зеленой массы, медленной, ленивой, шевелящейся, с островками черной взрыхленной, словно распаханной земли, с рваными островками зелени и кустарника, иглообразно торчащего из этой земли и кое-где из водяной жижи; издали, а иногда, казалось, и не из такой уж запредельной дали слышались потрескивание выстрелов и короткие пулеметные очереди, странные хлопки – то ли лопнувших газовых пузырей, то ли взрывов, – два или три раза пространство сдавливающе накрыли молотообразные, запредельно тяжелые удары, в которых безошибочно можно было различить разрывы снарядов наивысочайшего, возможно, корабельного калибра. Шипящая, всхлипывающая, тягуче бурлящая, стреляющая и взрывающаяся топь лежала отсюда и до пределов мира, даль горизонта была подернута туманом.

– Иногда, – сказала Сигрин, – когда боковые ветры относят испарения, отсюда там, вдали, на том конце можно различить контуры дворца Вотана. Сейчас вы вряд ли разглядите его.

– Значит, это оно, – сказал немецкий офицер.

– Точнее, «она». – Сигрин чуть заметно усмехнулась. – Это она. Клоака.

– Это живое болото?

– Это болото, оживленное безумием. Весь мусор человеческих душ, безумных замыслов, фантастических чертежей военных машин, отходы и уродливые зародыши, технические ублюдки не пошедших в серию вооружений, горячечный бред сумасшедших изобретателей боевой техники и устройств смертоубийства – да и просто люди – офицеры, солдаты, генералы и рядовые, сошедшие с ума на войне и погибшие в своем сумасшествии – все здесь. Здесь есть участки безнадежной, бездонной топи, есть относительно проходимые пути и тропы, кое-где, возможно, даже помеченные вешками тех, кто пытался когда-то проходить здесь, есть насыпные дамбы, неизвестно кем и когда возведенные, незаконченные и неизвестно куда ведущие, есть тысяча странных, неестественных и, в основном, непроходимых ловушек, есть очаги отравляющих газов, есть тайные дома и пещеры, даже дворцы, построенные кем-то, о ком не сохранилось ни имен, ни преданий, здесь есть все. И если вы до сих пор не расстались с мечтой предстать перед Вотаном, вы должны через это пройти.

– А через это когда-нибудь кто-нибудь проходил?

– Через это никогда и никто не проходил, кажется, когда-то я говорила вам об этом. Любопытнее и, быть может, забавнее другое, – Сигрин вновь чуть усмехнулась, – хотя до конца, до той стороны Клоаки не дошел никто, есть такие, что там выжили. Выжили и, можно сказать, поселились. Они существуют, что-то делают, живут там – если, конечно, слово жизнь вообще употребимо в этом случае. Они существуют там и уничтожают друг друга, – она усмехнулась снова, – а возможно, и себя.

– Это они там стреляют и палят из пушек?

– У них там не только пушки. У них там много чего есть. Впрочем, увидите сами, если только еще не передумали.

Немецкий офицер посмотрел куда-то в сторону.

– Не передумали, – сказал он, – а даже если и захотели бы, передумывать поздно. – Он оглянулся на одного из своих, держащего кожаный узел с мечами. – Это нам может там пригодиться?

– Там все может пригодиться, – сказала Сигрин, – на вашем месте я бы не разбрасывалась такими вещами. Тем более, что другого оружия у вас все равно пока нет.

– Спасибо, – сказал немецкий офицер. – Значит, мы их возьмем. – Неожиданно приобретая мелькнувшие когда-то в самом начале пути черты небрежно развлекающегося скучающе-воспитанного денди, он светски улыбнулся ей. – Еще какие-нибудь советы, фрейлейн?

Сигрин улыбнулась ему. – Спасибо за компанию, – сказала она, – спасибо вам всем. Больше мы не увидимся.

Повернувшись, она пошла прочь, удаляясь от нас, по ослепительно желтому песку.

– Простите пожалуйста, – словно вдруг вспомнив что-то, почти невольно кинувшись за ней, порывисто прокричал молоденький немчик, – а правило по-прежнему сохраняется, все по-прежнему? Перед смертью мы должны назвать твое имя?

Удалявшаяся Сигрин на мгновенье полуобернулась.

– Нет, – спокойно произнесла она, – не нужно. – Отворачиваясь и уходя, она, казалось, еще раз чуть заметно, еле различимо усмехнулась. – Здесь это уже не обязательно. Клоака не знает и не слышит имен.

Несколько мгновений мы стояли, разглядывая лежащий рядом, почти у самых ног топкий берег.

– У вас в России есть болота? – спросил немецкий офицер.

– Есть. – Вагасков подумал. – Особенно в Белоруссии. – Он неожиданно улыбнулся. – Сразу видно, что ты не пехотинец.

– И как по ним ходят?

Вагасков пожал плечами, – как-то ходят. Нужны длинные палки, чтобы прощупывать дно – так находят более или менее твердый путь. – Он оглянулся, – в кабине паровоза, кажется, есть палка, вроде флагштока – сгодится на первый раз. А дальше наломаем из кустарника.

Кинувшийся к паровозу по кивку своего офицера немец мигом принес не одну, а сразу две палки.

– Ну понятно, – бросив взгляд на паровоз, Вагасков улыбнулся, – втулок под флагштоки здесь ведь две – украшать флагами по торжественным случаям полагается ведь не с одной, а с двух сторон – у вас тоже, верно?

Немецкий офицер кивнул, – да, помнится, с двух. А посередине, – он усмехнулся, – портрет фюрера.

Задумчиво Вагасков повертел в руках палку. – Ну да, – негромко произнес он. – И у нас тоже. – Вздохнув, он мельком взглянул на офицера, – ну что, пошли?

– Пошли.

И мы пошли. Шедшие впереди Вагасков и немецкий офицер, осторожно прощупывая палками дно, такими же осторожными, постепенными шажками медленно двигались вперед, остальные, повинуясь резкой, почти сразу же прозвучавшей команде Вагаскова «в сторону ни шагу, идти след в след», так же тягуче-неторопливо, аккуратно вытягивая ноги из прогибающейся, пружинящей под ними почвы, стараясь наступать постепенно и не всей тяжестью ступни, медленно, гуськом шли за ними. Шедший в середине колонны, так же как все аккуратно вытягивая и погружая ноги, машинально я смотрел по сторонам. Зеленая, в лохмотьях каких-то вьющихся, бахромчатых трав и растений вода булькала быстрыми пузырями вблизи и поодаль, местами из воды торчали какие-то железные детали и обломки, рядом с одним из них, не сразу поняв, что это такое, я увидел торчащие почти вертикально, к небу, кость и неровно держащиеся на ней полуистлевшие куски плоти воздетой вверх человеческой руки с полуразжатой кистью. Стрельба, одиночными и очередями, по-прежнему то с одной, то с другой стороны доносилась издали, впереди видны были несколько пригорков с относительно твердой почвой, поросшей чахлым кустарником, чей-то сгнивший сапог и остов полуутонувшего мотоцикла.

– Вон, впереди слева островок с деревцами, – сказал, полуобернувшись, Вагасков, – не очень-то я разбираюсь в этом, но что-то вроде орешника. Проберемся туда, нарубим палок, чтобы у всех были.

Хлюпая и медленно продвигаясь по чавкающей топи, взяв чуть левее и обойдя торчащую из топкой гущи ржавую железнодорожную цистерну со следами пулеметных отметин, мы подобрались к островку. Вытащив мечи и нарубив длинных и, по возможности, прямых палок, все так же гуськом, но уже каждый самостоятельно палкой проверяя и подтверждая путь, мы двинулись дальше. Что-то угловатое и массивное зеленело впереди, частично прикрытое болотным кустарником, с тысячей предосторожностей, подобравшись к нему, мы остановились, заторможенно глядя. Перекошенный, почти наполовину ушедший в болотную топь, почти перевернувшийся огромный, судя по контурам, английский танк, покрытый ржавой чернотой, мхом и слизью, грузно выступал из мутной водяной глади, рядом на кочках и просто зависнув на плотной болотной воде, ничком и навзничь лежало несколько солдат в зеленых полуистлевших френчах.

– Англичане, – произнес негромко кто-то из немцев. – А танк, похоже, «Виккерс», шестнадцатитонный.

– Автоматы, – быстро сказал немецкий офицер, – надо забрать у них автоматы. – Словно поперхнувшись гнилым болотным воздухом, он резко сплюнул. – Если еще работают, конечно.

Приглядевшись, я увидел то, на что не обратил внимания сначала – на задравшейся боковой плоскости танка, за спиной на ремне у одного из англичан, в зажатом кулаке у другого, еще кое-где видны были несколько коротких, уродливых английских автоматов «Стэн». Предостерегающе одернув остальных, осторожно, медленно приблизившись в корпусу танка, потянувшись и подцепив палкой ремень автомата, Вагасков подтащил его к себе. Обтерев его о полу бушлата, передернув затвор и вертикально задрав ствол, он нажал на спусковой крючок. Скрипнув, застыв на мгновенье, автомат вдруг резко забился у него в руках, выпустив короткую очередь и брызнув вбок черными, кувыркающимися гильзами. Передав автомат кому-то из немцев, так же осторожно обойдя нескольких лежавших в топи англичан, Вагасков собрал автоматы и у них. Порывшись в сумках и карманах, он собрал и передал нам несколько коробчатых магазинов. Повертев изделия в руках и разобравшись с переводчиком огня, один за другим наши и немцы сделали несколько одиночных выстрелов, проверяя исправность оружия.

– Магазин на тридцать два патрона, – произнес немецкий офицер, – и патроны от «парабеллума». Чем примитивней конструкция, тем дольше сохраняется. – Он взглянул на полуутопленную башню танка. – Наверняка основной боезапас там, но сейчас наверно рисковать уже не стоит.

С шестью автоматами на девятерых, рассовав по карманам магазины, с палками в руках мы двинулись дальше. Наугад, без компаса, который, вдобавок, здесь скорее всего бы и не действовал, сверяя направление лишь оглядками на все труднее различимый позади берег, в хлюпающей воде, медленно мы двигались вперед. В какой-то миг, разом остановившись, застыв, глядя на открывшуюся нам картину как на какой-то безумный гротеск или галлюцинацию, лишь по четко различимому плеску воды ощущая реальность происходящего, несколько мгновений мы смотрели на кочковатое пространство впереди – неторопливо, осторожно переступая по ясной воде копытами, путь по кочкам перед нами перешла высокая, в противогазе, лошадь. Оглянувшись и посмотрев на нас через круглые стекла резиновой маски, махнув хвостом, она так же медленно скрылась в кустах орешника.

Неожиданный, разом заложивший уши грохот разорвавшегося рядом снаряда тут же отвлек нас от этого зрелища, почва под ногами завибрировала. Набежала приливная волна, что-то ухнуло, словно приседая и проваливаясь в воду за отдаленными кустами. Один, другой, за ними еще несколько, серией ударили снарядные разрывы, вода под ногами, вокруг ног заходила, как встряхнутый суп. Невольно ускорив ход, наскоро продвигаясь к зеленевшей впереди стене осоки, словно действие обстрела по какому-то странному закону не должно было распространяться на пространство за ней, мы, торопливо прощупывая путь палками, судорожно двигались вперед по бурлящей воде.

Осока приблизилась, проломившись сквозь нее, мы увидели кочковатое болотистое пространство, усыпанное желтыми круглыми вздыблинами как головками белых грибов, разрывы, ударив еще пару раз затихли, в зависшей на несколько мгновений тишине отчетливо стали слышны звуки издали, сверху, с неба, звуки стремительно приближавшихся на бреющем полете каких-то летательных аппаратов. Почти тут же, вынесясь из дальнего клочковатого тумана, они стремительно понеслись по прямой, прорезавшей пространство впереди, шагах в двухстах от нас; ударили, вскидывая водяные фонтаны, авиационные пулеметы; один странный, почти тарелкообразной формы самолет пронесся над трясиной, уже на подлете были несколько следующих, коричневые, под цвет почвы, колпаки на кочках вдруг один за другим скрипуче и тяжело откинулись, из спаренных и счетверенных пулеметов, смонтированных на турелях, кто-то, кого мы не могли видеть, сидевший в явно вмонтированных в кочки блиндажах, яростно поливал низко мчащиеся летательные аппараты потоками огня.

Мгновенно, из-за низкой высоты проносившиеся мимо аппараты легко ускользали из-под огня, один из них, вдруг явно задетый очередью, вспыхнув на ходу, завертевшись вокруг своей оси, как игрушечное кольцо-бумеранг, криво нырнув куда-то в сторону, в заросли, с оглушительным взрывом поднял на дыбы водное пространство; уперевшись в топкое дно, мы ждали приливной волны, готовясь устоять перед ней, полузахлестнутый ею, кто-то из немцев упал, чуть не потеряв палку, с помощью стоявших рядом с трудом ему удалось подняться. Летательные аппараты явно шли на новый заход, посыпались бомбы; быстро взяв курс к ближайшему островку, выбравшись на ненадежный пятачок суши, мы видели как вновь откидывающиеся люки в кочках ощетинивались многоствольными пулеметами; близко упавшая от одного из них бомба накрыла его огромной массой черной илистой грязи.

Странные неестественные в окружающем безумии звуки вдруг почудились мне – подобравшись к дальнему уголку островка и раздвинув кусты, я увидел шагах в двустах нечто вроде бетонной платформы, тесно стоя на которой десятка два монахов в черных сутанах с нотами в руках и монахом-дирижером перед ними отрешенно и ровно распевали хором какие-то католические псалмы. Внезапно дальний, какой-то необычно мощный звук огромного, скорее всего корабельного калибра, орудия докатился до заводи, несколькими секундами позже страшный тряский взрыв, заложив уши, содрогнул воду и землю вокруг; медленно, но отчетливо заметно бетонный куб под поющими монахами стал погружаться, уходить в воду. Вновь налетели визгливо и шумно летательные аппараты, задолбили в обе стороны пулеметы. От разрывов авиабомб затряслась земля и заходила массами ходуном вода – в перемешанных и сливающихся звуках бетонный куб под монахами тихо и равномерно уходил и уходил под воду, вот уже по колено в воде стояли они, продолжая петь, вот уже по пояс, по грудь, монахи, не меняя выражений окаменевших, отрешенных лиц все так же ровно и монотонно пели, дирижер дирижировал. Захлебнувшись и умолкнув, ушел под воду один рот, затем другой; слабея на один голос за другим, не меняя ни строя, ни интонаций, хор погружался в топь, наконец, на булькнувшей ноте последнего голоса он ушел под воду целиком, некоторое время на месте ушедшей на дно капеллы расходились по воде круги.

Отодвинувшись от кустов, шагая к остальным, скученной массой присевшим в середине островка, я вдруг отчетливо увидел приподнявшийся над водой в полусотне шагов от островка круглый, с такими же круглыми стеклянными окошками, шлем водолазного скафандра – классический шлем-«трехболтовку». Неизвестно зачем вскинув автомат, очевидно в нервной судороге, я машинально дал по нему очередь, к счастью, промахнувшись – пули непристрелянного «Стэна» подняли цепочку водяных фонтанчиков в стороне от шлема. Не глядя больше в его сторону, я взглянул вверх – еще один летательный аппарат, видимо задетый из пулемета, переваливаясь на лету, а затем уже беспорядочно кувыркаясь, стремительно уносился, теряя высоту, в дальний туман. Гулкий, не очень громкий разрыв ухнул чуть позже. Люки блиндажей на кочках позакрывались; подождав и послушав вновь упавшую тишину, по одному сойдя с островка, по топи, а затем по полосе все тех же, с уже захлопнутыми люками кочек, мы продолжили путь.

Несколько полусгнивших, видимо, давно державшихся здесь на плаву трупов в летных комбинезонах остались в стороне по ходу движения; неожиданно почва под ногами стала чуть более твердой и менее тряской, лишь слегка пружинящей, новая высокая стена осоки клубилась зеленью впереди, уже быстрее, уверенней приблизившись к ней и протиснувшись через нее, на мгновенье мы встали, пораженные новым, неожиданным, огромным сооружением, высившимся впереди.

Странная, фантасмагорическая и одновременно устрашающая с первого взгляда ясным, полностью очевидным смыслом картина расстилалась перед нами. Коричнево-зеленый треугольник топкой, но относительно надежной почвы, в основании которого мы стояли, сужаясь чем дальше от нас, тем больше, упирался в подножие гигантского, едва ли не стометровой высоты колеса, возвышавшегося над болотом. Похожее на колесо обозрения, какие ставят в парках, оно тоже медленно вращалось, но движущимися деталями в нем были не вагончики и не кресла для посетителей, а вращающиеся вокруг центральной оси огромные радиусы-пластины, имевшие форму ножей-лезвий, что делало все сооружение похожим на гигантский многолопастный вентилятор. Дальше за ним ясно видна была полоса, похоже, твердой почвы, кажется, даже поднимающаяся над гладью топи наподобие дамбы. Такая же ровная, без единой кочки и островка топь была и по обе стороны ведущего к вентилятору треугольника. То, что лопасти громадины вентилятора моментально рассекут пополам любого, попытавшегося, рискнувшего пролезть между махами соседних лопастей, как-то сразу и с безнадежной ясностью было видно при первом же взгляде на сооружение.

Медленно, по привычке ощупывая палками путь перед собой, мы двинулись к чудовищу. Уже сразу, даже на глаз было видно, что чем ближе мы подходили к устрашающе нависавшей конструкции, тем, словно отслеживая наше движение с помощью некого невидимого датчика, быстрее начинали вращаться огромные лезвия вентилятора. Остановившись в нескольких метрах от него, мы видели перед собой еще не сливающееся, но безнадежно быстрое, не оставляющее никаких шансов проскользнуть или пролететь между ними, туго, низким, натужным звуком жужжащее вращение лезвий. Подойдя к краю твердой земли, Вагасков и еще двое-трое из нас палками потыкали в воду – топь проваливалась под усилием в полуметре от поверхности, пузыри болотного газа плыли и лопались на глади загустевшей воды. Обойти колесо ни с одной, ни с другой стороны было невозможно. Бросив напряженно-брезгливый взгляд на деловито крутящееся сооружение, немецкий офицер сплюнул.

– Входные врата, – произнес он.

Что-то похожее на короткую ржавую трубу метрового диаметра валялось чуть поодаль у края суши. Подойдя, один из немцев едва удержался от приступа рвоты, заглянув вслед за ним в трубу, с так же предательски екнувшим желудком я отвернулся – в трубе было слегка подгнившее перерубленное пополам человеческое туловище. Поперечный, чуть скошенный срез трубы был блестящим и безупречно гладким, словно оставшаяся часть – вместе с оставшейся частью человеческого тела была отхвачена будто ударом бритвы – приглядевшись, другую часть трубы вместе с заполнявшей ее массой я увидел в полусотне шагов по ту сторону вращающихся лопастей. Очевидно было, что на чью-то попытку перелезть через линию режущих лезвий внутри стальной трубы система ответила бешеным взлетом скорости вращения и прошившим трубу с ее содержимым как масло ударом гигантской сверхострой и сверхпрочной секиры-лопасти.

Не зная, что делать, мы смотрели на огромное высящееся сооружение. Кто-то, подобрав с земли какую-то корягу, размахнувшись, метнул ее на проброс между лопастями гигантского вентилятора. В единый миг неимоверно, как по щелчку, ускорившись, лопасти-лезвия рассекли корягу пополам. Отвернувшись, шагах в двадцати, на краю треугольника, я увидел песчаный холм и участок перекопанной почвы; подойдя ближе, склонившись, я увидел тщательно утрамбованные земляные ступени и ведущий вниз, под землю, ход. Быстро подошедшие остальные, встав рядом, молча осматривали уходящую во тьму воронку.

– Подкоп под систему. – Присев на корточки, немецкий офицер, посветив фонариком вглубь уходившего вниз подземного хода, задумчиво повернулся к Вагаскову. – Кто бы ни был этот мыслитель, будем надеяться, ему повезло.

Подняв голову Вагасков посмотрел на линию земли по ту сторону колеса, но за клочковатыми кустами и нагромождением какого-то мусора разглядеть, есть ли там выход из прорытого подземного хода, не было возможности.

– Ну что ж, – произнес немец, – в конце концов, у нас есть лишь один способ проверить – пройти тем же путем.

– Чтобы ход был надежным, они должны были ставить по пути деревянные крепи, – озабоченно сказал Вагасков, – это же точно как в минных галереях или угольных шахтах.

– Пойдем по одному, очень осторожно, – сказал немецкий офицер. – Давай мы с тобой и еще несколько человек, на всякий случай.

Спустившись вниз по земляным ступенькам, Вагасков и немецкий офицер, включив фонарик, углубились в прорытый ход, кто-то из немцев двинулся за ними, я пошел последним. Затхлая атмосфера гнили и болотной воды ударила в ноздри, под ногами была расползающаяся черная жижа. Через пару метров после того, как ход стал горизонтальным, стены и потолок его и вправду, как говорил Вагасков, были укреплены несколькими сбитыми в жесткую конструкцию деревянными кольями, еще одна такая же конструкция последовала еще через пару метров. Прорытый ход давал возможность сначала идти, согнувшись в три погибели, а затем ползти на четвереньках, видно, однако, было, что к делу рывшие его относились серьезно и опасность быть заваленными на полпути понимали. Деревянные крепи шли друг за другом с обнадеживающей периодичностью; переползая очередной поворот, вдруг заметив забившийся в сапог довольно большой лист бумаги, видимо попавший в него еще при входе, я, окликнув немецкого офицера, передал лист ему; взяв, он осветил его фонариком, чуть протиснувшись вперед, вытянув голову, я смог под косым отсветом фонарика прочитать бегущие по листу крупные буквы.

«На этом месте, мы, Священная бригада Патриотов Италии, положившая целью и смыслом жизни отыскать и вновь представить миру “Кубок Могущества”, начинаем подземный путь под Вратами Лезвий вечности. Наша преданность делу и идее Великой Италии пусть будет залогом успеха нашего дела. Председатель и вождь ложи патриотов воссоздания и восстановления Римской империи «Джулио Чезаре» Джузеппе Мальдини – от имени всех дерзнувших и решившихся. Да здравствует Великая Италия!»

Скомкав лист, немец брезгливо откинул его куда-то во тьму.

– Дай бог мне ошибиться, – пробормотал он, – но когда за дело берутся итальяшки, ничего, кроме трезвона, не жди. Ладно, посмотрим.

Согнувшись, мы продолжили ползти. Внезапно пространство перед нами резко расширилось, сумев встать с четверенек почти в полный рост, мы оказались в укрепленном древесными кольями кубическом, довольно объемном помещении. Посветив фонариком по стенам, немец, казалось, чуть вздрогнул от неожиданности – на одной из стен, на большом деревянном – от пола до потолка – кресте был распят человек. Распятый и погибший очевидно очень давно, он висел, касаясь ногами земляного пола, полуразложившись и провиснув на массивных черных железнодорожных гвоздях-костылях, вроде тех, какими заколачивают шпалы. На облезшем, со следами волос черепе виден был съехавший венок из проволоки.

Секунду глядя на него, покрутив головой, немецкий офицер отвернулся. – Только этого не хватало.

Стараясь не глядеть на распятого, мы ползком, по вновь резко сжавшемуся коридору двинулись дальше. Ход вновь сузился, черная жижа под ногами и руками стала глубже и водянистей, деревянные крепи из кольев чем дальше, тем стали попадаться реже. В двух местах с трудом почти просверлившись сквозь узенькие оконца, в которые сжался проход, в других руками и найденными в песке и жиже осколками дерева вынужденные расширять ход, через довольно длительное время мы, наконец, выбрались на относительно широкий и почти сухой участок тоннеля. Ход чуть повернул; слыша впереди неожиданные короткие возгласы и ругательства, через несколько секунд я понял, в чем дело – на дне хода, наполовину погруженные в донную грязь один за другим лежали пять полусгнивших трупов, один из них, кажется, был женским. Миновав их и проползя еще какое-то расстояние, уже предчувствуя недоброе, мы добрались, наконец, до последнего отрезка подземного хода, ведущего вверх.

Ход снова расширился до воронки, сверху засветилось небо, по выдолбленным в глинистой почве полуразмазанным ступеням последним я вылез на поверхность. Колоссального сооружения вентилятора нигде не было видно, во всяком случае его точно не было у нас за спиной, лишь сообразив раздвинуть густые высокие кусты, растущие на краю клочка суши, на котором мы оказались, мы поняли, куда вывел нас ход. Уйдя далеко вбок от задуманного итальянцами плана, он не пересек линию колеса, а вышел на поверхность метрах в ста справа от него, так что выходное отверстие оказалось практически на одной плоскости с ним – с места, на котором мы находились, видна была боковая поверхность колеса, выглядевшая на первый взгляд как высоченный, чуть наклоненный вперед столб. Перед островком, на котором мы стояли, была все та же непроходимая пузырчатая топь, дна которой палками невозможно было нащупать, вбок от островка тянулись цепочкой прерываемые узкими участками воды еще несколько похожих островков. Оглядев все это, немецкий офицер, оборвав с куста пучок листьев и пытаясь отчистить сапоги, плюнул себе под ноги.

– Достойные потомки аббата Фариа, – сказал он. – Того квазилегионера очевидно и распяли за превосходное знание полевой геометрии.

Вагасков задумчиво оглядел тянущиеся островки и водное пространство вокруг.

– Тут не действуют компасы, – негромко произнес он, – чтобы выдержать под землей правильное направление нужны средства инерциальной навигации, которых у них, понятно, не было. Так что геометра, возможно, распяли зря.

– Что делать будем? – спросил боцман.

Вагасков мрачно-выдержанно посмотрел на возвышавшееся слева высоченным профилем колесо.

– Зря сапоги чистил, – сказал он немецкому офицеру, – сейчас обратно полезем.

Машинально взглянув на боковую поверхность огромного сооружения, присмотревшись к его фактуре, уколотый внезапной странной, почти бредовой мыслью, еще не до конца уверенный, правильно ли я все вижу, я подошел к немецкому офицеру.

– Прошу прощения, – сказал я, – не могли бы вы на минуту дать мне ваш бинокль?

Быстро взглянув на меня, но ничего не сказав, немец протянул мне бинокль.

Настроив его по глазам, несколько мгновений я внимательно рассматривал боковую поверхность колеса. Как и показалось мне сначала, она была не гладкой, а рифленой. И не просто рифленой – отличная цейсовская оптика четко позволяла различать тянущиеся по всему обращенному к нам профилем огромному полукругу ровные ряды аккуратно намотанных проводов.

– Что? – коротко спросил быстро подошедший и видимо уже что-то заподозривший Вагасков.

Взглянув в последний раз, я медленно отдал бинокль немцу.

– Это не просто боковая поверхность, – сказал я, – это провода обмоток электродвигателя. Это колесо – огромный электродвигатель. Обод колеса, вокруг которого намотаны провода – статор, а крутящиеся режущие лезвия – ротор. Если найти источник электропитания этой конструкции и отключить его или просто перебить, разорвать провода обмотки статора, двигатель остановится и лезвия перестанут вращаться. Совсем.

Схватив бинокль, немецкий офицер несколько мгновений рассматривал боковую поверхность колеса. Опустив бинокль, он мельком бросил взгляд на меня.

– Славянская сообразительность.

Быстро обернувшись, взглянув сначала в сторону подножья колеса, а затем на цепь островков, внимательно, метр за метром осматривая их, словно что-то выискивая, вдруг вздрогнув и замерев, уставившись в одну точку, тонко отвердев губами, он быстро передал бинокль Вагаскову.

– Третий отсюда, – негромко произнес он, – в кустах, за поваленным деревом.

Взяв бинокль, Вагасков некоторое время рассматривал указанный немцем участок.

– Если только там есть снаряды, – опуская бинокль сказал он.

Взяв у Вагаскова бинокль, я посмотрел туда же, куда они оба, – на отстоявшем от нас метров на пятьсот довольно массивном треугольном островке, за нагромождением перепутанных кустов и сломанного дерева ясно можно было разглядеть колесо и кусочек ствола полевого, скорее всего противотанкового орудия.

Взяв у меня бинокль, старпом тоже несколько секунд рассматривал находку.

– Скорее всего, сорокапятка.

– Не важно, – отрывисто сказал немецкий офицер. – Если орудие исправно и там есть хотя бы один снаряд, то…

Ничего не говоря, подхватив палку, Вагасков двинулся к оконечности островка, туда, где полоска пузырчатой воды отделяла его от следующего участка земли. Жестом попридержав нас всех, прощупывая дно палкой, погрузившись в мутную, тяжело колышущуюся жижу почти по пояс, несколько раз с усилием, осторожно и медленно вытянув ноги из засасывающей топи, выверенно и размеренно он выбрался, наконец, на сушу по ту сторону двухметрового болотного пролива.

– Только не торопиться, – негромко сказал он. – Проверяйте каждый шаг. Если что, кричите сразу и протягивайте палку – если дотянусь – вытяну.

Двое немцев и старпом перешли благополучно; увидев, что переходить готовится молоденький немчик, Вагасков, попридержав его и попросив бросить ему меч, подхватил его и, удалившись вглубь островка, вернулся со срубленной трехметровой веткой.

– Так надежнее будет.

Предсказание сработало – на середине пути, рухнув в трясину и провалившись почти по грудь, немчик ищуще протянул руки и схватил тут же протянутую ему ветку, совместными усилиями Вагасков и перелезшие трое, упираясь в разъезжающуюся под ногами глину, вытащили немчика на сушу.

Остальные переправились без приключений.

Еще около часа при помощи все тех же палок и еще нескольких срубленных веток мы добирались до третьего по счету островка. Оказавшись на нем, подбежав к кустам, к поваленному орудию, мы некоторое время рассматривали его. Шина на одном из колес лопнула, ствол ушел на полметра в грязь, но казенная часть, похоже, была в исправности. В валявшемся рядом раскрытом ящике лежало три снаряда. Гильзы остальных вместе с двумя давно разложившимися трупами валялись рядом.

– Любопытно, по кому они стреляли, – вполголоса заметил старпом. Судя по расположению орудия, огонь велся куда-то вглубь шедшей от колеса дамбы.

Засучивая рукава и пробуя висевшую в воздухе станину, боцман философски пожал плечами.

– Психи.

Довольно долго совместными усилиями, навалившись, мы переворачивали орудие, перетаскивали его в сторону от кустов, на позицию, откуда хорошо простреливалась боковая сторона колеса, палками, листьями и чьей-то разодранной рубашкой, намотанной на палку, чистили полузабитый грязью участок ствола. Под колесо с лопнувшей покрышкой, выравнивая орудие, подложили нарубленные мечом деревяшки и все камни, которые смогли найти.

Подняв бинокль, немецкий офицер еще раз взглянул на высившееся метрах в семистах огромное колесо.

– Один удачный выстрел – и дело сделано, – сказал он, – в конце концов, насколько я помню курс электромеханики, достаточно разорвать обмоточный провод в одном единственном месте. Ганс – приступай.

Старпом посмотрел на сооружение.

– Интересно, синхронный там двигатель или асинхронный, – сказал он.

– Не имеет значения. – Немецкий офицер вновь поднял бинокль, коротко глядя на колесо. – Ганс был на эсминце канониром, – сказал он. Он повернулся к Гансу, – справишься?

– Буду стараться, герр капитан.

Некоторое время, глядя в окуляр панорамы, Ганс подкручивал верньеры наводки. Подойдя к ящику, он осмотрел снаряды.

– Осколочные.

Боцман кивнул.

– Годится.

Перетащив ящик к орудию, Ганс заслал в казенник первый снаряд.

– Пристрелка все равно необходима, – сказал он.

Немецкий офицер с невозмутимо-аристократическим видом коротко взглянул на Ганса. Губы его чуть кривились в странной, еле заметной улыбке.

– Если можно – вторым.

Вновь припав к панораме, Ганс еще некоторое время юстировал наводку. Выпрямившись и отойдя на два шага, он дернул ремень. Подскочив и ударив нам в уши закладывающим перепонки грохотом, пушка, выстрелив, откатилась, зарывшись станинами в грязь; оторвавшись от бинокля, немецкий офицер повернулся к Гансу.

– Чиркнул по станине. Справа. Постарайся левее – самую малость.

Вновь приникнув к панораме, чуть подкрутив верньер, Ганс куда-то вытянул свободную руку.

– Попробую кнопкой, – вполголоса пробормотал он, – глазу конец, но от ремня не будет фальш-поправки.

Еще на какие-то доли угловой секунды поправив верньер, не отрывая глаза от панорамы, он нажал кнопку. Удар, подпрыгнувшее и отскочившее орудие, мгновенье – и высоко, в верхней трети боковой поверхности колеса ударила вспышка и облако разрыва, сквозь дым было видно, как какие-то длинные лохмотья, сорванные со станины, медленно валятся, изгибаясь, вниз, на землю.

С довольно змеящейся улыбкой немецкий офицер некоторое время рассматривал результат выстрела в бинокль.

– Отменно, Ганс, – ровным голосом произнес он, наконец. – И еще один, для верности.

Поднявшийся с колен Ганс осторожно ощупывал окологлазную впадину. Кожа вокруг глаза была красной и явно через короткое время готова была превратиться в колоссальный черный круговой синяк.

– Слушаюсь, герр капитан, – сказал он. – Но в этот раз, если позволите, с ремнем.

Немецкий офицер с благосклонным видом кивнул.

Заслав последний снаряд и заново тщательно прицелившись, Ганс встал и дернул ремень. Все тот же короткий разрыв ударил в боковину колеса, кажется, чуть выше первого, полетели ошметки.

Немецкий офицер спрятал бинокль.

– Ну что же, – бесстрастным голосом произнес он, – если все мы хоть что-то понимаем в электрике, то самое время – в обратный путь.

Примерно час, продвигаясь по болотной трясине от островка к островку и вновь, обратным ходом проползая по тоннелю, мы добирались до исходной точки своего расположения. Поднявшись все по тем же стершимся ступенькам подземного хода на поверхность, медленно, отряхиваясь и чистясь, насколько это было возможно, на ходу, мы пошли к нависавшему над болотом огромному колесу. От попавших в него сбоку двух снарядов оно, казалось, еще чуть заметно накренилось вперед, впрочем, это могло быть и иллюзией. Лопасти-лезвия замерли и стояли без всяких признаков движения. Подойдя вплотную к сооружению, мы некоторое время молча рассматривали его.

– Ну что, пойдем, – сказал немецкий офицер Вагаскову, – будем надеяться, что ничего непредвиденного не произойдет.

Подтянувшись и забравшись на фундамент станины колеса, неторопливо и размеренно, они переступили через бетонный порожек, прошли между неподвижно зависшими соседними лопастями-ножами и спрыгнули с той стороны.

Немецкий офицер с усмешкой повернулся к Вагаскову.

– Ну что ж. Спасибо Майклу Фарадею и вашему матросен-гефрайтеру. – Он повернулся к остальным. – Прошу за нами, господа.

Спотыкаясь и рвя брюки и бушлаты торчащими из бетона гнутыми проволоками, мы перебрались через порожек. Отряхнув бушлат от грязи и паутины, я взглянул вперед – высокая и достаточно широкая – метров пять или шесть в ширину – дамба долгой, почти прямой стрелой шла куда-то вдаль к плохо различимым отсюда деревьям и зарослям кустарника; с обеих сторон круто она обрывалась в стоячую, попеременно пускавшую пузыри топь. Нестройно, отряхиваясь и поправляя одежду, мы побрели по чуть пружинящей, почти твердой, хорошо утоптанной дорожке, пройденные неполные полсотни шагов разом и мгновенно положили конец недолгому благодушию – с правой стороны, взяв лишь самую малость ближе, чем нужно, гладкую приветливую дорожку взметнул фонтанчиками песка и расколотого гравия крупнокалиберный пулемет. Бросившись на землю, стараясь отодвинуться к дальнему концу дорожки, несколько мгновений переждав и не дождавшись новых очередей, мы поползли, вжимаясь в землю вперед; оказавшийся впереди немецкий офицер, вытянувшись, тронул за плечо ползшего в метре от него Вагаскова.

– Давай быстрей – добраться до зеленой полосы – там не увидят.

Впереди, метрах в двустах, начинались древесные посадки – и правая и левая стороны дамбы были засажены стоявшими почти впритык друг к другу деревьями. Вминаясь в грунт, стараясь не спешить и максимально сливаться с дорогой, как учили, вероятно, каждого в разные времена и в разных школах разные инструкторы, мы за показавшиеся очень долгими полчаса или более доползли до линии зеленых насаждений – два или три раза пулеметчик, очевидно находившийся ниже уровня дамбы, давал длинные очереди поверх наших голов наудачу. Оказавшись за стеной деревьев – переплетенные ветви сплошной зеленой вязью делали внутреннее пространство дамбы практически закрытым от наблюдения с обеих сторон болота, вновь распрямившись, мы побрели по дороге.

Идя крайним справа, в редкие бреши в зеленом занавесе видя уходящий откос и пузырчатую зеленую воду, на мгновенье я остановился, привлеченный чем-то странным, каким-то беспрерывным, по звуку отчаянным, бьющимся движением в воде у самого откоса – вода, перекатываясь, билась и плескалась там, к перемешанному звуку воды порой отчетливо добавлялся какой-то другой – надрывный, раненый, почти тоскливый; не выдержав, раздвинув кусты, машинально подождав секунду в ожидании выстрела или какого-то другого движения, которое могло показать, что я обнаружен неведомым наблюдателем с островков в глубине болотной глади, осторожно, придерживаясь за ветки и корни кустов, я сполз к воде по глинистому склону – страшное, неведомое – кричащий взгляд широко раскрытых слезящихся нечеловеческих глаз был ответом на мое робкое заглядывание.

Какое-то огромное живое существо с длинным массивным туловищем и ластами, похожее и одновременно не похожее на огромного дельфина, похожее скорее на какой-то странный, грубый, варварски слепленный гибрид дельфина и морского льва, барахталось, то уходя в глубину, то вновь, словно из последних сил взлетая над водой. Спустившись еще ниже и приблизившись, так, что брызги полетели мне в лицо, я увидел главное – к спине существа широкими кожаными ремнями в железной оплетке был прикреплен объемистый предмет, похожий на ранец, – имевший толстый, тянущийся резиновый чехол, внутри он явно содержал какую-то жесткую конструкцию, напоминавшую кассету, набитую газовыми баллонами. Какое-то устройство со штыревыми антеннами и толстыми витками проволоки, похожими на детали контактных взрывателей, торчало в верхней части ранца, ближе к голове существа. Войдя в воду и увидев все вблизи, я понял, что произошло – лопнувший продольный ремень, соединявший груз на спине существа с плотно надетой на его голову сетчатой прорезиненной шапочкой, дал грузу сползти вниз, так, что поперечные ремни перекрыли передние ласты – стреноженное спереди, существо не могло плыть.

Крикнув кому-то из свесившихся сверху и в нескольких словах дав понять, в чем дело, минуту я ждал, пока боцман и один из немцев, так же цепляясь за кусты, спустились ко мне. В руках у немца был кортик, боцман прихватил с собой меч. Подсунув меч под один из ремней, удерживающих ранец, потянув его вверх (взявшийся за меч со стороны острия, боцман обмотал клинок куском мешковины), мы дали возможность немцу, действовавшему кортиком, ведя клинком по натянутой мечом коже, надрезать и искромсать ремень, последней сдалась и разорвалась окантовывавшая ремень с боковых концов железная оплетка.

Разорвавшись, ремень отделил наполовину ранец от спины животного, позволив ему высвободить ласты; притихнув, почти с самого начала процедуры что-то уловив и по-умному лишь чуть содрогаясь, наполовину высвобожденный зверь радостно ударил ластами по воде, обдав нас водой с головы до ног, почти тут же, словно смутившись и округлившимися повлажневшими глазами извиняясь за то, что сделал, он подгреб ближе к берегу, чтобы нам было удобнее, подставляя спину; орудуя мечом и кортиком примерно так же, как и раньше, мы после некоторых усилий перерезали, наконец, второй ремень, тяжелый ранец соскользнул со спины существа, подхватив его, боцман вытащил его на берег. Осторожно сняв винтовые крепления, он отсоединил крышку ранца – в обрамлении отлично фабрично изготовленных приборов в ранец были встроены несколько контейнеров, явно содержащих какое-то мощное взрывчатое вещество – контактные провода уходили в модули навигационного блока, индикация устройства явно была в порядке и что-то показывала. Боцман быстро провернулся к немцу.

– Оттащи это наверх.

Кивнув, немец, взвалив ранец на спину, цепляясь за кусты, с натугой потащил изуверскую ношу наверх, на дамбу. Освобожденное от изделий рук человеческих, существо никуда не уплывало, легкими движениями ласт и хвоста извивчато держась на поверхности воды, оно все так же неотрывно, не мигая смотрело на нас.

– Боевой пловец, – сказал боцман, – нам на курсах рассказывали, что вроде бы итальянцы или японцы, а может, и сами немцы такими вещами баловались. То ли сам, натренированный, бедолага, к какому-нибудь пароходу плывет, то ли навигационная система какими-то импульсами, вроде электрошока, его заставляет. Доплыл, контактный заряд сработал, и все – дельфин-герой.

Протянув руку, я коснулся спины животного. Наспех, грубо сколоченный, слепленный, сживленный из двух разных частей, двух разных, отдельных половинок, он радостно шевелил плавниками, то ли не желая уходить, то ли не зная, куда можно было уйти теперь. Боцман вздохнул.

– Дать бы ему рыбки, – сказал он, – да только где ее достать теперь.

Глядя на полудельфина, на это странное, подлое творение подлых, мерзких, гадких людей, я думал о войне и я думал как-то сразу обо всем. Я думал о погибших родителях, о зарезанной Лике, об убитой свинке из тихого городка, о забившемся в темноту и тишь своей жалкой квартирки беспамятном музыканте, я думал об убитых старичках и не взрослеющих детях, о сожженных под равнодушными взглядами девушках, и мне было стыдно, что я человек. Глупо, горько, до судорог гадко и стыдно, что я человек.

– Ты чего? – спросил боцман.

Не глядя на него, я помотал головой. Стараясь не встречаться с ним взглядом, я снова посмотрел на полудельфина.

– Может, приспособится, должна же быть тут для него какая-то пища, может, приспособится как-нибудь.

– Конечно приспособится, – откликнулся боцман. – А как же – жил же он до этого, плавал, значит, питался чем-то. Приспособится, понятное дело, а теперь-то уж подавно, без поклажи чертовой этой.

Отчего-то успокоенный этим простым соображением, глядя в ясные, широко открытые глаза дельфина, я, как мог, погладил его по голове.

– Извини, – сказал я вслух, – прости нас всех, олухов, иродов. Такими, видно, уродились. Я и сам сейчас должен идти. Дела.

Боцман, протянув руку, тоже погладил дельфина. Поднявшись, цепляясь за торчавшие корни и ветки, мы стали подниматься. Пошлепывая ластами-плавниками и хвостом, не уплывая, задрав голову, животное смотрело нам вслед. По очереди мы выбрались на дамбу, кусты с шелестом замкнулись за нами. «Не умею я гладить дельфинов», – думал я. «И морских львов, и морских котиков не умею. И рыб всяких не умею, как они там называются. Ничего я не умею». Взяв вместе с немцем, стоявшим над взрывным устройством, мы оттащили этот самый ранец на другой конец дамбы, пробрались сквозь кусты, спустившись по склону немного вниз и несколько раз размахнувшись, сбросили устройство обратно в воду. Булькнув, трясина поглотила его. Отдирая с одежды репейник и колючки, мы вернулись на дамбу.

– Кавалеры ордена большого сердца, – сказал немецкий офицер. – Члены общества любителей животных. А если бы механизм сработал?

Вагасков, до того молча смотревший на нас, отвернувшись, махнул рукой.

– Еще сработают, – негромко сказал он. – Одним больше, одним меньше.

– Славянский фатализм. – Немецкий офицер вздохнул. – Ладно, пошли, и так потеряли много времени. – Он чуть похлопал по карману. – Удивительно, что он еще держится – пятый листок.

Все так же, не соблюдая особого строя, с полчаса или около того мы брели по удивительно тихой дамбе. Отдаленные автоматные очереди и уханье артиллерийских орудий доносились временами из-за стены зеленых деревьев, как из другого мира, низко нависало серое небо. Дамба чуть повернула, неожиданное зрелище открылось нам. На правой обочине, оставив позади себя длинную ленту разорванной гусеницы, стоял с открытым башенным люком громоздкий, темно-серого цвета двубашенный, неизвестной мне конструкции танк. Ни танкистов, ни каких-либо других людей вокруг не было видно; быстро забравшийся на броню и заглянувший через люк немец крикнул, что и внутри никого не было. Задумчиво поглядев на двубашенного нетопыря, немецкий офицер обернулся к кому-то из своих.

– Иоганн, – сказал он, – ты же у нас тракторист, похоже, это по твоей части.

Забравшись на броню и нырнув в люк, Иоганн несколько минут что-то делал и чем-то грохотал там, на секунду двигатель танка взревел, тут же, впрочем, остановившись; включились электромоторы, одна из башен сделала несколько коротких круговых движений в обе стороны. Вновь поднявшись над люком, Иоганн спрыгнул на землю.

– Нет боекомплекта, – сказал он, – снарядов – ни одного. Пулеметы, впрочем, работают.

– А гусеница? – спросил немецкий офицер.

Иоганн поморщился.

– Разрыв траков, – сказал он, – сейчас попробуем.

Подобрав распластанно вытянувшуюся позади танка гусеницу, мы завели ее поверх катков, натянув и зацепив за передний направляющий каток, единственный, имеющий зубцы. Подняв встречную часть гусеницы снизу, Иоганн, подперев ее ломом, попытался подвести траки от верхней и нижней частей гусеницы друг к другу, чтобы вставить в проушины траков, подлежащих соединению, «палец» – длинный, в ширину гусеницы стальной стержень. Соединяемые траки на несколько сантиметров не доставали друг до друга.

– Сейчас.

Забравшись в башню, Иоганн подал чуть вперед и остановил двигатель, верхний трак, продвинувшись вместе с верхней частью гусеницы вперед, свисал теперь вниз до середины высоты переднего катка. Подложив все тот же лом под нижнюю часть гусеницы, в то время как двое немцев изо всех сил тянули вниз верхний трак, мы сопрягли наконец проушины соединяемых траков, так что они образовали единую трубку, и все тот же Иоганн кувалдой начал забивать в проушины «палец». Палец сначала вбивался туго, через мгновенье, впрочем, наши и немцы, тянувшие траки навстречу друг другу, синхронно приложили последнее отчаянное усилие, и очередной удар кувалды вбил «палец» в проушины почти наполовину. Еще несколькими ударами по на удивление легко идущему теперь «пальцу» Иоганн вбил его до конца. Гусеница была восстановлена.

– Ганс, – сказал немецкий офицер, – разберись с пулеметами, помоги Иоганну в башне. Остальные – на броню. – Проследив, как Ганс исчез в люке, он усмехнулся. – На свежем воздухе всегда лучше.

Взобравшись на двубашенное чудище, мы разместились на броне, чуть дернувшись, танк неожиданно плавно и довольно быстро поехал. Понеслись мимо деревья, с обеих сторон, прикрывавшие дамбу, в отдалении гулко грохнул орудийный выстрел. Пулеметы, отдаленные и близкие, стучали попеременно справа и слева, несколько раз на дорогу перед нами шлепались срезанные очередями верхушки и ветки деревьев. Минут десять или чуть более танк двигался по дамбе, затем дорога, словно переломившись, пошла резко под уклон, зеленые стены деревьев справа и слева разом оборвались, пространство впереди резко расширилось, как будто раздвинули занавес, и что-то новое – дикое и странное – предстало в раскинувшейся впереди низине – привстав и привалившись к башне, широко раскрытыми глазами я смотрел на открывшуюся внизу картину.

Черная орда, прорва, скопище танков – разных размеров и конструкций – заполняли огромное овальное поле перед нами, развернутые в разные стороны, исправные и подбитые, заведенные и намертво въевшиеся гусеницами в землю, с экипажами, молча сидевшими или что-то оравшими, развалясь и стоя на броне, высовываясь из люков, в большинстве своем они были развернуты пушками и башнями в сторону рассекавшей поле надвое песчаной полосы – шириной метров двадцать, искореженная и изуродованная естественными и искусственными помехами и препятствиями – ямами, взгорьями, вбитыми в песок кольями и грудами кирпичей, она была продольно поделена на две части четырех-пятиметровой проволочной сеткой на врытых в песок металлических столбах – во многих местах пробитая и прорезанная – видимо, снарядами и пулеметными очередями, в других – продавленная и порванная, она тут и там свисала вниз вырезанными и вырванными сетчатыми лохмотьями. Два пустых помоста высились друг напротив друга по разные стороны от песчаной полосы в двух разделенных ею частях поля, оба они были пусты.

Кто-то пустил в дальнем конце полосы сигнальную ракету, тут же ей ответила взметнувшаяся цветная ракета с другого конца, люди на броне задергались и заорали, два разномастных, разных конструкций танка, ревя двигателями и пуская черные, жирные клубы выхлопного дыма, развернувшись, въехали с разных сторон на полосу.

Двигаясь по разным половинам полосы, разделенные металлической сеткой, с натугой переваливая через кучи песка, бревен и поломанных ящиков, проваливаясь в ямы и с ревом выбираясь из них, объезжая и огибая колья, они медленно сближались друг с другом, башни пришли в движение, башенные орудия, приподнимаясь и опускаясь, дергаясь вместе с неровно, перевальчато двигавшимися машинами, нашаривали и искали друг друга; выползя из очередной канавы на относительно ровное место, один из танков, резко затормозив для верности, чуть повернув башню, ловя встречный танк на опережение, чуть отъюстировав пушку по высоте, сделал с громким хлопком первый выстрел, столб песка и мусора взлетел метрах в двух перед движущимся навстречу танком, общий звериный крик взметнулся над полем, встречный танк почти тут же, не сбавляя хода, ответил, снаряд, посланный взлетевшим в этот миг танком намного выше, пронесся над целью и ударил в один из танков, теснившихся далеко в поле, сбив и наполовину сорвав с него башню, толпа захохотала и заревела.

Уже метрах в двухстах друг от друга, резко ускорившись, чтобы на максимальной скорости проскочить мимо друг друга, максимально затруднив прицеливание, и избежать попадания, оба танка пронеслись мимо друг друга, оба выстрелив и не попав; не спеша, сберегая двигатели и коробки передач, они доползли оба до концов полосы, развернулись и двинулись навстречу друг другу снова. Притихшие на мгновенья зрители на броне танков вновь заулюлюкали и заорали, кто-то из пистолетов и автоматов, вопя, палил в воздух.

Расстояние сокращалось, один из танков, заметив выгодное для него расположение неглубокой ямы и груды камней, неожиданно остановился на дне ямы, прикрывшись пирамидой камней, как щитом, и как бы засев таким образом в укрытии; уверенный в своей малой уязвимости, не торопясь, чуть поворачивая башню, он уверенно ловил в прицел валко приближавшегося противника.

С грохотом, содрогнувшись, он выпустил первый снаряд, камни и песок взметнулись почти под гусеницей противника, не причинив ему, однако, никакого вреда; поняв, в какую ловушку может попасть, встречный танк, ища и не находя похожего укрытия для себя, решив, видимо, так же на максимальной скорости проскочить опасный участок, выжал максимальную скорость – несясь и подпрыгивая на неровностях полосы, под выстрелами противника, летевшими выше или вспахивавшими землю впереди и позади корпуса, на полной скорости, не увернувшись от последнего, почти лобового выстрела, попавшего в задний каток и разорвавшего траки, проехал по инерции на длину обрывка гусеницы и дальше несколько метров юзом на одной исправной гусенице – оказавшись на несколько метров позади засевшего в укрытии танка, быстро развернув башню, с нескольких метров он всадил снаряд противнику в корму; не успевший куда-либо сдвинуться и сменить позицию танк разом вспыхнул. Вопль страсти и восторга потряс пространство – танкисты из горевшего танка через верхний и нижний люки, поспешно выбравшись, на ходу сбивая пламя с комбинезонов и обвалявшись в песке, побрели к высившемуся посередине ристалища помосту.

Выскочившие из выигравшего поединок танка командир, которого можно было различить по биноклю, висевшему на груди, и остальные члены экипажа, упруго и размеренно шагая, потянулись к противоположному помосту – присмотревшись, я заметил, что помост этот был не сплошным, а был составлен из примкнутых друг к другу высоких табуреток. Один за другим члены экипажа взобрались на них; толстые канатные петли на длинных металлических жердях, похожих на колодезные журавли, опустились мгновенно к головам каждого из них, деловито подбежавшие люди в комбинезонах и шлемах, поднявшись на те же табуреты, быстрыми отработанными движениями набросили петли каждому из танкистов на шеи и затянули их. Что-то необычное происходило у помоста – выскочившие из толпы несколько быстрых в движениях длинноволосых девушек, голых по пояс и в коротких юбках, подбежав к стоявшим с петлями на шеях танкистам, такими же точными, привычными движениями расстегнули им ремни и спустили до колен брюки – стоя так, что лица их были точно против животов танкистов, они сдернули с каждого нижнее белье и, припав к их животам, вытянув руки, стали быстро что-то делать с ними – головы девушек с развивающимися на ветру распущенными волосами не позволяли точно видеть происходящее. Потемневший лицом, нахмуренный Вагасков резко и молча вопросительно повернулся к стоявшему у башни рядом и наблюдавшему процедуру в бинокль немецкому офицеру. Неспешно тот опустил бинокль.

– Минет, – сказал он. Видя по лицу Вагаскова, что тот не понимает слова, он чуть усмехнулся, – или, как называют это итальянцы, – фелаццио. – Еще мгновенье он смотрел на Вагаскова. – Ну, в общем, отсасывают они им – и все дела. На спецкурсах комсостава такому не учили?

Что-то произошло с одним из танкистов: запрокинув голову, он содрогнулся и, казалось, застонал, девушка мгновенно отпрянула от него, в тот же миг длинная палка «журавля» резко дернулась вверх – взметнувшись ввысь, повиснув в воздухе, все еще дергаясь, то ли так же, то ли уже как-то по-другому, танкист, с голыми животом, пахом и бедрами, с застрявшими на голенях, повисшими бельем и брюками замер, наконец, со свернутой набок головой в петле, беснующаяся толпа взорвалась криками и улюлюканьем. Мгновеньем позже то же самое произошло с другим танкистом, потом с третьим и с остальными. Словно ожидавшие этого танкисты проигравшей стороны по очереди забрались на свой помост, оказавшийся просто открытым, без бортов, кузовом грузовика. Над головами их был толстый брус на двух боковых столбах; подбежавшие разом люди, забравшись в кузов, размотали намотанные на брус канаты с петлями, надели петли на шеи танкистов и затянули. Один за другим они спрыгнули с кузова, последний дал знак водителю, взревел мотор, грузовик отъехал. Лишившись опоры под ногами, все пятеро повисли, удавленные, на общем брусе и так же недолго подергавшись, замерли. Толпа, словно отходя, верещала и свистела.

Опустив бинокль, немецкий офицер, желчно кривясь лицом, посмотрел куда-то в сторону.

– Танковый декаданс, – негромко произнес он.

Взяв у него бинокль, Вагасков несколько мгновений разглядывал толпу.

– Не понимаю, – сказал он, – они в своем уме или безумны – как в том городе?

– В данной обстановке уже нет разницы. – Привалившись к башне, немецкий офицер вновь взглянул на толпу. – Вопрос, как нам выбираться отсюда.

Быстро поднесший бинокль к глазам Вагасков секунду рассматривал поле.

– Сию секунду, – сказал он, – немедленно.

Въехавшие на полосы тягачи уже оттаскивали оба танка за пределы полосы, следующая пара танков стояла чуть на отшибе, механики еще возились с каждым из них, экипажи курили рядом. Быстро проверив впечатление в бинокль, немецкий офицер резко повернулся к остальным. – Все в машину, внутрь. Быстро.

Через люки мы набились внутрь танка, двубашенный, массивный и громоздкий, он тем не менее вряд ли был рассчитан на экипаж из девяти человек.

– Иоганн – ходу!

Мотор взревел, сотрясаясь; сидя практически на плечах друг у друга, разбивая на подбрасывавшей танк дороге головы о внутренние конструкции, пушки и прицелы, ничего не видя, ощущая только нараставшее, тряское, стремительное движение, сквозь броню и закрытые люки мы слышали налетавший, словно отдаленный расстоянием шум толпы, спустя несколько мгновений он стал громким, танк затрясся и запрыгал, взлетая на ходу и ломая нам шеи – по бешеным подкидываниям и рывкам стало ясно, что мы уже движемся по ристалищной полосе. Что-то происходило снаружи, дробно ударили в оба борта пулеметные очереди, чуть позже несколько разрывов громыхнули впереди и где-то рядом; не выдержав, сидевший за пулеметом Ганс, до предела выворачивая вбок ствол, дал несколько очередей в ответ. Тряска, удары и калечащие подбросы продолжались, в какой-то миг на броне что-то громыхнуло – похоже, кто-то из толпы добросил до танка гранату.

На несколько мгновений завязнув в какой-то сыпучей низине, сдав чуть назад и выжав полный газ, Иоганн вытащил все же танк из липкой ловушки; взлетев, перелетая какую-то другую и всей массой грохнувшись вниз, почти не снижая скорости, танк несся уже по почти ровной плоскости; избитые, оглохшие и одуревшие, мы, как мешки, мотались внутри. Крики и свист толпы стихли где-то позади, минут десять или более того на максимальной скорости танк несся по относительно гладкой дороге, наконец, сбросив скорость и еще продвинувшись чуть вперед, он остановился.

– Вылезаем, – сказал немецкий офицер. – Иоганн, спасибо за образцовую вспашку.

Невидимый в темноте Иоганн, похоже, улыбнулся.

– Это не то, что у отца на поле.

Толкаясь и наступая на плечи и головы друг другу, один за другим мы выбрались из танка. Дорога была узкой и раскисшей, машина стояла посреди леса. Ни шума, ни пения птиц не было слышно. Немецкий офицер обернулся к Иоганну.

– Какой у тебя запас хода?

– Километров на двадцать, наверно, хватит, – ответил Иоганн, – но на максимальных скоростях горючку лучше не жечь.

– Садимся на броню, – сказал немецкий офицер. – Иоганн, давай вперед помалу.

С усилием двигаясь, потирая ушибленные места, мы расселись на броне, вздрогнув, танк поехал. Оглушительный, разрывающий воздух грохот раздался где-то впереди, что-то грандиозное, устрашающее происходило скрытое лесом, там; продвинувшись по лесной дороге километра на два, увидев вдруг, что лес редеет и расступается, выехав на равнину, во все глаза мы глядели кругом. Все тот же неширокий, метров двести шириной путь шел через болото, все те же кочки, взгорья и заросшие кустарником островки разбросаны были по обе стороны. Справа, впереди, на вытянутом длинном участке суши, который виден был лишь по краям, а в основной части был уже вбит, вдавлен в болото растянувшимся на нем огромным сооружением, возвышалось что-то длинное и невообразимое, по бокам сооружения бегали и копошились люди.

Приблизившись и поравнявшись с ним, мы увидели, что это было – огромная, невероятных размеров пушка, установленная на многоступенчатый, сложнейшей конструкции лафет, опиравшийся на многометровую систему железнодорожных платформ, нижние из которых, стоявшие на рельсах, имели по полтора десятка катков, приняв угол возвышения ствола градусов тридцать, готовилась к очередному выстрелу. То, что гигантская орудийная система стояла на рельсах, впрочем, уже только угадывалось – платформы, на которых покоился гигантский лафет, уже ушли в болотную жижу почти по верхние ободы колес. Система проминала собой четырехколейный рельсовый путь – счетверенные ряды рельсов были видны только у переднего и заднего краев вытянутого островка, там, где суша еще приподнималась из-под воды.

Огромный снаряд, подъехавший к конструкции на поднимавшей водяные буруны моторной тележке, поднятый в специальном крепеже вмонтированным в лафет подъемным краном и опущенный в желоб казенника, долго и тяжело, специальными механизмами досылался в ствол. Один из артиллеристов нажал кнопку, медленно, с чуть заметными рывками стал закрываться огромный цилиндрический затвор. Стоявшие рядом у электрического пульта артиллеристы внимательно следили за мигавшими лампочками. Чуть сбоку от конструкции и от рельсового пути человек в белом халате, увязший по колено в болотной жиже, что-то поглощенно чертил на стоявшем перед ним кульмане.

Затвор плавно закрылся, лампочки на пульте замигали, артиллеристы – все, кроме одного, – спрыгнув с лафета в воду и отбежав в стороны, заткнули пальцами уши, оставшийся у пульта один – в громоздком толстом прорезиненном шлеме, еще раз взглянув на пульт, нажал кнопку. Несколько мгновений ничего не происходило, затем немыслимой силы, колоссальный всеразрушающий удар сотряс пространство – к счастью для нас, догадавшихся тоже вовремя заткнуть уши – проникая все-таки еще не в самую сердцевину мозга; лафетная конструкция содрогнулась, ствол пушки на лафете диким ударным движением всей массой, отброшенно отъехал назад, что-то ухнуло под ним, в несколько мгновений вся колоссальная система еще на пару метров погрузилась в болотную топь. Уже ни колесных платформ, ни нижнего основания лафета не было видно – только верхняя его часть с орудием возвышались над водой. Чертежник перед кульманом погрузился в болотную жижу по пояс, продолжая рисовать; кульман ушел под воду вместе с ним. Минуту спустя откуда-то донесся долгий раскатистый взрыв; оторвав пальцы от ушей, ошеломленные, мы смотрели на утопающее в болотной грязи чудовище.

– Тридцать дюймов, – негромко сказал немецкий офицер, – не меньше.

Тишина громче выстрелов звенела в ушах.

– В кого они стреляют? – спросил, почти заметно заикаясь, молоденький немчик.

Вагасков улыбнулся ему.

– Ты еще не понял? Это не имеет значения.

Артиллеристы, выбираясь из грязи, вновь полезли на платформу, моторная тележка, двигаясь рывками и медленно, потащила к конструкции по невидимым под водой рельсам еще один снаряд. Человек в белом халате, поглощенно согнувшись, аккуратно прочертил на кульмане длинную горизонтальную линию.

– Вперед, Иоганн, – сказал немецкий офицер.

Миновав километра два открытой местности и услышав позади еще один сотрясающий пространство разрыв, мы вновь въехали в лес. Свободнее и негусто стояли деревья, отдаленная, какая-то суматошная, словно бы не злая стрельба слышалась приглушенно с обеих сторон. Что-то странное померещилось мне в разрыве деревьев; подъехав ближе и выбравшись на маленькую поляну, мы увидели, что это было – на поляне посереди леса, обсаженный кустиками и аккуратными с белым ограждением из ломаного кирпича клумбами, на которых, правда, вместо цветов росли какие-то маленькие кустики с разноцветными листочками, стоял двухэтажный с двускатной крышей красный кирпичный домик с высокими большими окнами. Вывеска над широкой с зеркальными стеклами, двустворчатой дверью гласила:

Кабаре «Лесная карусель»

Остановив танк, ошарашенные, несколько мгновений мы глазели на дом и на вывеску. Иоганн высунулся из переднего люка.

– Что делать, герр капитан?

Немецкий офицер усмехнулся.

– Что делать… Ну не давить же это чудо, как французский блиндаж. По крайней мере, посмотрим, что это такое. Стоп машина, Иоганн.

Заглушив двигатель, Иоганн выбрался из машины. Спрыгнув с брони, нестройно, слегка, странно смущаясь, мы подошли к дверям и, мгновенье поколебавшись, вошли внутрь. Десятка три столиков заполняли зал, перед ними высилась танцевальная эстрада. Двое или трое небритых, исхудавших людей в ободранных мундирах спали, уронив головы на столы в разных концах зала. Крупная, быстрая в движениях женщина в белом кепи, наклонившись, пыталась оттереть въевшееся расплывшееся пятно на одном из столов.

Выйдя чуть вперед и вежливо поклонившись, немецкий офицер светски улыбнулся устало распрямившейся навстречу ему даме.

– Просим извинения фрейлейн. Даже не знаем, что хотели бы попросить и чем могли бы быть полезны данному заведению. На всякий случай, не будете ли так любезны разъяснить заплутавшим путникам, чем вы тут заняты и вообще, что, так сказать, в этой местности происходит.

Глаза женщины полезли на лоб.

– Так вы что… это… нормальные?

Немецкий офицер, на мгновенье задумавшись и видимо не зная, как ответить, легко пожал плечом.

– Хотелось бы надеяться на это, притом что многое здесь и в последнее время уже весьма относительно. Но, по крайней мере, практически каждый из нас владеет человеческой речью, без причины не агрессивен и способен более или менее связно рассуждать.

Вытерев лоб рукой, женщина оперлась на спинку стоявшего рядом стула и бросила тряпку на стол.

– Поразительно, – сказала она, – чего я меньше всего могла ожидать здесь после всех этих лет – так это встретить душевно вменяемых людей, да еще в таком количестве. Уж не знаю, откуда и зачем вы прибыли, но в любом случае прекрасный контраст тому дерьму, в котором каждый день приходится полоскаться.

– К вам приходят безумцы? – спросил Вагасков.

– Безумцы? Вы – вежливый, образованный человек. Сюда приходят человекоподобные животные, тупо умеющие передергивать затвор и прицеливаться, с трудом помнящие, причем плохо, как убивать людей, и с трудом владеющие двумя или тремя словами. При этом они – то ли по старой памяти или инстинкту – хотят видеть женщин, танцующих на сцене – не важно что, лишь бы при этом они могли подбрасывать ноги и изображать что-то похожее на канкан. И за это они делают такую милость не убивать нас и даже, можно сказать, платить за увиденное.

– Платить? – немецкий офицер с удивлением посмотрел на женщину. – Здесь имеют хождение какие-то деньги?

– Здесь не имеют хождения никакие деньги, тем более, что и купить на них нечего. Здесь имеет хождение еда. В качестве платы за представление эти беспамятные вояки приносят нам остатки своих пайков – это только новоприбывшие, у кого эти пайки еще есть. Либо просто грибы, ягоды и прочие дары болотной флоры – без этого мы все давно загнулись бы с голоду – как загибается со временем и большинство этих дарителей, к счастью, впрочем, здесь все время появляются новые. «Нам» – это мне и моим пяти девочкам, на большее количество такой еды, наверно, бы и не хватило.

– Натуральный обмен, – кивнул немецкий офицер. Он, подумав, осторожно поднял глаза на женщину. – Я правильно понимаю – вам платят только за спектакль?

– Только за спектакль, – кажется совсем не обидевшись, чуть устало кивнула женщина. – Ничто другое их, к счастью, не интересует. – Как-то разом обмякнув, она села на стул. – Как и нас, пожалуй. Впрочем, все это не так уж важно. – С быстро вспыхнувшей искоркой интереса она цепко взглянула на немецкого офицера и стоявшего рядом Вагаскова. – Ну а вы, господа, не откажете ли в любезности разъяснить и мне, кто вы такие и с какой целью здесь, так сказать, путешествуете?

На мгновенье замешкавшись, немецкий офицер сдержанно поднял глаза на нее.

– Мы… Как бы вам лучше объяснить… Скажем так – наша цель – пройти эту местность насквозь.

В глазах женщины, казалось, на мгновенье что-то вспыхнуло.

– Пройти насквозь, до конца. То есть вы идете туда – ко дворцу этого бога. Теперь все ясно. – Словно быстро соображая что-то, она коротко взглянула на немецкого офицера. – И это, наверно, не так просто получается пока что, верно? И вам, вероятно, очень хотелось бы узнать, каким путем можно дойти до конца этой местности с наименьшими потерями и как можно скорее – я верно поняла?

Немецкий офицер резко придвинул стул и сел напротив нее.

– Вы поняли абсолютно верно. И если вы действительно знаете такой путь или как-то иначе можете помочь нам в этом отношении, то у нас есть предмет для разговора.

Кажется еще что-то обдумывая, женщина сухо кивнула.

– Предмет есть. Есть и путь – не скажу, что вполне приятный и безопасный, но, по крайней мере, наиболее разумный и целесообразный из возможных. Есть даже начерченный план – не буду рассказывать, как и при каких обстоятельствах он мне достался, это не интересно, да вы мне, скорее всего, и не поверите. Скажу только, что сама прошла как-то им и дошла до места, где, чтобы попасть во дворец бога, достаточно было только сесть в лодку и переплыть реку. Но об этом потом. Надеюсь, вы не обвините меня в излишней меркантильности, но вам придется кое-что добыть для нас взамен.

– Что именно? – ровно спросил немецкий офицер. – Говорите без обиняков и называйте вещи своими именами – я весь внимание.

– Вас, наверно, удивит моя просьба, – сказала женщина, – а может, и насмешит. Впрочем, это не имеет значения. Так вот – моим девочкам нужны новые сценические костюмы. – Заметив выражение недоумения на лице немецкого офицера, она, словно ожидая этого, усмехнулась. – Есть вещи, которые мужчинам очень сложно понять. Вы не представляете, как быстро приходят в негодность костюмы для танцев, особенно если ими пользоваться каждый день в течение нескольких лет – там уже негде ставить новые заплаты. И, надеюсь, вы не думаете, что это прихоть – эти костюмы – наше средство труда, от них зависят наша жизнь и пропитание.

– Это понятно, – нетерпеливо сказал немец, – но, надеюсь, и вы понимаете, что для этого мы хотя бы примерно должны представлять, где можно достать все это – если в таком месте это вообще возможно.

Женщина вновь усмехнулась. – Возможно. И не где-нибудь, а в магазине. Здесь, в этих местах, есть настоящий модный магазин, причем достаточно большой. Не спрашивайте, что он здесь делает и откуда появился – здесь и без того достаточно вещей, которые я не могу объяснить. Но он существует. Более того, чтобы выполнить то, о чем я прошу, вам не потребуется денег – когда-то я оказала хозяйке этого магазина существенную услугу, и все, что нужно, она отдаст вам даром – ей отлично известно, что и в каком количестве нужно, и вам не придется ходить между вешалками и решать не свойственные мужчинам вопросы. Проблема только в том, чтоб добраться туда. Магазин находится в области Багрового тумана – это действительно туман, дымка темно-красного цвета, в которой вы вряд ли что-то разглядите на расстоянии больше нескольких метров. И там, в окружении… гм… некой небольшой полосы препятствий стоит этот магазин – не спрашивайте, опять-таки, почему и зачем. Трудность, собственно, будет не только в том, чтобы добраться туда, но и в том, чтобы найти дорогу назад. Не буду скрывать – вы не первые, к кому я обращаюсь с этой просьбой, я как-то посылала туда пару человек из тех, кто по своему облику хоть как-то приближался к состоянию вменяемости. Не вернулся никто, и, я думаю, никто и не дошел, впрочем, я особо и не надеялась. Вы – другое дело. Вы – нормальные люди, и, полагаю, в этом случае и у вас, и у нас есть надежда.

– Как добраться туда? – спросил немецкий офицер.

– Сразу за домом начинается лощина, километра через два она выводит на дорогу, там уже начинается Багровый туман. По дороге надо повернуть в левую сторону – это все, что я знаю. Там, в тумане, есть люди и человеческое жилье. Их мало, но это не ополоумевшие солдаты, они знают, что есть магазин, и смогут, вероятно, объяснить, как дойти к нему. Больше я ничего не знаю. Знаю только, что там небезопасно и поэтому я не могу послать туда своих девушек. Берите оружие и побольше – во всяком случае столько, сколько сможет унести один человек.

– Почему один? – спросил немецкий офицер.

– Группа людей скорее привлечет внимание… в общем, насколько я знаю, лучше бы вам этого не делать. Один человек сможет проскочить незаметно – пошлите кого-нибудь помоложе и посообразительней, вам же лучше – если погибнет, то хоть один, а не все. И, главное, придумайте способ, как найти дорогу назад.

Секунду подумав, я посмотрел на уже ожидавшего моего взгляда Вагаскова.

– Если только пеленгатор. Делается квадратная рамка из проволоки, на нее принимается сигнал, преобразуется в электрический ток. Дальше рамку вращают – в том положении, при котором ток минимальный, перпендикуляр к плоскости рамки показывает направление на источник сигнала.

– На танке есть радиостанция, – сказал Иоганн, – достаточно мощная. И набор какой-то электрической рухляди – запасные инструменты и принадлежности. Возможно, из всего этого удастся сделать приемное устройство.

– Эрик, – сказал немецкий офицер, – ты же электрик. Иди и помоги им.

Втроем, поднявшись, мы пошли к танку. Найдя в ящике с электродеталями паяльник и запитав его от аккумулятора, примерно часа за два, делая простейшие расчеты на бумажке, мы спаяли приемный контур на частоту танковой радиостанции и простейший стрелочный амперметр и подсоединили это к рамке, которую согнули из проволоки. Отойдя метров на сто от танка и подождав, пока Иоганн включил радиостанцию, я покрутил рамку – конструкция действовала. Запас по току был огромный, с учетом этого можно было надеяться, что устройство будет действовать на достаточно большом расстоянии.

Подошедший немецкий офицер протянул мне два запасных магазина от автомата «Стэн».

– Возьми. Пригодится.

Сунув магазины в карман, мгновенье я помедлил, прислушиваясь к странно царапающим, самому не вполне понятным ощущениям.

– Пожалуй, я возьму меч.

Удивленный, немец бросил недоуменный взгляд на меня.

– Меч? Зачем?

Не зная, что ответить, секунду я смотрел в сторону леса, мимо него.

– Я тоже отключил болотный огонек разума.

Усмехнувшись, немецкий офицер пошел к остальным. Достав из узла меч и сложив электрическое хозяйство в поданный Иоганном заплечный рюкзак, передернув затвор и выстрелом в небо проверив, работает ли «Стэн», не оглядываясь, я обогнул дом и пошел к лощине. Окликнутый внезапно издали, я обернулся, все та же женщина в белом кепи, запыхавшись, догоняла меня. Подойдя, переведя дыхание, она быстро, чуть в замешательстве бросила на меня взгляд.

– Молодой человек… Вот что… Не хотела при всех, но должна сказать. Бойтесь одной вещи.

– Какой?

– Ну не вещи, а «кого». – Она, словно смущаясь, взглянула на меня снова. – Там, когда пройдете деревню, ну, в общем… там будут эти… вывернутые косари.

– Вывернутые косари? Кто это?

– Ну, косари, такие большие… Идут через поле. Косят. И смотрят в небо.

– Почему в небо?

– Не знаю. Но смотрят в небо, только в небо – когда косят. Не знаю. Может, ждут чего-то.

Облизнув губы, она смотрела на меня как-то ищуще.

– Я их видела как-то давно – издали, так что, когда через поле будете – лучше ползком, чтоб под косу не попасть.

Мгновенье глядя на нее, пытаясь понять, в своем уме она или нет, и так ничего и не уловив, я кивнул ей.

– Хорошо. Обязательно учту. Спасибо.

Повернувшись, я пошел вновь к лощине. Спуск был засажен дергающим за бушлат кустарником, на дне низины росла трава. Долго, час или два, я шел по неровному, сбивающему шаг щелисто-кочковатому дну лощины; увидев подъем, съезжая подошвами по глинистой грязи, цепляясь за кусты, я выбрался наружу. Обещанный багровый туман стал заметен метров за сто до подъема, здесь он сгустился, отчетливо видно было метров на двадцать вокруг, невдалеке от оставшихся позади кустов я действительно увидел дорогу. Утоптанная, ничем не вымощенная, напоминавшая, скорее, широкую тропу, она шла поперек лощины, теряясь в красноватой дымке с обеих сторон; помня слова женщины, я повернул налево. Туман сгущался, сужая видимость; по обе стороны от дороги тянулись кусты.

Пройдя сотню-другую метров, видя впереди, в красноватой дымке что-то мокро-желтоватое и бесформенное, сбавив шаг и стянув с плеча автомат «Стэн», я осторожно сделал несколько шагов вперед; разглядев, наконец, что это такое, опустив автомат, не зная, что делать, я остановился – в нескольких шагах от меня, отсвечивая слизко-желтым, занимая все пространство дороги, перегораживая путь, сидела огромная полутораметровая улитка. Почти без панциря-ракушки, точнее, с совсем маленьким, прикрепленным сзади, так что сначала я не заметил его, покрытая толстым, солидным слоем слизи, пятнисто-сетчатая, с двумя большими длинными рожками и двумя нижними маленькими, она сидела на дороге, полуразвернувшись ко мне; словно что-то почувствовав, медленно она чуть повернула ко мне длинную, кругло-лобастую голову. Избегая зачем-то делать лишний шаг к ней, сквозь легкую дымку тумана я вглядывался, пытаясь определить, есть ли у нее глаза. Глаз, судя по однородной поверхности и фактуре головы, не было. Отступив на шаг, забравшись в кусты, продираясь через них, по далекой дуге обойдя улитку, казалось, на звук вновь повернувшую ко мне голову, я выбрался на дорогу в нескольких метрах позади нее. Оглянувшись и посмотрев напоследок на круглившийся спирально желто-красноватый панцирь, я пошел по дороге. Туман то рассеивался, давая обзор на пару десятков метров, то клочковато сгущался вновь. Ни кашля, ни головокружения не было, противогазов в танке Иоганн все равно не нашел.

Внезапно раздвоившись, тропа равномерно разошлась вилкой в обе стороны, обе, равномерно погруженные в красную дымку. Секунду помедлив, я свернул направо, дорога пошла чуть вверх, временами она чуть петляла, словно пьяно, вправо и влево; пройдя шагов двести, впереди сквозь дымку я увидел на тропе что-то металлическое; подойдя и нагнувшись, мгновенье я разглядывал это – на пустой дороге, в песке, чуть присыпанный пылью, лежал старый детский велосипед. Переступив через него, я пошел дальше – два или три покосившихся бревенчатых домика видны были, проступали из тумана на взгорье.

Поднявшись, в чуть рассеявшемся тумане подойдя к одному из них, зайдя через сорванную дверь, с минуту я бродил по комнатам – ни людей, ни мебели, ни вообще каких-либо деталей обстановки не было. Стены были оклеены газетами с огромными черными заголовками, без фотографий, на незнакомом языке. Пустота и рваные, истлевшие газеты на полу были и в другом доме. Зайдя в третий дом, я на мгновенье остановился у порога – старый диванчик, кушетка, кресло, у стенки стояла вешалка с пыльной, побитой молью или какими-то другими мушками одеждой. Пройдя в следующую комнату, привалившись к дверному косяку, некоторое время я смотрел на открывшуюся мне, чуть подернутую заползшим через приоткрытое окно туманом картину – на широкой раскладной кровати лежали, взявшись за руки, двое мертвых старичков.

Мужчина и женщина, полностью, словно для парадного похода в гости одетые, полуистлевшие, как и их одежда, ровно глядя засохшими глазами в потолок, они занимали почти все пространство постели. Ухватившиеся друг за друга пальцами, не расставшиеся, они напомнили мне другую пару старичков – из города, куда посылали меня монахи, но ни перерезанных шей, ни вообще каких-либо следов насилия не было. Вдруг поняв, что давно слышу какой-то неотступный отчетливый звук, я оглянулся – ровно и размеренно работали большие часы с маятником, висевшие на стене. Гиря была задрана еще довольно высоко – понимая, что часы, даже самые лучшие и качественные не могут работать без подзаводки несколько лет, а значит, сейчас, после смерти старичков, кто-то приходит и подзаводит их, невольно оглянувшись, я вышел из комнаты. Больше домов в деревне не было, видны были пустой загон, возможно, для коз, и такая же пустая, с оборванной цепью, собачья будка. Выйдя из деревни, я пошел по дороге дальше.

Красный туман почти рассеялся, все та же проселочная дорога и большое широкое поле лежали впереди. Какие-то бревенчатые, довольно большие постройки видны были в чуть клубящемся тумане по ту сторону поля, вдалеке, какими-то странными казались они, даже с такого расстояния отчего-то понятно было, чувствовалось, что не живут там люди, незачем подходить туда, незачем стучать в двери, стучать в окна и просить воды. Не было там никого. Или был кто-то – все равно, что никто. Внезапно заметно потемнело все вокруг, словно задернутое облаками стало чуть ниже небо, без ветра зашелестели травы и тут, подняв глаза, в дальнем конце поля, темных, кажущихся почти черными на фоне двускатных крыш и серого неба, я увидел их.

Огромные, наверно, многометровые, ровной, равномерной цепью, с огромными косами в руках, круто, вывороченно задрав головы к небу, медленно они шли через поле. Ровным строем, медленно делая гигантские шаги, широко, размашисто взмахивая гигантскими косами, мерно, в полной тишине они шли цепью через поле, из конца в конец, во всю ширь занимая его. Стоя уже в части дороги, зашедшей в поле, отчего-то понимая, безошибочно чувствуя, что поворачиваться, бежать назад нельзя, вспомнив слова женщины, быстро бросившись в траву, распластавшись, временами чуть приподнимая голову, медленно я пополз вперед. Все ближе, не торопясь, приближались гигантские фигуры, не глядя вниз, глядя в небо, широкими взмахами срезавшие траву, не видевшие, что косят, казалось, заслоняя полнеба, бесшумно они шли прямо на меня. Стянув со спины ранец, положив его рядом с собой, вжавшись в землю, я ждал, не поднимая глаз, ближайшего великана, широкий, сонный взмах косы, обдав меня ветерком, прошелестел над головой, казалось, чуть задев, срезав край вздыбившегося бушлата, где-то совсем рядом ступила в траву огромная нога. Не двигаясь, минуту или более лежа неподвижно, решившись, наконец, чуть приподняв голову и оглянувшись, я увидел в темноте их удалявшиеся спины. Все так же, мерно и широко, работали косы. Чувствуя, что вставать невозможно, вставать нельзя, еще несколько минут, а может, и полчаса я лежал неподвижно в скошенной траве. Почувствовав безразличие, наконец, я поднялся – никого не было в поле ни впереди, ни позади меня. Успокоились травы, туман чуть сгустился.

Забросив за спину ранец, по низкому, скошенному полю я пошел вперед. Подойдя к странному селению, между двух огромных, без окон бревенчатых домов выйдя вновь на дорогу, я пошел по ней в сгущавшемся красном тумане, странная деревня осталась далеко позади. Сам не зная зачем, вытащив из рюкзака пеленгатор, я включил его, повертев рамку – с Иоганном у нас было условлено, что он будет включать радиостанцию каждый час на полчаса – пеленгатор работал. Так или иначе, верным путем или нет, но я отдалялся от исходной точки своего путешествия, а не приближался к ней.

Спрятав пеленгатор в ранец, я двинулся дальше. Туман снова почти рассеялся – какое-то новое селение замаячило вдалеке, дорога вновь раздвоилась, четким перпендикуляром ответвившись вправо; подумав и не став сворачивать, поправив рюкзак за спиной, я двинулся, как прежде, прямо. Какое-то небольшое сооружение замаячило далеко впереди в тумане, странное и вытянутое немного вверх, оно, казалось, не стояло на месте, а чуть заметно, рывками, в разные стороны двигалось. Подойдя ближе, я все увидел – молодой коротко стриженый парень в инвалидном кресле-каталке с покосившимися, неровно торчащими колесами, ощетинено подобравшись, вжавшись спиной в промятую спинку кресла, напряженно и, несмотря на свое положение, как-то по-боевому настороженно недобро горящими глазами глядел на меня. Два коротких обрубка ног лежали на кресле, одной рукой, судорожно вцепившись в обод, он сжимал колесо. Другой руки не было.

– Стой! – срывая голос, надсаживаясь, словно бессильно пытаясь биться в кресле, издали крикнул он. – Не подходи!

Смерив шаг, но не остановившись, пытаясь уловить, что происходит, медленно я шел к нему.

– Стой, говорю! – голос парня почти сорвался на визг. – Не подходи, где стоишь, там встал! Понял, урод? Не подходи, и не смотри, что я в этой штуке – у меня нож!

Присмотревшись, действительно увидев выставленный вперед единственной рукой кухонный тесак, который он, видимо, вытащил откуда-то, неуловимо для моего внимания сняв руку с колеса, я, не зная, что делать, остановился, глядя на него.

– Не приближаться! – крикнул парень, – стой, где стоишь, понял? Признавайся – это он тебя послал?

– Кто – он?

– Кто – он? – парень, дергаясь, на взводе, почти рассмеялся. – Он, отец, кто ж еще.

Странное неожиданное безразличие от этих слов невесть откуда свалившись, охватило меня.

– Чей отец? – омертвленно спокойно сказал я. – Если мой, то он давно умер.

– Твой? Не твой, мать твою, а мой! – Парень, щурясь, напряженно вглядывался в меня. – Шутки строишь?

– Мать тоже погибла, – сказал я. – И вообще, у меня меч. И автомат тоже. И патронов куча. Спрячь лучше свой нож. Порежешься еще.

Мгновенье, что-то соображая, парень все так же напряженно вглядывался в меня. Кажется, чуть успокоившись, притихнув, дрогнув рукой, он положил на колени нож.

– Так, значит, ты не от него? – еще как-то напоследок, остаточно дрожа, вибрируя голосом, спросил он. – А кто ты, мать твою, такой?

– Не надо про мать, – устало попросил я. – Я же говорю, она умерла. – Сам от себя не ожидая такого, я усмехнулся, – твоя-то, раз так говоришь, жива, наверно?

Глубоко вздохнув, хватанув воздух, парень, кажется, наконец успокоившись, как-то обмяк, обвис в кресле.

– Жива, – как-то бесцветно, словно бы даже о чем-то жалея, сказал он. – Раз так, извини, я думал, ты от моего отца, посланный, меня перехватить.

Вздохнув, поправив ранец за спиной, я подошел к нему.

– Зачем перехватить?

– Зачем-зачем, – снова вдруг словно ощетинившись, в тот же миг парень бессильно обмяк снова. – Затем, что убежал я.

– А зачем убежал? – эхом, почти безразлично произнес я.

На мгновенье замерев, с трудом дыша, парень вдруг заплакал.

– Затем, – справившись с собой, с неожиданно вновь обретенной крепостью в голосе произнес он, – затем, чтоб руку не отрезали.

Мгновенье, не понимая, заторможенно я смотрел на него.

– Как – отрезали? За что? Кто?

Уже снова придя в себя, зло шмыгнув носом, парень крутанул головой.

– За что? Да все за то же. Кто? Да все он же – отец.

Не понимая, морщась, еще секунду я смотрел на него.

– Отец? Так он что же… Он…

– Ну да, – как-то потерянно, снова как бы разом, теряясь, впадая в вялость, парень кивнул. – Отец, он. Он мне и ногу отрубил, и другую потом, и руку. Вот теперь последней хочет лишить.

– Отрубить… Лишить… Он что – сумасшедший?

– А кто его знает, кто он. – Вновь, кажется беря себя в руки, приходя в себя, парень посмотрел куда-то в сторону. – Хрен их теперь разберешь, кто сумасшедший, а кто нет. – Он неожиданно прямо взглянул на меня. – Хочет он, чтобы я был дерево.

– Дерево? Какое дерево?

– Ну – дерево, мало ли, какие они бывают, деревья. У деревьев же рук-ног нет. Ну вот он и хочет, чтоб я был дерево – всегда хотел. – Он шмыгнул. – С детства хотел, когда еще я родился – мать рассказывала, еще когда мне год от роду был, говорил ей – хочу, чтоб он был дерево. Ну, и когда было мне года два, взял и отрубил мне одну ногу. Только одну – с кем-то, говорят, там советовался, мол, если сразу обе, опасно, умереть может, кровопотеря. Ну и отрубил одну. А через год другую.

Холодея, я стоял, не зная, что сказать.

– А потом?

– А что потом, если б и руки потом отрубил, все время ухаживать бы пришлось, работа все-таки, а у него свои дела, и у матери тоже… Ну, в общем, оставили мне до поры до времени руки, коляску эту потом сделали, чтоб, значит, как-то передвигаться мог, сам себя обслуживать. А остальное – потом, чтоб, когда уже окрепну, отрубить все остальное и высадить в открытый грунт, чтоб дерево к тому времени уже большое, здоровое было, не засохло. – Парень, осклабившись, вновь шмыгнул. – Я к тому времени уже большой был, на коляске ездить приучился, руки подкачал – покрути вот так все время, попробуй – просто так к себе не подпускал, так он год назад ночью в питье мне что-то подмешал – очнулся, а руки нет. Опять ему кто-то посоветовал – постепенно надо. Так мне тогда и сказал – годик еще поживешь с одной рукой, а потом – все, отрублю ее и все – деревом буду. В саду, у порога тебя высажу. Не жмись, говорит, не забуду, буду поливать, удобрений подкину, ветки, листья на тебе вырастут – в общем, все будет как надо. Как с самого начала задумано.

Обесчувствленно я слушал его.

– А мать?

– А что – мать… Мать отца боится. А может, любит – кто их разберет. Сначала просила его, уговаривала, а потом мне как-то говорит – может, сынок, так и вправду будет лучше? Смотри, деревья, они какие красивые – зеленые, шелестят. Отец, он же, может, знает, что делает. – Резко он вдруг оскалился. – Отец, он-то точно знает, что делает, еще со вчерашнего дня замечаю, как топор тайком достал, точит – все, дошло, конец приходит. Вот и сбежал я.

– Сбежал? А раньше-то чего? Чего дожидался?

– Да я и бегал, еще когда с обеими руками был – бегал, но на тележке этой чертовой куда далеко сбежишь – схватили. В деревне же отец, считай, староста, все с ним заодно. Ловили. Да и некуда особо бежать. Ну, то есть, я так раньше думал. А потом случайно узнал – разговор случайно подслушал – есть куда бежать. – Глаза парня загорелись.

– Куда?

Подкрутив колесо, парень вплотную подъехал ко мне.

– Поклянись – никому не скажешь.

– Клянусь.

Парень облизнул губы.

– Из разговоров я узнал – милях в двадцати отсюда, у реки, мельница есть. И живет там русалка. Ну, то есть не просто живет, а на мельнице муку мелет, ну и на это живет. И все ей зерно на мельницу везут, а сама она – добрая, и… – на глаза парня навернулись слезы, – и такая, такая… Не могу сказать. Самая лучшая она.

– И ты решил – к ней?

– И решил – к ней. Пусть двадцать миль, пусть хоть сто, доеду к ней, спасусь, пусть тележка развалится, на одной руке доползу, зубами за коряги цепляться буду – а доползу, все равно здесь мне не жить. А догонят, кого смогу, порешу, а потом сам зарежусь.

Мгновенье я смотрел на него, на его сжатые скулы, на блестевшие глаза.

– Двадцать миль?

– Не знаю точно, говорят…

– Дорогу знаешь?

– Знаю. По этой дороге, что вбок идет, потом через лес, никуда не сворачивая, потом под гору, а там и мельница. Не та, на которую наши зерно возят – там материн свояк, никаких русалок, а дальняя – туда они не ходят, и отец не ходит – отчего-то боятся они ее. Вот я и хочу к ней. – Глаза парня вновь лихорадочно заблестели. – Спасет она меня. Она – такая… Ну и я для нее – все сделаю, я ей пригожусь.

– Понятно. – Думая о задании, о чертовом магазине, думая обо всей этой дурацкой, гадской жизни, мысленно прикидывая, сколько времени займет пеший крюк в сорок миль или в сорок километров – все это было не важно, уже на все решившись, зайдя сзади, взявшись за обод над спинкой тележки парня, я подтолкнул ее вперед. – Я тебя довезу. Руку побережешь, отдохнешь хотя бы.

Оглядываясь на меня, выворачивая голову, парень дергался, ловил мой взгляд.

– А если нагонят?

– Пристрелю, – ровно сказал я. – Любого пристрелю, и отца твоего пристрелю, извини, и остальных, если покажутся. Надо будет, все село пристрелю. Патронов хватит.

– Ну, тогда другое дело. – Приободрившись, парень хлопнул рукой по ободу колеса. – Тогда, может, еще поживем, как думаешь, может, еще поживем, значит. Только ты кати осторожней, колеса разболтались давно, на ладан дышат. Отлетит хоть одно – что делать будешь?

– На руках тебя отнесу, – сказал я. – Не беспокойся, дотянем. А насчет коляски тоже не беспокойся – на мельнице наверняка разный слесарный инструмент есть, посмотрю, детальки переберу – починим.

– Ну, если так… – успокаиваясь, парень, казалось, расслабился, расслабил то, что у него осталось от тела, в кресле. – Тогда я, может, и посплю немного – веришь, три ночи не спал, сторожил, как бы отец ночью с топором не подобрался. Он ведь, гнида, уже знал, что я от него ни еды, ни питья никакого не приму, чтоб не опоил, как тогда – во сне, со всей силы топором бы руку отрубил – и все. – Он неожиданно визгливо, как в истерике, трясясь, захохотал. – И дерево. Усну я, – продышавшись, просительно сказал он мне. – А ты кати. Только осторожно кати. Ладно?

– Ладно, – сказал я. – Спи, отдыхай.

Ровно, стараясь не дергать, равномерно распределяя вес на оба колеса тележки, легко навалившись, я катил тележку с парнем по относительно ровной дороге. Дыхание парня выровнялось, пробормотав что-то и совсем тихо, ровно задышав, он и вправду быстро заснул. Осторожно катя коляску, время от времени оглядываясь – нет ли в самом деле погони, – аккуратно огибая камни на дороге и дотянувшиеся до тропы древесные корни, часа два или три я шел через туман. Туман слегка рассеялся, через краткое время – может, полчаса, начался, как парень и обещал, лес, тропа, как ни странно, стала даже ровнее. Катя коляску, слушая скрип колес и песка под ними, слушая ровное дыханье парня, я думал, как это уже, кажется, случалось со мной сегодня, сразу обо всем. О войне. О Лике. О маме. Об отце. О войне. О проклятой, мерзкой, гадкой войне. О том, что будет правильно – выполнить задание, довезти в этот кабак, как было обещано, чертовы платья и потом, получив вожделенный план, продолжать путь ради Вотана, ради поединка и победы – или спасти этого парня, отвезти его к его, наверно, мифической русалке или, по крайней мере, к каким-то добрым, сердечным людям, которые, возможно, живут на мельнице – и сдохнуть на обратном пути, натолкнувшись на деревенскую засаду или на каких-нибудь еще вооруженных уродов и уйти окончательно из жизни, имея в активе одну единственную спасенную жизнь. Я думал и не находил ответа. Ладно, думал, я. Двадцать или не двадцать миль, и бог знает, что в этих местах вы зовете милею, может, по-вашему миля – это двести метров, но так или иначе к этой русалке довезу я тебя. Не дам я гадам всяким отрубить тебе руку. А вдруг она и вправду русалка. Не зря же шептались так о ней ироды эти.

Заматерев в движениях, уже автоматически осторожно и правильно катя коляску, почти сам засыпая на ходу, долго, часов пять или шесть, я шел через лес. Чуть слышно шелестела листва. Спал парень. Туман то комковато, хотя и ненадолго, сгущался вокруг красной мутью, то совсем пропадал. Неожиданно лес кончился. Подкатив коляску к краю обрыва, я посмотрел вниз – в сгустившемся тумане склон вел круто вниз, там, вдалеке, в долине сквозь перья дымки виднелось кусками что-то похожее на изгиб реки, но никакой мельницы, и вообще никаких сооружений сквозь туман не было видно. Так или иначе надо было спускаться. Разбудив парня, встав ниже коляски на склоне и пятясь, придерживая ее, я стал осторожно сползать по сухому, к счастью, склону, поминутно останавливаясь и проверяя, нет ли чего-либо неожиданного, опасного внизу. Натужно и нудно, добрые полчаса, с тысячей предосторожностей и даже не развалив по пути коляску, мы спустились, наконец, вниз – зеленая долина лежала впереди, где-то там, за обратным скатом холма, должна была – насколько я понимал, глядя до этого сверху – протекать река. По ровному лугу, пусть без дороги, но почти как по дороге ровно, высматривая впереди себя путь, катил я тележку.

– Смотри, – вдруг, чуть не задохнувшись, опершись рукой, привстав, сказал парень, – мельница.

Отвлекшись от пути и подняв голову, я присмотрелся – в самом деле, склон крыши и кусочек высокого водяного колеса отчетливо были видны из-за холма.

– Быстрее, – срывающимся голосом, вывернув шею, моляще, просительно глядя на меня, произнес парень, – побыстрее можешь?

Я кивнул.

– Постараюсь, – сказал я. – Только тележку бы под конец не развалить. Потерпи немного.

Вкатившись на невысокий холм, разом увидев и реку, и высокую нарядную мельницу, осторожно и аккуратно скатившись вниз, найдя ровную, мощеную обтесанными камнями дорожку, подогнанными так, что тележку почти не трясло, проехав еще метров пятьсот, мы, пройдя под полукруглым сводом деревянной, разноцветно раскрашенной калитки, въехали во дворик. Старое, но явно крепкое ухоженное здание мельницы было перед нами, кое-где вдоль забора росли цветы, дверь в дом была открыта. Опершись рукой на поручень, всеми силами привстав в коляске, вытянув шею, парень напряженно смотрел в темнеющий дверной проем. Прошла минута или другая. Быстрый грохот чего-то скатывающегося по лестнице донесся из дома, дверь, до того просто открытая, распахнулась настежь – чернявая, очень худая голенастая девчонка в короткой юбке, похожая на уличную драную кошку, перепрыгнув через ступеньки, выскочила на улицу. Остановившись, огромными глазами она секунду смотрела на парня.

– Привет.

– Привет, – словно сжавшись в коляске, разом вытянувшись вперед, парень так же мгновенье смотрел на нее, – это ты русалка, хозяйка мельницы?

– Я не русалка, – сказала девчонка. – А мельница моя, от отца осталась.

Голос парня на мгновенье, казалось, диковато нервически дрогнул. – Мне тоже от отца досталось. – В единое мгновенье неузнаваемо собравшись, вновь весь стиснувшись, сжавшись в коляске, неотрывно глядя на девчонку, всеми силами он подался к ней. – Я к тебе приехал. Хочу быть с тобой и всю жизнь ради тебя, для тебя прожить.

Быстро соскочив с порожка, подбежав к коляске, присев на корточки, приблизив свое лицо к лицу парня, девчонка огромными круглыми глазами смотрела на него.

– Ты не смотри, что у меня ног и руки нет, – быстро, казалось спеша, стараясь сразу высказать главное, хрипло произнес парень. – Рука у меня одна, но я ей все могу, все могу делать, такое могу, что другие и двумя руками не сделают. Я все для тебя сделаю.

Девчонка все смотрела на него.

– Ладно, рука, ноги, – сказала она, – сам-то ты здесь.

– Да, – сказал парень, – сам я здесь.

– А ты мне снился, – сказала девчонка. – Снилось, что ты ко мне приедешь. – Осекшись, она мельком, как-то невнимательно взглянула на его обрубленные ноги, – ну, может, не так приедешь – а, не важно. – Она положила руки на его лежащие на коляске обрубки. – Господи, как же тебя переранили. Ты не волнуйся, теперь все хорошо будет, с тобой все хорошо будет, у тебя здесь все, все будет.

Нервно хмыкнув, парень повел головой, силясь усмехнуться.

– Что, ноги новые вырастут?

– Как же им не вырасти, – сказала девчонка, – если у меня крылья выросли. Конечно вырастут. – Нежно, как что-то живое, она тронула колесо коляски. – Тут вот тебе только надо пока поправить, перекосилось все.

– Хорошо бы ему новую коляску сделать, – сказал я. – У тебя тут инструменты, детали есть?

– Конечно есть, – ответила она. – Это же мельница. – Спохватившись, она вскочила. – Господи, что же мы тут. – Подбежав, оттеснив меня, она взялась за спинку коляски и подкатила ее к порожку. Согнувшись, я подхватил переднюю часть коляски и мы внесли парня в дом.

– Тут у меня комната, – сказала девчонка, – смотри, вот шкафчик, кровать, белье – правда, красивое? – это мне еще бабушка в приданое шила. И тумбочка для всяких вещей, и вообще все, все есть. И наверху еще… – словно осекшись, забыв, что хотела сказать, медленно она присела на корточки перед парнем; подняв руку, осторожно она ощупала пальцами его висок и щеку. Подняв руку, парень прикоснулся к ее волосам. Минуту, глядя друг на друга, молча, они оглаживали лица друг друга. Словно очнувшись, отмерев, девчонка, глядя на его короткие штаны и рубашку, вскочила. – Тебе одежду поменять надо, смотри, как загрязнилось, запылилось все. У меня наверху все есть, от отца осталось, я сейчас, сейчас. – Заполошно оглянувшись, она бросилась по лестнице наверх, мгновенье спустя стало слышно, как она там, наверху, спешно двигает и перебирает что-то. Закрыв глаза, парень сидел в кресле.

– Ну что, – сказал я, – твоя взяла. Теперь, похоже, все хорошо у тебя будет.

Стиснутым кулаком парень вытер слезы.

– Как же это, – сказал он, – как же это так, сам не верил, чтобы так получилось. – Открыв глаза, снова словно мгновенно подобравшись, сверкнув глазами, он перекошенно повернулся ко мне. – Жизнь за нее положу, все для нее сделаю.

Чувствуя отчего-то усталость, я кивнул. – Сделаешь, конечно сделаешь. Ты, главное, люби, люби ее. У тебя член-то есть?

Как-то нервно хихикнув, парень качнул головой.

– Член есть. Есть, есть член, забыл отрубить папаша, мерзавец.

– Ну вот и хорошо.

Скатившись с лестницы, девчонка принесла штаны с подвернутыми штанинами и рубашку. Застыв на секунду, она тряхнула головой. – Господи, тебе же помыться надо. Совсем ополоумела, не помывши, одежду сую. – Она быстро, словно извиняясь, посмотрела на него. – Тут банька есть, я приготовлю, подождешь немного, я быстро – ладно?

– Посиди со мной немножко, – попросил парень. – А банька, это хорошо, я подожду.

Как-то сразу, словно автоматически, как во сне, девчонка послушно опустилась на стул.

– Значит, мельница у тебя, – сказал я. – А кто приносит зерно на помол?

Словно не сразу услышав, мгновенье помешкав, девчонка дернула плечом как-то безразлично.

– Сама не знаю. Я их и не видела никогда. Утром выхожу – на дворе мешки с зерном стоят. Ну я их на помол и беру, часть муки себе оставляю, понятно. – Она подумала. – Тут вообще мало кто бывает. Пару раз солдаты какие-то сумасшедшие приходили, ввалились, все тут перевернули у меня, слава богу меня не тронули, не изнасиловали. – Она быстро хихикнула. – Видно я им не понравилась.

– Вот идиоты, – горячо сказал парень. – Ты самая красивая.

– Значит, солдаты, – сказал я, – давно это было?

Секунду она думала. – Не помню. Может, месяца три назад.

Секунду я раздумывал сам. Черт с ним, подумал я, плевать, прав я или не прав.

– Вот что, – сказал я парню, – возьми-ка ты автомат. Место тут, конечно, тихое, но видишь, всякое случается. А вкусы у солдат разные бывают.

Блеснув глазами, кажется желая что-то сказать, но передумав, парень, мгновенье помедлив, взял автомат. Отдавая его, как-то машинально про себя отметив, что автомат «Стэн» с его железным упором для плеча как будто специально сделан для стрельбы одной рукой, я передал парню и оба запасных магазина. Машинально положив все на колени, парень неотрывно смотрел на девчонку, она, как во сне, смотрела на него.

– Ладно, – сказал я, – пойду я, вам тут и без меня дел хватает.

Словно очнувшись, девчонка подняла глаза на меня.

– Да-да, спасибо вам, – сказала она, – давайте я вас до калитки провожу.

Кивнув парню, я вышел из дома. Вместе мы шли через дворик, камешки тихо скрипели под ногами.

– Не слышали, тут где-то в округе или, может, подальше где, магазин одежды есть, – спросил я. – Ну там всякие женские платья, костюмы.

Равнодушно девчонка пожала плечами.

– Это милях в пяти, за лесом, посреди поля, – просто сказала она. – Только там никто ничего не покупает. Да и не ходит туда никто, говорят, опасное место. И зачем он там, бог его знает.

– Понятно, – сказал я, – это в какую сторону идти?

– Вон туда. Как из леса выйдете, сразу увидите. Странный такой, стеклянный. Стоит себе в поле и стоит.

– Спасибо вам, – сказал я. – Парня берегите.

Глаза ее блеснули.

– Сберегу, еще как сберегу, – сказала она, – я за него глотку перерву любому.

– Ну и хорошо.

Кивнув ей, повернувшись, я пошел к лесу. Трава шелестела под ногами. На ходу, не зная зачем, я достал и проверил пеленгатор. Он работал. Сунув его обратно в ранец, сойдя с небольшого пригорка, я вступил в лес. Было тихо, не шелестела листва над головой, не пели птицы, лишь багровый туман, внизу, словно прибитый, клочковато клубился, цепляясь за низкие кусты. Без всяких приключений, никого не встретив, никого не убив и никем не убитый, примерно часа через полтора я вышел из леса – широкое поле расстилалось передо мной, серые облака висели над ним, невдалеке по нему шли коровы. Одно только необычное было во всем этом – прямо посередине поля, словно вырастая из травы ажурными, с высокими окнами, стенами, стояло такое же изящно легкое, респектабельно-изысканное, словно каким-то волшебством перенесенное из какого-нибудь столичного европейского города нарядной архитектуры здание.

Здание было одноэтажное, со множеством виньеток и блестящих витиеватых украшений, крыша была почти плоская, а все это вместе напоминало какой-то нуворишески-богатый выставочный павильон. Позвякивая бубенчиками, коровы в некотором отдалении шли мимо здания. Внезапно что-то ударило, в воздухе что-то рвануло и треснуло, спустя несколько мгновений дым рассеялся, словно единым рывком оторванная задняя половина коровы, запоздало дернув ногой, недвижимо лежала на траве. Передней половины не было. Не обращая особого внимания на случившееся, остальные коровы вальяжно брели дальше. Вполголоса выругавшись, достав меч, согнувшись и тыкая им перед собой в землю, медленно я двинулся через поле к павильону; пару раз уткнувшись клинком во что-то железное, далеко обойдя это место, минут через пятнадцать я приблизился, наконец, к входным дверям павильона. Над входом красовалась разноцветно-элегантная, в стиле модерн вывеска.

«Модное бюро мадмуазель Жози»

Сорвав росший у самых стеклянных дверей пучок травы и наскоро обтерев бушлат, стараясь не задевать мечом стеклянные двери, я вошел внутрь. Длинные ряды вешалок и авангардистски угловатых манекенов с полупрозрачными женскими платьями заполняли помещение, три или четыре девушки в одинаковых косынках маячили в дальнем его конце, одетая в узкое черно-белое с широкими белыми отворотами платье небольшая женщина на высоких каблуках, с завязанными тугим пучком иссиня-черными волосами неторопливо приблизилась ко мне.

– Чем могу служить?

Чувствуя себя в каком-то издевательски-заплесневелом царстве абсурда, с трудом справляясь с соблазном отсалютовать ей мечом, я просто вертикально поставил его, уткнув острием в кафель пола.

– Добрый день. Я за платьями для кабаре «Лесная карусель».

Казалось ничуть не удивившись, женщина секунду рассматривала меня.

– Я поняла. Добрый день. Бедная мадам Мишель, узнаю ее, несмотря ни на что, она все-таки надеется на лучшее.

Величественно кивнув мне, она сделала знак вставшим на изготовку девушкам.

– Принесите груз для мадам Мишель. А вы, – она обернулась ко мне, – присядьте пока здесь, попейте чаю.

Взглянув в угол, я сел за стеклянный столик. Поспешно подошедшая девушка принесла мне чай, сделав глоток и ничего не почувствовав, я поставил чашку на блюдце, машинально глядя через стекло за удаляющимися к лесу коровами. Кажется, их стало еще на одну меньше. Подошедшая женщина села за столик напротив меня.

– Как состояние Багрового тумана? – вежливо спросила она. – Усиливается?

– По-разному, – ровно ответил я. – Кое-где усиливается, где-то совсем рассеялся.

– Бедная мадам Мишель, – повторила женщина, – я много раз говорила ей – бросить всю эту суету и оградить себя надежным кольцом безопасности. Как мы. И, как видите, мы совершенно не бедствуем теперь.

Мгновенье я смотрел на нее.

– Ее девочкам надо пить и есть.

Женщина отрешенно кивнула.

– Ах да, пить и есть. Об этом я совершенно забыла. Мы-то эту проблему решили теперь. – Она оглянулась. – Ну вот, ваши платья и шапо уже здесь.

Аккуратно сложенная девушками гора круглых и прямоугольных картонных коробок, игриво перевязанных разноцветными ленточками, высилась у меня за спиной. Мгновенье я смотрел на нее.

– И как я это унесу?

Женщина проследила за моим взглядом.

– В самом деле, проблема. Но ничего. Мы предоставим вам транспорт.

Кивнув девушкам, она равнодушно отвернулась. Кинувшиеся со всех ног куда-то, через минуту они прикатили широкую, на четырех высоких колесах тележку и погрузили все коробки туда.

– Колеса высокие, – сказала женщина, – на них вы сможете двигаться и по пересеченной местности. – Она вопросительно посмотрела на меня. – Что-нибудь еще?

Поднявшись, я тронул рукоятку тележки.

– Смокинг.

Не глядя на их реакцию, покатив перед собой тележку, аккуратно я раздвинул ею стеклянные двери павильона; примерно помня, каким путем шел сюда, но все-таки проверяя перед собой мечом почву и таща за собой тележку, я дошел до леса. Решив не рисковать и не мудрствовать, не включая пеленгатор, помня, каким путем шел сюда, по тем же тропинкам миновав лес, выйдя в поле, бросив прощальный взгляд на речку и мельницу, проклиная все и всех, ухватившись за ручку тележки, я стал втаскивать ее в гору. Часа полтора потратив на это, пару раз рассыпав часть коробок и снова собрав, я, взобравшись на гору, вошел в лес. «Машина», – подумал я, – «теперь я машина». Несколько часов в лесу, в то рассеивающемся, то густевшем Багровом тумане, пару раз для проверки на всякий случай включая пеленгатор, на незамеченных ухабах рассыпая и вновь собирая коробки, через несколько часов я вышел все на ту же дорогу. Дойдя до памятной развилки, свернув, по дальней дуге, по бездорожью далеко обойдя бревенчатые, без окон, строенья и поле, где повстречался с косарями, с помощью пеленгатора несколько раз сверяя в тумане направление и проскочив, видимо, заодно и три мертвых домика на взгорье, продравшись через какой-то кустарник, я вышел, наконец, на дорогу.

Пройдя пару сотен метров, увидев в клочковатом тумане впереди что-то знакомое, почти нервически я едва не рассмеялся – все та же огромная полутораметровая улитка, серьезно наклонившись, внимательно ощупывала четырьмя наклоненными отростками лежавший в пыли детский велосипед. Объехав ее вместе с тележкой, на мгновенье я задумался, прикидывая – получалось, что за те примерно сутки, что я отсутствовал, она прошла по дорожке несколько сот метров. Спустив тележку в лощину, протащившись кочковатым низом и вытащив ее, наконец, на поверхность, последнюю сотню метров, теряя силы, я дотолкал ее до дома. Сидевший у танка Иоганн бросился за хозяйкой, пару минут спустя восторженно голосящими девочками коробки были разобраны и утащены наверх. Кто-то из наших сидел в доме, некоторые возились с танковым хозяйством. Подошедший немецкий офицер, мельком взглянув на спешно приближающуюся к нему хозяйку, подошел ко мне.

– Где твой автомат? – спросил он.

Бессильно привалившись к броне танка, мгновенье я соображал, как ему ответить.

– Сложилась определенная ситуация, – сказал я. – Пришлось отдать союзникам.

Невозмутимо выслушав меня и скептически ухмыльнувшись при слове «союзники», немецкий офицер повернулся к женщине.

– Ну как?

Поспешно подойдя, она торопливо подала ему сложенный вдвое лист.

– Да-да, пожалуйста, все, как обещала.

Развернув объемистый лист, вместе с подошедшим Вагасковым немецкий офицер с минуту разглядывал его.

– Спасибо, – закрыв лист и переглянувшись с Вагасковым, он повернулся к женщине. – Над этим мы подумаем.

Мгновенье женщина смотрела на них обоих.

– Не могу понять, – сказала она, – зачем вы все это сделали. Вместо этого вы же могли просто пытать меня.

Секунду немецкий офицер отрешенно смотрел куда-то поверх ее плеча.

– Если б он не вернулся, так, наверно, и пришлось бы, – бесстрастно сказал он. – Но начинать с этого… гм… не тот род войск.

Как-то разом сникнув, хозяйка опустила голову.

– Понятно.

– Не слушайте его, – сказал ей Вагасков, – он шутит.

Немецкий офицер с любопытством посмотрел на него.

– Ты думаешь? – Чуть нервно дернув головой, он поморщился. – Довольно. Нам надо с тобой принимать решение. И принимать быстро – учитывая вновь возникшие обстоятельства.

Кивнув, Вагасков ничего не ответил ему. Что-то почувствовав и приглядевшись, я увидел то, что не заметил раньше, – то, что немецкий офицер в этот момент держал в руке. Со стальной розы упал пятый листок.