V. Гуманистическое планирование

Изучая сближение планирования в бизнесе и правительственного планирования, скоро понимаешь, что это предполагает также сближение психологии и социальной психологии, с одной стороны, и управления и планирования – с другой. Последняя область сближения включает два важных раздела: один, довольно очевидный, включает работу промышленных психологов. Возможно, один из самых значимых шагов, с которого началась вся последующая работа, был сделан Элтоном Мэйо в его знаменитом эксперименте на заводе «Дженерал Электрик» в Хоторне, где он изучал влияние на производительность труда различных способов манипулирования участвующим в производственном процессе человеческим материалом. Мэйо набрал неквалифицированных работниц, ввел перерывы и другие побуждающие стимулы, и производительность возросла. Потом он отменил все эти стимулы, но производительность продолжала расти. Наконец у него возникла идея – прозрение выдающегося ученого, – что причина этого была не в перерывах и чаепитиях, не только увеличивавших производительность труда, но и снижавших прогулы и создававших более дружеские отношения между работницами, а в совершенно другом факторе – появлении интереса к тому, что работницы делали. Они активно и с интересом участвовали в работе просто потому, что им сказали об эксперименте, в котором они участвовали, и о его значении, и таким образом впервые чисто механическая, монотонная, утомительная работа преобразовалась в нечто их интересующее. Именно это и был фактор, вызвавший рост производительности труда. Благодаря эксперименту Мэйо впервые был установлен принцип: интерес к работе – мощный побудительный мотив помимо монетарного интереса.

Промышленные психологи, последователи Мэйо – Ликерт, Макгрегор, Уайт и другие – добавили к открытиям Мэйо новый материал. Может быть, Макгрегор пришел к наиболее радикальным выводам, подчеркивая значение не только удовлетворения Эго – т. е. гордости и самоуважения, но также, возможно, того, что в современной психологии именуется «самоактуализацией» или «самореализацией», – для увеличения производительности труда.

Впрочем, имеется один момент, который не следует забывать, а именно: все эти исследования искали ответ на вопрос о том, как можно мотивировать людей на лучшую производительность или как следует использовать средство – человеческий материал – для достижения цели – более эффективного использования машин? Другими словами, профессор Мэйо назвал свою книгу «Человеческая проблема промышленности», хотя мог бы назвать «Промышленная проблема человека», но он не стал этого делать. Так или иначе, главный вопрос остается: «Кто есть цель и кто есть средство?» или, может быть, «Кто есть цель и каковы средства?». Как представляется, в области промышленной психологии целью является производительность труда, а развитие человека, того, что есть в нем хорошего, – это средство для достижения такой цели. Действительно, многие промышленные психологи предполагают существование заранее заданной гармонии между интересами человека и индустрии, гармонии, предполагающей, что то, что лучше всего для человека, лучше всего и для промышленности. Полагаю, что́ до некоторой степени это верно, но следует спросить себя: что́, если это не так? Как нам относиться к библейскому высказыванию «Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?» И далее: «Или какой выкуп даст человек за душу свою?» Ответ, конечно, таков: душа не имеет меновой стоимости.

Несмотря на всю ценную работу, проделанную промышленной психологией, я полагаю, что в данном вопросе она ошибается. Допустив эту заранее заданную гармонию между интересами производства и благом человека, она маскирует фундаментальный вопрос: какова на самом деле наша главная забота? Заинтересованы ли мы в первую очередь в росте человека или в производительности труда, машинах, организации?

Мы вынуждены прямо посмотреть на тревожное противоречие. Наша культура основана на иудео-христианской традиции, и мы воспитаны в вере в десять заповедей и в золотое правило; тем не менее на практике почти каждый, кто действует в соответствии с десятью заповедями и золотым правилом, оказывается неудачником. Конечно, с определенными исключениями и особенно в некоторых областях трудно сочетать максимальный успех с соблюдением нашего традиционного нравственного закона. Мы верим в один набор ценностей, но действуем в противоположном направлении. Я не проповедник, но нетрудно увидеть, что такой раскол в нас самих имеет довольно вредные последствия. Человек, живущий на этом «расколотом уровне» – с одним набором ценностей, который он уважает, и с другим, в соответствии с которым он действует, страдает от чувства вины, высасывающего из него энергию, делающего его агрессивным, очень часто заставляющего проецировать собственное чувство вины на других и т. д.; чрезвычайно важно, таким образом, осознать тот конфликт, в котором мы живем. Следуем ли мы словам Матфея или принципу, согласно которому цель всех наших усилий – рост и эффективность нашей экономической машины?

Следует сделать еще одно предостережение по поводу работы, проделанной в промышленной психологии. Как и бо́льшая часть академической психологии, промышленная психология ориентирована бихевиористски, в отличие от динамически ориентированной глубинной психологии, являющейся сферой моей собственной работы. Позже я постараюсь объяснить, почему это различие чрезвычайно важно в отношении приложения психологических методов в менеджменте и планировании.

Второй, и более фундаментальный, момент сближения между психологией и наукой управления, впрочем, заключается в конвергенции аналитической социальной психологии и идей философии управления, в частности содержащихся в работах Озбекхана и Черчмена. Они очень ясно сформулировали вопрос: «Ради чего мы планируем? Какова цена нашего планирования?» Они напоминают нам, что мы должны осознавать нормы и ценности, лежащие в основе всего нашего планирования, прежде чем говорить о стратегическом или даже тактическом планировании.

Тесно связан с этими вопросами и другой, еще более фундаментальный. Что мы имеем в виду под планированием? Имеем ли мы в виду упорядоченное выполнение заранее намеченного плана или, как выразил это Озбекхан, «желаемое будущее»? Давайте рассмотрим для примера использование компьютера для сравнения предположительно подходящих брачных партнеров. Должна ли предполагаемая новобрачная, участвующая в таком сравнении, сказать: «Мы планируем пожениться в следующем месяце» или «Наше бракосочетание запланировано на следующий месяц»? Я думаю, что такой вопрос важен не только для этой счастливой или несчастной пары; он касается всей концепции планирования в нашем обществе. Действительно ли мы планируем или нам запланировано планировать в соответствии с определенными принципами, которые мы не подвергаем сомнению и за которые не несем ответственности?

Что это за принципы, в соответствии с которыми планируется наше планирование? Как представляется, единственная норма планирования, развившаяся в нашем технологическом обществе, такова: человек должен делать все, что технически возможно сделать.

Такой принцип технологической ценности означает, что если бы мы имели возможность отправиться на Луну, нам следовало бы сделать это безотлагательно. Аналогично, если бы мы узнали, как создать еще более разрушительное оружие, то нужно не откладывая это сделать. В такой перспективе техническая осуществимость делается источником формирования ценностей. Если действительно нормой становится то, что возможно технически, то от религиозных и этических норм приходится отказаться. Все наши традиционные духовные нормы основывались на идее, что каждый должен делать то, что хорошо для человека, что истинно, что красиво, что способствует росту и жизненной силе человека. Если мы примем систему норм, которые гласят, что мы должны делать все, что способны совершить технически, тогда хоть мы на словах и будем придерживаться традиционной системы ценностей, мы на деле от нее откажемся. Конечно, такое технологическое допущение, что «человек должен делать то, что может сделать», не является явной нормой, которую мы осознаем как принцип ценности. Тем не менее она определяет наши действия, хотя сознательно мы придерживаемся норм иудео-христианской традиции.

Оказываемся ли мы в таком случае перед лицом неизбежной коллизии норм гуманизма и команд технического прогресса? К счастью, есть третья возможность для системы ценностей, основанная не на откровении, а на знании человеческой природы. В основе этой системы ценностей лежит идея о том, что возможно определить, что́ хорошо и что́ плохо для человека, если мы сможем понять его природу. «Хорошее» и «плохое» здесь не означает того, чего человек хочет или не хочет, или просто того, что хорошо или плохо для его материального благосостояния; имеется в виду то, что способствует полному росту целостного человека, всех его способностей и возможностей, то, что хорошо для достижения им оптимальной человеческой зрелости. Таким образом могут быть установлены объективно обоснованные нормы, без ссылки на откровение; эти нормы по сути идентичны тем, которые присущи всем великим мировым религиям – даосизму, буддизму, иудаизму, христианству, исламу. Хотя я не могу показать осуществимость таких норм в этой главе, есть смысл добавить некоторые пояснения, которые помогут установить связь между концепциями, используемыми в системном анализе и в психоанализе.

Человек – это система, сходная с экологической или политической, телесная, клеточная или общественная или организационная система. Анализируя систему «человек», мы понимаем, что имеем дело с системой сил, а не с механической структурой единиц поведения. Как и любая система, система «человек» обладает величайшей внутренней связанностью и проявляет величайшее сопротивление изменениям; более того, изменение одного элемента, который предполагаемо является «причиной» другого, нежелательного элемента, не произведет к переменам в системе как в целом.

Трудности в понимании системы «человек» лежат в двух направлениях. Во-первых, мы встречаемся с той же трудностью, что и с пониманием концепции системы на уровне здравого смысла. Оно требует мышления в терминах процессов и отказа от старинной модели причин и следствий. Во-вторых, для большинства людей трудно принять идею сил, стоящих за явным поведением. Позвольте мне привести очень простой пример. Если вы увидите кричащего человека с покрасневшим лицом, вы скажете: «Он сердится», и это будет верное высказывание. Но если вы вникнете в систему более глубоко, вы можете сказать: «Этот человек испуган», а если еще глубже, то можете решить: «Этот человек чувствует себя беспомощным». Все три заключения правильны; однако мы сталкиваемся с различной степенью релевантности, поскольку только одно утверждение – «Этот человек чувствует себя беспомощным» – близко к тому основополагающему факту, который я рассматриваю: пока я вижу человека как рассерженного, я вижу только поверхностный феномен.

Мотивирующие силы часто оказываются бессознательными. Например, вы видите служащего за окошком почтового отделения. Как раз пробило шесть; еще три человека ждут своей очереди, но служащий закрывает окошко. Если вы хороший наблюдатель, вы заметите на его лице мгновенный проблеск удовлетворения тем фактом, что этим троим придется уйти, не купив марки. Служащий этого не осознает, но происшествие может намекнуть вам на то, что в совершенно иной ситуации – например, при режиме террора – этот человек мог бы оказаться палачом-садистом. Садистская тенденция может явно обнаружиться в обстоятельствах, позволяющих проявлять ее совершенно открыто и даже, возможно, найти поощрение. Здесь мы снова видим, что определенная сила, как, например, садистское желание, остается едва ли проявляющейся в действиях или осознаваемой, но в определенных обстоятельствах может стать могущественной в системе конкретного человека.

Еще одним элементом этого анализа системы «человек» является то, что она относительно предсказуема. Возможно, лучше было бы сказать «характер», а не «человек-система», поскольку все мы знакомы с тем, что понимается под «характером». Кроме того, даже люди, не являющиеся профессиональными психологами, научены опытом считать, что характер человека не идентичен демонстрируемому им поведению и тем более тому, что он сам о себе думает. На самом деле, когда мы судим о людях, мы исходим не из того, что они делают в этот момент, а из интуитивно понимаемых сил, которые, как мы считаем, могут позднее выйти на поверхность при определенных обстоятельствах. Конечно, даже при величайшем знании о человеке, которое может у вас быть, невозможно с уверенностью предсказать его будущее поведение – только с некоторой вероятностью. Однако хотя мы не можем предсказать будущее поведение отдельного индивида, мы можем предвидеть будущие действия масс, если знаем структуру характера, общую для целой группы.

В качестве примечания полезно вспомнить о том большом интересе, который мы в 1932 году испытывали в отношении реакции рабочих и служащих на Гитлера, если и когда он придет к власти. Насколько были известны их мнения, они были почти на сто процентов против нацизма, однако мы были убеждены, что все зависит от относительной силы авторитарных и антиавторитарных сил в структуре их характера: будут ли они бороться с Гитлером, станут ли сами нацистами, как только Гитлер победит, или постараются выжить, не будучи ни активными противниками, ни ярыми приверженцами Гитлера. Мы смогли приблизительно предсказать процент индивидов, которые выбрали бы один из трех вариантов, анализируя структуру характера этих групп.

Мой главный тезис сводится просто к тому, что анализ системы «человек» должен стать составной частью анализа системы «предприятие» или системы «общество». Другими словами, наука о человеке должна сделаться одной из управленческих наук. Даже если мы не придем к согласию о возможности выработки объективно обоснованных ценностей на основании знаний о человеке, остается несомненный факт: мы просто не будем знать, что мы делаем при планировании, если не поймем систему «человек» и не включим ее в социальную и организационную системы. Иначе говоря, мы занимаемся анализом социальной системы без учета одной из самых важных подсистем. Кроме того, как только мы поймем систему «человек», трудная проблема определения универсальных объективно обоснованных ценностей может несколько утратить свою важность. Даже если мы не согласимся относительно правомерности системы рациональной этики, мы можем прийти к общему ответу на вопрос о том, что делает для человека определенная система управления. Как только мы осознаем последствия нашего планирования для человека, мы сможем решить на основании этих последствий, предпочитаем ли данную цель планирования и метод управления другим. Последствия – и это очень важный момент – могут быть поняты только при изучении системы «человек» в рамках социальной системы, на которую ориентировано планирование. Без знаний о человеке мы можем счесть результаты оправдывающими наш излюбленный метод планирования, но это будет фикцией. Впрочем, важно не ограничиваться вопросом: «Каковы последствия для поведения человека во время семи-восьми часов работы определенного способа планирования или управления?», но также задаться вопросом: «Каковы эти последствия для поведения человека вне рабочей ситуации?»

Подумаем о характерном примере: «синий воротничок» на монотонной работе. Ему скучно, неприятно, он сердится. Работа не доставляет ему удовольствия, но он компенсирует свое неудовольствие от работы потреблением, которому он может отдаться после работы, когда он уже устал, или в выходные. Впрочем, его потребление ограничено, и это его раздражает. Он живет в мире, где рекламируется гораздо больше того, что он в состоянии потребить. Несмотря на прекрасный по сравнению с рабочими в остальном мире уровень жизни, субъективно он довольно стеснен в потреблении. Мы слышим, как он жалуется на налоги, на поселившихся по соседству негров или на боязнь потерять работу. Как отражаются его скрытое возмущение и гнев на его отношениях с женой и с детьми? Как отражаются они на выполнении им функций гражданина? Не попадет ли он со временем в ситуацию, когда легко станет жертвой демагога, который воспользуется его возмущением в целях, не имеющих ничего общего с интересами этого синего воротничка? Я хочу сказать, что если вы добились определенного эффекта в системе труда, вам может казаться, что вы вполне успешно управляете ею, но вы при этом можете создать дефекты в системе «человек», как индивидуальные, так и социальные, которые перевесят достигнутые положительные следствия для управления и производства. Только вдумчивое и аналитическое изучение структуры человека может показать действительный общий эффект определенного вида планирования и управления.

Со временем, конечно, вы можете прийти к концепции норм, объективно обоснованной с точки зрения, вполне знакомой тем, кто занимается системами. Если вы спросите, каково оптимальное функционирование системы «человек», вы могли бы ответить: это означает оптимальное развитие всех его способностей, минимальные конфликты и бесполезные затраты энергии в самом человеке, между людьми и между человеком и окружающей средой.

Один или два примера могут более конкретно показать, что подразумевается под этим общим принципом. Человек испытывает потребность в близости с другими людьми. Близость может принимать несколько форм – например, близость подчиненного с тем человеком, от которого он зависит. В этом случае ценой близости оказывается отсутствие независимости, отсутствие собственного суждения или бунтарские тенденции, хотя часто и неосознаваемые, против того, от кого человек зависит. Близость, основанная на подчинении, тормозит полное развитие индивида и создает в нем глубокий конфликт, особенно в силу конфликта между подчинением и бунтом.

Существует только одна форма близости, которая не тормозит развитие и не вызывает конфликта или бесполезной траты энергии, – это зрелая любовь; под таковой я понимаю полную интимность между двумя индивидами, при том что каждый из них сохраняет полную независимость и в определенной мере отстраненность. Любовь по своей сути не конфликтна и не энергозатратна, поскольку соединяет две глубочайшие человеческие потребности: близость и независимость.

Другими примерами был бы правильный баланс между интеллектуальными и эмоциональными силами, между принципами безусловного всепрощающего милосердия и ответственности и структуры. Можно было бы привести еще множество примеров, которые подтверждали бы тот факт, что сама природа системы «человек» такова, что одни решения способствуют оптимальному функционированию, а другие ведут к затратному рассогласованию. Последнюю ситуацию, конечно, можно ясно видеть в патологии – в неврозах и в психозах; впрочем, не следует забывать «патологию нормальности» – культурно заданные дефекты, являющиеся проявлениями систематического дисфункционирования, которые, однако, будучи разделяемыми многими или большинством членов общества, не воспринимаются как патологические.

Вполне возможно при имеющемся знании о системе «человек» построить модель структуры характера, которая способствовала бы оптимальному функционированию и минимальной затрате энергии. Такая модель позволила бы сформулировать объективно обоснованные ценности. Аристотель и Спиноза создали такие модели, хотя и в иных терминах по сравнению с использованными здесь. Фрейд, не рассматривая проблему ценностей эксплицитно, имплицитно выявил определенные ценности, которые в наибольшей мере способствовали бы оптимальному человеческому функционированию.

Таким образом, интегрированное планирование требует интеграции системы «человек» в систему «предприятие – правительство – общество». Вполне возможно обнаружить, что нечто, экономически эффективное, оказывается гуманистически, а следовательно, социально вредным, и мы должны быть готовы делать выбор между нашими настоящими целями – то ли максимальным раскрытием человека, то ли максимальным выпуском продукции и потреблением. Мы можем сделать такой выбор, только если перестанем верить в то, что существует заранее заданная гармония между этими двумя целями или, говоря традиционным религиозным языком, что интересы Бога идентичны интересам кесаря. Существуют многочисленные свидетельства, показывающие, что мы в Соединенных Штатах и во всем западном индустриализированном мире – который включает, как я полагаю, Советский Союз – переживаем тяжелый кризис, являющийся не столько экономическим, сколько гуманитарным. Мы наблюдаем рост насилия, уныния, тревоги и изоляции, и нашего растущего потребления, по-видимому, недостаточно для того, чтобы удовлетворить голод человека, желающего делать больше, чем просто размножаться и получать материальное благополучие.

Есть ли выход из этого гуманитарного кризиса? Может быть, было бы лучше спросить: нужно ли нам создавать дефекты в системе «человек» ради того, чтобы иметь эффективную систему менеджмента и экономической производительности? Или нужно ли нам создавать больных людей ради здоровой экономики? Я не сомневаюсь, что возможно построить индустриальное общество, сосредоточенное на полном развитии человека, а не на максимальной производительности и потреблении. Однако это означало бы радикальное изменение нашей социальной структуры, наших главных целей, приоритета производства и наших методов управления. Совершенно неясно, сможем ли мы произвести такие изменения и тем самым избегнуть опасности распада. Есть, впрочем, несколько факторов, внушающих некоторую надежду. Во-первых, мы обладаем материальными средствами и техникой в добавление к теоретическим знаниям и прозрениям, чтобы гуманизировать технологическое общество. Во-вторых, имеет место увеличивающийся спрос на такую гуманизацию не только среди так называемых хиппи и студентов-радикалов, но и среди тех американцев, которые не забыли гуманистическую традицию, чьи совесть и чувство ответственности не мертвы и которые все более и более осознают, что наш образ жизни порождает мучительную скуку. Я полагаю, что рост осознания последствий для человека социальной организации нашего типа и нашего не имеющего ценности планирования может действительно оказаться решающим фактором выживания нашей цивилизации.