Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Жизнь имеет два измерения. Человек действует, совершает поступки, производит, творит – короче, является активным. Но он действует не в пустоте, не без участия своего тела и не в каком-то нематериальном мире – ему приходится иметь дело с вещами. Его деятельность связана с объектами, одушевленными или неодушевленными, которые он преобразует или создает.
Первая «вещь», с которой он вынужден иметь дело, – это его собственное тело, затем ему приходится иметь дело с другими вещами: с древесиной для костра или шалаша, с фруктами, животными и зерном для приготовления пищи, с хлопком и шерстью для изготовления одежды. По мере развития цивилизации круг вещей, с которыми он соприкасается, многократно расширяется. Появляются оружие, дома, книги, машины, корабли, автомобили, самолеты, и человек должен обходиться со всем этим.
Как же он это делает? Он производит вещи, изменяет их, использует, чтобы сделать другие вещи, потребляет их. Сами по себе вещи ничего не делают, за исключением случаев, когда человек сконструировал их так, чтобы они сами производили другие вещи.
В каждой культуре соотношение между вещами и действиями различно. В противовес современному человеку, окруженному множеством вещей, племя простых охотников и собирателей, например, имело дело с относительно немногими вещами: несколько орудий труда, несколько сетей и немного оружия для охоты, скудная одежда, какие-то украшения и посуда, а вот постоянных жилищ еще не было. Пищу нужно было поскорее съесть, чтобы она не испортилась.
Вместе с количеством вещей, с которыми человек взаимодействует (или просто его окружающих), необходимо рассмотреть значение его действий. Разумеется, он чувствует, видит и слышит, поскольку его организм так устроен, что у него практически нет другого выбора. Он видит животное, которое может убить, чтобы добыть себе пищу, слышит шум, который предупреждает об опасности; зрение и слух выполняют биологическое назначение – помогают выжить. Но человек слышит не только ради выживания, он может также слышать «расточительно» с биологической точки зрения, когда слух не выполняет конкретной биологической роли, не считая общей цели увеличения жизненной энергии, благополучия, повышения бодрости. Когда он слышит вот так нецеленаправленно, мы говорим, что он слушает. Он слушает пение птиц, шум дождя, теплый тембр человеческого голоса, возбуждающий ритм барабана, мелодию песни, концерт Баха. Слух становится трансбиологическим – гуманизированным, активным, созидающим, «свободным», а не просто биологически необходимым качеством.
То же самое можно сказать о зрении. Когда мы видим прекрасный орнамент на очень древнем глиняном кувшине, движения животных и людей, нарисованных в пещере 30 тысяч лет назад, сияние любящих лиц или ужас разрушений, сделанных рукой человека, мы также переключаем свои внутренние механизмы с биологически необходимой деятельности в царство свободы: от «животного» существования к «человеческому». То же самое верно и в отношении других чувств: вкуса, осязания, обоняния. Если мне нужно поесть, потому что мое тело требует пищи, то обычным признаком этой потребности является голод. Если же человек хочет поесть, чтобы получить удовольствие от вкусной пищи, он скорее будет говорить об аппетите. Изысканная еда является таким же продуктом развития культуры, как музыка и живопись. Обоняние в этом смысле тоже не отличается (с точки зрения филогенетики обоняние – это основное чувство, служащее для ориентации животных, как для человека – зрение). Наслаждение приятными запахами, например, духов, открыто людьми уже очень давно, оно является роскошью, а не биологической необходимостью. То же различие, не столь явное, но, несомненно, существующее, относится и к осязанию. Я лишь напомню читателю о тех, что прикасаются к другим людям как к куску ткани, когда проверяют ее качество, в противовес тем, чье прикосновение теплое и нежное.
Разницу между биологической необходимостью и инстинктивным желанием (которые дополняют друг друга), с одной стороны, и приносящими радость свободными проявлениями чувств – с другой, можно ясно увидеть на примере полового акта, в котором участвуют все чувства. Секс может быть грубым проявлением биологической необходимости, то есть вынужденным, несвободным и однообразным. Но он может быть и свободным, радостным, активным – подлинной роскошью, не преследующей какую-либо биологическую цель. Различие, о котором я здесь говорю, – это различие между двумя видами действий: пассивным, вынужденным и активным, продуктивным, творческим. Позднее мы обсудим это различие более подробно.
Здесь я хотел бы подчеркнуть, что если область вещей у первобытного охотника существенно меньше, чем у кибернетического человека, то в области человеческой активности подобного несоответствия нет. Собственно, существуют веские доводы в пользу предположения, что первобытный человек делал больше и был значительнее человека индустриальной эпохи. Давайте коротко рассмотрим эту ситуацию.
Начнем с того, что всю физическую работу, которую нужно было выполнить, он делал сам. У него не было рабов, которые бы на него работали, женщины не были эксплуатируемым классом, у него не было ни машин, ни животных, которые бы на него работали. В том, что касалось физического труда, человек зависел только от себя самого и ни от кого, кроме себя. Но, последует стандартное возражение, это справедливо лишь для физической деятельности человека; что же касается размышлений, наблюдений, воображения, рисования, философских и религиозных изысканий, то доисторический человек сильно отстает от человека эпохи машин. Это возражение выглядит убедительным, поскольку на нас влияет представление о том, что возросшие сроки обучения соответствуют возросшей интеллектуальной и художественной активности. Но это вовсе не так. Наше образование не способствует развитию мышления или активного воображения.
Сегодня средний человек очень мало думает сам. Он запоминает информацию, предоставляемую школой и средствами массовой информации, и не знает практически ничего такого, что получил бы путем собственных наблюдений или размышлений. К тому же пользование вещами не требует от него особых навыков или усилий. Одним из таких приспособлений, вообще не требующих никаких навыков или усилий, является, например, телефон. Другой вид техники – автомобиль – требует некоторой первоначальной подготовки, но через определенное время, когда вождение войдет в привычку, потребуется уже очень мало личных усилий и навыков. Не слишком много современный человек – включая образованные слои – думает и о религиозных, философских или даже политических проблемах. Он обычно выбирает то или иное из многих клише, предлагаемых политической и религиозной литературой или ораторами, но его выводы не являются результатом своей собственной активной и глубокой мыслительной деятельности. Он просто выбирает клише, которое максимально соответствует его характеру и общественному классу.
Первобытный человек находится совсем в другой ситуации. У него очень скромное образование в том смысле, в каком это понимают сейчас – в проведении определенного времени в образовательном учреждении. Он вынужден самостоятельно наблюдать и извлекать уроки из своих наблюдений. Он наблюдает за погодой, за поведением животных, за поведением других людей; его жизнь зависит от приобретения определенных навыков, и он приобретает их благодаря своим собственным действиям и поступкам, а не в ходе «20 быстрых уроков».
Его жизнь – это постоянный процесс обучения. У. С. Лафлин так описывает широкий круг умственной деятельности первобытного охотника:
«Существует множество документальных свидетельств (хотя и на удивление мало систематических исследований), позволяющих предположить, что первобытный человек имел довольно широкие познания о мире природы. Эти познания охватывают весь макроскопический зоологический мир мамонтов, сумчатых, рептилий, птиц, рыб, насекомых и растений. Знания о приливах и отливах, в целом о метеорологических явлениях, об астрономии и других аспектах мира природы также были довольно обширны, с некоторыми вариациями между разными группами с точки зрения глубины и объема этих знаний, и областей, в которых они концентрировались… Отмечу здесь лишь значимость этих широких познаний для системы охотничьего поведения и их значение для эволюции человека… Человек, охотник изучал поведение животных и анатомию, включая свою собственную. Сначала он одомашнил сам себя, а затем и других животных и растения. В этом смысле охота была школой знаний, которая заставила людей самообучаться» (W. S. Lauphlin, 1968).
Другим примером искаженной оценки умственной активности цивилизованного человека служит искусство чтения и письма. Современный человек верит, что владение этим искусством является бесспорным признаком прогресса. Были предприняты колоссальные усилия для ликвидации неграмотности – почти такие же, как если бы она была признаком умственной отсталости; прогресс нации измеряется – наряду с количеством автомобилей – процентом людей, которые могут читать и писать. Подобные оценки не учитывают тот факт, что народы, среди которых умение читать и писать является монополией небольших групп жрецов и ученых или отсутствует вовсе, обладают колоссальной памятью. Современному человеку трудно понять, что вся древняя литература, такая как ведические писания, буддистские тексты, книги Ветхого Завета, еврейские устные предания, исправно передавалась от поколения к поколению много сотен лет, прежде чем была записана. Напротив, я наблюдал, что некоторые люди, например, мексиканские крестьяне, даже если они могут читать и писать, то делают это не часто – память у них исключительно хорошая, потому что они ничего не записывают.
Каждый может провести подобные наблюдения над самим собой. Как только он что-то запишет, то перестанет прилагать усилие, чтобы это запомнить. Ему не нужно, как раньше, записывать эту информацию у себя в мозгу, потому что она уже сохранена на вспомогательном материале: на пергаменте, бумаге, магнитной ленте. Ему кажется, что запоминать не требуется, так как содержание надежно сохранено в записи, которую он сделал. Способность к запоминанию, таким образом, страдает из-за отсутствия практики. Сегодня можно наблюдать, как люди хотят избежать напряжения мысли даже в малых дозах: например, когда продавец в магазине складывает три цифры на калькуляторе вместо того, чтобы сделать это в уме.
Та же мысль о более высокой активности первобытного человека просматривается и в искусстве. Первобытные охотники и собиратели около 30 тысяч лет тому назад нарисовали замечательные изображения животных и людей, некоторые из которых дошли до нас хорошо сохранившимися в пещерах Южной Франции и Северной Испании. Эти прекрасные рисунки восхищают даже современных людей, знакомых с картинами великих мастеров последних столетий. Но даже если мы признаем пещерных художников гениями (да Винчи и Рембрандтами последнего ледникового периода), это вряд ли можно сказать относительно тех, кто наносил орнамент на гончарные изделия и инструменты, относящиеся к наиболее ранним доисторическим эпохам. Часто говорят, что наскальные рисунки так же, как и эти орнаменты, имели практические, колдовские цели, такие как обеспечение успеха на охоте, борьба со злыми духами и т. д. Но даже при условии, что некие практические цели действительно имели место, вовсе не требовалось, чтобы эти вещи были столь красивы. Кроме того, орнаменты на керамике не могли быть созданием такого большого числа гениев. То, что в каждой деревне был свой собственный стиль орнамента, зачастую совсем немного отличавшийся, доказывает, что эти люди обладали активными эстетическими интересами.
Я достаточно много рассказал о наиболее «первобытных» культурах, первобытных охотниках и собирателях, о том, что мы знаем или догадываемся об их культурах, по крайней мере с момента появления гомо сапиенс сапиенс около 40–50 тысяч лет назад. Своими руками они изготавливали немногие вещи, но были очень активны в применении своих способностей в области мышления, наблюдения, воображения, рисования и ваяния. Если кто-то захочет выразить количественное соотношение между «сферой вещей» и «сферой действий», то можно сказать, что для самых древних первобытных людей это 1:100, тогда как для современного человека эта пропорция составит 100:1.
Между этими двумя крайностями история предлагает нам много промежуточных вариантов. Греческий гражданин в период расцвета древнегреческой демократии был окружен гораздо большим количеством вещей, чем древний охотник, и в то же время активно занимался делами государства, в необычайной степени развивал и использовал свой разум, занимался искусствами и философией. Что еще нужно знать об этих людях, кроме того, что художественный вкус гражданина Афин формировали драмы Софокла и Эсхила? И что можно сказать об эстетической и эмоциональной пассивности современного жителя Нью-Йорка, если вспомнить о тех пьесах и кинофильмах, которые его восхищают!
Другую и в то же время во многом похожую картину мы получим, обратившись к жизни средневекового ремесленника. Свою работу он выполнял с интересом, заботливыми руками, он не скучал – изготовление стола было творческим актом, в котором стол был детищем его усилий, опыта, умений и вкуса. Большинство из того, что нужно было сделать ремесленнику, ему приходилось делать самому. Он также активно участвовал во многих коллективных действиях, таких как пение, танцы и церковные службы. Положение крестьянина было гораздо хуже: он не был свободен, хотя и рабом тоже не был. Работа в поле не могла приносить ему большого удовлетворения (здесь я говорю только о периоде до значительного ухудшения положения крестьян в XVI веке), но он с удовольствием принимал участие в богатой культурной жизни, базирующейся на своей специфической фольклорной традиции. Ни он, ни ремесленник не были избалованы картинами того, как другие прилагают усилия, развлекаются или страдают. Все, что заполняло их жизнь, было в основном результатом их собственного труда и собственного опыта. Даже ремесленник, экономически и социально значительно превосходивший крестьянина, имел немного – только жилище и инструменты, а его доходов хватало как раз на то, чтобы жить в соответствии с традиционным уровнем жизни его общественного класса. Он не хотел иметь и потреблять больше, поскольку его целью было не овладение сокровищами, а продуктивное использование своих способностей и наслаждение жизнью.
Современного человека в кибернетическом обществе окружает столько вещей, сколько звезд на небе. Конечно, большую часть из них он и произвел. Но кто этот «он»? Рабочий на гигантском предприятии производит не-вещь. Конечно, он участвует в изготовлении автомобиля, холодильника или зубной пасты, но в зависимости от своего места в технологическом процессе он делает лишь несколько стереотипных движений, устанавливая какие-то винты, двигатель или дверцу. Лишь последний рабочий в этой цепочке видит конечный продукт, другие увидят его на улице, когда приобретают собственный дешевый автомобиль или просто смотрят на дорогие автомобили, управляемые состоятельными людьми. Но то, что рабочий сделал автомобиль, можно сказать лишь в абстрактном смысле. Прежде всего автомобиль делают машины (а другие машины делают машины, производящие автомобиль); рабочий (не как человек в полном смысле слова, а как живой инструмент) лишь участвует в производстве, выполняя задачи, которые машины еще выполнить не могут (или это слишком дорого).
Инженер и дизайнер могут заявить, что это они произвели автомобиль, но, конечно, это неправда; они внесли свой вклад, но они не произвели его. Наконец, администратор или управленец тоже заявит, что это он произвел автомобиль; он считает, что раз он руководил процессом, то он и произвел автомобиль. Но это утверждение еще более сомнительно, чем утверждение инженера. Ведь мы даже не знаем, был ли управляющий как физическое лицо реально необходим для изготовления автомобиля. Его утверждение столь же спорно, как и заявление генерала, который утверждает, что именно он взял крепость или победил в битве, тогда как очевидно, что крепость штурмовали и сражались в бою его солдаты; это они двигались, атаковали, были ранены или убиты, тогда как он строил планы и следил за их исполнением. Иногда битву выигрывают, потому что противостоящий генерал оказался просто более некомпетентным, и, таким образом, победа достается благодаря ошибкам противника. Проблема здесь заключается в той производительной роли, которую выполняет функция администрирования и управления, которую я больше не стану обсуждать. Скажу только, что для управляющего автомобиль, как только он сходит с конвейера, превращается из материального предмета в товар; это означает, что его в основном интересует не его реальная потребительная стоимость, а фиктивная потребительная стоимость, создаваемая рекламой, которая засоряет мозги потенциального покупателя информацией, не имеющей никакого отношения к делу – от сексапильных девушек до автомашин «крутого» вида. Автомобиль как товар в определенном смысле является продуктом деятельности управляющего, поскольку именно от него зависит, будет ли реальный автомобиль обладать сулящими прибыль свойствами, которые придают ему особую торговую привлекательность.
Современный человек может в материальном мире сделать гораздо больше, чем когда-либо могли сделать его предшественники. Но это совершенно несоизмеримо с теми физическими и интеллектуальными усилиями, которые он для этого прилагает. Чтобы управлять мощным автомобилем, не нужно ни физической силы, ни особого мастерства или интеллекта. Чтобы управлять самолетом, нужна очень высокая квалификация; но чтобы сбросить водородную бомбу – почти никакой. Разумеется, некоторые сферы деятельности требуют значительной квалификации и напряжения сил: это относится к ремесленникам, врачам, ученым, художникам, высококвалифицированным рабочим, летчикам, рыбакам, садоводам и представителям некоторых других занятий и профессий. Но этих видов деятельности становится все меньше; подавляющее большинство людей живет, выполняя работу, которая требует совсем мало ума, изобретательности или любого рода сосредоточенности. Физический эффект (результаты) больше не соответствует затраченным усилиям, и этот разрыв между усилиями (и мастерством) и результатом является одной из самых важных и патогенных особенностей современного общества, так как он приводит к ослаблению усилий и минимизации их значения.
Мы приходим, таким образом, к первому выводу: в противоположность общепринятому взгляду современный человек, по существу, весьма беззащитен по отношению к окружающему его миру. Он лишь кажется всесильным из-за того, что в исключительной степени господствует над природой. Но это господство можно назвать почти полностью отчужденным; оно не является результатом реального могущества человека, а результатом могущества «мегамашины», которая позволяет ему добиваться многого без того, чтобы делать много и быть многим.
Таким образом, можно сказать, что современный человек живет в симбиозе с миром машин. И поскольку он их часть, то является – или кажется – всесильным. Но без них, сам по себе, используя свои собственные ресурсы, он беспомощен, как малое дитя. Вот почему он поклоняется своим машинам. Они отдают ему свою мощь, они создают иллюзию того, что он гигант, тогда как без них он карлик. Когда человек в прошлом верил, что идолы дают ему силу, это была чистая иллюзия, кроме случаев, когда он проецировал свою силу на идола и получал какую-то ее часть обратно в ходе религиозного обряда. Поклонение машинам – это, в сущности, то же самое. Несомненно, Ваал и Астарта были всего лишь тем, что человек о них думал. Ведь идолы были, как об этом говорят пророки, не чем иным, как кусками дерева или камня, а их сила создавалась исключительно тем, что человек передавал им свою собственную энергию и часть этой энергии получал обратно. Однако машины не являются просто бесполезными кусками металла; они создают мир полезных вещей. Человек реально от них зависит. Но, совсем как в случае с идолами, именно он их придумал, разработал и построил; подобно идолам, они являются продуктом его воображения, его технического воображения, и в союзе с наукой способны создавать вещи, которые действительно очень эффективны – но они уже стали его повелителями.
Согласно легенде, Прометей принес человеку огонь, чтобы освободить его от власти природы. Но в этот момент своей истории человек стал рабом того самого огня, который должен был его освободить. Современный человек, несмотря на маску гиганта, стал слабым, беспомощным существом, зависимым от машин, которые он сам и сделал, и, следовательно, от руководителей, которые обеспечивают должное функционирование общества, производящего эти машины, зависимым от налаженного бизнеса; он до смерти боится потерять всю эту бутафорию, боится быть «человеком без званий и титулов», просто жить и искать ответ на вопрос «кто я?».
Итак, современный человек имеет много вещей и пользуется многими вещами, но сам является очень немногим. Его чувства и мыслительные процессы атрофировались подобно неиспользуемым мышцам. Он боится любых серьезных общественных изменений, потому что любое нарушение социального равновесия, как ему кажется, ведет к хаосу и гибели – пусть не физической, но к гибели его как личности.
То, что имеет человек, это его собственность, и, поскольку каждый «имеет» собственное тело, можно сказать, что собственность коренится в самом физическом существовании человека. Но даже если эта мысль и может показаться хорошим аргументом в пользу универсальной природы собственности, она вряд ли послужит этой цели, потому что не верна. Раб не владеет своим телом; оно может быть использовано, продано или уничтожено в соответствии с волей и прихотью его владельца. В этом отношении раб отличается даже от наиболее эксплуатируемого рабочего; последний не является собственником энергии своего тела, поскольку вынужден продавать ее владельцу капитала, который покупает его рабочую силу (впрочем, поскольку в условиях капитализма у него нет иного выбора, нужно признать, что даже его право собственности на свое тело находится под вопросом). Как можно считать, что я чем-то владею, когда кто-то другой вправе использовать то, что я имею?
Мы оказываемся в центре широко обсуждаемой проблемы, в которой все еще существует значительная путаница, а именно проблемы собственности. Ясное понимание собственности было сильно затуманено страстными чувствами, связанными с революционными требованиями отмены частной собственности. Многие думали, что их личная собственность – одежда, книги, мебель и т. п., даже их супруги – будет отобрана и «национализирована» (заметим, что свингеры сегодня уже фактически начали «обобществлять» между собой своих жен, хотя в остальных отношениях они придерживаются консервативных политических взглядов).
Маркс и другие социалисты никогда не предлагали такой глупости, как обобществление личной собственности или вещей, которыми пользуется человек. Они говорили о собственности на капитал, то есть на средства производства, которая позволяет собственнику производить ненужные обществу товары и диктовать рабочему свои условия, потому что он, собственник, «дает» ему работу.
В качестве реакции на требования социалистов профессора политэкономии утверждали, что собственность является «естественным» правом, присущим человеческой природе, и что она существует так же долго, как и само человеческое общество. Прослушав несколько курсов по истории экономики в 1918–1919 годах, я побывал на лекциях двух знаменитых в то время профессоров, которые со всей серьезностью утверждали, что капитал характерен не только для капитализма, но даже и для первобытных племен, которые использовали в качестве средства обмена раковины каури, тем самым подтверждая, что они владели капиталом, – а значит, капитализм ровесник человечества. На самом деле их пример с первобытными людьми был выбран неудачно. Теперь мы знаем даже лучше, чем раньше, что у большинства первобытных народов не было частной собственности, за исключением вещей, которые служили непосредственно их личным нуждам – таких как одежда, украшения, инструменты, сети, оружие. Собственно, в большинстве классических работ о происхождении и функциях частной собственности принимается как само собой разумеющееся то, что по своей природе все вещи являлись общими (взгляды антропологов я представил в книге «Анатомия человеческой деструктивности»). Даже отцы церкви косвенно признали это мнение. Как они считают, собственность была одновременно и следствием, и социальным лекарством от греха алчности, который появился вместе с Грехопадением; иными словами, частная собственность была результатом этого Грехопадения точно так же, как и господство мужчины над женщиной и конфликт между человеком и природой.
Полезно различать различные концепции собственности, которые иногда смешиваются. Первая концепция заключается в понимании собственности как абсолютного права на некий объект (живой или неживой) независимо от того, сделал ли собственник что-нибудь для того, чтобы его произвести, унаследовал его, получил в дар или украл. За исключением последней части этого утверждения, которая требует определенных оговорок с точки зрения как взаимоотношений между государствами, так и законов цивилизованного общества, правовые системы Древнего Рима и современного государства говорят о собственности именно в этом смысле. Право собственности всегда гарантируется национальным или международным правом, то есть, по существу, насилием, которое «обеспечивает исполнение» закона. Вторая концепция, особенно популярная в философии эпохи Просвещения восемнадцатого столетия, подчеркивает, что право владения чем-либо зависит от усилий, которые человек приложил, чтобы его создать. Характерным является взгляд Джона Локка, заключающийся в том, что если человек добавляет свой труд к чему-нибудь, что в данный момент является ничьей собственностью (res nullius), то оно становится его собственностью. Но первоначальный акцент, который делает Локк на роли продуктивного участия в установлении собственности, сразу же в основном утрачивает свое значение дополнительной оговоркой, что право собственности, установленное одним человеком, может свободно передаваться другим, которые для этого не работали. Эта оговорка, очевидно, является необходимой, иначе Локк столкнулся бы с серьезным затруднением – получилось бы, что рабочие могут претендовать на продукты своего труда как на свою собственность.
Третий взгляд на собственность, который выходит за рамки изложенных выше, по существу, юридических концепций и основан на метафизическом и духовном значении собственности для человека, вытекает из подходов, провозглашенных Гегелем и Марксом. По Гегелю (в его работе «Философия права», главы 41 и 45), собственность была необходима, поскольку «человек должен был перенести свою свободу во внешнюю сферу, чтобы достичь идеального существования», так как собственность была «первым олицетворением свободы и потому являет собой существенную цель». Хотя при поверхностном чтении можно сказать, что в этом утверждении Гегеля нет ничего, кроме обоснования святости частной собственности, оно существенно глубже, просто здесь не хватит места для изложения философии Гегеля, необходимого для полного понимания. Маркс сформулировал эту проблему полностью на индивидуальной основе (ad personam) и без какой-либо философской мистификации. Как и для Гегеля, собственность для него была олицетворением человеческой воли. Но поскольку собственность, создаваемая человеком, принадлежала не ему, а собственнику средств производства, то до тех пор, пока человек был отчужден от своего собственного труда, собственность не могла стать его собственностью. Только когда общество будет организовано как общее предприятие, где полное развитие личности зависит от полного развития всех, понятия «мое» и «твое» станут бессмысленными. В таком сообществе сам по себе труд, то есть неотчужденный труд, станет доставлять удовольствие, а владение чем-либо, кроме объектов, которые человек использовал, – абсурдом. Каждый должен получать не соответственно количеству выполненной работы, а по потребностям (здесь, конечно, под потребностями понимается реальные потребности человека, а не искусственные, вредные потребности, навязанные ему промышленностью).
Существуют радикальные различия между собственностью для использования (функционирующей собственностью) и собственностью для обладания (нефункционирующей), хотя они часто смешиваются. В Германии разница между этими двумя видами собственности выражается путем использования двух различных слов: Besitz и Eigentum. Besitz происходит от слова sitzen, что дословно означает место, где человек сидит; это относится и к тому, чем он управляет, формально и фактически, но не связано с его собственной продуктивной деятельностью. Eigentum – это нечто другое. Хотя aig и является германским корнем слова haben (иметь), за много столетий оно так изменило свое значение, что Майстер Экхарт уже в XIII веке смог перевести его как немецкий эквивалент латинского слова proprietas (собственность). Proper соответствует слову eigen; оно означает нечто характеризующее данного человека (как «имя собственное»). Eigentum = proprietas = собственность относится ко всему, что выделяет человека как личность: к его телу, вещам, которыми он ежедневно пользуется и которым он придает часть своей индивидуальности при ежедневном взаимодействии с ними, даже к его инструментам и жилищу – всему, что составляет его постоянное окружение.
Вероятно, человеку, живущему в современном кибернетическом обществе, в котором все быстро устаревает (а если и нет, то все равно заменяется чем-то более новым), трудно оценить личностный характер вещей повседневного пользования. В процессе их использования человек вкладывает часть своей жизни и свое личное отношение к ним. Это больше не безжизненные, бесплодные и легко заменяемые вещи. То, что это так, ясно продемонстрировал обычай многих ранних культур (и не только первобытных) класть в могилу именно предметы личной собственности, используемые человеком в повседневной жизни. Эквивалентом этого в современном обществе являются последняя воля и завещание человека, которое могут иметь последствия даже через много лет после его смерти. Но это уже не личные вещи человека, а именно его обезличенная частная собственность, которой он владел – например, деньги, земля, права и т. д.
Отсюда можно сделать вывод, что самое фундаментальное различие – это различие между личной и частной собственностью, которое по сути такое же, как между функционирующей и нефункционирующей (мертвой) собственностью.
Это различие является даже более фундаментальным, чем между частной и общественной собственностью, так как многочисленные примеры показывают, что в своей правовой форме государственная или общественная собственность может быть такой же принудительной и отчуждающей, как и частная собственность, если она управляется бюрократами, которые лишь на словах, а не на деле представляют интересы рабочих и служащих.
Функционирующая и мертвая собственность зачастую проявляются в чистом виде, но нередко они смешиваются, что можно видеть на нижеследующих примерах. Самый простой из них – это тело.
Тело – это единственная собственность, которая есть у каждого; оно является, так сказать, «природной собственностью». Для ребенка, как блестяще показал Фрейд, экскременты, вероятно, представляют собой еще более экстремальную форму обладания. Они принадлежат ему, являются продуктом его тела, хотя он освобождается от них, но не очень страдает от этой утраты, потому что каждый день пополняет потери предыдущего. Но с другой стороны, тело не только «собственность», это также инструмент, который мы используем, чтобы удовлетворить наши потребности, и, более того, оно меняется в соответствии с тем, как мы им распоряжаемся. Если мы не пользуемся нашими мышцами, они становятся слабыми, дряблыми, в крайнем варианте даже становятся бесполезными. И напротив, наше тело становится тем сильнее и здоровее, чем больше оно используется (конечно, в определенных пределах).
В случае владения домом или участком земли ситуация иная, потому что здесь мы имеем дело с социальной категорией, а не с «естественной», как в случае с телом. Возьмем племя кочевников: они не владеют землей, они живут на участке земли какое-то время, используют его, строят на нем свои шатры или лачуги, а затем покидают его. Земля не является ни их частной собственностью, ни общественной собственностью, это вообще не собственность, а объект использования, который принадлежал им лишь в том ограниченном смысле, что они ее использовали. Это справедливо и для инструментов, таких как рыболовные сети, копья, топоры и т. п.; они находились в собственности, только когда ими пользовались. Тот же принцип действует сегодня в некоторых сельскохозяйственных кооперативах, где человек не является собственником земли, то есть он не может продать ее и имеет право на эту землю на то время и в той степени, в какой он ее обрабатывает.
Среди многих первобытных культур без частной собственности тот же принцип применим к отношениям между мужчинами и женщинами и к институту брака. Их связь получает общественное признание в качестве брака до тех пор, пока мужчина и женщина любят друг друга, желают друг друга и хотят оставаться вместе. Когда их отношения теряют эти качества, каждый волен уйти, потому что никто никем не владеет.
Напротив, в том, что касается узаконенной собственности, закон устанавливает, что мой дом, моя земля, мои орудия труда, моя жена или мои дети являются моей собственностью, что я владею ими, и при этом не важно, забочусь ли я о них. Фактически я имею право уничтожить все, что является моей собственностью. Я могу сжечь свой дом или картину, даже если это уникальное произведение искусства. Я не должен ни перед кем отчитываться насчет того, что я делаю с тем, что мне принадлежит. Это законное право действует потому, что государство своей мощью поддерживает мои претензии.
С течением времени концепция права собственности на жен и детей и соответствующие законы все же изменились. Сегодня убить свою жену считается преступлением и карается как убийство. Убийство своего ребенка также рассматривается как преступление, но бесконечная жестокость и зверство, с которыми родители истязают своих детей, находятся в рамках их законных полномочий (то есть права собственности) до тех пор, пока дело не доходит до крайностей, которые уже нельзя проигнорировать. Тем не менее в отношении мужчины к своей жене и детям всегда были элементы, выходящие за рамки просто собственности. Они были живыми, жили в тесном контакте со своим хозяином, были ему нужны и доставляли удовольствие, следовательно, они также являлись элементом функционирующей собственности, а не только собственностью по закону.
Собственность в форме капитала является крайней формой юридического владения собственностью. Можно сказать, что капитал не отличается от любого инструмента, например, топора, которым пользуется его собственник. Но топор становится ценным, только когда он обслуживает мастерство своего владельца, то есть является функционирующей собственностью. В случае с капиталом собственник владеет им, даже если он с ним ничего не делает. Он остается ценным, даже если никуда не вложен; если же собственник инвестирует капитал, то ему не нужно использовать свое умение или прикладывать какие-либо соразмерные усилия, чтобы получить доход. Это также справедливо по отношению к старейшей форме капитала – земле. Мое законное право, которое делает меня собственником, позволяет мне получать доход от земли без каких-либо усилий, то есть без выполнения какой-либо работы самому. По этой причине такая собственность также может быть названа мертвой собственностью.
Легитимность «мертвой» или нефункционирующей собственности устанавливается завоеваниями или законом. Но и сам закон подкрепляется силой, и в этом смысле разница между завоеванной и законной собственностью достаточно относительна. Кроме того, в случае с законной собственностью сила создает право, потому что государство гарантирует мое право собственности силой, на которую оно имеет монополию.
Человек не может существовать без «обладания», но может прекрасно существовать без чисто функционирующего обладания и существует так примерно 40 тысяч лет с начала своей истории – с тех пор как стал гомо сапиенс сапиенс. Конечно, как будет показано ниже, он может существовать нормально, только если он имеет в основном функционирующую собственность и минимум мертвой собственности. Функционирующая собственность является жизненно важной и действительной потребностью человека; узаконенная же собственность удовлетворяет патологическую потребность, обусловленную определенными социально-экономическими обстоятельствами. Человек должен иметь тело, кров, орудия труда, оружие, утварь. Это то, что ему необходимо для биологического существования; есть и другие вещи, которые ему нужны для духовного существования, например, орнаменты и предметы украшения – короче, художественные и «сакральные» объекты и средства для их производства. Они могут являться собственностью в том смысле, что находятся в исключительном пользовании того или иного лица, но это функционирующая собственность.
С развитием цивилизации количество предметов функционирующей собственности увеличивается. Человек может иметь несколько костюмов или платьев, дом, бытовые приборы, радиоприемники и телевизоры, проигрыватели и пластинки, книги, теннисные ракетки, коньки… Вся эта собственность вроде не должна отличаться от той функционирующей собственности, которая существовала в древних культурах. Не должна, но зачастую отличается. Изменение функции происходит в тот момент, когда собственность перестает быть инструментом для повышения жизненной активности и продуктивности и превращается в средство пассивно-рецептивного потребления. Когда обладание в первую очередь имеет функцию удовлетворения потребности во все возрастающем потреблении, оно перестает быть условием совершенствования бытия, но по сути не отличается от «сохранения-обладания». Это утверждение выглядит довольно странно, так как понятия «сохранение» и «трата» по смыслу противоположны. Это на самом деле так, но лишь на первый взгляд. Если же взглянуть на это в динамике, то они обладают одним общим фундаментальным качеством: скупец так же, как и транжира, в душе пассивен и непродуктивен. У обоих нет ни активного отношения к чему-либо или к кому-либо, ни изменений и развития в процессе жизни, просто каждый представляет одну из двух различных форм отсутствия жизненной активности. Обсуждая различие между владением-обладанием и пользованием-обладанием, нужно учитывать двойное значение использования: пассивное использование («потребитель») и продуктивное использование (ремесленник, художник, квалифицированный рабочий). Функционирующее обладание связано с продуктивным использованием.
Кроме того, «собственническое обладание» может иметь и еще одну функцию, отличную от обладания без затраты усилий. Прежде всего мертвая собственность дает ее владельцу могущество в обществе, основанному на собственности. Тот, у кого много собственности, обычно политически влиятелен; благодаря своему могуществу он кажется великим человеком; люди восхищаются его величием, поскольку предпочитают восхищаться, а не бояться. Богатый и сильный человек может влиять на других путем запугивания или подкупа; поэтому он приобретает в собственность славу или восхищение.
Маркс дал прекрасный анализ этого последнего положения:
«То, что существует для меня благодаря деньгам, то, что я могу оплатить, т. е. то, что могут купить деньги, это – я сам, владелец денег. Сколь велика сила денег, столь велика и моя сила. Свойства денег суть мои – их владельца – свойства и сущностные силы. Поэтому то, что я есть и что я в состоянии сделать, определяется отнюдь не моей индивидуальностью. Я уродлив, но я могу купить себе красивейшую женщину. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила, сводится на нет деньгами. Пусть я – по своей индивидуальности – хромой, но деньги добывают мне 24 ноги; значит, я не хромой. Я плохой, нечестный, бессовестный, скудоумный человек, но деньги в почете, а значит, в почете и их владелец. Деньги являются высшим благом – значит, хорош и их владелец. Деньги, кроме того, избавляют меня от труда быть нечестным – поэтому заранее считается, что я честен. Я скудоумен, но деньги – это реальный ум всех вещей, – как же может быть скудоумен их владелец? К тому же он может купить себе людей блестящего ума, а тот, кто имеет власть над людьми блестящего ума, разве не умнее их? И разве я, который с помощью денег способен получить все, чего жаждет человеческое сердце, разве я не обладаю всеми человеческими способностями? Итак, разве мои деньги не превращают всякую мою немощь в ее прямую противоположность?
Если деньги являются узами, связывающими меня с человеческою жизнью, обществом, природой и людьми, то разве они не узы всех уз? Разве они не могут завязывать и расторгать любые узы? Не являются ли они поэтому также и всеобщим средством разъединения? Они, поистине, и разъединяющая людей «разменная монета», и подлинно связующее средство; гальванохимическая сила общества…
Так как деньги, в качестве существующего и действующего понятия стоимости, смешивают и обменивают все вещи, то они представляют собой всеобщее смешение и подмену всех вещей, следовательно, мир навыворот, смешение и подмену всех природных и человеческих качеств.
Кто может купить храбрость, тот храбр, хотя бы он и был трусом. Так как деньги обмениваются не на какое-нибудь одно определенное качество, не на какую-нибудь одну определенную вещь или определенные сущностные силы человека, а на весь человеческий и природный предметный мир, то, с точки зрения их владельца, они обменивают любое свойство и любой предмет на любое другое свойство или предмет, хотя бы и противоречащие обмениваемому. Деньги осуществляют братание невозможностей; они принуждают к поцелую то, что противоречит друг другу.
Предположи теперь человека как человека и его отношение к миру как человеческое отношение: в таком случае ты сможешь любовь обменивать только на любовь, доверие только на доверие и т. д. Если ты хочешь наслаждаться искусством, то ты должен быть художественно образованным человеком. Если ты хочешь оказывать влияние на других людей, то ты должен быть человеком, действительно стимулирующим и двигающим вперед других людей. Каждое из твоих отношений к человеку и к природе должно быть определенным, соответствующим объекту твоей воли проявлением твоей действительной индивидуальной жизни. Если ты любишь, не вызывая взаимности, т. е. если твоя любовь как любовь не порождает ответной любви, если ты своим жизненным проявлением в качестве любящего человека не делаешь себя человеком любимым, то твоя любовь бессильна, и она – несчастье».
Эти рассуждения приводят к выводу, что традиционная классификация собственности на частную и общественную (национализированную или обобществленную) недостаточна и даже вводит в заблуждение. Самое главное – является ли собственность функционирующей и, следовательно, неэксплуататорской, или она является мертвой, эксплуататорской собственностью. Даже если собственность принадлежит государству или даже если она принадлежит всем, кто работает на фабрике, она может через других передавать полномочия бюрократам, которые управляют производством. На самом деле полностью функционирующая собственность, например, предметы для пользования, никогда не рассматривалась Марксом и другими социалистами как частная собственность, которая должна быть обобществлена. Также не имеет значения, является ли функционирующая собственность абсолютно равной для всех. Стремление к равной собственности не имеет отношения к социалистам; в действительности оно связано с самим духом собственности, которая, порождая зависть, стремится избежать всякого неравенства, потому что именно оно будет порождать зависть.
Главное здесь в том, содействует ли владение собственностью жизненной активности личности или она парализует ее активность и усиливает лень, праздность и непродуктивность.
С этим последним замечанием мы приступаем к обсуждению обладания как психического и эмоционального явления.
Прежде всего, говоря о «функционирующей собственности», ясно, что я могу иметь не больше того, что могу разумно использовать. Эта взаимосвязь владения и использования имеет несколько последствий: (1) моя активность постоянно стимулируется, поскольку обладание лишь тем, что я использую, постоянно побуждает меня к активности; (2) ненасытное стремление к собственности (алчность) вряд ли разовьется, поскольку я могу пожелать лишь то количество вещей, которое соответствует моей способности к их продуктивному использованию; (3) трудно развиться зависти, так как будет бесполезно завидовать другому, если я занят использованием того, что имею сам; (4) меня не волнует страх потерять то, что я имею, так как функционирующая собственность легко заменяется.
Узаконенная собственность – нечто совершенно иное. Это – кроме функционирующего владения и бытия – другой элементарный способ познания мира и самого себя. Эти два способа познания можно найти почти у всех: редко у кого вообще нет опыта владения, гораздо больше тех, для кого это почти единственный опыт, который они приобрели. Для большинства людей характерно специфическое смешение владения и бытия в структуре их характера. Однако, как ни просто выглядит концепция и само слово обладание, описать опыт обладания тяжело, особенно потому, что такое описание может быть успешным, лишь если читатель не просто воспринимает его умственно, но и пытается мобилизовать свой эмоциональный опыт обладания.
Возможно, самый полезный подход к пониманию обладания (в нефункциональном смысле) – вспомнить одну из самых значительных догадок Фрейда. Он обнаружил, что, после того как ребенок прошел через стадию чисто пассивной восприимчивости, наступает пора агрессивной, эксплуататорской восприимчивости; ребенок, прежде чем он достигнет зрелости, проходит через стадию, которую Фрейд назвал стадией анальной эротики, которая часто остается преобладающей в развитии личности и приводит к развитию «анального характера». В данном контексте не столь важно, что Фрейд верил в то, что развитие либидо первично, а формирование характера вторично (тогда как, по моему мнению, а также по мнению авторов, более близких к Фрейду, например, Эрика Эриксона, как раз наоборот); важно то, что преобладающая ориентация на владение рассматривается Фрейдом как период, предшествующий полному созреванию, и является патологией, если сохраняется постоянно. Другими словами, для Фрейда человек, сосредоточенный исключительно на обладании и владении, является неврастеником, душевнобольным человеком.
Эта точка зрения могла бы произвести эффект разорвавшейся бомбы в обществе, основанном на частной собственности и члены которого выражают себя и свое отношение к миру преимущественно с точки зрения собственности. Однако, насколько мне известно, никто не стал протестовать против этой атаки на высшие ценности буржуазного общества, тогда как скромные попытки Фрейда прекратить демонизацию секса были встречены истошными криками всех защитников «приличий». Этот парадокс нелегко объяснить. Не заключалась ли причина в том, практически никто не связал индивидуальную психологию с общественной? Не было ли признание собственности высшей моральной ценностью настолько непререкаемым, что никто не принял этот вызов? Или же атака Фрейда на сексуальную мораль среднего класса была так резко воспринята потому, что она служила защитой против собственного лицемерия, тогда как принятый в обществе взгляд на деньги и собственность был совершенно искренним и не нуждался в агрессивной защите?
Как бы то ни было, нет сомнений в том, что Фрейд верил, что собственническое чувство как таковое, то есть чувство обладания, является нездоровым, если оно доминирует у взрослого человека.
В обоснование своей теории он приводил различные данные, и прежде всего те многочисленные данные, когда экскременты символически приравнивались к деньгам, собственности и грязи. Действительно, этот вывод подтверждается разнообразными лингвистическими, фольклорными и мифологическими данными. Уже в письме к Флиссу от 22 декабря 1897 года Фрейд ассоциировал деньги и скупость с фекалиями. В своей классической работе «Характер и анальная эротика» (1908) он привел много примеров этой символической тождественности:
«Что общего, казалось бы, между комплексом дефекации и денежным комплексом? А между тем оказывается, что между ними очень много точек соприкосновения. Каждый врач, применяющий психоанализ, хорошо знает, что с помощью этого метода можно избавить нервных субъектов от самых упорных, застарелых, так называемых привычных запоров.
Это обстоятельство перестанет особенно удивлять нас, если мы вспомним, что внушение тоже способно хорошо влиять на эту функцию. С помощью психоанализа указанное действие достигается, однако, только в том случае, если мы коснемся денежного комплекса нашего пациента и побудим его отдать себе полный отчет в этом комплексе во всех его отношениях. Людей, слишком боязливо расходующих свои деньги, в просторечии называют «грязными», или «валяными» (schmutzig – грязный, filzig – валяный, английское слово «filthy» тоже значит грязный). Может показаться, что в данном случае психоанализ просто подхватывает намек обыденной речи. Однако подобный взгляд был бы слишком поверхностен.
Архаический способ мышления во всех своих проявлениях постоянно приводит в самую тесную связь деньги и нечистоты: так обстоит дело в древних культурах, в мифах и сказках, в суеверных обычаях, в бессознательном мышлении, в сновидениях и при психоневрозах. Дьявол дарит своим любовницам золото, а после его ухода оно превращается в куски кала: образ дьявола, конечно, не что иное, как олицетворение бессознательной душевной жизни с ее подвергнувшимися вытеснению инстинктивными влечениями. Существует суеверие, приводящее в связь процессы дефекации с находками кладов, а фигура «Dukatenscheissers» (непереводимое выражение – обозначающее человека, испражнения коего состоят из дукатов) известна всем и каждому. Уже по древневавилонскому вероучению «золото только адские извержения – Mammon-ilu man-man». В тех случаях, когда психоневротическое заболевание подражает разговорному языку, оно всегда берет слова в их смысле, там же, где получается впечатление, будто заболевание как бы наглядно изображает перед нами какое-либо слово или выражение, оно в действительности обычно только восстанавливает первичное значение этого слова.
Это условное отождествление золота и кала, может быть, находится в связи с переживанием резкого контраста между самым ценным, что известно человеку, и вовсе лишенным ценности, рассматриваемым как «отбросы».
Стоит добавить несколько слов в качестве комментария. В представлении вавилонян о том, что золото есть «испражнения ада», создается связь между золотом, испражнениями и смертью. В аду, мире мертвых, наиболее ценным объектом являются нечистоты, и это объединяет вместе понятия «деньги», «грязь» и «смерть».
Последний из процитированных здесь параграфов прекрасно демонстрирует степень зависимости Фрейда от современного ему образа мышления. В поисках причины символической идентичности золота и нечистот он предлагает гипотезу о том, что она может базироваться именно на их радикальном контрасте: золото является самым дорогим, а нечистоты – самым бесполезным веществом, известным человеку. Фрейд игнорирует другую возможность – что золото является самой драгоценной субстанцией для цивилизации, чья экономика (в целом) на нем базируется, но это вовсе не так для тех первобытных обществ, в которых золото может и не иметь особого значения. Что гораздо важнее, в то время когда модель его общества предлагает, чтобы человек думал о золоте как о самой драгоценной субстанции, он может бессознательно разделять мысль о том, что золото мертвое, бесплодное (как соль), безжизненное (кроме тех случаев, когда оно используется в ювелирном деле); что это накопленный труд, предназначенный для создания запасов, наиболее яркий пример владения без функционирования. Можно ли есть золото? Может ли из него что-нибудь вырасти (исключая его превращение в капитал)? Эта мертвая, бесплодная сторона золота показана в мифе о царе Мидасе. Он был настолько жаден, что его желанием было, чтобы все, к чему бы он ни прикоснулся, становилось бы золотом. В конце концов, ему пришлось умереть именно потому, что золотом нельзя питаться. В этом мифе ясно видна бесплодность золота, оно ни в коем случае не является наивысшей ценностью, как предполагал Фрейд. Фрейд настолько являлся сыном своего времени, что не мог осознать негативное значение денег и собственности и соответственно критические выводы из его же концепции анального характера, которую я обсуждал выше.
Независимо от достоинств разработанной Фрейдом схемы развития либидо в его открытиях стадий восприимчивости и собственничества как самых ранних стадий развития человека гораздо больше смысла. Первые годы жизни ребенка неизбежно являются тем периодом, когда он не способен заботиться о себе и формировать окружающий мир по своим желаниям и собственными силами. Его усилия направлены на то, чтобы получить, схватить или завладеть, так как он еще не может ничего произвести. Таким образом, обладание есть необходимая промежуточная стадия развития ребенка. Но если чувство собственности остается доминирующим и во взрослом состоянии, то это означает, что человек не достиг цели нормального развития по направлению к продуктивности, а застрял на опыте обладания из-за этого провала в своем развитии. Здесь, как и в других случаях, то, что нормально на ранней стадии эволюции, становится патологией, если сохраняется на более поздней стадии. Собственническое обладание базируется на снижении способности к продуктивной деятельности. Это снижение может быть следствием многих факторов. Под продуктивной деятельностью я понимаю активное выражение человеческих способностей, а не действия под влиянием инстинктов или настоятельной потребности что-то сделать. Здесь не то место, чтобы продолжать это обсуждение. Достаточно сказать, что нужно учитывать и такие факторы, как запугивание в детстве, отсутствие стимулов, избалованность как в индивидуальном, так и в социальном плане. Но можно сделать и другой вывод: ориентация на обладание и ее удовлетворение ослабляют усилия и в конечном счете способность осуществлять продуктивные усилия. Чем больше человек имеет, тем меньше его привлекают активные усилия. Владение и внутренняя леность в итоге формируют порочный круг, усиливая друг друга.
В качестве примера посмотрим на человека, чья общая ориентация заключается в обладании: на скрягу. Для него самым очевидным объектом обладания являются деньги и их материальные эквиваленты, такие как земля, дома, движимое имущество и т. д. Большая часть его энергии направлена на владение всем этим, причем скорее на сохранение и неиспользование, чем на коммерческую деятельность и спекуляцию. Он чувствует себя как в крепости; из нее ничего не должно выйти, а следовательно, ничего не должно быть истрачено, за исключением абсолютно необходимого. А что значит «абсолютно необходимое», зависит от степени его скупости.
В исключительном случае, хотя это и не редкость, такой человек будет лишать себя всех жизненных благ – вкусной еды, красивой одежды и достойного жилья, чтобы уменьшить свои расходы почти до нуля. Среднему человеку не понять, к чему лишать себя всех удовольствий. Но не следует забывать, что это как раз не так; скряга находит наибольшее удовлетворение именно в своей собственности; «иметь» – для него большее удовольствие, чем красота, любовь и любое чувственное или интеллектуальное наслаждение. Богатый скряга иногда представляет собой менее очевидную картину. Он может даже тратить миллионы на благотворительность или искусство, поскольку эти траты (помимо обеспечения налоговых льгот) необходимы для поддержания его социального статуса и получения рекламного эффекта от благоприятного имиджа. Но он может приложить огромные усилия, чтобы установить систему контроля, которая избавит его от любых излишних почтовых расходов, или предпринять драконовские меры, чтобы предотвратить потерю его рабочими хоть одной минуты их рабочего времени. (Беннет даже рассказывал, что Генри Форд, основатель автомобильной династии, носил носки до тех пор, пока их еще можно было штопать, и, боясь своей жены, тайно покупал новые носки в магазине, менял их в машине, а старые выбрасывал по дороге.)
Скрягу не только одолевает мания сохранения вещей, но также и желание сэкономить энергию, чувства, мысли и вообще все, что он может «иметь». Он считает, что располагает фиксированным количеством энергии, которое невозможно восполнить. Следовательно, нужно избегать любых затрат энергии, которые не являются абсолютной необходимостью, так как это уменьшает ее запас. Он избегает необязательных физических усилий, все делает как можно скорее. Обычно он работает педантично, используя методы, которые максимально уменьшают потребление энергии. Такой подход часто проявляется и в его сексуальном поведении (очевидно, это проявление в основном можно найти среди мужчин). Для него сперма является самым драгоценным продуктом, количество которого ограничено; использованное будет утрачено навсегда. (Хотя умом он понимает, что это не так, это слабо влияет на его чувства.) Следовательно, он должен сократить половые сношения до минимума, чтобы терять только минимум спермы. Я знал немалое количество людей, которые разработали целую систему, чтобы достигнуть оптимального компромисса между требованием сбережения спермы и сохранения «здоровья», которое, как они думали, требует определенного объема сексуальной активности. (Этот комплекс иногда является причиной мужской импотенции.)
По той же логике скряга стремится сберечь слова, чувства и мысли. Он не хочет тратить энергию на мышление или чувствование; ведь эта энергия нужна ему для решения необходимых и неизбежных жизненных задач. Он остается холодным и безразличным к радостям и горестям других – даже к своим собственным. Жизненный опыт ему заменяет память прошлых переживаний. Эти воспоминания являются его драгоценностью, и часто он мысленно их перебирает, словно считает свои деньги, свой скот или акции. Фактически память о прошлых чувствах или эпизодах является единственной формой, в которой он соприкасается со своим собственным опытом. Он мало чувствует, но сентиментален; сентиментальность используется здесь в смысле «бесчувственное чувство», это мысль или мечта о чувстве, а не чувство, которое реально испытывают. Хорошо известным фактом является то, что многие собственнически настроенные, холодные и даже жестокие люди (и все они, вместе взятые), которых не трогает реальное человеческое страдание, могут лить слезы, когда увидят в кино созвездия, которые помнят из собственного детства или о которых мечтают.
До сих пор мы игнорировали различия между объектами собственности вместе с соответствующей разницей в опыте владения ими. Возможно, наиболее важное различие существует между неживыми и живыми объектами. Неживые объекты – деньги, земля, украшения – не противостоят их владельцам. Противодействие может исходить только от общественных и политических сил, которые угрожают надежному и безопасному владению собственностью. Наиболее важной гарантией такого рода безопасности являются закон и использование государством силы, которое придает ему эффективность. Те, чье внутреннее ощущение безопасности в целом опирается на собственность, с неизбежностью консервативны и являются страстными оппонентами движений, которые хотят сократить монополию государства на применение силы.
Для тех, чья безопасность зависит от владения живыми существами, в особенности людьми, ситуация более сложная. Они тоже зависят от способности государства «обеспечивать выполнение» законов, но также сталкиваются с сопротивлением людей тому, что ими владеют, превращают в вещь, которую можно иметь и контролировать. Это утверждение некоторые могут поставить под вопрос, указав на тот факт, что миллионы людей удовлетворены тем, что ими правят, в сущности предпочитая контроль свободе. В своей работе «Бегство от свободы» (1941) я сам попытался указать на этот «страх свободы» и притягательность несвободы. Но это кажущееся противоречие не является неразрешимым. Быть свободным за счет безопасности – подобная идея пугает любого, кто не набрался смелости для авантюры бытия. Он желает отказаться от своей свободы, если принуждение над ним выглядит не-принуждением, если контролер похож на великодушного отца, если человек чувствует, что он не вещь, а любимое дитя. Но там, где эта маскировка не используется и объект собственности осознает, что с ним происходит, его первая реакция состоит в сопротивлении во всех формах и всеми средствами. Ребенок сопротивляется оружием беспомощных: саботажем и обструкцией, его специфическое оружие состоит в ночном недержании мочи, запорах, вспышках агрессии и т. д. Беспомощные классы тоже иногда отвечают саботажем или работой спустя рукава, но, как показывает история, зачастую сопротивление переходит в открытые восстания и революции, которые являются родовыми схватками нового развития.
Какую бы форму ни принимала борьба против господства, она оказывает сильное влияние и на того, кто хочет властвовать. У него должно быть развито страстное стремление к власти над другими, и это стремление становится манией, всепоглощающей страстью. Попытка владеть людьми («иметь» их) неизбежно ведет к развитию садизма, одной из самых уродливых и наиболее извращенных страстей.
Последним объектом обладания является обладание самим собой. «Я обладаю собой» означает, что я наполнен собой, я являюсь тем, что имею, и имею то, чем являюсь. Правильное представление об этом типе личности заключено в том, что он – полнейший нарцисс. Он наполнен только собой, он трансформирует весь мир в нечто такое, чем он владеет. Его ничто и никто, кроме себя, не интересует, за исключением объектов, которые можно включить в сферу его собственности.
Способ познания, который фундаментально подобен обладанию, – это потребление. И здесь мы также можем с легкостью различить функциональное (рациональное) и нефункциональное (нерациональное) потребление.
Если я ем потому, что голод указывает на потребность моего тела в пище, или потому, что я хочу насладиться едой, тогда прием пищи является для меня функциональным и рациональным в том смысле, что он обслуживает здоровое функционирование моего организма, включая мой развитой вкус. Но если я объедаюсь от жадности, из-за депрессии или чувства тревоги, такой прием пищи нерационален. Он вреден и не способствует мне ни в физиологическом, ни в умственном отношении. Это справедливо для всех видов потребления, корни которых лежат в алчности и которые имеют навязчивый характер: скупости, наркомании, сегодняшнего потребительства, в том числе сексуального. То, что сегодня кажется доставляющей величайшее удовольствие сексуальной страстью, на самом деле лишь проявление алчности, попытка сожрать друг друга. Это попытка двух людей или одного из них полностью завладеть другим. Люди иногда описывают свой наиболее страстный сексуальный опыт словами типа «мы набросились друг на друга». Это действительно так – они набрасываются друг на друга словно голодные волки, и здесь преобладает агрессивный собственнический инстинкт, а не радость, не говоря уже о любви.
Наполнение себя людьми, пищей или чем-то еще является более архаичной формой собственности и обладания. В последнем случае объект, которым я владею, все же можно отнять у меня превосходящей силой, обманом и т. д. Соответственно мне нужна такая общественная ситуация, которая гарантирует мое право собственности.
Если я интроецирую объект, который хочу сохранить, ему не грозит никакое вмешательство. Никто не может отнять у меня то, что я проглотил. Этот первый тип владения можно ясно увидеть, наблюдая за детскими попытками тянуть все в рот. Для младенца это первый способ безопасного обладания. Но, конечно, если говорить о физических объектах, то метод интроекции чрезвычайно ограничен; строго говоря, его можно применять только к объектам, которые съедобны и не вредят организму. Возможно, в этом заключается один из корней каннибализма: если я верю, что тело человека, особенно сильного и храброго мужчины, дает мне силу, то поедание его будет древним эквивалентом покупки раба.
Но существует и другой вид потребления, для которого не нужен рот. Лучший пример – это личный автомобиль. Можно возразить, что он является функционирующей собственностью и по этой причине не эквивалентен собственности мертвой. Это будет справедливо, если личный автомобиль действительно является функционирующей собственностью, но это не так. Он не стимулирует и не активизирует какие-либо силы человека. Это – развлечение, которое позволяет человеку убежать от самого себя, создает ложное ощущение силы, помогает формировать чувство идентичности на основе марки автомобиля, на котором человек ездит; он не дает человеку ходить пешком и размышлять, достаточно требователен, чтобы сделать невозможной сосредоточенную беседу, и стимулирует конкуренцию. Кому-нибудь стоило бы написать книгу, чтобы дать полное описание иррационального и патогенного влияния на человека того типа потребления, который представляет собой личный автомобиль.
Подведем итог. Нефункциональное, а следовательно, патогенное потребление аналогично владению. Оба типа опыта ослабляют – или даже разрушают – развитие продуктивности человека, лишают жизненной активности и превращают в вещь. Надеюсь, что опыт обладания и нефункционального потребления станет еще яснее, если мы сравним его с его противоположностью – опытом бытия.
Войти с помощью соц. сетей: