7. Судьба Томаса Пейна

Хотя Томас Пейн сыграл важную роль в двух революциях и едва не был повешен за попытку совершить третью, в наши дни он основательно подзабыт. Нашим прадедам он казался чем-то вроде земного воплощения сатаны, предателем-безбожником, восставшим против своего Бога и своего короля. К нему очень враждебно относились три человека, в остальном ничем друг с другом не связанные – Питт, Робеспьер и Вашингтон. Первые двое добивались его смерти, тогда как третий аккуратно воздерживался от мер по спасению его жизни. Питт и Вашингтон ненавидели его за то, что он был демократом, Робеспьер – за то, что он был против казни короля и господства террора. Такова уж была судьба Пейна – его всегда почитала оппозиция и ненавидели правительства: когда Вашингтон еще боролся с англичанами, он отзывался о Пейне с величайшей похвалой; Франция осыпала его почестями, пока к власти не пришли якобинцы; даже в Англии самые выдающиеся виги дружили с ним и привлекали к составлению своих манифестов. Как и у других людей, у него были недостатки, но ненавидели и успешно чернили Пейна именно за его достоинства.

Важность Пейна для истории заключается в том, что он сделал проповедь демократии демократичной. В XVIII столетии существовали демократы среди английской и французской аристократии, среди философеев (philosophes) и священников-нонконформистов. Но все они излагали свои политические спекуляции в форме, предназначенной лишь для образованной публики. Пейн, в самой доктрине которого не было ничего нового, оказался новатором с точки зрения ее изложения: его сочинения были простыми, ясными, без излишней учености, такими, что их мог понять любой грамотный рабочий. Это делало его опасным; когда же к другим своим преступлениям он добавил религиозную ересь, защитники привилегий не упустили возможности предать его бесчестью.

В первые тридцать шесть лет его жизни те таланты, которые проявились позднее, никак себя не обозначили. Пейн родился в 1739 году в Тетфорде, в бедной квакерской семье, и до тринадцати лет обучался в местной средней школе, после чего стал мастером по изготовлению корсетов. Но спокойная жизнь была ему не по вкусу, и в семнадцать лет Пейн попытался поступить в команду каперского судна под названием «Террибл», капитан которого носил прозвище Смерть. Родители этого не допустили, чем, вероятно, спасли ему жизнь, поскольку из 200 моряков корабля 175 человек погибли в бою. Однако немного позднее, в начале Семилетней войны, ему все же удалось поплавать на другом капере, но больше о его коротких приключениях на море ничего не известно. В 1758 году он устроился работать мастером по изготовлению корсетов в Лондоне, а на следующий год женился, но его жена через несколько месяцев умерла. В 1763 году он стал сборщиком акцизов, но через два года был уволен за то, что делал вид, будто проводит проверки, в то время как на самом деле занимался дома самообразованием. Сильно нуждаясь, он стал учителем за десять шиллингов в неделю и попытался вступить в англиканский орден. От столь отчаянных уловок его спасло возвращение на пост сборщика акцизов в Льюисе, где он женился на женщине из квакеров, с которой по неизвестным причинам в 1774 году официально разошелся. В том же году он снова лишился должности – очевидно, потому, что организовал петицию сборщиков акцизов с просьбой о повышении жалованья. Продав все, что имел, он смог лишь оплатить долги и закупить немного еды для жены, но сам снова остался безо всяких средств.

В Лондоне, где Пейн пытался передать в парламент петицию сборщиков акцизов, он познакомился с Бенджамином Франклином, у которого сложилось о нем хорошее впечатление. В результате в октябре 1774 года он отплыл в Америку, вооруженный рекомендательным письмом от Франклина, который характеризовал его как «неординарного, достойного молодого человека». Сразу по прибытии в Филадельфию он проявил литературные способности и очень скоро стал редактором газеты.

Его первой публикацией, появившейся в марте 1775 года, была пылкая статья против рабства и работорговли, бескомпромиссным противником которых он оставался до конца жизни, что бы там ни говорили некоторые из его американских друзей. Представляется, что во многом под его влиянием Джефферсон включил в проект Декларации независимости пункт о рабстве, впоследствии исключенный. В 1775 году рабство все еще существовало в Пенсильвании; оно было отменено в этом штате законом от 1780 года, к которому, по всеобщему мнению, Пейн написал преамбулу.

Пейн одним из первых, если не первым, начал отстаивать полную свободу будущих Соединенных Штатов Америки. В октябре 1775 года, когда даже те, кто в дальнейшем подписал Декларацию независимости, еще надеялись достичь какой-то договоренности с британским правительством, он писал:

Я ни на минуту не сомневаюсь, что Всевышний в конце концов отделит Америку от Британии. Называйте это независимостью или как хотите, лишь бы это угодное Богу и человечеству дело наконец свершилось. И когда Всевышний осчастливит нас и сделает нас народом, который зависит только от Него, то пусть нашим первым актом благодарности будет акт континентального законодательства, который положит конец ввозу негров для продажи, смягчит тяжкую судьбу тех, кто уже находится здесь, и со временем предоставит им свободу.

Именно ради свободы – свободы от монархии, аристократии, рабства и любых видов тирании – Пейн встал на сторону Америки.

В самые трудные годы войны за независимость он днем проводил агитацию, а вечером составлял воодушевляющие манифесты, опубликованные под общим названием «Здравый смысл». Они пользовались огромным успехом и существенно помогли выиграть войну. После того, как британцы сожгли города Фалмут в штате Мэн и Норфолк в штате Виргиния, Вашингтон писал своему другу (31 января 1776 года):

Еще несколько таких пламенных доводов наподобие тех, что были изложены в Фалмуте и Норфолке, да здравые теории и неоспоримые рассуждения в памфлетах «Здравого смысла», – и не останется никаких сомнений насчет того, нужно ли отделяться.

Тексты Пейна сочинялись на злобу дня и теперь вызывают лишь исторический интерес, но в них все же встречаются фразы, которые до сих пор видятся поучительными. Отмечая, что разногласия существуют не только с королем, но и с парламентом, Пейн писал: «Нет такой группы людей, которая более ревностно относится к своим привилегиям, чем палата общин – они ими торгуют». Сегодня невозможно отрицать справедливость этого замечания.

Это серьезный довод в пользу республики и великолепное опровержение теории, утверждающей, будто монархия предотвращает гражданские войны. «Монархия и престолонаследие, – писал Пейн после краткого обзора английской истории, – залили… мир кровью и сожгли дотла. Это форма правления, против которой свидетельствует слово Божье, и кровь это подтверждает». В декабре 1776 года, когда военные действия протекали неблагоприятно, Пейн опубликовал памфлет под названием «Кризис», который начинался так:

Настало время испытать силу человеческой души. В ходе этого кризиса ненадежный солдат и патриот станет уклоняться от службы своей стране, но тот, кто устоит сейчас, заслуживает любви и благодарности мужчин и женщин.

Этот памфлет зачитывали перед войсками, и Вашингтон сообщал Пейну о «неоспоримом ощущении важности Ваших работ». Никого больше так много не читали в Америке, и он мог бы хорошо зарабатывать своим пером, но Пейн всегда отказывался брать деньги за свои сочинения. Под конец Войны за независимость он пользовался в Америке всеобщим уважением, но оставался беден; впрочем, один состав Сената проголосовал за выделение ему средств, а другой выделил поместье, так что всю оставшуюся жизнь он мог провести в комфорте. Можно было бы ожидать, что он успокоится и станет вести респектабельный образ жизни, характерный для преуспевших революционеров. Пейн же переключил внимание с политики на инженерное дело, продемонстрировав возможность создания стальных мостов с такими длинными пролетами, которые раньше считались невозможными. Стальные мосты привели его в Англию, где он был радушно встречен графом Портлендом и другими выдающимися вигами. В Паддингтоне установили большую модель стального моста Пейна; он получил признание у ведущих инженеров, и казалось, что оставшиеся годы ему суждено провести в роли изобретателя.

Тем не менее, стальными мостами заинтересовалась не только Англия, но и Франция. В 1788 году Пейн нанес визит в Париж, чтобы обсудить свои проекты с Лафайетом и представить их Академии наук, которая через положенный срок высказалась о них положительно. Когда пала Бастилия, Лафайет решил подарить ключ от тюрьмы Вашингтону, и предложил Пейну перевезти его через Атлантику. Тем не менее, Пейн остался в Европе по делам, связанным с мостами. Он написал длинное письмо Вашингтону, сообщив тому, что найдет кого-нибудь вместо себя, чтобы доставить «этот первый трофей, символизирующий останки деспотизма и первые зрелые плоды пересадки в Европу американских принципов». Далее он писал, что «нисколько не сомневается в полной и окончательной победе французской революции» и что он «изобрел мост (однопролетный) длиной сто десять и высотой пять футов».

Таким образом, мост и революция какое-то время интересовали его одинаково, но постепенно революция победила. В надежде разбудить революционное движение в Англии Пейн написал книгу «Права человека», которой он в основном и обязан своей славой демократа.

Эта работа, во времена антиякобинской реакции считавшаяся безумно революционной, поразит современного читателя своей умеренностью и здравым смыслом. Изначально это был ответ Берку, где подробно освещались текущие события во Франции. Первая часть была опубликована в 1791 году, вторая – в феврале 1792 года, когда еще не требовалось извиняться за революцию. В ней содержалось очень мало риторики о естественных правах, зато было много здравых суждений о британском правительстве. Берк утверждал, что революция 1688 года навсегда обязала британцев повиноваться суверенам, назначенным по закону о престолонаследии. Пейн писал, что невозможно связывать руки последующим поколениям и что нужно иметь возможность время от времени пересматривать конституцию.

Все правительства, говорил он, «имеют три источника происхождения. Первый – это суеверие. Второй – сила. Третий – общий интерес общества и общие права человека. В первом случае это правительство духовенства, во втором – завоевателей, в третьем – разума». Два первых он объединяет: «К ключам святого Петра присоединились ключи от казначейства, а изумленная и обманутая толпа боготворила эту выдумку». Впрочем, подобные обобщения встречаются редко. Основную часть работы составляют, во‑первых, обзор французской истории с 1789-го до конца 1791 года и, во‑вторых, сравнение британской конституции с той, что была принята во Франции в 1791 году – разумеется, в пользу последней. Следует помнить, что в 1791 году Франция еще оставалась монархией. Пейн был республиканцем, чего не скрывал, но в «Правах человека» не слишком это подчеркивал.

Не считая нескольких коротких пассажей, Пейн всего-навсего призывал к здравому смыслу. Он выступал против финансовой политики Питта, как позднее Коббет, используя те аргументы, с которыми следует обращаться к любому министру финансов; описывал сочетание крохотного бюджета и огромных долговых обязательств как попытку человека на деревянной ноге поймать зайца – чем дольше они бегут, тем больше между ними расстояние. Он писал о «дешевом кладбище бумажных денег» – фраза вполне в духе Коббета. Собственно, именно его работы о финансах превратили прежнюю враждебность Коббета в восхищение. Возражения Пейна против наследственной власти, которые ужасали Берка и Питта, теперь признаны всеми политиками, включая Муссолини и Гитлера. Никоим образом нельзя назвать возмутительным его стиль – ясный, деловитый и простой, но далеко не столь оскорбительный, как стиль его оппонентов.

Тем не менее, Питт решил создать свое царство террора, начав с преследования Пейна и подавления «Прав человека». По словам его племянницы, леди Честер Стэнхоуп, «он имел обыкновение говорить, что Том Пейн совершенно прав, но, добавлял он, что я могу поделать? В сложившихся обстоятельствах, вздумайся мне поощрять взгляды Пейна, мы получили бы кровавую революцию». Пейн ответил на судебное преследование открытым неповиновением и подстрекательскими речами. Но тут случились Сентябрьские расправы, и английские тори отреагировали на них возросшей враждебностью. Поэт Блейк – у которого житейской мудрости было больше, чем у Пейна, – убедил его: если тот останется в Англии, его повесят. Пейн бежал во Францию, опередив на несколько часов чиновников, пришедших его арестовывать в Лондоне, и на двадцать минут в Дувре, где власти позволили ему пересечь границу, поскольку с ним оказалось недавно полученное дружеское письмо от Вашингтона.

Хотя Англия и Франция пока не воевали, Дувр и Кале словно принадлежали к разным мирам. Пейн, избранный почетным гражданином Франции, был избран в Конвент тремя округами, среди которых числился и Кале, который теперь его приветствовал. «Когда почтовое судно вошло в гавань, с артиллерийской батареи прогремел салют; на берегу раздались приветственные крики. Когда представитель Кале сошел на французскую землю, солдаты выстроились в две шеренги, офицеры его обняли, была вручена национальная кокарда» и так далее, включая обычные для Франции приветствия красивых женщин, мэров и т. п.

По прибытии в Париж Пейн проявил гражданские чувства, но не проявил особого благоразумия. Несмотря на убийства, он надеялся, что революция будет организованной и умеренной – вроде той, которой он помог победить в Америке. Он подружился с жирондистами, не стал плохо отзываться о Лафайете (который ныне впал в немилость) и, как американец, по-прежнему выражал благодарность Людовику XVI за его вклад в освобождение Америки. За то, что он до последнего выступал против казни короля, он вызвал враждебное отношение якобинцев. Его первым исключили из Конвента, а затем арестовали как иностранца; он оставался в тюрьме все время пребывания Робеспьера у власти и еще несколько месяцев после. Ответственность за это лишь отчасти лежит на французах, в равной степени следует винить и американского посла Говернера Морриса. Тот был федералистом и встал на сторону Англии против Франции, кроме того, у него были старые личные счеты с Пейном, который обвинил в коррупции его друга в период Войны за независимость. Моррис отказывался признавать Пейна американцем и говорил, что ничего не может для него сделать. Вашингтон, который в это время вел тайные переговоры с Англией по поводу заключения договора Джея, не слишком огорчался из-за того, что Пейн в такой ситуации не мог сообщить французам о нарастании реакционных настроений в Америке. В конце концов Морриса сменил Монро (автор той самой доктрины), который немедленно обеспечил освобождение Пейна, забрал его к себе домой и восстановил его здоровье за восемнадцать месяцев заботы и доброго отношения.

Пейн не знал, сколь значимую роль в его несчастьях сыграл Моррис, но так и не простил Вашингтона, после смерти которого, услышав, что должна быть установлена статуя в честь великого человека, адресовал скульптору следующие строки:

 

Из шахты взять самый холодный и твердый камень.

Отделывать его не надо. Это и есть Вашингтон.

Если же тронешь резцом, пусть первый удар выйдет сильным,

А на сердце высеки – Неблагодарный.

 

Это четверостишие оставалось неопубликованным, но длинное, полное горечи письмо к Вашингтону в 1796 году было опубликовано; оно заканчивалось следующими словами:

Что касается Вас, сэр, вероломного друга, если речь идет о частной жизни (ибо так Вы поступили со мной, причем в минуту опасности) и лицемера в общественной жизни, то мир затруднится решить, изменник Вы или обманщик, изменили ли Вы принципам добродетели или же никогда им не следовали.

Тому, кто знает Вашингтона лишь по величественным статуям, эти словами могут показаться дикими. Но год 1796 был годом первой битвы за президентство между Джефферсоном и Адамсом, в которой Вашингтон употребил все свое влияние в пользу последнего, несмотря на его веру в монархию и аристократию. Кроме того, Вашингтон поддерживал Англию против Франции и делал все, что было в его силах, чтобы предотвратить распространение республиканских и демократических принципов, при том, что именно эти принципы способствовали его взлету. Эти моменты общественно-политического характера в сочетании с крайне серьезным ущербом личного характера показывают, что обвинения Пейна вовсе не были безосновательными.

Вашингтону, пожалуй, было бы гораздо труднее оставить Пейна чахнуть в тюрьме, если бы этот неосторожный человек не потратил последние дни на свободе на литературное изложение тех теологических концепций, которые они с Джефферсоном разделяли с Вашингтоном и Адамсом (оба последних тщательно избегали любых публичных признаний в неортодоксальности). Предвидя свое заключение, Пейн начал писать книгу «Век разума», первую часть которой завершил за шесть часов до ареста. Эта книга шокировала современников, даже многих из тех, кто разделял убеждения Пейна. В наши дни большинство церковников согласится почти со всем, что там написано, не считая нескольких пассажей, отличающихся дурным вкусом. В первой главе говорится:

Я верую в единого Бога и не более и надеюсь на счастье за пределами этой жизни.

Я верую в равенство людей и полагаю, что религиозные обязанности состоят в справедливости поступков, милосердии и стремлении сделать наших собратьев счастливыми.

Это были не пустые слова. С первых дней в публичной политике – с первого протеста против рабства в 1775 году – и вплоть до своей смерти Пейн последовательно выступал против любого рода жестокости, как со стороны собственной партии, так и со стороны противников. Правительство Англии в ту пору состояло из безжалостных олигархов, что использовали парламент как инструмент ухудшения уровня жизни беднейших слоев населения. Пейн отстаивал политическую реформу как единственное лекарство от этой болезни, и ему пришлось бежать, чтобы спасти свою жизнь. Во Франции за то, что он протестовал против ненужного кровопролития, его бросили в тюрьму, и он едва избежал смерти. В Америке за то, что он выступал против рабства и отстаивал принципы Декларации независимости, правительство отказало ему в поддержке в тот миг, когда он в наибольшей степени в ней нуждался. Если, как считал он и как сейчас думают многие, истинная религия заключается в том, чтобы «творить справедливость, любить милосердие и прилагать усилия, чтобы сделать ближних счастливыми», то среди его оппонентов не было никого, столь добродетельного, чтобы считаться религиозным человеком.

Большая часть книги «Век разума» состоит из критики Ветхого Завета с точки зрения морали. В наше время мало кто сочтет образцами добродетели убийства мужчин, женщин и детей, о которых рассказано в Пятикнижии и Книге Иисуса Навина, но во времена Пейна считалось нечестивым критиковать действия израильтян, если Ветхий Завет их одобряет.

Многие набожные священники решили ему ответить. Самым либеральным из них был епископ Лландаффский, который зашел настолько далеко, что признал: мол, Пятикнижие частично написано не самим Моисеем, а некоторые из псалмов составлены не Давидом. За подобные уступки он навлек на себя немилость Георга III и утратил все шансы перейти в более богатую епархию. Некоторые ответы епископов Пейну довольно своеобразны. Например, автор «Века разума» рискнул усомниться в том, что Бог действительно повелел убить всех мужчин и замужних женщин из числа мадианитян, тогда как девственницам сохранили жизнь. Некий епископ с возмущением возражал, что девственницам сохранили жизнь не для аморальных целей, как «злобно» предположил Пейн, но в качестве рабынь, против чего не может быть возражений с точки зрения этики. Ортодоксы наших дней забыли, какой была ортодоксия сто сорок лет назад. Они еще более прочно забыли о существовании таких людей, как Пейн, который, подвергаясь преследованиям, способствовал смягчению догмы, чем пользуется наш век. Даже квакеры отказали Пейну в погребении на своем кладбище, хотя именно один из квакеров, фермер, проводил его в последний путь.

После «Века разума» деятельность Пейна утратила свое значение. Долгое время он сильно болел, а когда выздоровел, не нашел себе применения во Франции времен Директории и первого консула. Наполеон обращался с ним хорошо, но, естественно, Пейн был для него бесполезен – разве что как возможный агент демократического восстания в Англии. Он начал скучать по Америке, вспоминая о том успехе и той популярности, которые завоевал в этой стране, и хотел бы помочь последователям Джефферсона против федералистов. Однако, боясь, что его захватят англичане, которые наверняка бы его повесили, Пейн оставался во Франции до заключения Амьенского мира. В октябре 1802 года он наконец высадился в Балтиморе и сразу написал оттуда Джефферсону (уже президенту):

Я прибыл сюда в субботу из Гавра по прошествии шестидесяти дней. У меня несколько ящиков моделей, колес и т. д., и как только я смогу получить их с судна и погрузить на борт пакетбота для отправки в Джорджтаун, то отправлюсь засвидетельствовать Вам свое почтение.

Премного благодарный Вам соотечественник,

Томас Пейн

Он не сомневался, что все старые друзья, кроме федералистов, будут его приветствовать. Но здесь возникла новая трудность: Джефферсон вел тяжелую борьбу за президентство, и в этой борьбе самым эффективным оружием против него – оружием, беспринципно применяемым церковниками всех направлений, – было обвинение в безбожии. Оппоненты преувеличивали его близость к Пейну и говорили о них как о «двух Томах». Двадцать лет спустя Джефферсон все еще настолько поражался фанатизму своих соотечественников, что ответил унитарианскому священнику, который хотел опубликовать его письмо: «Нет, глубокоуважаемый сэр, ни в коем случае! … Я бы скорее попытался вдохнуть разум в безумные черепа обитателей сумасшедшего дома, чем в голову какого-нибудь Афанасия… Так что держите меня подальше от огня и хвороста Кальвина и его жертвы Сервета». Поэтому не удивительно, что, когда ему самому угрожала судьба Сервета, Джефферсон и его сторонники опасались слишком уж сближаться с Пейном. С ним обращались вежливо, ему не на что было жаловаться, но прежние непринужденные дружеские связи отошли в прошлое.

В других кругах к нему относились хуже. Один из его первых американских друзей, доктор Раш из Филадельфии, теперь не захотел иметь с Пейном ничего общего. «Его принципы, – писал он, – изложенные в книге «Век разума», были настолько для меня оскорбительными, что я не захотел возобновлять с ним отношения». В той местности, где он жил, на него нападала толпа, его не пускали в почтовую карету; за три года до смерти Пейна лишили права голоса на том основании, что он якобы иностранец. Его необоснованно обвинили в аморальном поведении и злоупотреблении спиртными напитками, и последние годы он провел в одиночестве и бедности. Пейн умер в 1809 году. Когда он умирал, в его комнату вторглись два священника и попытались обратить его в веру, но он просто сказал: «Оставьте меня в покое, с добрым утром!» Тем не менее, ортодоксы изобрели миф об отречении на смертном одре, в который многие поверили.

В Англии его посмертная слава шире, чем в Америке. Его сочинения, пускай незаконно, публиковались неоднократно, хотя за это преступление многие отправились в тюрьму. Последний приговор по этому обвинению был вынесен в 1819 году Ричарду Карлайлу и его жене – он был приговорен к трем годам тюрьмы и штрафу в полторы тысячи фунтов стерлингов, она к году тюрьмы и штрафу в пятьсот фунтов. Именно в этом году Коббет привез в Англию останки Пейна и прославил его как героя борьбы за демократию в Англии. Однако Коббет не захоронил его останки в каком-либо постоянном месте. «Задуманный Коббетом памятник, – пишет Монкер Конуэй, – так и не был установлен». Вспыхнули жаркие споры на парламентском и муниципальном уровне. В Болтоне городского глашатая на девять недель отправили в тюрьму за то, что он объявил о прибытии останков в город. В 1836 году вместе со всем имуществом Коббета останки Пейна были переданы судебному исполнителю. «Лорд-канцлер отказался признать останки имуществом, они хранились у старого поденщика до 1833 года, когда их передали торговцу мебелью Тилли, проживавшему в Лондоне, на Бедфорд-стрит, 13… В 1854 году преподобный Р. Эйнсли (унитарианец) говорил Э. Трулаву, что он владеет «черепом и правой рукой Томаса Пейна», но уклонился от дальнейших расспросов. Сейчас уже не осталось никаких следов – даже черепа и правой руки».

Влияние Пейна на мир было двойственным. В ходе Войны за независимость США он вызывал энтузиазм и доверие и много сделал для победы мятежников.

Во Франции его популярность была преходящей и поверхностной, но в Англии он положил начало решительному сопротивлению «плебейских радикалов» Питту и Ливерпулу. Его мнения о Библии, пускай они шокировали современников больше, чем его унитаризм, сейчас мог бы разделять и архиепископ, но истинные последователи Пейна подвизались в движении, которому он положил начало; речь о тех, кого Питт сажал в тюрьму, кого подавляли по положениям «Шести актов для затыкания ртов», последователях Оуэна, чартистах, тред-юнионистах и социалистах. Всем этим защитникам угнетенных он подал пример храбрости, человечности и целеустремленности. Когда речь шла об общественных проблемах, он забывал о личной осторожности. Как обычно бывает в таких случаях, мир решил наказать его за отсутствие эгоизма, и до сегодняшнего дня его слава куда меньше той, какая ему полагалась бы, не окажись он столь благородным по характеру. Некоторая житейская мудрость требуется даже для того, чтобы похвалить ее недостаток в человеке.