Еще в юности Фролов не раз удивлялся, как по-разному воспринимают благо разные люди. Правда, тогда это мало его трогало – юношеские проблемы, первая любовь и вообще выбор пути занимали его мысли гораздо сильнее. Но прошло несколько лет, и на старенькой видеокассете у одной из своих подружек он увидел фильм «Рембо-3». Это оставило в памяти настолько значимый след, что именно этот день Саша для себя обозначил как начало создания безумной теории, призванной разграничить Добро и Зло. Ему было шестнадцать лет, только закончилась афганская война, и слова «добро» и «зло» еще не писались для него с большой буквы, но расставленные в фильме акценты с невероятной очевидностью показали, что любые события можно повернуть диаметрально противоположно привычным.

Это удивило, насторожило, но особых исканий не вызвало, пока жизнь не забросила его на срочную, а потом и сверхсрочную службу в спецчасти морской пехоты. Точнее, до тех пор, пока не пришлось убивать…

Служба снайпера в мирное время мало чем отличается от любой другой в спецназе – изнурительные тренировки до потемнения в глазах, занятия рукопашным боем, владение самым разным оружием, взрывное дело, вождение, прыжки с парашютом, морские высадки, стрельбы. Но когда неумолимая тень войны заштриховывает мирную жизнь, все становится иначе. И если для любого спецназовца смертельный риск боевой операции и работа на грани возможности не всегда связаны с убийством, то каждый выстрел снайпера направлен в живое. Его работа – убийство. За это ему платят деньги, и именно это он умеет делать лучше всего.

Убивать.

Не сражаться, не защищать, а именно убивать. Достаточно подло, оставаясь невидимым в хорошо укрытой засаде, почти не рискуя, если предательское солнце не коснется прямым лучом линзы прицела и если помощница-ночь не пропустит через себя едва уловимую искорку, вырвавшуюся из пламегасителя. И если он не может этого делать, то грош ему цена. Как снайперу.

А как человеку?

Даже после самых горячих боев, когда приходилось стрелять почти не целясь, Саша помнил лица всех убитых врагов, мог уверенно назвать окрас и породу каждой застреленной сторожевой собаки. Злые шутки порой играет с нами память, но эти лица часто возвращались в снах, словно кто-то с нарочитым садизмом прокручивал длинную пленку, записанную электронным прицелом. Лицо, выстрел, тьма… Снова лицо и снова выстрел…

Саша мог с уверенностью назвать точную цифру – число этих лиц, но даже перед самим собой он боялся это сделать. Они были очень разными, эти лица… Русские, прибалтийцы, чеченцы, арабы, солдаты, шоферы, связисты, даже женские лица были, но о них вспоминать труднее всего.

Поначалу, когда еще не было и пяти зарубок на прикладе его первой винтовки, он убивал не задумываясь, просто потому, что в прицеле был враг, и потому, что таков был приказ. Но чуть позже, особенно когда война для него кончилась и пошла служба в СОБР МВД Украины, четкость позиции «свой-чужой» сильно размылась. Кругом царил мир, раскинулся город, жили люди, улыбались, ходили по магазинам. И среди них, частью этой всеобщей массы, словно раковая опухоль, жила преступность. Не та преступность, которая тырит мелочь по карманам, а мощная злая сила, которая ни перед чем не остановится в страстном порыве добыть деньги. Ни перед унижением, ни перед запугиванием, ни перед убийством.

И в борьбе с этой силой понадобилось универсальное средство, способное четко и ясно разграничить Добро и Зло, гораздо четче и правильней, чем приказ или перекрестье прицела. Ведь если на войне враг был явным, имел четкое местоположение и отличался от "своих» как внешним видом, так и каждым действием, то в городе врагов не было вовсе. Были только преступники, то есть лица, преступившие закон. А каждый знает, что преступником человека может назвать только суд. Да и то… В Уголовном кодексе всегда были и есть преступления, которые ничего общего не имеют с понятиями Добра и Зла, а затрагивают только интересы совсем не безгрешного организма под названием «государство».

Поначалу задача казалась неразрешимой – разные люди, разные устремления, разные страхи. Для жены преступника убийство мужа окажется страшным злом, а для милиционера, совершившего его при исполнении, вполне конкретным добром, выраженным в благодарностях и чувстве выполненного долга. Но что-то в этом было худое, что-то неправильное – одни только погоны и возложенная государством задача не могут и не должны быть индульгенцией на убийство. Ведь именно неважные законы, размывшие границу между Добром и Злом, стали причиной, по которой милиционеров прозвали «ментами», вложив в это прозвище всю ненависть и пренебрежение к людям, прикрывающимся лишь широкой грудью государства, а не собственной совестью.

А государство, начавшее свой путь с революции, гражданской войны, террора и репрессий, не могло не размыть эту границу, поскольку не имело собственной совести, заменив ее коммунистическими суррогатами чести и долга. Не за идеологию уравниловки ненавидел Фролов коммунистов, а именно за ясное и конкретное провозглашение необъективности Добра. Все, что хорошо для класса, захватившего власть силой, то хорошо в принципе, то, по мнению коммунистов, и есть Добро. За него, за это Добро, можно убивать не задумываясь, можно грабить, то бишь национализировать, можно высылать целые народы, предавать родителей, расстреливать тысячи людей, как скот на бойне… Все это не просто можно, а нужно делать для блага «людей труда». Потому что все остальные ОБЪЯВЛЕНЫ врагами. Партия так сказала. Все. Незачем думать.

А потом, коль что не сладится, можно эти действия осудить на очередном или внеочередном съезде, пожурить виноватых, а самых злостных даже расстрелять. На всякий случай. Пролетариату от этого хуже не станет.

Коммунисты продержались семьдесят лет только благодаря двум вещам: пролетариат был наиболее многочисленным классом и не было в новейшей истории власти более жестокой, более склонной к подавлению любой оппозиции, чем советская. Если бы царский режим судил революционеров по тем законам и теми мерами, какие потом использовали они, то мы до сих пор бы жили в Российской империи и ни одна собака не могла бы даже пискнуть под железной пятой монархии.

Чего стоила несчастная царская охранка, высылающая оппозиционеров в Сибирь и уничтожавшая только явных киллеров, вроде Саши Ульянова? Да ничего по сравнению с жуткими конвейерами смерти в подвалах НКВД, с показательными судами, с отречением детей от родителей… Вот это была работа! Вот это был прессинг! Даже фашизм вряд ли сравнится по жестокости с коммунизмом, хотя размах у фашизма был больше, на этом они и сгорели. Коммунисты нарекли Добром пользу для одного класса, а фашисты пользу для одной нации. И в чем разница? Те же лагеря, те же расстрелы. Только немцы подходили даже к этому с исконно национальной практичностью, а бесшабашные русские наслаждались жестокостью ради жестокости. Или просто пытались выжить, по приказу убивая других. Кто как. Но разницы нет. По формуле Нюрнбергского процесса, приказы начальства не являются оправданием для исполнителей преступлений перед человечеством. И хотя сам процесс, как любая показуха, не был непререкаемым авторитетом, но в этой его формуле была великая правда – каждый должен иметь собственную совесть, а не подменять ее коллективной, сваливая ответственность на вожаков.

Сколько же ходит еще по земле тех безымянно-бесфамильных чекистов, которые хладнокровно расстреливали ни в чем не повинных людей в мокрых от крови душевых и загаженных кошками подвалах? Коммунизм отпустил им грехи во имя себя. Он это может. Ведь именно он заменил собой Бога.

Наверное, если бы Фролов не служил в МВД, он вряд ли так уж сильно озаботился бы четким опознанием Добра и Зла. Но на милиции до сих пор лежала грозная тень НКВД, поэтому он хотел быть уверен, что по ту сторону прицела действительно враг, а не тот, кого врагом назначили.

Именно размышления о коммунизме навели его на мысль, что Добро большинства совсем не обязательно является абсолютным Добром. Он даже не имел доказательств, что оно вообще есть, это объективное Добро, он просто свято верил в это, как в Бога, которому хочется служить. Он только хотел быть уверен, что это истинный Бог, а не очередная картонная иконка.

Саша искал следы абсолютного Добра везде, где только мог: в разных религиях, в философии, в собственных оценках. Но все монотеистические религии, при коренных различиях между ними, твердили то же самое, что и коммунисты, – лишь наш Бог есть единственно истинный, только его устами говорит абсолютное Добро. Это было неправдой, потому что Добро не может быть таким разным, не может оно одновременно говорить «подставь другую щеку» и вершить суд шариата. Хотя даже внутри христианства было столько противоречий, что Фролов совершенно запутался. Сын Божий в Нагорной проповеди говорит: «Не противься злому», а потом бичом выгоняет торговцев из храма Господня. Значит, можно противиться злому, даже нужно, но лишь тогда, когда зло направлено на Бога, не на тебя. На того Бога, которому поклоняются ревностные католики – другие не в счет, потому что истинный Бог лишь один. Православным вера ничуть не мешала отстаивать собственную землю. Даже помогала. Саша не мог понять почему. Вроде обычное христианство, но, трансформировавшись в русских душах, оно обрело черты, совершенно отличные от ханжеского христианства католических сект.

«Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет», – говорил Александр Невский, и тысячи православных дружно седлали боевых коней, вместо того чтобы подставить другую щеку. Русские умудрились принять образ Христа, вытравить из него все чуждое, добавить свое и сделать единым объединяющим знаменем, под которым разили врага, ступившего на их землю. Отрицание других богов превратилось в отрицание чужого духа, а православный крест стал идентификатором «свой-чужой». Тут важно было даже не единоверие, а единомыслие.

А католики, мусульмане и другие монотеисты били больше друг друга, чем чужаков, а если и принимались за другие народы, то только из захватнических побуждений. Выходило, что чужие храмы разрушать можно и должно, достойно втаптывать в пыль чужие святыни, подвергать гонениям еретиков. Вот тебе и не противься злому… Вот тебе и Добро в чистом виде. Одних толкований Библии десятки, каждый богослов считает своим долгом повернуть зыбкий иносказательный текст, как ему нравится. И каждый мало того что считает себя правым, так еще и пытается внушить это другим. Фролов быстро разочаровался в религиозных понятиях Добра. В Бога можно только верить, никакие доказательства по отношению к нему не имеют смысла. А вместе с Богом человек вынужден принять и то Добро, которое этому Богу угодно. Как единственно правильное.

Философы тоже помогли мало, каждый выдумывал что-то свое, но у их доказательств концы не сходились с концами, они трещали по швам, как дрянные штаны. Саша перечитал десятки философских трудов, от Ницше до Маркса, но нигде не нашел достойного ответа. В СОБРе на него поглядывали косо, не могли понять, что он ищет, если есть ясные и конкретные приказы, которым нужно подчиняться, а не усложнять себе жизнь.

Но он продолжал искать.

Успех пришел, лишь когда Фролов отказался от мысли разработать понятие Добра для всех людей сразу. Он решил подойти с другой стороны и с удивлением понял, что ответ лежит не так уж и глубоко. Оказывается, куда легче найти единое для всех Зло.

Им оказалась смерть. Собственная смерть каждого, естественно. Чужая многих не заботила вовсе.

И тут же разгляделось всеобщее Добро, настолько простое, что Фролов смотрел на него и не замечал, видел каждый день, радовался ему, но не мог распознать. Теперь он ощутил его настолько ясно, что надежда разгорелась в буйное пламя.

Добром была жизнь. Просто жизнь, сама по себе. Тоже своя собственная для каждого, но это уже меняло мало.

Если бы Саша поделился тогда с кем-нибудь своими изысканиями, его попросту засмеяли бы, указав на кучу примеров, когда смерть является благом или необходимостью, но он не делился ни с кем. Он знал, что теория еще далека от завершенного состояния, но уже видел зерно истины, к которой шел не один год. Он разглядел направление, оставалось только продвинуться по нему.

Любая теория несовершенна, если описывает лишь частные случаи. Но как обобщить жизни разных людей, что в них общего? Была даже мысль, что хрен редьки не слаще, что сказать: «Добро – это жизнь» все равно что не сказать ничего. Ну разве проще обобщить понятие жизни каждого, чем привести к общему знаменателю Добро для всех людей?

И все же разница была. Просто для обобщения Фролову пришлось забыть о том, что он человек. Именно так! Забыть о том, что он представитель вида. Только вырвавшись из плоскости понимания жизни как цепи человеческих действий, Саша смог увидеть то, чего не видел раньше.

Физический смысл жизни.

Зарывшись в книги по термодинамике, он уже твердо знал, что стоит на верном пути. Оказалось, что всякая физическая система, если не вдаваться в заумную терминологию, стремится к нарушению порядка, к хаосу. И только приток дополнительной энергии может привести к некоторому порядку. Но ведь живые организмы постоянно поглощают и выделяют энергию, растут, усложняются, разрушая другие организмы, а порой и окружающую среду. В принципе жизнь – это постоянная борьба с хаосом. Непрерывная.

Эти разрушения, творимые жизнью, поначалу тоже загнали Сашу в тупик. Что толку бороться с хаосом в собственном организме, если для этого приходится творить ничуть не меньший хаос снаружи? Какое же это Добро?

Но, подобравшись так близко к решению, бросать уже не хотелось, да и нельзя было, поскольку не из праздного любопытства Фролов взялся за эти поиски.

Он принялся наблюдать за течением жизни. Везде, где только можно было, – в парках, на море, в лесу, когда устраивал снайперскую засаду на дереве или в скалах. Даже дома наблюдал за тараканами и муравьями, за тем, как паук плетет паутину и ловит в нее мух. Он просматривал десятки, если не сотни, журналов с фотографиями животных – зебры, жирафы, слоны, волки, медведи, рыбы, птицы. Охотятся, спят, питаются, спариваются, выкармливают детенышей.

Снова тупик.

Ключ, выбранный Сашей для анализа жизни, оказался бесполезен. Физика не соотносилась с биологией. Порядок и хаос в живой природе, словно сговорившись, удерживали четкий баланс, не было ни явного усложнения, ни явного упрощения. Тигр пожирал оленя – кто из них сложнее? Рыба питалась планктоном, птица зернами – вроде вот оно! Жизнь из менее сложных вещей создает более сложные, приводит их в более сложный порядок, борется с хаосом. Но вот рыба погибает от жизнедеятельности бактерий, а птица падает лапками кверху вообще от вирусной инфекции. И это тоже жизнь! Какое уж тут усложнение…

Решение, вызревавшее несколько лет, пришло, как это часто бывает, во сне. Утомленный мозг, отдыхая от сознания, раскладывал по полочкам накопленную информацию, проводил странные подсознательные связи, генерируя при этом зыбкие образы сновидений.

Проснулся Фролов уже совсем другим человеком – теперь он знал ответ.

Все оказалось и просто и сложно одновременно, но теперь теория была настолько общей, что даже жизнь оказалась лишь частным ее случаем. Все факты перестали противоречить друг другу, все доказательства сияли, подобно граненым алмазам.

Тем утром Саша встал, умылся, достал замусоленную тетрадку для записей и на последней странице жирными буквами написал: «Добро – это усложнение и порядок. Зло – это хаос и упрощение».

Задача была решена.

День был воскресным, весенним, Фролов закинул в стол бесполезную теперь тетрадку, не стал будить жену, оделся и вышел на улицу. Хотелось проверить только что рожденную формулу.

Проверить ее можно было, только сопоставляя с укоренившимися представлениями о Добре и Зле, но теперь для этой проверки существовал выверенный инструмент. Нужно было только убедиться в его надежности. Саша чувствовал себя волшебником, открывшим новую магическую формулу, но не могущество давала она, а лишь уверенность в своих и чужих действиях. Но это для него было важнее любого могущества.

«Рабочие зелентреста высаживают цветы в придорожные клумбы. Принято считать, что это добро. Проверим… Без цветов клумба проще. Все сходится. Значит, вытаптывать их – творить Зло.

Птица клюет оставшиеся с зимы ягоды – тут всё ясно. Она создает из простых ягод себя, сложную тварь. Если я убью птицу и съем, то это тоже будет Добром, но если убью просто так, то это Зло. Из сложной живой твари я сделаю простой труп, лишенный сложных жизненных процессов. Потом труп начнет гнить, еще более упрощаясь, и совсем скатится к хаосу. Лишь через какое-то время то, что осталось от птицы, может быть использовано другими существами для собственного усложнения и дальше по цепочке.

А если я убью и съем человека? Это, выходит, Зло, поскольку человек слишком сложен для банального поедания. И все же тут есть тонкое место… Не всегда можно с точностью определить, какой из объектов проще, но это уже недостаток нашего восприятия, а не теории.

Тут много факторов надо учитывать. Например, я семейный человек, но детей у меня нет. Значит, неженатый мужчина проще меня – я часть более сложной системы, – зато мужчина, имеющий жену и ребенка, уже сложнее меня. Если нас троих посадить в яму без пищи, то как бы я ни визжал, но тот, у кого дети, может запросто съесть меня, не боясь сделать Зло. Ну и ну!

Ого, да тут получается целая система! Более сложным, значит, будет человек, от действий которого зависит жизнь наибольшего числа людей. Врач важнее, а значит, сложнее слесаря, если только это не слесарь систем безопасности атомной станции.

Преступник, убивающий ради денег, творит Зло, поскольку деньги, как ни крути, гораздо проще человеческой жизни. Болезнетворные микробы тоже Зло, понятно почему. Ведь любой микроб, даже любая их колония проще самого простенького млекопитающего, а значит, их жизнедеятельность, ведущая к смерти сложного организма, никак не может быть Добром».

Фролов бродил по городу пару часов, примеряя новую формулу и так, и эдак. За это время он сделал несколько важных выводов. Одним из первых был тот, что Добро существует совершенно независимо от человека. Не будь его, объекты, пусть даже неживые, все равно бы усложнялись и упрощались. Рождались бы галактики, взрывались бы звезды. Добро оказалось по-настоящему объективным. Но жизнь не зря бросилась в глаза первой как явный образец Добра – живые объекты куда сложнее неживых.

Второй вывод поразил еще больше первого. Добро оказалось самодостаточным, оно совершенно не нуждалось в борьбе со Злом, как некоторые считают. Добро созидает, усложняет материю, используя для этого простые частицы, атомы, молекулы, пыль… Пыль усложняется в камни, камни в стенные блоки, блоки в стены, стены в дома. Можно разрушить один дом или даже несколько, сделав из полученного материала более сложный, более полезный для жизни дом. И это будет Добро. Так можно усложнять до бесконечности, и Зло в этом процессе не нужно совсем. Оно лишнее – только мешает.

Оно паразит.

Для существования Зла обязательно нужно Добро, иначе Зло просто не сможет существовать физически. Хулигана никак нельзя будет назвать хулиганом, пока он не окажется рядом с лавочкой, чтоб ее сломать, упростить. Кто-то строил ее, усложнял древесину, превращая в брусья, сколачивал гвоздями. Для этого никакой хулиган нужен не был. Но вот он появился и сломал. Он использовал Добро для того, чтоб родить Зло. Никак не иначе.

А вот запри его, не дай гвоздя – портить стены, не дай стул – сломать, не дай людей – плеваться в них… Как он тогда будет творить Зло? Не выйдет, поди.

Значит, если Зло является самым настоящим паразитом и может существовать только на том, что построено Добром, то какой в нем смысл? Никакого! Его можно смело и безжалостно уничтожать, как мы уничтожаем вшей и болезнетворных микробов.

Коммунист не становится сложнее оттого, что назвал себя коммунистом, так какое он имеет право уничтожать ученого, писателя, актера? Какое право он имеет грабить его? Наоборот, коммунисты упростили религию, обычаи, праздники, превратив их в занудные митинги. Они отменили сложную систему рыночного распределения, заменив ее упрощенной уравниловкой и льготами отдельным слоям населения. Они даже искусство упростили до идеологической пропаганды. Выходит, что коммунизм – самое настоящее Зло. Ничуть не лучше хулигана, ломающего лавочку в парке.

Третий вывод оказался не столько удивительным, сколько важным. Оценку Добра и Зла можно производить только по действиям той или иной системы. Не по мыслям, не по желаниям людей, а только по их поступкам. Слова стояли на грани мысли и действия, поэтому Фролов долго не знал, к чему их отнести. В конце концов он понял, что сказанное слово – не поступок. Человек сколько угодно может угрожать, но никогда не убить. А вот записанное слово уже является действием, поскольку имеет влияние на других людей. Причем записанное в широком смысле этого слова – от заляпанного жиром листка до компьютерного файла или телепередачи. Донос, к примеру, это записанные слова, признание тоже. А от устного признания можно легко отказаться, если оно нигде не записано. Среди всего этого были редкие исключения, но они, как водится, только подтверждали правило.

Саша медленно, тяжело вынырнул из пучины воспоминаний, словно поднялся по лестнице, протиснулся в дверь и снова оказался в душной комнате для допросов. Наручники ощутимо сдавили запястья за спиной, длинный стол убегал вперед, как дорога, ведущая в тупик. Но теперь Фролов снова уверился в своей теории – зря сомневался.

Если бы Владислав Петрович разобрался в ситуации, если бы попробовал выяснить правду, то не имело бы значения, видел он момент задержания или нет. Ему не пришлось бы ни лгать, ни предавать. А так он просто все упростил. Не стал связываться с безнадежным делом. Вот оно… Зло. Следователь не должен был запросто поверить другу, но он мог бы инициировать служебное расследование, а ребята из службы внутренней безопасности умеют раскрывать милицейские нарушения. Это их работа.

С другой стороны, если бы правда оказалась на стороне омоновцев, то Саша никогда бы не воспринял отказ следователя от помощи как предательство. Может, было бы обидно, но вина лежала бы на нем самом. За несдержанность, за необдуманность поступков, за утрату контроля над рефлексами. Но Сейчас такой вины Фролов на себе не чувствовал, а потому отказ от помощи рубанул душу, будто остро отточенный меч.

Владислав Петрович вернулся и снова присел на стул в дальнем конце стола.

– Знаешь… – задумчиво вымолвил он. – Мне тут одна умная мысль пришла. Давай Марину подключим? Понимаешь, она твоя жена, никто ее в жизни не упрекнет за то, что тебе помогала, а журналистам без разницы, кто источник. Лишь бы информация была горячей.

– Она-то как узнает? – нахмурился Саша.

Ему эта затея совсем не понравилась. Марина расстроится, да и впутывать ее во всю эту грязь… Ох как не хочется!

– А я тебе помогу! – воодушевился следователь. – На бумажку, карандаш, пиши записку. Я передам Марине.

– Нет, Владислав Петрович. Не хочу я ее впутывать, веришь?

– Ну… Как сам-то выпутываться думаешь?

– Да никак, Пусть крутится эта ваша машинка, которая правосудием называется, а там поглядим. Может, она и впрямь правильно судит?

– Н-да… Ладно, ты подумай еще, а я завтра после обеда заскочу снова. Меня областная комиссия донимает, что-то раскопали они на нашего ночного стрелка. Вроде как есть конец, откуда могла появиться в городе такая винтовка.

– Интересно… – поднял глаза Фролов. – Шепнешь мне потом?

– А то! Только если ты журналистам говорить не станешь.

– За кого ты меня держишь?

– Шучу! – через силу улыбнулся Владислав Петрович и с наигранной бодростью встал.

Он еще раз глянул на друга, но оба уже поняли, что к этому доброму слову отныне придется прибавлять слово «бывший». Словно тень пролегла, словно трещина в сердцевине пространства.

Следователь подмигнул и вышел в коридор.