Лекция 10. Литература у трона

Что ж, мы начинаем заканчивать первую часть курса по русской литературе. Сегодня мы в очередной раз нарушаем хронологию, потому что закончим мы сильно после 1812 года, хотя у нас вроде бы XVIII век – такой расширенный XVIII век, н-да. А в следующий раз с Фонвизина начнем. Сегодня будем говорить о Державине и о Карамзине.

Они совершили переворот в нашей словесности, что я буду подробно объяснять. Но сначала я немножко поругаюсь. Краткое содержание предыдущих серий, чтобы вы лучше прочувствовали контраст с нашими сегодняшним героями.

В прошлый раз я ругалась на Радищева, который своим «Путешествием…» пользы принес меньше, чем ничего. Радищев, конечно, полностью воплотил тот самый идеал, о котором мы говорим в течение всего этого полугодия, – идеал мученичества. Но мученичество его было уже новое, уже не христианское, это не мученичество за веру, это мученичество за правду. И вот в образе Радищева, в том, как воспринимается его личность в нашей культуре, мы с вами впервые сталкиваемся с мученичеством за правду в чистом виде. Потому что мученичество Аввакума, заметьте, тоже мученичество за правду, но там аспект будет всё же религиозный (почему он и написал свое «Житие»). А идея возведения некоего гражданского подвига в ранг мученичества – эта идея впервые воплотилась у Радищева. И я вам цитировала Пушкина, что если бы Радищев свою энергию употребил не к разрушительным целям, то есть к обличению, а к целям созидательным, то это не принесло бы шума, это было бы просто полезно. И вот тут очень любопытная ситуация, на которую я обращаю ваше внимание. В XXI веке жестко сменилась культурная парадигма. В 1970-е годы человек, который осмелился что-то сказать против, реально воспринимался как герой, причем не столько массовым сознанием, сколько интеллигенцией. К просмотру фильм «Дон Кихот», по сценарию Евгения Шварца, с Николаем Черкасовым в главной роли, а поставил его Козинцев после своих блестящих «Гамлета» и «Лира». Все звезды! И Дон Кихот подается ими всеми как образ крайне положительный. Почему? Потому что Дон Кихот осмелился высказываться против косного общества. И Черкасов, наш великий актер, после своих и Невского, и Алексея Петровича, и фантасмагорического Ивана Грозного, весь свой талантище, всю душу вкладывает в эту роль. Для него Дон Кихот – образ в высшей степени героический. Будет ли для современного человека Дон Кихот героем? Нифига. Современный человек скажет: ну, он балаболит – и чё?! ну, балаболит с энтузиазмом – и чё? У нас таких много, весь Интернет балаболит. А что делает-то Дон Кихот? К чему его балабольство привело? К одному запоротому мальчику?! Чем тут восхищаться? Так вот, Радищев, безусловно, не есть герой нашего времени. А героями нашего времени становятся Державин с Карамзиным.

Они, при всей революционности своей деятельности, и литературно-художественной, и отчасти даже политической, были людьми, мягко говоря, сотрудничавшими с властью. Карамзин писал свою «Историю…» по, как бы мы сейчас сказали, госзаказу, а Державин, сенатор и министр юстиции России… он, извините, эта самая власть и есть. И если как литераторы эти два великих человека в чем-то устарели (но далеко не во всём!), то как пример свободы духа и творчества – не в оппозиции, а в созидательной деятельности, в сотрудничестве с властью – они еще очень-очень надолго останутся образцом для подражания.

Что касается Карамзина, вы прекрасно знаете эпиграмму Пушкина «В его “Истории” изящность, простота // Доказывает нам, без всякого пристрастья, // Необходимость самовластья // И прелести кнута». Это мы знали со школьной скамьи, но в нынешней ситуации радикализм вызывает куда больше отторжения, чем сдержанный консерватизм Николая Михайловича. Я вам поцитирую немножечко «Историю государства Российского», вы убедитесь, что она не только как исторический текст полезна, но и очень во многом предвосхищает наши современные и художественные идеи, и идеи политические. Кроме того, раз уж я вспомнила Пушкина, то скажу, что когда мы возьмемся читать «Бориса Годунова» (то, что там Пушкин написал, а не учебник сочинил), то мы с вами убедимся, что отношение к самодержавию у самого Александр свет-Сергеевича было тоже довольно любопытное. Он не столь революционен, как его изображают советские учебники, и вы увидите, как многое он взял у Карамзина – и в чисто литературных аспектах, и в мировоззрении.

С Гаврилой свет-Романовичем еще более любопытная ситуация. Для него и поэтическим, и политическим взлетом нечаянно оказалась ода «Фелица». Почему «нечаянно»? Потому что Державин эти стихи написал вполне искренне, императрицу он похвалил вполне искренне и показал стихи друзьям, а дальше – система семи рукопожатий, она и в XVIII веке была (даже думаю, что меньше семи было в дворянской среде), так что стихи очень быстро попали к Дашковой, а от Дашковой уже к Екатерине. Она была в восторге, подарила Державину табакерку, выдала ему не помню сколько червонцев. И начинается его политическая карьера. Екатерина его сначала делает олонецким губернатором, но он поссорился с местным начальством, потому что, видите ли, был слишком радикальным в своих действиях. Тогда его перевели в Тамбов, также на должность на должность губернатора, но и там не ужился. Затем императрица сделала его своим секретарем. Дальше учебник говорит, что Державин стал придворным поэтом, тра-та-та… это всё, конечно, сложнее. Придворным поэтом он не стал. Но в итоге Екатерина делает его сенатором с чином тайного советника, освобождает от должности секретаря. Учебник говорит, что это был фактический разрыв с императрицей, а реально это было, видимо, вот что. Должность личного секретаря императрицы – это социальный лифт. Екатерина брала в секретари людей не особо знатных, которые тем самым получали возможность сделать карьеру. Из секретарей в сенаторы, да. А при Александре Державин становится министром юстиции, затем уходит в отставку. Вот его карьера.

Я уже говорила много хороших слов в адрес матушки-императрицы, цитировала Белинского, который писал, что эпоха Екатерины – это эпоха народности и сама Екатерина, будучи немкой по происхождению, сумела сделаться более народной, чем многие русские. И в частности, Белинский писал о том, что трудно бы пришлось Державину, если бы императрице не нравились его стихи. И, кстати, это же Белинский писал и о Фонвизине. Почему я так сильно Радищева-то осуждаю. Потому что Екатерина тех, кто выражается умеренно, сама же и приветствовала.

Итак, по части политики «Фелица» оказалась для Державина выстрелом из пушки – ррр-раз и на Луну. Я уверяю вас, по части поэтики она оказалась примерно тем же, но уже для всей нашей литературы. Что делает Державин? Он берет оду. Что есть ода? Ода есть жанр классицизма, хвалящий, как вы понимаете, кого-нибудь высокостоящего с позиций… каких?.. с позиций абстрактных. То есть в оде личность поэта не подразумевалась. Это похвала с позиций вечности. Как я вам уже мильён раз говорила, у нас в России всё идет каким-то русским зигзагом: и хорошее, и плохое – у нас всё идет не по правилам. Что делает в «Фелице» Державин? Он вводит личность поэта. Его похвала Фелице – не от вечности, а от сердца. Но этого мало.

Помимо всевозможных хороших слов в адрес Фелицы он говорит, например, следующее:

 

Мурзам твоим не подражая,

Почасту ходишь ты пешком,

И пища самая простая

Бывает за твоим столом…

Едина ты лишь не обидишь,

Не оскорбляешь никого,

Дурачествы сквозь пальцы видишь,

Лишь зла не терпишь одного…

Там с име нем Фелицы можно

В строке описку поскоблить,

Ил и портрет неосторожно

Ее на землю уронить,

Там сва деб шутовских не парят,

В ледовых банях их не жарят…

и т. д.

 

Вы видите, что здесь в оду вторгается сатира: вот мурзы, то есть вельможи, неправильные и нехорошие, и вот им противопо ставляется Фелица, сиречь Екате рина. Смешение оды и сатиры – это революция для того времени. Мы с вами давеча выясняли, что преступлением могло считаться смешение мужских и женских рифм в одном стихотворении. А тут смешивают жанры! Три жанра сразу: оду (вневременное прославление), сатиру (вневременное обличение) и стихи как жанр, то есть выражение личности. Помните, у Новикова в «Трутне» первый листок, где он обрисовывал себя в виде этакого сибарита? В «Фелице» есть аналогичная цитата. Поэт создает некий авторский образ, причем понятно, что это не он сам, это лирический герой. Смотрите:

 

А я, проспавши до полудни,

Курю табак и кофе пью;

Преобращая в праздник будни,

Кружу в химерах мысль мою (химеры –

то есть воображаемые образы)

То плен от персов похищаю,

То стрелы к туркам о бращаю;

То, возмечтав, что я султан,

Вселенну устр ашаю взглядом;

То вдруг, прельщаяся нарядом,

Скачу к портному по кафтан.

 

И дальше он долго, в несколько строф, перечисляет, какими пустыми делами он занят. Получается, что Фелица вся такая замечательная, а он, простой человек, живет сове ршенно банальными вещами:

 

Иль, сидя дома, я прокажу,

Играя в дураки с женой;

То с ней на голубятню лажу,

То в жмурки резвимся порой;

То в свайку с нею веселюся,

То ею в голове ищуся.

 

Вы поняли смысл этого выражения? Да-да-да, насекомых всяких в волосах ищут. О насекомых в волосах лирическое отступление. Вы понимаете, что парики восемнадцатого века – это такой рассадник всевозможной живности, что ой. А будем мы с вами проходить, между прочим, Тургенева. И в «Дворянском гнезде» между делом у героини, причем не главной, проскакивает мысль, что хорошо, что сменилась мода, потому что пудриться для нее было смерть, то есть эти пудренные парики были не просто из накладных буклей… поговорим немного о нашем, о женском, о лаке для волос… какой лак для волос в восемнадцатом веке? Из чего он делается? (Из зала: из воска?) Мечтательницы. Это был бараний жир. Вам эту всю конструкцию, которая, по счастью, в основном не из ваших волос, но в ее основе ваша живая кожа, обливают горячим бараньим жиром. А потом он застывает, а потом всё это пудрится. Да, пахнет интересно. А для чего духи-то нужны? Вот за этим духи и придумали, а не чтобы подчеркнуть индивидуальность. Так они и жили в своем прекрасном восемнадцатом веке, пока не пришел ампир и не снял с них этот рассадник блох.

 

Таков, Фелица, я развратен!

Но на меня весь свет похож.

Кто сколько мудростью ни знатен,

Но всякий человек есть ложь.

Не ходим света мы путями,

Бежим разврата за мечтами.

Между лентяем и брюзгой,

Между тщеславья и пороком

Нашел кто разве ненароком

Путь добродетели прямой.

 

Ну и дальше по контрасту:

 

Едина ты лишь не обидишь,

Не оскорбляешь никого,

Чудачества сквозь пальцы видишь,

Лишь зла не терпишь одного…

 

и так далее, и так далее. Естественно, всё это очень понравилось Екатерине.

Но я о другом. Образ обычного, рядового человека – в оде?! Всю систему жанров классицизма Державин отправляет, простите за научный термин, к чертям собачьим. Ну как так?! Так нельзя писать. Это недопустимо. Нарушены все правила, все законы. Браво, Гаврила свет-Романыч. Это он только начал. А мы с вами продолжаем.

За пять лет до этих событий родился будущий император Александр Первый. Гавриил Романыч написал по этому поводу… приготовьтесь к скандалу, я вам объясню, где надо возмущаться (или падать в обморок). По случаю рождения следующего в цепочке наследников Державин пишет «Стихи на рождение на Севере порфирородного отрока». На день рождения императорского высочества надо писать оду, все приличные люди пишут оду! Он пишет «стихи». Чем стихи отличаются от оды? Ода есть жанр торжественный и официальный. Стихи есть жанр, обозначающий личностное отношение, выражение чувств частного лица. Так что безобразничать с жанрами Державин начал еще до «Фелицы». Я напомню на всякий случай, что имя Фелица (от латинского felis – «счастливая») из сказки, которую Екатерина для Александра написала. Да, она писала для внука сказки, как могла, так и писала, другие писали хуже.

Итак, «Стихи» по случаю рождения Александра. Целиком я вам их читать не буду, процитирую то, что очень удачно и здорово и очень по-хорошему хулигански, а остальное там всё более-менее благопристойно, и вообще у Державина еще поэтический язык не разработан. Итак, рождение наследника положено воспеть одой, ода есть произведение античной культуры, там должны действовать античные боги. Ну… и они тут действуют. Вы рано смеетесь, я еще ничего не процитировала. Возникла маленькая проблема. Отрок-то родился в России, и поэтому античных богов срочно, экстренно, по случаю рождения порфирородного отрока, переправляют в Россию-матушку, в ту погоду, которая там тогда и была. И поэтому поехали:

 

С белыми Борей власами

И с седою бородой,

Потрясая небесами,

Облака сжимал рукой…

 

Дальше хуже:

 

Сыпал инеи пушисты

И метели воздымал,

Налагая цепи льдисты,

Быстры воды оковал.

Вся природа содрогала

От лихого старика…

 

Да-да, такой родной персонаж! Некрасов еще свой «Мороз, Красный нос» не написал, Островский тем паче, но образ уже шагает по нашей литера туре, хотя пока, как видите, называется по-античному Бореем.

От Деда Мороза (простите, от Борея) идем дальше:

 

Убегали звери в норы,

Рыбы крылись в глубинах,

Петь не смели птичек хоры,

Пчелы прятались в дуплах…

 

что вполне логично, раз уж у нас Борей; Борей – северный ветер. Но нам же здесь, в картине русской зимы нужна античность, да? Приготовьтесь. Их загрузили вместе с Бореем, переправили весь античный кордебалет в русскую зиму. Садист! Изверг!

 

Засыпали нимфы с скуки

Средь пещер и камышей…

 

Представьте себе это! Вообразите античных нимф в русской зиме!

 

Согревать сатиры руки

Собирались вкруг огней.

 

Ну да, у сатиров меховые ноги, им потеплее. Я думаю, что с сатирами всё гораздо смешнее, чем просто перенос греческих божеств в русскую зиму. Как вы понимаете, способом передвиж ения в тогдашней матушке-России были сани. И когда барин куда-то на санях приехал, то потом его возница остается барина ждать, так? Поэтому на улицах и во дворах разожжены костры, потому что зимой у костра на улице теплее, чем на неотапливаемом первом этаже. И поэтому у меня-то эта картинка: «Согревать сатиры руки // Собирались вкруг огней» вызывает не просто смех – я представляю себе сатиров греческих в русской зиме и вокруг костра, стоящих, как кучера или извозчики. На этом, к моему глубокому сожалению, хулиганства Державина завершаются, дальше идут возвышенные слова по поводу того, что на этом севере родился прекрасный отрок порфирородный. А заканчивает Державин словами: «Будь на троне человек!» Это не хулиганство, но это то, за что я так хвалю Гаврилу Романыча: у него личностное начало везде. И от Александра он того же ждет. И это, конечно, бомба под классицизм, который, как мы знаем, индивидуальности знать не желал. Поэтому, когда вы читаете фразу «Державин – вершина русского классицизма», вы должны всегда держать в голове поправку: «русский классицизм» – это термин как «морская свинка», грызун, а не парнокопытное, – прогрызает дыру во французских правилах и сбегает через нее…

Что дальше у Державина? Сами читайте оду «Бог». Я, пожалуй, не хочу ее комментировать, потому что, как вы поняли, Гаврила свет-Романыч писал только то, что думал, и обращался ко всем отнюдь не от имени советского народа, как положено поэту-классицисту. А к кому бы он ни обращался, в том числе и к Богу, для него это исключительно порыв глубоких, искренних чувств, и поэтому я не буду вам цитировать оду «Бог». Вообще Державина стоит оставлять наедине с Богом, и каждого из вас оставлять наедине с Богом, с Державиным и с самим собой. Потому что Державин, говоря о самом себе, умудрялся говорить о каждом из нас, о том, что живет в нас. В этом великий и прекрасный парадокс настоящего поэта: он пишет только о себе, но мы смотримся в его стихи как в зеркало.

Оду «Вельможа» очень, естественно, любит учебник, потому что в оде «Вельможа» Державин критикует… в оде «Вельможа» Державин критикует, вы уже меня понимаете. Вот так вот. Хулиган был неописуемый. Или, говоря языком учебника, новатор и реформатор. Но если всё-таки говорить о содержании оды (которое блекнет перед реформой жанра), то да, Державин критикует екатерининских вельмож, а советский учебник не любит Потемкина и поэтому очень смачно разбирает оду «Вельможа», где описаны реальные случаи, как к Потемкину приходили просители, а он их оставлял ждать в передней – их, израненных героев. Потемкину он противопоставляет Румянцева: Румянцев был примерно в тех же чинах, но Потемкин его всячески задвигал, а Румянцеву приходилось жить в деревне, потом ему передали возможность командовать армией, он одержал победу, стал Румянцевым-Задунайским. Да, всё так. Потемкин, как вы понимаете, личность очень сложная, очень неоднозначная, о чем мы и в прошлый раз говорили, когда я рассказывала про триумфальную арку в Севастополе.

Но, как вы понимаете, сводить это произведение к критике Потемкина – это лишать себя самого ценного и самого вкусного. Тем, что Державин превращает оду в жанр то сатирический, то критический без сатиры, он устраивает фактически революцию в поэзии. Называть Державина революционером немножко странно, всё-таки придворное лицо, сенатор и будущий министр юстиции, но этот человек умудрялся сочетать несочетаемое, что в жизни, что в стихах. Я напомню, что его ода «Властителям и судьям» вызвала негодование: автор – якобинец! На что автор предъявил псалом царя Давида, переложением которого является эта ода, и сказал, что царь Давид якобинцем не был. «Властителям и судьям» – не сатира ни в коем случае, потому что в сатире есть элемент насмешки, а это – чистый пафос негодования. Это безусловно ода, она написана с позиций вечности, но вечности не прославленной, а заклейменной.

Кстати, когда я называю Державина хулиганом (в хорошем смысле) и революционером, я недалека от его самооценки. В одном из стихотворений он признался, что он «горяч и в правде черт». Учитывая, что «черт» тогда было очень сильным ругательством, я выражаюсь куда мягче, чем сам Гаврила свет-Романыч.

Вот что еще давайте почитаем. Навстречу Новому году почитаем фрагмент стихотворения «Зима»:

 

Что ты, Муза, так печальна,

Пригорюнившись сидишь?

Сквозь окошечка хрустальна,

Склоча волосы, глядишь…

 

«Выпьем, добрая подружка // Бедной юности моей». Вы видите, в том же самом размере! Только для Державина, который всё-таки еще немножечко остался в XVIII веке и поэтому хоть как-то должен следовать законам классицизма, Муза – это еще абстрактная античная муза. Пушкин явно совершенно идет за Державиным, но он делает следующий шаг, он идет не вслед, он идет по дорожке, протоптанной сенатором-хулиганом. Та же зима, тот же самый образ. Но Пушкин в качестве музы выводит уже свою няню. И, как вы понимаете: «Выпьем с горя, где же кружка…» У Державина настроение примерно то же, но вот выпить с Музой кружку домашней наливки (а что, по-вашему, пьет Пушкин с няней?) он не догадался.

Теперь мы переходим к стихотворению «Снигирь». У него довольно сложная история создания, ее надо рассказать. Жил да был Гаврила-свет Романыч, и, чтобы жить было повеселее, у него в комнате жила птичка-снегирь. В клетке. И, чтобы жить было еще веселее, птичку выучили насвистывать несколько нот из военного марша. А еще жил Александр свет-Васильич Суворов. Всё было хорошо, но он однажды взял и помер – ну, случается такое, даже с выдающимися полководцами. Приходит Гаврила свет-Романыч домой, опечаленный новостью о смерти Суворова, а у него снегирь начинает этот военный марш насвистывать. От чего случается с Гаврилой свет-Романычем стресс. И в качестве выхода из стресса у него случаются стихи – стихи на смерть Суворова, но называются они «Снигирь». Начинаются они с укора, зачем птичка насвистывает военный марш, когда угасло светило нашей армии. И снова, как вы уже привыкли, о событиях государственного значения Державин пишет как частное лицо: вот, разговаривает со своей птичкой по поводу смерти Суворова.

И лучшее из четверостиший этого стихотворения живописует портрет Суворова. Итак, Державин сетует, кто же теперь поведет наши полки, кто? кто? кто нам заменит Суворова?! Понятно, что никто. И вот в этом очень эмоциональном периоде есть такие строки:

 

Кто перед ратью будет, пылая,

Ездить на кляче, есть сухари;

В стуже и в зное меч закаляя,

Спать на соломе, бдеть до зари…

 

Я смотрю на эти строки и понимаю, что перед нами потрясающий образец умения работать на контрасте и на гиперболе. Читаем медленно.

«Кто перед ратью будет, пылая…» «Рать» – слово, устаревшее до невозможности. «Пылая» – возвышенное. «Ездить на кляче, есть сухари» – столь же мощная сниженность. «В стуже и в зное меч закаляя» – как вы понимаете, «меч» тут метафора. Я, конечно, видела собственными глазами Суворова с мечом – в Петербурге, напротив Троицкого моста стоит памятник Суворову в античных доспехах, он, логично, с мечом. Но, как вы понимаете, других мечей в жизни Александра свет-Васильича не замечено. Так что здесь «меч» усылает нас в такую высокую лексику, что без стремянки не добраться. Мы чуть погодя этот «меч» разберем детально, а сейчас давайте дочитаем. «Спать на соломе, бдеть до зари» – снова резкое снижение, «солома» – ниже некуда. Итак, четные и нечетные строки относятся соответственно к высокому и низкому штилю. Сущая шахматная доска, чересполосица.

Зачем Державин это делает? Никакого «зачем» нет. С какой стати стихотворение называется «Снигирь»? Ведь очень странно, что стихи на смерть Суворова называются какой-то птичкой! Как я уже сказала, это стихотворение написано в состоянии сильнейшего стресса. Поэтому никакого «зачем» для Гаврилы свет-Романыча не было. Было только «почему». Он и так-то пришел домой расстроенным, а тут еще птица свиристит – и всё, жуткий стресс. Что хотел сказать поэт? Ничего он не хотел сказать, он хотел выплеснуть стресс! На этом желание поэта закончилось. Никаких «зачем?» для поэта не существует. Существует только «почему?». Он в стрессе – и что он делает? Он свой стресс выплескивает в максимально контрастных образах, и это в данном случае контраст высокого и низкого стиля. Причем он в обоих случаях чертовски гиперболичен. Берем этот самый «меч»: «В стуже и зное меч закаляя…» Мы примерно представляем технологию обработки металла – его сначала раскаляют, потом остужают, чтобы был крепкий, закаленный. В данном случае о чем идет речь? Что подразумевается под словом «меч»? Что закаляют в стуже и зное? Совершенно верно: боевой дух русской армии. Свой характер Суворову закалять было нечего, у него и так характера на десятерых хватит. То есть «меч» в данном случае это не только не меч как физическое оружие, но даже и не поэтическое название шпаги. Это метафора очень высокой степени абстракции. Потому что речь идет в данном случае не о Суворове как о человеке, а о Суворове как о полководце.

А теперь я обращаю ваше внимание на слова «есть сухари». Сухари Суворова, который был знаменит тем, что любит простую солдатскую еду, это действительно реалистическая черта. Я напомню вам прекрасный исторический анекдот, как Потемкин к Суворову в гости ходил. Однажды Суворов должен был принимать у себя Потемкина. Он нанял лучшего французского повара, который знает вкусы светлейшего. Тот приготовил шикарный обед, а Суворову поставили его обычные блюда – щи и кашу. Потемкин отобедал, его изысканный вкус был полностью удовлетворен, а Суворов ел свои щи и кашу. По окончании повар прислал Суворову счет. А Суворов отправил этот счет Потемкину с припиской: «Я ничего не ел». Потемкин расхохотался и велел оплатить. Поэтому «есть сухари» – это деталь, достоверно живописующая нам Суворова как человека. Но! У меня вопрос про «ездить на кляче». Вы же понимаете, он генералиссимус, для него лошадь – это не роскошь, а средство передвижения. Совершенно верно, это метафора походных лишений. Сюда же и «спать на соломе…» я не очень уверена, что Суворов прямо на соломе спал, но это снова образ главнокомандующего, который разделяет с солдатами все тяготы.

И в итоге мы выходим на уровень метатекста. Потому что Александр свет-Васильич был холерик и эксцентрик, и если вы почитаете воспоминания о нем, как он чуть ни в корыте через реку переправлялся у себя в имении и гостей заставлял то же делать, то вы поймете, что назвать Суворова «сотканным из противоречий» – это еще очень, очень мягко сказать. И Державин своими сверхгиперболами (то у него «меч», то у него «кляча», ноль процентов реализма в обоих случаях) лепит образ человека, в котором переплетаются величие и придурь. И что особенно важно понять, никакого намерения «а напишу-ка я о Суворове так-то» у него не было, у него был только стресс и непроизвольно вырвавшееся из-за этого стресса. Это, собственно, и называется талантом: когда оно само написалось.

И, завершая наш разговор о Гавриле свет-Романыче, я вам, как ни странно, процитирую Чернышевского по учебнику. Когда Чернышевский (равно как и учебник) прав, то почему бы его и не процитировать. Он сравнивает трех поэтов. Первый – Гораций, который и написал в свое время оду «Памятник». Затем «Памятник» написал Ломоносов. Затем свой памятник написал Пушкин. Мы с вами, в отличие от Чернышевского, будем еще Высоцкого «Памятник» проходить. И пишет Чернышевский о Державине: «В своей поэзии что ценил он? Служение на пользу общую. То же думал и Пушкин. Любопытно в этом отношении сравнить, как они видоизменяют существенную мысль Горациевой оды “Памятник”, выставляя свои права на бессмертие. Гораций говорит: “…я считаю себя достойным славы за то, что хорошо писал стихи”. Державин заменяет это другим: “…я считаю себя достойным славы за то, что говорил правду и народу, и царям”. Пушкин: “…за то, что я благодетельно действовал на общество и защищал страдальцев”». Это действительно прекрасный пример того, насколько наша дорогая поэзия своим принципом считает учительность.

Что конкретно сказано у Державина?

 

Что первый я в забавном русском слоге

О добродетелях Фелицы возгласил,

С открытою душой беседовал о Боге

И истину царям с улыбкой говорил.

 

Державин сказал несколько более, чем увидел в этом Чернышевский. На самом деле первое, что поставил себе в заслугу Державин, это «забавный русский слог», то есть реформа поэтического текста, которую он произвел. Согласитесь, что прекрасное здание классической поэзии эта бессовестная личность развалила к чертовой бабушке. Он смешал всё, что можно смешать, и сказал, что это хорошо. И действительно ведь оказалось хорошо. Так что дерзость Державина как художника им самим поставлена на первое место. «О добродетелях Фелицы возгласил» – он выделяет «Фелицу» как стихотворение, после которого стал знаменит и безобразия были замечены в обществе. «С открытою душой беседовал о Боге» – оду «Бог» я вас отправила читать в спокойной обстановке. «И истину царям с улыбкой говорил» – это касается и его поэтического творчества, это касается и его деятельности. И заметьте, что принцип «говорить истину с улыбкой» – очень-очень эффективный, когда ты нацелен на результат, когда тебе надо, чтобы тебя услышали. И это же мы сейчас увидим у Карамзина, которому, собственно, и переходим.

Итак. Николай свет-Михайлович Карамзин – это, по самому скромному подсчету, четыре разных явления в оте чественной культуре. Вот так. Реклама предлагает два в одном, а тут – четыре в одном.

Явление первое. Это – русский литературный язык. Сие явление вышло на свет божий в его книге «Письма русского путешественника». Об этой книге я скажу чуть позже. А сейчас о языке. Николай свет-Михайлович, молодой человек, двадцати с копейками лет – подходящий возраст для революционера (Черчиллю приписывается фраза: «Кто в восемнадцать лет не был революционером, у того нет сердца. Кто в сорок не стал консерватором – у того нет ума». К Карамзину приложимо на все сто процентов). Так вот, он в этом возрасте побывал во Франции времен Великой французской революции. Тихо-мирно побывал, не вывез в Россию якобинских идей. Он сделал нечто более революционное. Он стал писать по-русски французским синтаксисом. Русская фраза начинается со сказуемого: «пошел мужик в город». Если я вам скажу: «Пошел президент на заседание», – эта фраза вызовет у вас какое-то отторжение, какой-то диссонанс, потому что это отчетливо сказовый текст. «Пошел мужик в город» – нормально. «Налетел Змей Горыныч на Киев-град» – иначе сказать просто невозможно. «Змей Горыныч налетел на город Киев» – чё? не понял, переформулируйте. А почему у нас такие конструкции? Потому что Карамзин. Потому что Карамзин стал писать французским синтаксисом русские слова, и мы с той поры так и продолжаем делать. А русский синтаксис у нас остался исключительно в историзмах, которые бывают не только лексические (то есть названия всяких древних предметов), но и грамматические. Нужен колорит ля-рюс – пошло вперед сказуемое, начались песни по замышлению Бояна и ушло определение встать позади определяемого слова по синтаксису русскому исконному. А русский литературный язык – это французский синтаксис, слегка подправленный некоторыми отечественными формами. Это первая революция, учиненная Николаем свет-Михайловичем.

Явление второе. Вы от меня ждете разговора о «Бедной Лизе». О «Бедной Лизе» мы немножко с вами сегодня поговорим. А почему мы поговорим только немножко? Потому что о «Бедной Лизе» мы будем говорить, потом еще говорить, потом снова говорить, да и потом говорить в течение следующего семестра. Саму «Бедную Лизу» читать?! Ее можно проходить, ее нужно проходить, но читать как самоценную вещь ее просто смешно сейчас. Когда я готовила курс, я перечитывала «Бедную Лизу» в «Библиотеке Мошкова», где внизу обсуждение есть, и с интересом лицезрела реакцию современных девочек на сие произведение. Во-первых, оно сейчас отлично читается как дамский роман, написанный Снежаной Клубникиной и изданный в розовой обложке. Такой тоненький дамский романчик. Во-вторых, они там всерьез обсуждают, была ли Лиза беременна от Эраста, и единодушно приходят к выводу, что да, потому она и утопилась. Белинский, во многажды пропиаренных мной «Литературных мечтаниях», «Бедную Лизу» разругал вдребезги, сказав, что культурному человеку настолько слабый текст читать неприлично. Это правда. Текст написан слабо. Что есть, то есть. Но, простите, он был первый. У нас с вами нет ни одного прозаика, которого можно было бы хоть как-то читать до Карамзина. Как написал, так и спасибо. Но самое главное, что я вам опять же выдаю в качестве анонса второй половины курса: мы с вами замучаемся считать, и я не знаю, хватит ли нам пальцев на двух руках, чтобы сосчитать все произведения золотого века русской литературы, которые прямо или косвенно являются фанфиками по «Бедной Лизе». Фанфик – это в реалиях современной культуры произведение, написанное восторженными или возмущенными поклонниками. Я, конечно, ёрничаю, называя золотую нашу классику фанфиками, потому что фанфик ничего не прибавляет к исходному тексту, в отличие от произведений по мотивам. Но сколько же их будет! Спорить с «Бедной Лизой», писать, что Карамзин был неправ, и писать это не в статьях, а создавая свое художественное произведение, и находиться под влиянием Карамзина… Нам с первой до последней лекции следующего полугодия их считать, мы устанем загибать пальцы.

И хотя на сегодняшний день «Бедная Лиза» читается как произведение Снежаны Клубникиной, но для своего времени это было мощнейшее явление, потому и вызвало такой резонанс на сто с лишним лет вперед (самое последнее – так вообще в наше время, у Акунина герой Эраст и есть роман «Бедная Лиза»). А как вы и без меня знаете, «Бедная Лиза» есть произведение сентиментализма. А сентиментализм – это направление, где герой ценен своим внутренним миром, своими переживаниями, своими эмоциями. И поэтому ценность личности, которая у нас проскакивала задолго до сентиментализма, здесь будет наконец легализована. Итак, «Бедная Лиза» и ее последствия в литературе – это вторая революция, Карамзиным учиненная. Сам текст сегодня тоже поразбираем.

Ну что ж, Карамзин-сентименталист – это тезис, вам известный. Хорошо. Тогда нечто посвежее.

Явление третье: Карамзин как предромантик. Есть у Карамзина текст, мы не будем его с вами разбирать, поэтому, пожалуй, я его прямо сейчас перескажу, прежде чем читать «Бедную Лизу». Это «Остров Борнгольм». Вначале всё темно, мрачно, бушующее море, черные скалы. Герой видит некоего юношу, который поет песню о запретной любви. И на протяжении какой-то части этого большого рассказа (или маленькой повести) говорится о том, что есть остров Борнгольм и ужаснее него нет ну просто ничего на свете. Но потом именно туда причаливает корабль, где находится герой, и там, в черном-черном замке, живет седой-седой старик, и всё вокруг тоже очень мрачное-премрачное. Современному человеку это читать довольно трудно, но, опять же, XVIII век: как могли, так и писали. Просто с той поры это стало штампом. Итак, всё там мрачнее некуда. Герой, переночевав в замке, утром идет осмотреть окрестности и видит подземную темницу, где заточена девушка. И тут является старик, и далее следует фраза: «Страшная правда открылась мне». И на этом что? На этом рассказ закончен! И кто после этого Николай свет-Михайлович? Хулиган. Или, говоря научными терминами, автор с высоким взаимным доверием к читателю, предлагающий читателю самому достроить сюжет. Кхм… Литературоведческий термин «хулиган» и его определение. Это всегда автор с высоким взаимным доверием к читателю. Иначе он ведет себя прилично.

И вот бедный-несчастный студент, в лице моей морды и всех моих одногруппниц, читает «Остров Борнгольм» и на фразе: «Страшная правда открылась мне» – чувствует себя совершенно обиженным, обманутым: его попугали и ничего не сказали. Это жестоко! Нас спасал не то Алексей Михайлович Песков, не то аспирант, который вел семинары, я уже не помню точно. А я уже своих студентов-журналят просто тыкала носом в песню юноши в первой части: он пел о том, что против них и общество, и природа… да, а девушка заточена отцом. Что же такое совершила девушка и почему же это у нас юноша в первой части поет, что против них не только люди, но и натура? Инцест. Любовь между братом и сестрой. Вот какая страшная правда открылась герою, вот почему он не смеет произнести эту страшную тайну вслух. Вот за что отец заточил собственную дочь. И всё старательное нагнетание ужаса – это, конечно, еще не романтизм, но почва для него. Популярность «Острова Борнгольм» у тогдашней молодежи вы понимаете какой была. Сериал «Сумерки» мечтает о таком успехе. Что за страшная правда открылась, они все, естественно, понимали без подсказок. То есть Карамзин как предромантик сделал свое черное-черное дело на страшном-страшном острове. И поэтому не забывайте, что Александр свет-Сергеич Пушкин – это кто такой изначально? Один из младокарамзинистов, не больше и не меньше. Один из. Он у Николая свет-Михайловича это вовсю впитывал.

Дальше, продолжая тему «Карамзин и предромантизм», надо сказать следующее. Будем мы с вами и романтические вещи читать и у Пушкина, и у Лермонтова. И даже навскидку вы понимаете, что романтизм, не русский, но и европейский, байроновский, – это бегство от общества, но не обязательно на черные-черные скалы при бушующем-бушующем море, это еще бегство к разным экзотическим народам. А эти народы могут быть как современными, так и удаленными от нас в истории. То есть романтизм будет идти рука об руку с историзмом. Что у нас будет делать Карамзин как предромантик? Он, например, будет переводить шекспировского «Юлия Цезаря», он будет переводить индийскую драму «Шакунталу» Калидасы, он будет переводить одну из поэм Оссиана.

Об Оссиане надо сказать несколько слов. Дело было так. В организме европейцев вообще и англичан в частности оказалась острая нехватка национальной героической поэзии. Потом эту проблему Толкиен будет решать, но нехватка была уже в XVIII веке, и Джеймс Макферсон поездил немножко по шотландскому северу послушал, что там поют, обработал это, как счел нужным, и издал под названием «Песни шотландского барда Оссиана». У нас «Поэмы Оссиана» вышли в «Литпамятниках», можно посмотреть, и карамзинский перевод там, естественно, приведен. Вопрос, сколько в этих поэмах от самого от Макферсона, сколько там от шотландских текстов… понятно, что от Макферсона там гораздо-гораздо больше. Но в то время, для XVIII века, это действительно было открытие: к нам явились древние шотландские поэмы, ура, как здорово. Причем наибольший восторг был даже не в Англии, а в Германии; на Гёте, в частности, «Оссиан» оказал большое влияние, в «Страданиях Вертера» о нем вдохновенно говорится. Для них это было очень мощное обращение к старине. И одну из поэм Оссиана Карамзин переводит. Дальше. Он вводит в русское чтение Шекспира, настоящего, потому что раньше Шекспир по-русски выходил в очень своеобразных переложениях – не в переводах, а именно в переложениях. Например, Розенкранц и Гильденстерн – зачем их двое, они же одинаковые, выкинем одного за ненадобностью. Целыми сценами выкидывали… Вольтер всячески негодовал против Шекспира. Шекспир, понимаете ли, осмелился писать не по законам классицизма, это, несомненно, страшное преступление для человека, который жил за два века до классицизма. Вольтер всячески негодовал против «варвара». Карамзин настаивал, что Шекспир всё-таки не совсем варвар, хотя и не по законам классицизма. Так что вот вам и Шекспир, и древнеиндийская поэзия, и псевдодревняя эпическая шотландская поэзия. Отличная почва для романтизма. Дойдем до «Кавказского пленника» – будем Карамзина вспоминать через слово.

Ну и наконец, самый интересный момент – Карамзин вдруг оставляет всю литературную деятельность и начинает заниматься историей. Это четвертое, что делает Карамзин. Об этом мы будем говорить преподробнейше.

Что читать о Карамзине. В наших прекрасных интернетах есть совершенно замечательная книга, и, поскольку вы вряд ли осилите всю «Историю государства Российского», то решительно советую прочесть эту книгу; это вам, пожалуй, принесет больше пользы, чем неадаптированный Карамзин. Это Натан Эйдельман, его «Последний летописец». Я вам очень многое по Эйдельману и буду давать.

Начинал Карамзин, как я вам говорила, у Новикова в его журнале «Детское чтение». Эйдельман пишет про «Детское чтение для сердца и разума», что на нем в конце XVIII столетия воспитывалось целое просвещенное поколение. И Карамзину тогда еще не было двадцати лет.

Дальше он едет по Европе и, как я уже сказала, возвращается с «Письмами русского путешественника». Давайте посмотрим цитаты:

«Признаться, сердце мое не может одобрить тона, в котором господа берлинцы пишут. Где искать терпимости, если самые философы, самые просветители – а они так себя называют – оказывают столько ненависти к тем, которые думают не так, как они?»

Посмотрели на родной Интернет, поняли, что по отношению к восемнадцатому веку изменилось только количество. И в силу того, что количество возросло, наш дорогой Интернет страдает чем? Младописательством. То есть люди, к которым в нынешнем Интернете полностью применимы эти карамзинские слова, и люди, которые в восемнадцатом веке удостоились этой характеристики Карамзина, – в каком поколении, собственно, они интеллигенция? Во втором? В третьем? В первом? Если за человеком не стоит нескольких поколений культурных людей, он может стать – да, образованным, да, набраться знаний (и он молодец!), но вести себя воспитанно, без базарной склоки он не умеет – ему не у кого было этому научиться. И если за вами не стоит нескольких поколений людей, воспитанных в уважении к себе и другим, и если вы не общаетесь в интеллигентной среде, где это само собой, то вот и получается: умные, как академики, и склочные, как шавки. Но мы не в ответе за бабушек и дедушек с их рабоче-крестьянским происхождением, и спасибо им, что они дали нашим родителям получить высшее образование. А кто интеллигенция в первом поколении, в нулевом поколении – ну что с него взять? Так что это проблема младоинтеллигенции. И всё, что мы можем сделать, как мы можем эту младоинтеллигенцию воспитать, это только вести себя с ними достойно. Это ответ на карамзинский вопрос: «Где искать терпимости?» Только личный пример, ничего другого. Скажу вам, работает как часы. Если ты сам не склочишься, то и у тебя в комментах не будет склоки, и это при сотнях-тысячах просмотров. По заветам Николая свет-Михайловича. «Тот есть для меня истинный Философ, – продолжает Николай Михайлович, – кто со всеми может ужиться в мире». И далее, внимание: «И кто любит и несогласных с его образом мыслей». Это чё же? – вопрошает младоинтеллигенция любого века и на любом провайдере. Это чё же, нам спорить нельзя?

Николай свет-Михайлович продолжает: «Должно показывать заблуждения разума человеческого с благородным жаром, но без злобы». Вам не кажется, что на прошлой лекции именно это называлось человеколюбием? Просто Госпожа Всякая Всячина менее четко формулировала свою мысль… младоблогер была, извините. И как вы понимаете, зачитывать такие цитаты моим студентам-журналистам было самое то, журналят воспитывать на этом просто идеально.

«Я оставил тебя, любезный Париж, оставил с сожалением и благодарностию. Среди шумных явлений твоих я жил спокойно и весело, как беспечный гражданин вселенной, смотрел на твое волнение с тихою душою, как мирный пастырь смотрит с горы на бурное море. Ни якобинцы, ни аристократы твои не сделали мне никакого зла; я слышал споры и не спорил, я ходил в великолепные храмы твои, наслаждаться глазами и слухом». «Я слышал споры и не спорил» – это он в Великую французскую революцию умудрился в Париж съездить.

Дальше у нас Карамзин возвращается и начинает заниматься журнальной деятельностью, начинает издавать «Московский журнал». И заявляет, что «в нем не будут печататься теологические, мистические, слишком ученые, педантические пиесы». «Пиесы» в данном случае – сочинения вообще. Это, кстати, много кому не понравилось. То есть он адресует свой журнал широкому читателю. И там же будут печататься его «Письма русского путешественника». Заметьте, уже при жизни Карамзина «Письма» были переведены на несколько европейских языков. Вяземский, друг Пушкина, пишет: «С “Московского журнала”, не во гнев старозаконникам будь сказано, начинается новое летоисчисление в языке нашем. Эпоха преобразования сделана Ломоносовым в русском стихотворстве, эпоха преобразования в русской прозе сделана Карамзиным». Итак, вот он, русский литературный язык, на котором мы с вами пишем, начинается с «Московского журнала» Карамзина. Между прочим, там будут печататься Херасков и Державин. Херасков, к сожалению, не прошел проверку временем, с Державиным всё понятно. И вот там как раз и выйдут отрывок из карамзинского перевода Калидасы, поэма Макферсона «Картон», считавшаяся произведением Оссиана.

Федор Глина пишет: «Из тысячи двухсот кадет редкий не повторял наизусть какую-нибудь страницу из “Острова Борнгольма”». Ну, вы понимаете, кадеты – самая что ни на есть мистически настроенная молодежь. К тому же, понимаете, там инцест, а запретный плод всегда сладок, когда он на бумаге, то есть понарошку. И тоже, кстати, не могу не провести параллель с современностью. Есть у нас такой ресурс – Фикбук, на котором фанфики всяческие выкладывают, и там всевозможные тексты с предупреждениями – я уж не буду смущать ваш слух, какие всевозможные в этих текстах сексуальные извращения. Инцест, разумеется, в списке, но он не очень популярен сейчас. Я просто хочу сказать, что ничего нового. У них в этом качестве был более интеллигентный «Остров Борнгольм», у нас – куча трагическо-сексуальных фантазий на Фикбуке. И тоже всё мрачное, грозовое и в развалинах замков.

И мы наконец добрались до «Бедной Лизы». Я замечу, что фраза, которой «Бедная Лиза» практически маркируется: «И крестьянки любить умеют», – эта фраза не имеет к самой Лизе никакого отношения. Эта фраза сказана о ее матери, которая любила своего мужа. Итак. Что Карамзину удалось и что нет? Бешеный всплеск популярности имени Эраст после выхода «Бедной Лизы», а также слухи о самоубийствах в духе «Бедной Лизы», удачных и неудачных, – всё это говорит, что для своего времени повесть была разорвавшейся бомбой. Сама идея сердечных чувств, глубокого чувства у крестьянки… поездил по всяким якобинским Парижам, понимаете, а потом у него «и крестьянки любить умеют». Действительно, это было очень революционно для своего времени. Больше того, когда мы с вами посмотрим на «Бедную Лизу» беспристрастно, мы увидим, что хоть образ героини, конечно, никакой критики не выдерживает, но образ Эраста показан с потрясающим реализмом. Я вот в нашем кругу общения таких Эрастов знаю навскидку десяток… из-за них никто не топился, конечно, но истории вокруг них исключительно грустные. То есть Эраст от героя дамского романа отличается тем, что он, собственно, человек неплохой. Он не соблазнитель, он не ловелас, он не обманщик в том смысле, что он в момент своих слов искренне верит, что он именно так и сделает, то есть он человек бесхарактерный и притом добрый. Он плывет по течению. В него очень легко влюбиться и очень тяжело понять, что его искренним словам нельзя верить. Вот он, потрясающий парадокс.

Мы будем говорить весь следующий семестр, точнее, говорить будем не мы, а большинство наших авторов-классиков, они будут своими художественными текстами говорить: «Образ бедной Лизы не имеет к реализму ни малейшего отношения». Не бывает таких крестьянок. Я вам напомню фабулу. Мать Лизы овдовела, они живут в Подмосковье у Симонова монастыря. Можете смеяться. Симонов монастырь? У нас какое ближайшее метро, напомните мне. «Пролетарская». Москвичи хохочут, прочие смотрят на схему московского метро и хохочут тоже. В XXI веке феерически смотрится цитата из Карамзина, что, дескать, я люблю выходить за пределы Москвы, и там уже, за Москвой, высится башня Симонова монастыря. Для него это Подмосковье, ближнее Подмосковье. Маленькая была Москва, да.

Но вернулись к судьбе девушки из ближнего Подмосковья. Отец Лизы умер. Мать Лизы – вдовица. Лиза чем в жизни занимается? Она продает цветы. Живут они, судя по отсутствию других персонажей, не в деревне. То есть стоит в Подмосковье одинокая избушка – в это мне уже не очень верится. Кто там работает на огороде – я не знаю, потому что мать – старушка, а Лиза продает цветы. Так что крестьянка немножечко не получилась. Ну, Николай свет-Михайлович и так произвел революцию в нашей литературе, ну простите ему, что он не ставит вопрос, кто им вскапывает огород и кто потом картошку собирает с капустой. С тем, что образ Лизы не состоялся как образ крестьянки, будет спорить вся плеяда наших классиков. А вот Эраст… Понятно, что Карамзин дворянское-то общество знает, и там, где он знает социальный образец, он пишет с натуры, и получается очень похоже. Больше того (мы будем с вами об этом говорить в связи с «Онегиным»), современный образованный человек очень четко по типажу, по образу мысли, по образу жизни соответствует тогдашнему дворянину Москвы и Петербурга. Просто-напросто сейчас нас таких миллионы. Так что неудивительно, что я лично знаю навскидку человек десять абсолютно с характером Эраста. Они дают самые за мечательные обещания, искренне веря в этот момент, обещания могут быть в любой сфере: в личной, в деловой – какая разница. Вот она, цитата: «…с изрядным разумом, – Эраст умен, – и добрым сердцем, добрым от природы, но слабым и ветреным. Он вел рассеянную жизнь, думал только о своем удовольствии, искал он светские забавы, но часто не находил, скучал и жаловался на судьбу свою». По ВКонтакту пробегитесь и полюбуйтесь. «Красота Лизы при первой встрече сделала впечатление в его сердце. Он читывал романы, идиллии, имел довольно живое воображение и часто переселялся мысленно в те времена (бывшие или не бывшие), в которых, если верить стихотворцу, люди беспечно гуляли по берегам чистых источников, целовались, как горлицы, отдыхали под розами и миртами и в счастливой праздности все дни свои провождали. Ему казалось, что он нашел в Лизе то, чего сердце его давно искало. “Натура, то есть природа, призывает меня в свои объятия, к чистым своим радостям”, – думал он и решился – по крайней мере на время – оставить большой свет. “Я буду жить с Лизою, как брат с сестрою, – думал он, – не употреблю во зло любви ее и буду всегда счастлив!”». И далее от автора следующая реплика: «Безрассудный молодой человек! Знаешь ли ты свое сердце? Всегда ли можешь отвечать за свои движения? Всегда ли рассудок есть царь чувств твоих?»

Надо понимать, что «Бедная Лиза» была еще и очень скандальным произведением для своего времени. Потому что вся эта печальная история Лизы с Эрастом чем кончается? Самоубийством Лизы: она утопилась. Самоубийство – это чуть ли не страшнейший грех для христианки. Так что финал повести – это финал скандальный. И это вызвало возмущение у русских классиков. Некоторые будут говорить, что этого не может быть. Кое-кто, наоборот, будет утверждать, в духе барышень в комментах в «Библиотеке Мошкова», что Карамзин утаил от читателя, что Лиза была беременна и утопилась именно поэтому (можете в ожидании второй части курса найти это шедевр нашей классики самостоятельно). Мы замучаемся считать прямую полемику с «Бедной Лизой» и косвенное ее влияние. Она оказала гигантское воздействие на русскую литературу XIX века.

Идем с вами дальше. Карамзин издает «Пантеон иностранной словесности в трех книгах». Это во многом издание и его собственных переводов этих самых авторов. Еще он издает «Пантеон российских авторов». Видите, начинал у Новикова, и как Новиков у нас издавал энциклопедии, так и Карамзин. Он использует новиковский «Опыт исторического словаря российских писателей» – продолжает дело своего учителя, но уже на новом этапе.

Издает журнал «Вестник Европы» – его называют лучшим русским журналом того времени, он сочетает в себе политику, публицистику и литературу. В первом случае это известия о том, что творится в Европе (а там творился Наполеон), во втором – статьи, как правило, самого Николая Михайловича, посвященные вопросам просвещения, национального самосознания России и тому подобному, в третьем – переводы иностранных текстов и публикация (с очень жестким отбором) русских авторов: Державина, Василия Пушкина, Жуковского… То есть, по замыслу Карамзина, в «Вестнике» представала европейская культура во всём спектре и русская культура как часть европейской, но при этом (что крайне редко для любых «западников»!) и в аспекте национальной самоценности. Неудивительно, что этот журнал ценили так высоко.

И далее наступает 1803 год. Карамзину тридцать семь лет. Он оставляет всё и берется за труд «История государства Российского». Натан Эйдельман пишет по этому поводу так: «Бывало, что по своей воле отрекались от престола монархи, принимались сажать капусту, запирались в монастырь. Однако мы не можем припомнить другого примера, чтобы знаменитый художник, на высоте славы, силы и успеха, подвергал себя добровольному заточению, пусть даже в храме науки, монастыре истории». Вот она, эта самая учительность, о которой я говорю всё полугодие, логично приводит Карамзина внезапно к отказу от – буквально – деятельности на почве художественной литературы. И поэтому я Карамзиным и завершаю эту полугодие: начинали мы с летописи Нестора и завершаем мы Карамзиным. Почему летописец? Почему его так называет Натан Эйдельман? И почему я вам древнюю часть ставлю от Нестора до Карамзина, несмотря на то что, как уже было сказано, начало работы – 1803 год, то есть Карамзин начинает это в XIX веке? Потому что летописец, как мы с вами видели и на примере Нестора, это человек, который не просто фиксирует события, в отличие от нормального историка. Нормальный историк теоретически должен быть беспристрастен, хотя реально беспристрастных историков не бывает, он всегда пристрастен в отборе и трактовке фактов. Летописец же в большей или меньшей степени вносит авторское начало. Летопись – это текст на стыке художественного и собственно фактографического. Поэтому «последним летописцем» и называет Эйдельман Карамзина.

Пишет Пушкин: «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка Колумбом». Между тем историю России отнюдь не Карамзин первым написал. Была книга Татищева «История российская с самых древних времен», где он остановился на XVI веке. Была книга Щербатова, пятнадцать частей: «История российская от древнейших времен», до XVII века дошел. И Карамзин на них регулярно ссылается. Но, возвращаясь к цитате из Пушкина, и до Колумба доплывали до Америки, и викинги там заметно наследили. Между тем понятно, что открытия до Колумба не было, и, соответственно, Татищева со Щербатовым кто читал? Читали их узкие специалисты, круг которых был в XVIII веке гораздо уже, и страшно далеки они были не то что от народа (я имею ввиду простой народ), но и просто от тогдашнего читающего общества. Кому нужен узкоспециализированный труд по истории? Университетским профессорам, и это примерно всё. Еще студентам. А Карамзин создал произведение, которое мы бы сегодня назвали научно-популярным. И научно-публицистическим. Николай Михайлович безусловно предназначал свою книгу (а писатель иначе не может) максимально широкому кругу читателей – и это произошло. Какими были тогдашние тиражи? Нормальным тиражом считалась тысяча экземпляров. Как и сейчас, н-да. Причины, правда, противоположны: тогда читающих слишком мало, сейчас пишущих слишком много. Вот до чего нас Новиков с Карамзиным довели! Вот они, пагубные плоды просвещения. А выпуская первые восемь томов «Истории государства российского», Карамзин сразу же замахивается на тираж три тысячи. Это огромный тираж по тем временам, и его очень быстро раскупают, дальше сразу делается следующий. Его труд производит фурор в обществе. И Пушкин будет писать, что даже светские дамы бросились читать историю и некоторое время ни о чем другом не разговаривали. Известно выражение Толстого Американца (который «в Камчатку сослан был, вернулся алеутом»), он почитал Карамзина и сказал великую фразу: «Оказывается, у меня есть Отечество!» Вот что делает Карамзин. Да, он действительно русскую читающую публику отправляет читать родную историю. Некоторое время ни о чем ином не говорили, как отмечает Александр свет-Сергеевич. (Не могу не сказать о своем, о девичьем: у меня в романе «Гондору не нужен Король» главный герой написал книгу, историко-философский труд, и она была переписана бешеным тиражом для рукописного общества – пятнадцать экземпляров, и, как мы потом выяснили, я очень-очень многое просто буквально списывала с Карамзина и с истории выхода в свет его «Истории», вплоть до отзывов критиков. А что поделать? Из года в год про Карамзина рассказываешь, а потом он у тебя в Средиземье выныривает.)

Карамзин представлялся историографом, и случались курьезы, когда слуги сообщали господам, что пришел «истории граф Карамзин». Что ж, любой приличный граф истории сначала собирает дань со своих владений, то бишь он раскапывает фактографию. Ипатьевская летопись – одна из главнейших русских летописей, найдена Карамзиным. Троицкая летопись – сгорела в пожаре 1812 года, но сначала ее Карамзин нашел и использовал. Судебник Ивана Грозного – нашел Карамзин. «Путешествие игумена Даниила» – Карамзин. Всего он использует около сорока летописей. Предыдущий историк Щербатов – двадцать одну. Почувствуйте разницу. Это была гигантская работа по поиску текстов. Еще из курьезов: кто-то из авторов хотел заняться тоже написанием исторического труда, так ему ответили: зачем? историей занимается Карамзин. Тогда этот автор стал писать учебный курс. Вот учебник по истории писать можно, а государственную историографию делает Карамзин. Как я уже сказала, он работал на жалованье, жалованье было небольшое, в семье были проблемы, денег в общем не хватало, но всё-таки как-то жить было можно.

Ну что, давайте почитаем. Николай Михайлович пишет в предисловии: «История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего». Вот то, что история есть изъяснение настоящего… я это как в первый раз прочла, так мне стало проще смотреть на все происходящие сейчас политические события. Посмотришь на них в исторической парадигме и – собственно, а что нового? «Простой гражданин, – продолжает эту мысль Карамзин, – должен читать Историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие и Государство не разрушалось».

А дальше Карамзин устраивает свою очередную революцию, а именно: «Имя Русское имеет для нас особенную прелесть: сердце мое еще сильнее бьется за Пожарского, нежели за Фемистокла или Сципиона». Вы суть сей революции не понимаете, потому что про Пожарского знаете хотя бы в объеме памятника на Красной площади и что-то о нем говорили к светлому празднику 4 ноября, а вот кто такой Сципион, вы без Википедии вряд ли помните. Поэтому вы не осознаёте всю революционность этой фразы, но, учитывая процитированное мной высказывание Федора Толстого, «оказывается, у меня есть Отечество», вы понимаете, что во времена Карамзина абсолютно любой человек, получивший хотя бы тройку по истории в гимназии, знал прекрасно, кто такой Сципион, не говоря уж о Фемистокле, а вот с Пожарским было несколько похуже. У нас сейчас с патриотизмом всё в порядке, но надо понимать, что осознание отечественной истории обычным читающим человеком – это сделал Карамзин. Он действительно совершил переворот в русском сознании. Кстати, слово «переворот» в значении «революция» придумал тоже Николай свет-Михайлович. Без него у нас всё было бы по-другому! И да, буквы «Ё» тоже не было бы в алфавите.

Идем дальше. Русские должны знать свою историю: «Следуя правилу государственной нравственности, которая ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному». А вот такого вы никогда не слышали. Вы привыкли, что знать историю – это эрудиция, интеллект, максимум патриотизм. А Карамзин пишет, что это – нравственность. И насколько же он прав! А дальше он дает следующую фразу: «Где нет любви, нет и души». Я вам в прошлый раз, цитируя Пушкина о Радищеве (а Пушкин – это один из младокарамзинистов, не забывайте об этом), приводила фразу «Нет истины, где нет любви». Как видите, Карамзин сформулировал это немножко раньше. Итак, о чем бы ты не говорил, обо всём об этом надо говорить с любовью. Я покажу вам на примерах, как это делает Николай Михайлович, а он будет говорить о многих и многих негативных вещах. Но с любовью.

Еще из предисловия: «Мы любим Отечество, желая ему благоденствия еще более, нежели славы». Непростой тезис. Весьма своеобразный патриотизм у Карамзина. Вот вам еще из непростых цитат: «Храбрость всегда знаменитое свойство народное, может ли в людях полудиких основываться на одном славолюбии, сродном только человеку образованному?» Вопрос! «Скажем смело, что она была в мире злодейством прежде, нежели обратилась в добродетель….Славяне, ободренные воинскими успехами, чрез некоторое время долженствовали открыть в себе гордость народную, благородный источник дел славных».

У него довольно любопытно: если он ругает славян, то он всегда указывает, какое это племя: древляне или еще кто-нибудь; а как «открыли в себе гордость народную», так они «славяне». Но заметьте, что сама по себе идея, что храбрость была в мире злодейством прежде, нежели обратилась в добродетель, интересный поворот мыслей, нестандартный.

Очень люблю эту цитату. «Святослав, видя малое число своих храбрых воинов, большею частию раненных, и сам уязвленный, решился наконец требовать мира». Речь идет об очередной войне руси с Византией. «Цимиский, – то есть император Византии, – обрадованный его предложением, отправил к нему в стан богатые дары. “Возьмем их, – сказал великий князь дружине своей, – когда же будем недовольны греками, то, собрав войско многочисленное, снова найдем путь к Царюграду”. Так повествует наш летописец, не сказав ни слова о счастливых успехах греческого оружия». То есть идет пассаж из «Повести временных лет». И Карамзин, который помимо «Повести временных лет» и сорока русских летописей читал европейские источники и греческие источники, деликатно сообщает, что греки сначала почти разбили русь, потом решили откупиться по обыкновению. И что наш летописец этот момент замалчивает; что положение Святослава было таково, что если еще не только не добивают, но и дары предлагают, то надо срочно брать и очень гордо уезжать. Вот вам Карамзин, вот вам его объективность. Он в любой ситуации сохраняет равновесие. Он цитирует русскую летопись, он показывает, что дело было немножечко не так, как пишет Нестор. И он этой фразой «так повествует наш летописец, не сказав ни слова о счастливых успехах греческого оружия» выражает свое отношение к летописи, четко объясняет, как надо русские летописи читать – с переводом с летописного на русский. Итак, он будет стремиться к максимальной объективности, и не только в изложении фактов, как здесь, но и в трактовке, как мы с вами увидим дальше.

Знаете, в жизни у каждого серьезного автора случается эффект Зверь-Книги: ты пишешь про всякие бяки, а они начинают твориться в реальной жизни, причем не только твоей, но и в судьбе страны… и если ты писатель художественный, то это еще можно объяснить особой чуткостью, а если ты пишешь научный текст и за зарплату, то объяснить сложно. Но такие случаи мне известны. И у Николая Михайловича такое было, увы. Это хорошо в романах описывать – матёрая гоголевщина, городское фэнтези. А оказаться внутри – поверьте, очень страшно. Так вот, у Карамзина умирает тесть, оставив ему тридцать пять тысяч долгу и заботу о двух несовершеннолетних детях. Сам Николай Михайлович болен. И одновременно идут военные события 1806–1807 годов, русские дважды разгромлены. «Солдаты и офицеры показали военную храбрость, но Румянцевых, Суворовых нет». А писать надо про нашествие Батыя. В каком ты кошмаре – в сегодняшнем или в древнерусском?! Как работать, как продолжать труд?! Давайте посмотрим большую цитату. «Состояние России было самое плачевное: казалось, что огненная река промчалась от ее восточных пределов до западных; что язва, землетрясения и прочие ужасы вместе опустошили их…. Летописцы наши, сетуя над развалинами отечества, прибавляют: “Батый, как лютый зверь, пожирал целые области, терзая когтями остатки. Храбрейшие князья российские пали в битвах… Матери плакали о детях, пред их глазами растоптанных конями татарскими, а девы – о своей невинности: сколь многие из них, желая спасти оную, бросались на острый нож или в глубокие реки! Жены боярские, не знавшие трудов, всегда украшенные златыми монистами и одеждою шелковою, всегда окруженные толпою слуг, сделались рабами варваров, носили воду для их жен… Живые завидовали спокойствию мертвых”. Одним словом, Россия тогда испытала все бедствия, претерпенные Римской империей времен Феодосия великого до седьмого века, когда северные дикие народы громили ее цветущие области. Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собой только в силе».

Что пишет об этом Эйдельман? Что, хотя эти строки написаны более художником, чем ученым, Карамзин сопровождает их, во-первых, двумя научными примечаниями. Насчет шелковых одежд он с объяснениями и ссылками сообщает, что это не расхожий эпитет, а в самом деле были шелка. А второе примечание – отсылка к мысли английского историка. И-эх, мы с вами очень крупные специалисты по истории, мы, конечно, сразу же поняли, кто нападал на Римскую империю от времен Феодосия Великого до седьмого века. Говоря без сарказма, нам нужна сноска на сноску. Эйдельман ее дает: в это время на Римскую империю нападают всевозможные страшные племена с востока, в числе которых были славяне. Вот о чем речь. Эта мысль английского историка Робертсона, вот это Карамзин обозначает. Но дальше я снова процитирую вам фразу, на которой я обрываю его цитату: «Варвары действуют по одним правилам и разнствуют между собой только в силе». То есть Карамзин этим текстом говорит, что то, что славяне творили с Римской империей в первом тысячелетии нашей эры, это же потом творили монголы на Руси. И разница между тем и другим нашествием была только в силе. И то и другое есть варварство, понимаете? Вот такая честность историка. Вот такая беспристрастность. И вы понимаете, что во взгляде на события любой истории нам с вами до карамзинских высот еще ползти и ползти – улитки по склону! Чтобы видеть, что наши предки, при всём нашем к ним уважении, которое у Карамзина можно телегами вывозить, – наши предки совершали вещи страшные и были такими же варварами, как и те, кого мы осуждаем. Не делить на плохих и хороших. Это то, чему учит Карамзин. Эйдельман пишет, что он учит «любить отечество без одностороннего шовинистического пафоса, в который так легко было впасть, описывая век Батыя и «держа в уме» время Наполеона».

Еще почитаем. «Древние россияне, в течение многих веков воюя или с иноплеменниками или с единоземцами, – оцените, – не уступали как в мужестве, так и в искусстве истреблять людей ни одному из тогдашних европейских народов. Но дружины князей и города не хотели соединиться, действовали особенно (то есть сами по себе) и весьма естественным образом не могли устоять против полумиллиона Батыева».

Эйдельман нам отмечает, что весьма положительно характеризующее наших предков «не уступали в мужестве» Карамзиным тут же уравновешивается «так и в искусстве истреблять людей». Вот вам его оценки. Еще Эйдельман подчеркивает, что необходимость самодержавия для России, которую я уже цитировала в эпиграмме Пушкина, Карамзиным действительно была выстрадана. А потом мы с вами почитаем «Бориса Годунова» (вы можете почитать заранее, все спойлеры, ей-богу, лежат в любом издании!), вернемся к этой теме.

О мести Ольги, которую мы с вами разбирали на первой лекции. «Не удивляемся жестокости Ольгиной: вера и самые гражданские законы язычников оправдывали месть неумолимую; а мы должны судить о героях истории по обычаям и нравам их времени».

Вспоминайте мои слова о том, как сейчас пламенно перевирают «Повесть о Петре и Февронии», и вы поймете, насколько призыв Карамзина актуален. А Эйдельман пишет: «Если бы Кармазин выдал свои тома до Бородина, до пожара Москвы и взятия Парижа, эффект хоть и был бы, но думаем, много меньший. Россия, вернувшаяся из великого похода, желала понять сама себя, и, наверное, никто лучше… Вяземского не оценил этого обстоятельства. Вяземский пишет: “Карамзин – наш Кутузов двенадцатого года. Он спас Россию от нашествия забвения, воззвал ее к жизни, показал нам, что у нас отечество есть, как многие узнали о том в двенадцатом годе”».

Действительно, это тот потрясающий случай, когда книга, казалось бы научно-популярная, оказывается востребованной как публицистическая вещь. И сейчас нам Карамзин, конечно, нужнее как писатель-публицист, а не как историк, потому что его гражданская позиция, его публицистическая позиция – это то, чему следует учиться. Историю мы будем учить по более современным работам.

Ну и поскольку, как я вам многократно говорила, любое великое литературное произведение является великим не тем, про что оно написано, а тем, как оно написано, напоследок немножечко о слоге. А то ведь до Карамзина писали Татищев с Щербатовым – они что, не гражданственные были, что ли? Однако ж кто их читал…

Так вот, о слоге. Довольно забавная ситуация. Жил да был некий профессор Московского университета, фамилия его была Каченовский. Он изволил ругаться, потому что он был нормальный профессор-историк, ему надо, чтобы книжка факты отображала. «Чувство души его для меня постороннее делу, – возмущался Каченовский, – когда читаю его творения, когда ищу в нем истины. Требую от историка, чтобы он показывал мне людей такими точно, какими они действительно были; а полюблю ли их или нет, одобрю ли их мысли, их поступки, или напротив – это уже до меня, не до него касается». И кроме того, Каченовский возмущается, что Карамзин в предисловии написал, что «читатель, быть может, заскучает». А вот оно не скучное! Это страшно преступление, безусловно, и Николаю свет-Михайловичу его не избыть.

Лирическое отступление о нескучных книгах. Я как-то в последнее время к целому ряду объектов нашей культуры отношусь с позиции «не читал, но одобряю», причем не читала и читать не собираюсь. В данном случае я хочу сказать о феномене Бушкова. Я его не читала. Я ничего не могу сказать об исторической фактографии его научно-популярных книг. Обложки вызывают у меня сильный душевный трепет, я не хочу такое читать. С другой стороны, те фрагменты, с которыми меня ознакомили, говорят о том, что у него хороший язык, и чем он безусловно хорош, так это попыткой изложить историю для новой аудитории. Феномен Бушкова (и возможно, не его одного, просто я не читаю подобного рода литературу) – это ведь попытка фактически стать неким координатором нашего времени. Он выдает огромное количество популярных книг, целая серия о самых разных деятелях. Он пишет их живым языком на грани разговорного и литературного. Не скучно? Не скучно – это точно, это сто процентов. Наверняка на него ругаются университетские профессора, это я вам, даже не читая, утверждаю. Говорят, что у него перевраны факты, – верю заочно. Но он оказался востребован, когда у страны произошел слом культурной парадигмы, когда, озверев от лжи и тенденциозности советской подачи истории, читатель утратил доверие к ней в целом.

Каждый писатель пишет для своего читателя, пишет с учетом его интеллектуального и культурного уровня. Для кого писал Карамзин? Для того, кто знает, кто такие Фемистокл со Сципионом. И то, что его бросились читать светские дамы, Пушкин сообщает со словом «даже»: экое диво-дивное, ничего, кроме Снежаны Клубникиной (по-французски), в руки не брала, а тут вдруг – Карамзин!

Для кого пишет Бушков? Или для того, кто в очень средней школе с двойки на тройку перебивался, или для того (кто мне и показывал цитаты), кто озверевает на работе и хочет в метро что-нибудь легкое почитать. Это популярное масштабное изложение истории – то, что нужно народу. Не узкому интеллектуальному кругу, а тем, кто в мое прекрасное советское детство по вечерам в беседках детских садиков сидел и пиво там пил. Поэтому Бушков – это отражение уже упомянутого мною явления современной культуры: младоинтеллигенции. Не нравится вам младоинтеллигенция? вы ее называете толпой хамов, нахватавшихся поверхностных знаний? Вот перед вами Николай свет-Михайлович, причем не как фактография истории, а как методология просвещения.

И вот в этом его самая главная актуальность. Если мы будем действовать по его принципам, то младоинтеллигенция имеет шанс превратиться в просто интеллигенцию.

Вот на этом мы с вами закончим. До встречи на второй части курса.