Константин Ананьев

Константин Васильевич Ананьев (1897 – ?) – прапорщик 405-го пехотного Льговского полка, участник Первой мировой войны.

Константин Ананьев родился в мещанской семье весной или летом 1897 г. в Санкт-Петербургской губернии. Он окончил 6 классов Придворной певческой капеллы.

Сразу после окончания обучения юноша, движимый патриотическим чувством, поступил во Владимирское военное училище, куда был зачислен 14(1) января 1916 г. на четырехмесячный курс ускоренной подготовки офицеров. 14 (1) мая К.В. Ананьев получил офицерский чин прапорщика и был направлен на службу в 159-й пехотный запасной батальон. Однако при первой возможности он ушел на фронт – в 405-й пехотный Льговский полк 102-й пехотной дивизии.

Летом 1916 г. Льговский полк выступил на фронт и занял позиции на реке Стоход. Осенью дивизия была включена в состав Особой армии генерала В. И. Гурко, пытавшейся развить наступление на Ковель, закончившееся неудачей. Несколько месяцев Льговский полк стоял на Стоходе, неся значительные потери. Он был снят с фронта и переведен в резерв после Февральской революции 1917 года.

Прапорщик Константин Ананьев оставался на фронте до конца 1917 г. Как сложилась его дальнейшая судьба, неизвестно.

1915–1917. 18–19 лет. Волынская губерния, в районе реки Стоход

Печатается по изданию «Господи! Скоро ли кончатся наши муки!..»: дневники прапорщика К.В. Ананьева // Первая мировая: взгляд из окопа / Предисл., сост. и коммент. К.А. Пахалюка. М. – СПб.: Нестор-История, 2014.

1915

24 января (11 января). Сегодня поехал в Капеллу и узнал, что все товарищи приняты в училище и зачислены на январский курс. Сразу же я отправился во Владимирское военное училище на мед. осмотр, и там мне сказали: «Желаете, являйтесь сегодня». Я, конечно, согласился и за 2 часа приехал в Капеллу, успел сыграть выходной экзамен на контрабасе и получить «5».

К 3 ½ час. дня я, радостный и довольный, почти бежал к трамваю, и мне казалось, что он так тихо меня везет, как никогда. Все-таки я благополучно дошел до училища и с робостью и боязнью вступил на его порог, последний раз – штатским. Явился к дежурному офицеру. Минут через 40 я, уже одетый в юнкерское одеяние, шествовал в зал для слушания лекций…

Перенесусь на ½ года вперед…

1916

14 июля (1 июля). Я уже 1 мая надел офицерские погоны – теперь лечу на позицию.

Итак, мое желание осуществилось – попасть с офицерскими погонами на позицию. Не мог я усидеть больше 1½ месяцев в 159 пех. зап. полку: тоска, хоть и в город съездишь, и на занятиях иногда перестараешься, но все хочется чего-то другого, более существенного, чем это, – это прозябание по году и ½ года в запасном полку. Видишь, как многие стараются остаться в полку как можно дольше и бледнеют при вести о командировании…

Невероятно долго тащится поезд, сейчас 10 час. вечера, а выехали в 4 часа, до Луцка всего 12 верст. Поезд остановился где-то в лесу у землянок, видно, что зимовала какая-то большая часть. Почти по всему пути телеграфные столбы подпилены и поставлены новые. Побродив, мы пришли в вагон и улеглись спать…

26 июля (13 июля). Толчок – я проснулся, посмотрел на часы – 8 час. утра – и это поезд все тащится до Луцка. Какие-то разоренные избы, поля – все застыло, несмотря на близость войны.

Проехав еще минут 10, мы узнали, что дальше поезд не идет, т. к. вокзала не существует – разрушен до основания. Вынесли под откос вещи офицеров на фронт; и не можешь оставаться среди таких…

Многие говорят: «Вы подумайте, что, быть может, ожидает вас там». Действительно, может случиться и нечто ужасное – все бывает, но неужели можно думать – на занятиях, лежа в тени на траве, когда кадр стареет,[и при этом] учить, что здесь приносишь пользу. Правда, не все такие, есть и такие, которые приносят и здесь громаднейшую пользу – подготавливая будущих и воодушевляя старых бойцов за Родину.

Конечно, само собой понятно, что рвение попасть на фронт не ограничивается желанием пострадать за Родину, здесь, помимо всех патриотических чувств, проглядывает и черточка эгоизма, т. е. одновременно оно приносит пользу как другим, так и себе, кто этого не скажет по чистой совести.

Хотя действительно будет тяжело на позициях, но ведь миллионы людей выносят все, так почему же мне, здоровому, молодому, не вынести – пустяки. Нуда там видно будет. Что будет, то будет?!

14 мая (1 мая}. Сегодня день великий, день, который останется навсегда в памяти каждого юнкера, произведенного сегодня. Как-то не верится, что через несколько часов будешь офицером… Хотя все приготовленные одеяния: китель, офицерское снаряжение, – все говорит о чем-то радостном, которое произойдет очень скоро… и которого так нетерпеливо дожидались 4 месяца.

Наконец в 9 час. послышалось известие: «Стройся на производство», и мы на скорую руку становились, толпились и весело болтали, называя друг друга прапорщиками и гг. офицерами. Вот мы уже стоим в зале, где нас при поступлении исследовал медицинский осмотр, куда мы вошли статскими, а выйдем… офицерами, почти не слушая чтение разных приказов и пр., мы ждали телеграммы Государя Императора о производстве, которую с большой торжественностью прочитал нам начальник училища г[енерал]-м[айор] Пестриков. Долго мы кричали «ура!» Государю и семье и начальствующим миром и пели гимн раза 4. После этого нам каждому выдали по приказу о производстве, и каждый, найдя свою фамилию, складывал приказ в длину вдвое и клал под погон. После этого нас поздравляли свои офицеры. Итак, я – офицер.

Затем был молебен, после которого мы, счастливые и довольные, толпой, не строем, пошли переодеваться. Переодевшись, я пошел на улицу искать извозчика. Надев 1-й раз в жизни офицерский мундир, мне как-то не верилось, что я действительно в нем, и, идя, первое время не мог не улыбаться и косо поглядывать на стекла, в которых было мое отражение!!! Но иногда, хотя и странно, я готов был опять превратиться в юнкера, но все-таки в конце концов я сладил с собой и понял, что из себя представляю.

Был у многих знакомых. Все с довольными лицами поздравляли меня.

18 мая (5 мая). Сегодня еду в Аткарск. С училища был расчет 3-го[мая], и вечером я был у мамы крестной, а 4-го, распрощавшись с миленькими Лисяшей и Масяшей, я уехал на Сиверскую.

Утром до поезда с Зиной съездили на кладбище на могилу папы. Ах! Папа! Папа! Зачем тебя нет сейчас, почему ты так рано умер, не благословил нас на войну, прости, прощай! Вечером, распрощавшись с провожавшими меня родными, я уехал к месту своего служения.

Во все время прогулок я был в веселом расположении духа, да как же: новая жизнь, служба и пр. – все кажется как-то радостно и весело. Приехал также и Леня с позиций, когда узнал, что я еду, приехал на вокзал. Как все-таки обидно – почему его до сих пор не произвели в чиновники, а мне пришлось стать чином выше его, даже как-то неудобно, ведь я младший брат и только 20-го мне исполнилось 19 лет.

Наконец наш Всеславный Аткарск. Остановились компанией 4 человека в гостинице.

21 мая (8 мая). Вскоре мы уже ехали по двое в лагерь, в полк, представляться полковому ком[анди]ру и всему нач[альст]ву. Я ехал с прапор[щиком] Красовским, мы очень хотели попасть в одну роту. Как забились наши сердца, когда мы завидели ряды блестящих на солнце палаток! Что-то ожидает нас здесь? Въехали в лагерь: как здесь кипит жизнь, солдаты так и снуют по всем направлениям… Вот мы уже, подтягиваясь, стоим у полковой канцелярии. Вскоре представились адъютанту. Меня и Красов[ского] назначили в одну роту – 4-ю. Здесь случайно находился и наш ротный ком[анди]р подпоруч[ик] Тибенко, георгиевский кавалер, довольно симпатичный человек.

Узнали, что идет полковой командир, ген[ерал]-м[айор] в отставке полковник Гаврилов, мы по-юнкерски разобрали складки, заволновались. Начали представляться, волнуются, запинаются, но моя очередь прошла довольно сносно. Сказав небольшую речь, он ушел, мы вздохнули посвободнее…

Вот я и Крас[овский] уже в палатке заместителя ротного – прапор[щика] Ляшенко, познакомились, и, узнав, что можно приехать завтра, мы уехали в город, где провели остаток сегодняшнего и до 9 вечера следующего дня, шатаясь по саду, в кинотеатр и пр.

23 мая (10 мая). Стали посещать занятия, вперед все интересовало, но в конце концов только и думаешь, как бы удрать отсюда куда-нибудь подальше… Полк не совсем сформированный, своих кухонь нет, обоза нет. Людей в ротах тоже не хватает. Полковой ком[анди]р полк[овник] Гаврилов, ген[ерал]-майор в отставке, делами полка почти не заведует, а все делает адъютант. Живет он со своей племянницей (женой), которая тоже оказывает свои давления, что чувствуется на парадах и смотрах. На занятиях никогда не бывает, поэтому гг. офицеры почти все ленятся да покуривают. Между прочим, он носит погоны полковника и заставляет всех, не исключая и гг. офицеров полка, называть его Превосходительство. На этой почве были инциденты, некоторые отказывались так его называть. На параде полк ответил: «Превосходительство!», а сотня казаков: «Ваше сок родь!» Я, приехав в полк, почти сразу увидел это, и как-то не по себе показалось мне здесь, не видя той железной училищной дисциплины, и через 3 недели подал рапорт о назначении в действ[ующую] армию и скоро, не видя назначения, выхлопотал разрешение ехать с маршевой ротой – с 4-й, т. е. нашей. Но…

5 июля (22 июня).…пришло извещение о назначении 14 офицеров в действующую армию одиночным порядком, я сразу же полетел к полковому ком[анди]ру и попросил меня назначить в списки этих офицеров, а меня заменить другим офицером, и таким путем я был назначен ехать на фронт.

7 июля (24 июня). В 2 час. прощался со своей ротой, сказав несколько слов, и поспешил уйти, чтобы не разволноваться, но солдаты, догнав меня, начали мне крики «ура!» кричать. И через 15 мин. мы, распрощавшись с денщиками, под крики «ура!» выстроенной нашей роты, махая им фуражками, выехали из лагеря, а в 11 час. вечера, искренне и сердечно распрощавшись с офицерами, провожавшими нас, мы уехали из Аткарска и долго смотрели на светящийся в темноте ночи наш лагерь, где все-таки иногда время проводили очень хорошо.

10 июля (27 июня). Приехал к Тане в Михайловку, обрадовав их приездом.

Время проводили: утром и день дома, а вечер с Марусей Шумиловой, которая, правда, производит на меня очень милое и славное впечатление. По правде скажу, мы иногда очень страстно целовались, но дальше ничего, да и действительно, что потом было бы с ней, когда я уехал на позиции. Она бы пропала во цвете лет, и на моей совести лежал бы большой грех, а она так хороша и мила, и я к ней привязался и даже полюбил, и она отвечает мне этим же. Ах! Как жаль расставаться с нею в последний раз, и я пожелал ей «никогда не заходить дальше поцелуев»…

…Как быстро пролетело время, и я уже мчусь, сделав пересадку в Воронеже, в Киев, в этот старый таинственный город для меня.

Киев особенного ничего не представляет, жизнь идет, как и везде, почти нигде, за исключением вокзала, не заметно войны.

Прогуливался по городу – город красивый, по улице вниз-вверх, и только масса старинных церквей, и Киево-Печерская Лавра, и Софийский собор, где я купил себе иконку и прикладывался к мощам святых.

Замечательный вид с Царского сада – люди прямо как муравьи. А внизу под обрывом течет Днепр, по которому скользят беленькие пароходики. Был в театре. Остановился в гостинице «Ялта» <…>, встретил наконец товарищей – решили дальше действовать вместе.

Получили из Киевского распределительного пункта предписание отправиться в штаб 36 бригады в Ровно, и, проведя последний вечер очень хорошо, мы на следующий день, ничего не купив, хотя и собирались, выехали из Киева.

21 июля (8 июля). Придя на вокзал, мы нашли наш поезд уже набитым сверх-сверх нормы, но заставили носильщика устроить вещи, хоть на крыше, т. к. ехать надо. Поезд тронулся – мы ехали в I классе, но внутри все было завалено вещами, и половина площадки тоже, и в остальном пространстве – считая и ступеньки – расположились 11 офицеров. Само собою понятно – как ни смешно и ни странно, – пришлось всю дорогу стоять на ступеньках вагона, прочно уцепившись и плотно закутавшись, погода была прескверная. Таким путем доехали до Казатина, дальше, пересев в крупный вагон, поехали в Ровно.

Местность уже с проволочным заграждением и окопами. Ехать тоже пришлось на площадке, народу тьма, и всё военные и военные.

Около 40 мин. стояли под горой наши поезда – не пропускали, и наконец, медленно подняв на гору при 2 паровозах, подкатили к ст. Ровно. Целый вокзал набит военщиной, и почти все боевые. Вещи оставили на вокзале, сами пошли к коменданту, который хотя и знал, но не сказал, где штаб 36-й бригады. <…>

В 12 час. пошли к этапному коменданту, откуда нас направили обратно на ст. Здолбуново. Поехали в товарном вагоне, откуда только что убрали лошадей, поставили кое-как доски и под свист дождя и под улыбки солдат поехали в Здолбуново. Там, к кому ни обратись, никто не говорит, где штаб бригады. Хорошо, что нашел товарища 159 полка, и он свел нас туда. С виду никто не скажет, что это штаб: небольшое здание, как все, но с небольшой бумажной красивой вывеской. Отсюда нас опять отправили в Ровно в штаб 34 бригады, а где он, опять никто не сказал. Обратно ехали с транспортом на возах, удобно и мягко. В Ровно с трудом отыскали штаб бригады, там ждали около 6-ти часов предписания и наконец получили – с назначением в 269 полк, а где он???

Кстати сказать, мы действуем вчетвером, и у одного 2 руб., ау остальных ни копейки. Сегодня не на что обедать, а что дальше – не знаем. А еще надо и в гостинице заплатить, и вещи выкупить из багажа, а также есть и завтра, и следующие дни. Да, никогда не был в таком бедственном положении – обращались и к комендантам, но нигде никаких авансов не дают. Сегодня ничего, товарищи накормили меня и других, но что дальше?!

24 июля (11 июля). Кого ни спрашивали, никто не говорит, где 269 бат[альон], наконец какой-то солдат смилостивился и сказал, с трудом и мытарствами отыскали батальон и канцелярию. Не успели подать рапорт о прибытии, как уже я пишу рапорт об отбытии в 102 дивизию в Льговский полк. 3-х остальных оставили прибыт., а я, как с начальной буквой «А», попал первым в 102 див[изию]. Так, значит, еще не все кончилось, еще пока найдут дивизию и полк, Господи!!!

Едем! Нашел товарищей будущих в 102 див[изии], и едем завтра на поиски дивизии. Вечером, встретив Савельева и Иванова, пошли в 269 бат[альон] брать аванс и только после долгих разговоров он дал на 5-х… 15 рублей, ой! Ой! До чего дошло! Ужас!

А есть хочется, живот так и подводит. Хорошо, Борис Иванович зазвал чай пить и угостил сыром, колбасой и даже пирожным. Но все-таки как же дальше, пока есть 3 руб., но это что, ведь как ничего?

25 июля (12 июля). <…>

В 11 час. мы, попив чаю, хотели уходить, но пришел Мальнов, посидели, поговорили и вспомнили про счет, который предъявил хозяин, – на 16 руб. 50 коп., а у нас всего 2 р. 80 коп. Я заявил, что за самовар и постель заплачу 1 руб., а за квартиру пусть идет к коменданту, хотя хозяин и хозяйка долго спорили с нами, говоря, что комендант им не платит. Но я все-таки, не имея совсем денег, не мог заплатить свою долю, так и выехал, скорее вышел, забрав свои манатки, на вокзал. Хорошо, что хоть нога немного прошла, а то совсем бы дело корявое было.

Бродя по вокзалу, я раздумывал и советовался с этим прапор[щиком], закусить здесь или нет, т. к. денег оставалось всего 1 руб. 35 коп., и все-таки не выдержал и заказал одно 2-е блюдо, иначе бы, наверное, набросился на хлеб, стоящий на столе. Прибежал Мацута, взял вещи с храпением, он говорит, что я должен заплатить, но я отказался от такой мысли. Смотрю, он через 15 мин. является и говорит – тоже еду, тоже форменным образом, как и я, сбежал с гостиницы, а тем, бедным, придется расхлебывать всю кашу.

Луцк – город довольно обширный, и здания в нем, за исключением очень немногих, и то на окраинах, остались все целы; жителей сравнительно немного, но все же есть и исключительно жиды, которые оставались здесь во время австрийского владения городом. Время от времени появляются австрийские аэропланы – обстреливать город. Были на питательном пункте – т. е. в товарном вагоне, приспособленном в столовую. Там нас бесплатно покормили обедом и чаем. Расписались в книге посетителей, я написал: «Обедал и нашел все в исправности. Прапорщик] Ананьев». В этой книге попадаются такие надписи, что тошно делается. Подождав с 12 час. дня до 6-ти часов вечера, мы наконец получили долгожданные подводы для отъезда в штаб дивизии. Сначала ехали все вместе – 10 подвод, но уже когда совсем стемнело, мы, 102 дивизия, очутились одни. Остальные 7 подвод исчезли. Стало уже совсем темно около 12 ночи. Попали на этапного коменданта и узнали, что поехали совершенно в другую сторону… Вот так фунт, это значит ночевать в телеге… Кстати, здесь нашлось помещение для проезжающих офицеров, и мы остановились там ночевать…

Попали мы сюда из-за артиллерийского] поручика, который будто бы знал дорогу и велел ехать прямо. Действительно, он попал, куда ему было нужно, а мы залетели черт знает куда. По шоссе всю ночь мчались автомобили, ехали обозы, транспорты, грохот стоял неимоверный.

27 июля (14 июля). Встал около 10 час. Напившись, мы отправились на поиски дивизии. Нашли мы дивизию только в 11 час. вечера, в какой-то несчастной Марииновке, из-за которой блуждали целый день.

Около часу дня захотелось есть до ужаса, хотели взять у солдат хлеба и хоть им закусить, но, скрепя сердце, поехали дальше, около 3-х час. дня нечаянно наскочили на штаб корпуса, здесь еще от нас отстало 2-е – назначили в 125-ю дивизию. Напились чаю – поехали дальше, почти у каждого спрашивая, где дер. Марииновка. Местность красивая, и, если бы не война, очень хорошо бы здесь жилось. Поля все кругом засеяны, и хлеб очень хороший. Везде по лесам стоят отряды кавалерии. Вдали слышна канонада. По небу разбросаны наблюдающие аэростаты, вдали в виде точек виднеются аэростаты противника. В пролетающие аэропланы наша артиллерия пускает снаряды, но, очевидно, безрезультатно – т. к. аэроплан продолжает лететь, держится на большой высоте. На пути закусили в передовом лазарете <…>. Уже начало темнеть, а мы в самом веселом расположении духа, посмеиваясь над войной. Все еще не можем найти дивизии. Наконец, спросив толкового писаря, узнали, что штаб дивизии недалеко, и поехали по верному направлению, и только, по пути заехав в 405-й полк, в 11 час. попали в 102-ю дивизию. Там нас устроили на ночлег в халупу, и, несмотря на мчавшиеся по дороге зарядные ящики, обозы с понтонными местами и пр., мы скоро заснули блаженным сном.

28 июля (15 июля). Проснулись под дребезжание стекол и дрожание земли от гула канонады, т. к. штаб дивизии[находится] всего в 3-х вер. от передовых позиций. Умывшись, хотели идти пить чай в оф[ицерское] собрание, но задержались, глядя на шесть австрийских аэропланов, бросавших бомбы и стреляющих по всем направлениям… Солдаты совершенно спокойно относились к происходившему. Я выходил из халупы с товарищами, надевал снаряжение, и вдруг смотрю – солдаты бегут, кричат. Товарищи слились с солдатами. Над головой послышалось жужжание снарядов, и вблизи начали рваться снаряды. Поднялась суматоха, солдаты бегут, некоторые попадали в ужасе на землю, бледные, прижимались к стенам зданий, а снаряды рвутся рядом. Вот уже бегут раненые, один упал, раненный осколком в грудь, и молит о помощи, но никто не обращает внимания, все полны желания спасти собственную шкуру и мечутся на всех направлениях. Я догадался, что обстреливают штаб дивизии с точнейшим попаданием. Снаряды рвались везде, и в халупах, и у палаток, и угодили прямо в дивизионную канцелярию, убив наповал работавших трех писарей, четырех телефонистов и дивизионного казначея. Один писарь побежал в лес, но и тут его достало и тяжело ранило. Я, слыша над собою жужжание снарядов и разрывы по всем сторонам, не знал, куда идти, и решил искать товарищей. На ходу застегивая снаряжение, я шел, спрашивая у перетрусивших солдат о товарищах, но никто их не видел. Вперед я наклонялся, заслышав снаряды, но потом решил, что это бесполезно. Пошел в халупу, но подумал – еще задавит, и пошел бродить. Вот уже и раненые, некоторые бегут, а кровь течет из спины, у другого – из головы, некоторые уже лежали, истекая кровью. Смотрю, за деревом вместе с солдатами, бледный и дрожащий, прячется кавалерийский поручик. Я уже решил, что везде достанет, и потому шел куда глаза глядят, зашел в канцелярию, оттуда телеграфируют: «Сейчас разорвался снаряд и убил 8 чел.». Перепугав и переполошив всех с ½ часа, обстрел прекратился, наделав раненых и убитых около 15 чел. Самое скверное впечатление – это суматоха, беготня, трусость, не только солдат, но и офицеров. Но слава Богу! Первое боевое крещение обошлось благополучно, и я остался цел, хотя в 2-х саж. от меня нашел неразорвавшийся снаряд. Как видно, наши войска наступают, канонада поднялась невероятная. Говорят, 40-й корпус прорвал линию окопа противника. Около 12 час. дня нам подали подводу, и мы уехали из дивизии, получив предписание в учебный батальон – в тыл за 25 верст. По правде сказать, вздохнули посвободнее…

В 2 час. дня приехали в уч[ебный] бат[альон], есть хочется до ужаса, а денег нет. Но здесь нас накормили и напоили. Отсюда происходит пополнение офицерами и солдатами дивизии. Батальон стоит в лесу в палатках, а гг. офицеры и должностные учреждения помещаются в халупах. Офицерское собрание в избе, выкрашенной внутри мелом и черными линиями в виде обоев. В собрании нужно предъявлять талоны для обеда и ужина, которые приобретались за 50 коп. у официанта, но у вновь прибывших, также и у меня, нет ни копейки денег, и мы, естественно, ничего не платим, а только записываемся.

Местность кругом очень дивная: леса, полные зелени, поля, засеянные наилучшим хлебом.

Мы устроились в халупе – 8 чел. – без окон и дверей, но устроились так хорошо, что лучшего здесь желать нельзя.

29 июля (16 июля). Занятия идут здесь так же, как и во всех запасных батальонах. Мы еще на занятиях не были и не собираемся, а ждем ежеминутно назначения на фронт. 7 чел. сегодня уехало в 407-й Саранский полк, наверное, скоро и наша очередь.

31 июля (18 июля). Утром нас разбудила трескотня пулеметов и гул орудий: это наши обстреливали неприятельский аэроплан, который летел очень низко и обстреливал нашу деревню. Скоро его прогнали из расположения части.

Получили записку от батальонного, прапор[щика] Семенова, с предложением явиться на занятия – назначен в 3-ю роту, но на занятия вечером не ходил, т. к. нога все еще продолжает болеть. Надо сказать, что этот самый Семенов очень жестокий человек по отношению к солдатам, бьет их по лицу без всякого стеснения и жалости, не только рукой, но и палкой. Все солдаты отзываются о нем как о чем-то ужасном и боятся его хуже, по их словам, снарядов. Я не понимаю такого жестокого обращения с людьми, которые не сегодня-завтра вступят в бой с врагом и будут ранены и даже убиты; хотя говорят, что он был выводным в тюрьме, тогда все понятно, он еще до сих пор не может очухаться от тюремной атмосферы, перенес ее оттуда – сюда.

Днем насобирали грибов, а вечером нам их сжарили в офицерской кухне, и мы их с величайшим наслаждением уничтожили, хотя и без сметаны, которой здесь ни за какие деньги не достать.

Сегодня что-то целый день канонада не переставала гудеть, и заснули мы под ее пение.

<…>

3 августа (21 июля). Сегодня я проснулся час. в 12 ночи и долго не мог заснуть. Слышу, как везде в деревнях, крики петуха – единственного петуха не только в деревне, а может быть, и в уезде, и как-то одиноко, жалостно и жутко слышать этот крик под треск выстрелов, несущихся с позиций, и что-то крадется в душу, в самую глубину… Мерещатся разные ужасы войны… Но сон одолевает, и опять уносишься далеко от «этого». Нога все еще не проходит, подал рапорт о болезни и прошел в приказ. Говорят, завтра будет назначение офицеров на фронт, спешу подать рапорт о выздоровлении, ибо я могу остаться, а товарищи уехать. Чего доброго, еще не назначат.

5 августа (23 июля). Оказывается, интересный тип проживает в офицерском собрании – солдат 18 лет, официант под именем «Савелий», как величают его все офицеры. Он раньше, т. е. до войны, занимал такую же должность в частной гостинице, и вот в эту гостиницу заехал и остановился генерал Микулин, известный в боях на Юго-Зап[адном] фронте, но теперь, к великому сожалению, убитый неприятельским снарядом. Он проживал инкогнито в статском платье и производил ревизию. Однажды он проигрался в карты, занял у этого «Савелия» 100 руб. и уехал. «Савелий» в скором времени получил по почте от него 150 руб.

Вот началась война, «Савелия» забрали, и он попал в дивизию генерала Микулина. Однажды на смотру, где был и «Савелий», и ген. Микулин, он, генерал, объезжая войска, заметил знакомую физиономию «Савелия», приказал выйти из строя и говорит: «Узнаешь меня?» Тот посмотрел и говорит: «Узнаю! Вы изволите быть генерал Микулин», тот его похвалил и оставил при собрании в учебном полку и приказал его не брать отсюда. Здесь он до сих пор и подвизается и сегодня посвятил нас в эту историю.

10 августа (28 июля). До сих пор, с 8-го июля, не имею ни копейки денег; чай утром приходится пить с черным хлебом, да и вообще в солдатской лавочке есть много того, чего бы я с удовольствием поел. Сегодня офицеры 405 полка получили аванс от казначея, вечером я тоже сходил к нему и получил 75 руб., сразу же отправился в лавочку и накупил всякой всячины. Здесь можно найти все что угодно, и лучшее печенье, и одеколон, папиросы, консервы и пр. и пр. <…> Настроение у всех отъезжающих приподнятое, только и слышатся слова: «Едем прямо в бой», «Может быть, убьют», «Может быть, и получим кое-что». Эх! Как обидно отставать от товарищей, с которыми приехали сюда и думали попасть на позицию, кажется, так бы и бросился собирать свои вещи… Ругался я всячески и даже чертыхался, но назначение переделать было нельзя, и пришлось остаться. Пошел проститься уже к привыкшей 3 роте, поговорил с ними, пожелал всего лучшего и ушел к канцелярии, где уже денщики укладывали вещи гг. офицеров. Не много пришлось поговорить на прощанье с друзьями; скоро подошли роты, подводы встали гуськом сзади рот, и мы, крепко расцеловавшись, разошлись в разные стороны… Грустно!., и скучно… было в высшей степени, когда пришли в халупу и я увидел, что нас только трое… уж лучше бы и меня вместе с ними отправили…

11 августа (29 июля). Занятий целый день не было, т. к. роты нет. Целый день слонялся… не знал, куда деться с тоски…

12 августа (30 июля). Пришла рота пополнения, ее назначили 3-й, т. е. нашей, с ней приехал прапорщик Галицкий-Владимировский, человек очень симпатичный.

14 августа (1 августа). После обеда узнали, что сегодня все переезжаем на другие места, т. е. наша дивизия продвинулась вперед. В 8 час. мы узнали это официально и начали собираться. Выступаем в 11 час. веч[ера], т. к. все переходы обыкновенно совершаются ночью, иначе противник днем может обстрелять нас. Сборы наши очень коротки, все готово было через 10 мин. Тихо, бесшумно снялся с места учебный полк, и ровно в одиннадцать мы уже двинулись по дороге в направлении на дер. Кроватка, в которой мы должны были остановиться. Я шел, как и все остальные офицеры, с ротой, которая, пройдя 3 версты, потеряла всякий строй – шли толпой, да и действительно, невозможно навьюченному человеку идти все время в ногу и равняться, уж на что нам, имея лишь на себе походное снаряжение, и то было тяжело идти. Через каждый час устраивался привал в 5-10 мин. и затем дальше. Идешь, идешь и дожидаешься, когда наконец привал, как только видишь, что передние ряды остановились, – расстилаешь где попало плащ и бухаешься на него, протянув ноги и блаженно закрыв глаза… но недолго приходится нежиться, издали слышишь: «Вставай! Вперед!», быстро вскакиваешь и начинаешь будить уже успевших заснуть солдат… встают, надевают скатки, вещевые мешки и без лишних разговоров двигаются дальше… На одном из привалов один молодой солдат мирно себе спал, я, проходя роту, заметил его, он лежал совсем в стороне – раскинув руки, около лежала винтовка, роты уже прошли, тянулся обоз, я взял его винтовку и догнал роту, приказал его разбудить, вижу – заметался, ищет винтовку, но успокоился, когда будивший сказал ему, что она у меня, немного поругав, отдал я ему его винтовку. Шли уже по знакомой мне дороге, я уже знал заранее, где расположены окопы и проволочные заграждения, сделанные на случай отступления… окопы сделаны очень хорошо и на удобных позициях. Пришли в дер. Кроватку в 5 час. утра, нашли себе халупу и, не раздеваясь, легли спать, но спали недолго и в 9 час. уже были на ногах.

15 августа (2 августа). Получил полевые деньги, купил необходимой провизии и белья (2 пары). Говорят, что отсюда уйдем скоро, т. к. неудобная деревня. Устроились здесь хорошо, в халупе с окном и дверьми и даже хозяином с хозяйкой. Вообще, вся деревня цела и жители почти все. Здесь находится отделение Гвард[ейского] Эконом[ического] общества, где мы достали вина по 3,25 бутылка, конечно, пили, но не напивались.

16 августа (3 августа). Сегодня утром нас обстрелял аэроплан противника, но никакого ущерба не нанес. Переходим в дер. Большие Березолупы; учебная команда уже ушла, мы опять собрались, хотя жаль покидать хорошую халупу, но ничего не поделаешь. Пошли к собранию, там с Баландиным подсели играть в карты и оба проигрались дотла… 65 руб. Жаль было, но, очевидно, уж такова судьба этих денег.

18 августа (5 августа). Обнаружил у себя еще 3,50 денег, значит, до 20-го еще жить можно. Здесь уже канонада слышна очень хорошо. Ночью кругом светятся ракеты, блестят прожекторы. Сегодня ночью была

сильнейшая канонада, прямо сплошной гул. Как потом узнали, наступали немцы и была артиллерийская дуэль, вперед они продвинулись на 5 вер., но затем наши отогнали их назад. Доктор привез граммофон, и мы страшно обрадовались единственному порядочному музыкальному инструменту. И теперь каждый день приходим на 1–2 часа раньше, чтобы послушать граммоф[он].

24 августа (11 августа). Пришел после обеда и сел в недоумении на кровать: что делать? Чем заняться? Роты нет, следовательно, занятий тоже нет, читать нечего, если идти гулять, то куда? Правда, местность красивая, но ведь разоренная, везде стоят разбитые халупы, лишь изредка найдешь уцелевшую хату с жителями. Вчера ходили осматривать местность, особенно хорошо укреплена позиция на горе близ дер. Большие Березолупы, где «Господский двор». С самой деревни и до горки тянутся линии окопов и проволочных заграждений, но самое лучшее место – это сама горка, внизу 2 ряда проволоч[ных] заграждений, затем окопы, дальше выше сделаны прямо укрепления – окопы высотой с 4 сажени, с деревянными бойницами внизу, подземные ходы – галереи, ведущие неизвестно куда. Здесь устроен наблюдательный пункт на дубу с лестницами и площадками – замечательный отсюда вид. Ходы идут в землю сажен на 5 вниз, вероятно, для сохранения запаса патронов. От господского дома остались лишь следы, и видно, что был когда-то шикарный домик, аллеи, цветники, сады, все потеряло свой настоящий вид, но все-таки еще видно старательно усаженные деревца и пр.

26 августа (13 августа). Каждый день встаешь часов в 10–11 утра, спишь лишь с той целью, что все равно будешь мотаться, не зная, куда деться с тоски. Ильтубский, ходя за обедом, принес нам слух о том, что сегодня едут 24 офицера. Интересно, попаду ли я? Сразу же я задал такой вопрос, мне уже давно нужно уехать отсюда, все товарищи уже уехали. Оказалось, что еду. Мне, по правде сказать, было все равно: «Ехать так ехать, оставаться так оставаться». Быстро собрали вещи и уселись пить чай. <…> Часов в 6 вечера мы, распрощавшись с товарищами, уехали в штаб 102 дивизии. В штаб дивизии попали засветло. Явились к коменданту, теперь у нас явился вопрос: кто будет назначен в какой полк? Комендант говорит: «Вы, господа, решите сами», но почти все имели сильное желание попасть в 405 и 6 полки, т. к. они считаются почему-то лучшими, и суют ему свои предписания, но в 5 и 6 полки нужно лишь 8 чел., а хотят все, тогда он предложил жребий. Я, как хотел, и попал в 405 Льговский полк. Все остались довольны, т. к. разговоров теперь не должно быть. Пока писали предписания, я поиграл на разбитом и расстроенном рояле. Подводы разделились, каждый собирался в свой полк. В 9 час. веч[ера] мы, получив каждый в свои полк предписания, расцеловавшись, разъехались в разные стороны. Вот и наши 2 подводы, получив проводника, тронулись в полк. Наш полк сейчас находится в бою, но завтра ночью сменится и отойдет в резерв, на отдых. Стало совсем уже темно, весь наш путь освещали ракетами и прожекторами. Какое-то иное чувство, не то боязнь смерти, не то что-то другое, закрадывается в душу… Да, здесь жизнь ничто, сейчас ты существуешь, говоришь, рассуждаешь, а через 5 мин. тебя нет, и все это отлично понимаешь и ежеминутно ожидаешь, и так привык к таким мыслям, что иногда прямо-таки все равно, жить или умереть. Но иногда, да, верно, подумаешь, ведь я так мало жил, почти не видел жизни и не знал ее, и так, так хочется еще жить и наслаждаться жизнью, но наряду с этим чувствуешь, на что и куда идешь, и готов отдать свою жизнь, как уже многие отдали ее… Эх! Если бы узнать, что будет со мною через 2–3 месяца, быть может, и не будет на белом свете…

27 августа (14 августа). Сегодня в противоположность вчерашнему как-то скорей, скорей хочется в окопы, узнать всю эту жизнь, пожить ею. Да! Что-то будет?

Вчера час. в 11 веч[ера] приехали в канцелярию полка, пока остановились здесь. Штаб полка на позиции. Нам приказано находиться в обозе 1-го разряда, который тоже здесь же, пристроился в небольшом леску. Переночевали в халупе, спали плохо, твердо, и страшно кусаются мухи.

Ходили осматривать местность – красивая, дер. Доросино почти цела, и жители все на местах. Осматривали нашу недавнюю позицию, окопы скверны, маленькие, глубоко делать нельзя, т. к. болота, почти вся площадь изрыта воронками от снарядов. Вообще, вся наша позиция и все наши действия происходят на болоте, грязь, сырость, особенно в скверную погоду, совсем скверно. Много и наших, и «его» солдат погибло в этих болотах. Некоторые прямо живыми вязли… Здесь же находится церковь, как раз была служба, мы постояли немного, затем пошли домой. Интересно, у входа в церковь стоит разбитое дерево, и если бы не оно, то снаряд здорово бы разбил церковь, но попал в дерево, и лишь осколки попали в двери и стену. Кругом церкви братские могилы павших гвардейцев (Павловского полка) и других частей.

Очень хорошо пообедали в офицерской кухне, в противоположность учебному бат., где всего давали лишь понюхать, а на 1-е всегда одна водица. Сегодня с прапорщ[иком] Романовым устроились спать в леску, где стоит обоз у стога с сеном, денщики натянули свои палатки, подложили сена, и мы, довольные, залегли спать и очень быстро заснули.

28 августа (15 августа). Спали очень хорошо. Встали в 9 час. Решили ехать сегодня в полк, он уже на отдыхе. Заказали в обозе 2 подводы, поедем вечером час. в 7, т. к. днем они здорово обстреливают. Выехали в 6 час, было еще светло, мы решили ехать, без всяких вещей уселись на одной подводе 6 чел. и тронулись. Вместе с нами на лошадях верхом ехала компания подпоручиков, здорово подвыпившая, всю дорогу валяли дурака, хотели свалить друг друга с лошади. Встретили по пути казначея, и наша компания под дождиком начала получать деньги. Хотели ехать прямо, но узнали, что там лишь заметят – начинают обстреливать, потащились по сквернейшей, грязнейшей по случаю дождя дороге, телега, как пьяная, шаталась из стороны в сторону, но все-таки кое-как добрались до штаба полка, который помещался в халупе, сделанной из плетней. Через некоторое время мы, подтянувшись, лезли в небольшой блиндаж командира полка полковника Шаматова, первое впечатление очень хорошее, простое отношение, добродушное лицо совсем не военного человека, а скорей помещика, который страшно заботится о своем хозяйстве. Действительно, его можно видеть с палочкой, без всякого оружия, осматривающим своих людей и хозяйство, и ничто не уйдет от его хозяйского взгляда, даже дерево, с которого солдаты содрали кору для топлива, несмотря на то, что рядом масса деревьев погибла под снарядами, масса перерублена для батареи. Вообще, нахожу, что ему очень идет эта роль командира полка, как действительно заботившемуся о своих людях. Затем нас назначили по ротам – меня в 1-ю, обыкновенно здесь высоких назначают в 1 роту. Дали нам по вестовому, и в непроглядной тьме, то и дело попадая в ямы и невылазные лужи, мы брели каждый в свой батальон для представления ком[анди]ру батальона]. Слава Богу! Наконец у ком[анди]ра бат[альона]. Про него не могу ничего сказать, т. к. его сразу не понять, какая-то двойственная натура. Осмотрел я его блиндаж и подумал: «Ну уж если ком[анди]р бат[альо] на в таком живет, то где же ротные ком[анди]ры?» Блиндаж маленький, кругом торчит черная, сырая, болотистая земля, у входа грязища. Представились, поговорили, затем пошли к рот[ны]м командирам. Я взял вестового под руку, т. к. абсолютно ничего не видел в этой мгле. Войдя в блиндаж ком[анди]ра роты, я представился ему по всей форме и встретился с прапорщ[иком] Рогачом, с которым вместе ездили на поиски 102 дивизии. Они меня усадили, дали поесть и вообще приняли очень гостеприимно. У них уже блиндаж хороший, толстые бревна, под которыми сидим уже с более спокойной душой, торчат со всех сторон, видно, что блиндаж устроен саперами, и очень удачно. Мне уже устроили кровать на пустой койке. Побеседовали и час. в 12 улеглись спать; как ни жестко было спать на одном плаще и подложив под голову чемодан, но все-таки я через мин. 15 уже спал.

29–31 августа (16–18 августа). Сегодня первый раз увидел ту роту, с которой придется быть в окопах и вообще нести все тягости позиций. Первые дни как-то не запоминались лица, но теперь уже привык, вижу, что рота дружна, хотя и всего 101 чел. Вообще, видно, что офицеры и солдаты полков, бывших на позиции, живут очень дружно – это, наверное, одинаковая опасность, боевая обстановка сближает людей. Наша батарея, которая обстреливает дер. Витонеж, стоит рядом, и притом германцы пускают снаряды к штабу дивизии, все эти звуки так отдаются в лесу, что первое время было жутковато, а теперь уже посмеиваешься, когда наверху запоют «его» снаряды. Правда, иногда его снаряды рвутся и здесь, но я уже теперь свыкся с мыслью «быть убитым или в лучшем случае раненым». Часов в 9 веч. я уже улегся спать, т. к. делать было нечего, вдруг узнаю, что сейчас наша рота идет на работу (ночную): подносить к позиции рогатки. Я быстро оделся, заглянул на улицу: погода, как назло, стала дождливая и непроглядная. Рота собралась, кое-как добрались в лесу до рогаток, там забрали их и гуськом тронулись к позиции. Несколько раз разрывались, останавливались, наконец, выйдя на открытое место, проверили людей и пошли. Дорога грязная, хорошо хоть дождь перестал. Рогатки были тяжелые, а людей мало, очень устают нести, и почти через каждые 10 мин. останавливались, и мы шли с 10 час. до 3-х час. утра каких-нибудь 10–12 верст. По этой дороге днем ни один человек не покажется, т. к. немцы ее жестоко обстреливают, и вполне понятно, что эти кол. Аполония и Бабье не имеют никаких живых существ. Хоть с горем пополам, но все же донесли рогатки до места. Отдохнув мин. 15, пошли назад и заблудились – взяли вправо, я вижу, что ракеты рвутся чуть не рядом и бомбомет работает, по полю кое-как добрались до нужной дороги и только в 6 час. утра пришли на свое место. Совсем не думал, что здесь можно так хорошо обедать и ужинать, не хуже, чем в ресторане. Мы едим и помидоры, и свежие огурцы, и фрукты, и пирожки с мясом и яблоками, и мясное все так хорошо изготовлено, что приходится удивляться.

1 сентября (19 августа). Сегодня в 4 час. дня все офицеры были собраны в штабе полка, там полк[овник] Шаматов прочел о наступлении 8-й армии, 407 полк должен занять Витонеж, с рассветом начнется артиллерийская подготовка, интересно, чем это кончится. Производил дознание, один рядовой запалом оторвал себе пальцы, и его, наверное, предадут полевому суду. Вообще, неосторожное обращение солдат с запалами кончается очень плохо, многие отрывали себе пальцы. Некоторые делали это нарочно, чтобы избавиться от военной службы, но врачи устанавливали саморанение, и их предавали суду. Некоторых присудили к бессрочной каторге (по закону нужно было предать смертной казни, но свои офицеры пожалели их). Солдаты ухищрялись еще более: стреляли через шинель, через индивидуальный пакет, но все равно попадались. Стреляли один в другого, но благодаря тому, что один нанес другому чересчур сильное ранение, тот его выдал, а другой его – и оба пошли под суд.

2 сентября (20 августа). Насчет наступления на Витонеж ничего не слышно, и на левом фланге весь день и ночь гудела артиллерия. Был на батарее, слишком громкий трескот, когда стреляют «батарейной очередью».

Весь день ждали казначея, и лишь когда я уже заснул, то он приехал, пришлось встать и идти, получил за 2 месяца 150 руб. Играли в карты, немного выиграл.

3 сентября (21 августа). Сегодня на рассвете одного рядового 11 роты предали смертной казни через расстреляние – за побег с военной службы.

Сегодня опять идем на ночные работы, но уже за окопы, вернусь ли?

В 11 час. веч., когда совсем стемнело, наша рота тихо, по 2-е, неся лестницы, вышла из опушки леса, где ждали наступления темноты. За линию окопов не пошли, а начали позади их в 30-х рыть ход сообщения. Ракеты то и дело взрывались почти рядом, слышались полночные выстрелы, но вот послышался какой-то крик и вслед за ним ружейная, затем пулеметная и орудийная стрельба, это мне напомнило собачью драку: вперед тявкнет одна, потом другая, затем соберется стая, а в заключение прибежит здоровая собачища, покрыв своим лаем всё. Скоро все затихло, послышались крики: «Свои», мы продолжали работать, места сырые, холодные, вот уж где надолго сидеть. Через некоторое время они начали палить из миномета, мы попрятались за новоиспеченный ход. Наконец часа в 2 ночи тронулись в обратный путь, в лесу было так темно, что впереди идущего ротного я не мог разглядеть, а грязища, Боже мой! Ну прямо буквально вязнешь. Уже к самому свету добрались до своего места и, подзакусив, легли спать.

5 сентября (23 августа). «В окопах»

Сегодня нас собрали в 10 час. утра, и нам было объявлено, что наши полки выступают на смену 406-го полка. В 9 час. веч[ера] наша рота выступила, присоединившись к остальным ротам 1-го батальона. Взяли с собой только шинель, плащ и оружие. Гуськом, рота за ротой вышли из лесу. Тихо перешли по одному переправу и вступили в ход сообщения. Через некоторое время все остановились, меня вызвали вперед, т. к. я шел со своей полуротой, едва-едва протискавшись мимо солдат, я повернул в другой ход сообщения. Очутившись один, я немножко заволновался и думаю: «Что, если этот ход идет прямо к немцам?» – и невольно рука полезла за револьвером, но скоро увидал вправо ход и блиндаж, там нашел офицера-бомбометчика и узнал, что блиндаж ротных дальше. Скоро я и его нашел, ротный 15 роты 6-го полка, уже старый знакомый, сдавал ротное имущество нашему ротному, а в это время роты сменялись. Через ½ часа было сообщено, что их рота ушла, они распрощались и ушли, и мы остались хозяевами на боевом участке. Вышли в окоп; я заглянул в бойницу – ничего, кроме своих проволочных заграждений. Все солдаты стояли у бойниц и смотрели в темноту ночи. Впереди были заложены секреты. На левом фланге нашего уч[аст]ка пулеметная площадка, я вылез и прислушался – но ничего не услыхал, а страшно хотелось услышать их разговор и т. п. Но, очевидно, окопы далеко, шагов за 400–450. Всю ночь ходил, проверял солдат – не спят ли? Ничего, все бодро стоят. Обошел весь участок роты, на правом фланге не было окопа, и какая-то «китайская стена» выс[отой] с 1 ½ саж., а толщиной с ½ аршина, и, конечно, немцы ее разбили, и посреди зияла здоровая дыра, а около валялись обломки навесов и блиндажей, попало миной. Через Стоход тянется высокий порыжелый, собирающийся упасть плетень, дальше переправа и район 16 роты. В общем, правый фланг укреплен коряво, надо чинить.

Когда уже рассвело, я ушел спать в блиндаж к бомб[ометчику]-офицеру и[положил] прямо под голову полевую сумку, сверху шинель и заснул крепким сном.

406 полк сменился неосторожно и шумно, отходили частями на отдых, и их хвосту досталось. Немцы так и слали туда снаряды, ракеты то и дело светили, и даже сигнальные (зелен[ые]) поверх наших окопов, прямо фланговским огнем. Но все обошлось благополучно.

6 сентября (24 августа). Проснулся часов в 10 ут[ра], с биноклем пошел обозревать позиции, из последних 3-х взводов «его» окопов не видно, а лишь кусты, рожь, свои заграждения и больше ничего, от 1-го вз[вода] видны его заграждения и окопы и дом полуразрушенный, когда-то имевший красивый вид, но теперь продырявленный нашими снарядами. Стоход такая речонка, что ее и не видно, скорей болото с небольшим мостиком. Почва песчаная, но сырая, и ночью холодно даже в шинели. Окопы попались неважные, без траверсов, так что фланговым огнем можно много погубить солдат. Почти весь день солдаты спали, лишь пообедали да чай попили, только дневные наблюдатели у бойницы, а из-под закрытой видны лишь ноги да слышится похрапывание. Некоторые, выспавшись, пишут письмо, а другие, устроившись где-нибудь в укромном уголку, нажаривают в карты. В хороший ясный день развесят под навесом белье, за окопом табак сушат. Под вечерок в дальних ходах сообщений варят добавочный ужин, картошку, груши и пр. Когда начинает темнеть, все становятся у своих бойниц и таращат глаза в темноту, вперед выставляются секреты – перед проволочным заграждением с гранатами и бомбами. Целую ночь сегодня ходил между солдат, остановишься, поговоришь, посидишь у них в блиндажах, пройдешься по окопу. Иногда на небе появится медленно летящая мина, красная с хвостом, точь-в-точь как комета, только слишком здорово рвется, и осколки так и запоют… Был в блиндаже ком[анди]ра роты, скучновато, разговор как-то не клеится, хочется спать… Из смежного блиндажика – телефониста – несутся гудки полевого телефона…

7-11 сентября (25–29 августа). Тоскливо сидеть и не иметь никаких вестей с Родины, и нечем отвести тоску, ни журналов, ни газет, ничего, только осколки заунывно поют да снаряды наверху посвистывают. Да! Сиди и жди, что авось снаряд прихлопнет, думаешь, увидишься ли еще с родными, с Марусенькой Шумиловой, к которой я все больше и больше привязываюсь и действительно полюбил. Какое-то необъяснимое состояние! Ах! Если бы здесь была она?! Увижу ли я еще ее? Ведь здесь такое состояние, сейчас жив, а через мгновенье и… тебя уже нет на белом свете… Не получил писем, кажется, что все забыли тебя. И аппетита почти нет, движения нет, развернуться негде, только ночью вылезешь из окопов и пройдешься, посмотришь, как солдаты работают – строят себе блиндажи, или пойдешь к секретам, к проволочным заграждениям, слушаешь, как «он» работает, и, не пригибаясь, идешь от секрета к секрету, правда, иногда мелькнет мысль, что ведь может легко заметить и подстрелить, но «чему быть, тому не миновать». Иногда пойдешь вместе с солдатами за сеном, все-таки промнешь ноги, а то ведь целый день сидишь в блиндаже, то пишешь или просто думаешь, и идти некуда, кругом обнаженные стены земли, а выше… если не хочешь жить, вылезай…

12–13 сентября (30–31 августа). Наконец-то получил письмо из дому, как это приятно, какое удовольствие получить письмо с Родины! Написал ответ Лиде и маме. Весь день было тихо. Час. в 12 я собрался спать, но что-то внутри говорило, что, вероятно, что-нибудь будет, так я и не мог заснуть, обойдя роту, часа в 3 я опять хотел уснуть, но не мог, говорю своему вестовому: «Что-то неспокойно мне, что-нибудь да будет». Минут через 15 «он» начал «крыть» тяжелыми снарядами по окопам, я оделся и пошел к ком[анди]ру роты, но стрельба усиливалась, и мы во избежание того, что можем быть убиты сразу все, разошлись по всем концам роты, я пошел в 3 вз[вод], и с взводным сели у бойницы в блиндажик. А стрельба превратилась в ураганище, теперь сыпалась и шрапнель. Было ясно, что идет артиллерийская подготовка к наступлению. Мин. через 15 «он» начал бить по резерву. Вдруг по всему ротному участку раздалась частая ружейная стрельба, я выскочил из блиндажа, наши солдатики лупили вовсю, приказал бросать бомбы, трескотня поднялась невероятная, но и «он» бил по нам бомбами и снарядами, пошел в свою полуроту; выпустил из револьвера 1 пулю и бросил стрелять, начал ходить между солдатами и подбодрять. Огни так и блестят… шум… взрывы… оглушительные, кругом летят осколки и раскаленные куски железа, я взял у одного солдата бомбу в левую руку, в правую револьвер. Я чувствовал новое чувство, чувство безразличности ко всему, я начинал… звереть… ждал мимоходом из-за бруствера немца… и броситься вперед на… врагов, и беспощадно бить имеющимся оружием, наши солдаты по всему уч[аст]ку работали вовсю, бросали бомбы… Был несколько раз у пулеметчиков – они не стреляли, против них незаметно лез, приказал, в случае чего, вытащить пулемет на бруствер и стрелять, но ввиду того, что противник прекратил огонь и его не было видно и слышно, мы начали стрелять редко и к 6 ½ час. утра прекратили всякую стрельбу. Душа немного отошла, свое оружие спрятал в карманы и пошел к ком[анди]ру роты, он получил приказание выслать разведку, я собрал ротных разведчиков и вышел из окопов, имея в брюках бомбу и револьвер, даже без ремня, а шинель отдал солдату в окопе, подошли к заграждениям, Кривенцов, отделенный 1-го отделения] 1 вз[вода], говорит: «Ваше благородие, там немец окопался». Я пошел смотреть, а другие солдаты кричат не идти, говорят: «Не ходите, бомбу бросит». Я полез, вдруг слышу из-под куста: «Паги! Паги! Помоги!» Вижу немца – вероятно, раненый, два наших молодца мигом через заграждение хвать его, но он не сопротивлялся. Около лежали 2 немецких винтовки, бомбы, немца перетащили через заграждение и в окоп, там его ком[анди]р роты, хорошо знающий немецкий язык, опросил, он все рассказывал. <…>

15 сентября (2 сентября). Сегодня наш полк должен был смениться, но вместо этого пошли слухи, что будем наступать, я вперед не придал значения, а когда ком[анди]р роты, взволнованный, мне сказал: «Наверное, будем наступать», это меня уже покоробило.

В 11 час. меня из роты вызвал ротный ком[анди]р и прочитал приказ. 8 армии – наступать с рассветом. 39 корпусу занять выжидательное положение. 405 полку пока ожидать, а 4 батальону командой гренадер и подрывников произвести в 2 часа 3-го августа разрушение проволочных заграждений прот[ивни]ка. Видно, что он, читая, сильно волновался, но я немного успокоился. Придя в свою полуроту, я собрал взводных и отделенных и сообщил им эту новость, а они все думали, что будем сменяться. Послышались глубокие вздохи, слова «что Бог даст» и др. Я увидел устремленные на меня взволнованные глаза, но их среди этого неприятного разговора немножко и смешил, и они, уже спокойные, разошлись по своим людям. Да! Солдату весть о наступлении – нож в сердце, не так страшно само наступление, как это томительное ожидание: «Будешь жив или нет?» Каждому почему-то кажется, что его убьют, и, конечно, разные беспокойные мысли лезут в голову. Что-то будет? Останусь ли я сам цел? Как увидишь, что смерть вот-вот схватит тебя, бесконечно хороша становится жизнь, но что же делать, придет приказ идти вперед – пойдем! Ведь не всем же суждено расставаться с жизнью, Бог даст, и обойдется благополучно… Но почему-то я совершенно спокоен, а товарищи офицеры очень волнуются.

Скоро, вероятно, загремит артиллерия, поднимется ружейная и пулеметная стрельба, а рассвет начнется в этом аду…

Сейчас уже 3 сентября – 10 мин. первого. Пойду в свою полуроту подбодрю солдат, а то, наверное, упали духом, и им необходима чья-нибудь поддержка. Господи, благослови.

Вестовому приказал собрать все вещи и в случае, если выйдем из окопов, вещи отправить в штаб полка. Надел лишь шинель, пояс с «наганом», в карманы патроны и кавалерийскую бомбу, в руки винтовку, отобранную у германца, и, перекрестившись, пошел в окопы. В 3 часа утра раздался взрыв динамита и бомб шт[абс]-кап[итана] Новицкого, немного постреляла наша артиллерия, но с «его» стороны ни одного выстрела, очевидно, «они» ждали чего-то… Сидим и ждем приказа вылезать из окопов – в проволочных ограждениях сделали проходы, но приказа не приходило, и под утро, когда совсем рассвело, все улеглись спать, только дневальные смотрели в бойницы.

Сегодня днем во время обстрела наших окопов легкий снаряд попал прямо по моему блиндажу, но не пробил, а лишь вырыл воронку да газами выгнал лежащего там вестового, меня не было – я был в окопах.

Весь остальной день прошел спокойно.

18 сентября (5 сентября). Наконец-то пришла долгожданная смена, в 12-м часу, пока мы сидели в блиндаже, наша рота сменилась и тихо вышла из передовой линии. За ½ часа до смены поднялся шум; прибежал вестовой и робким голосом говорит: «Наши секреты сбежали, а за заграждениями двигается, кажется, цепь прот[ивни]ка». Я моментально в блиндаж, надел револьвер, в руки винтовку – и в окоп, вылез, слушаю – тихо, только посты подняли стрельбу, гоню, ругая крепкими словцами, секреты назад, пришел в секрет, тут рядовой показывает в темноту и говорит: «Здесь что-то сидит, а за заграждениями рожь – плохо видно», пустил туда 3 пули, пошел в другие секреты, со злости чуть не пырнул штыком, да как же из-за пустяка подняли шум и сбежали с постов. После, когда все успокоились, я разговорился с солдатами, лежа на заднем скате окопа и время от времени пуская в темноту ночи ракеты. Рота уже ушла, и мы, распрощавшись с новыми хозяевами, побежали догонять роту. Ну! Слава Богу! Все обошлось благополучно, первая стоянка в окопах прошла хорошо, Бог даст, и другие обойдутся так же. Вот мы уже в составе 3 роты подходим к лесу, где у штаба полка назначен сборный пункт. Издали несется собачий лай, и до чего приятен этот лай, за ним там и мерещится мирная, тихая жизнь, смешно, но, между прочим, было даже завидно слышать, как в немецкой стороне – в деревнях лаяли псы, а у нас как в окопах, так и дальше стояла гробовая тишина. Когда собрались все роты, полк двинулся на отдых, в корпусный резерв. Эх! Как хорошо свободно идти по дороге, не ду мая, что сейчас их винтовки подстрелят… Оглянешься назад – там, как и раньше, взвиваются ракеты, изредка покажется ехидный глаз прожектора, и подумаешь: «Мы свое отстояли, теперь покараульте вы нас!» И солдаты все были довольны, что впереди предстоит, хотя, может быть, и небольшой, отдых – спокойные ночи. <…>

19 сентября -5 октября (6-22 сентября). Я думал, как и все остальные, что мы отдохнем здесь как следует, но оказалось, что наш полк теперь состоит в Особой армии, 25-го корпуса, командир ген[ерал] Гурко². Ввиду этого нам пришлось передвигаться с места на место. Стояли в разных местах по 2–3 дня и шли дальше, и в течение 2 нед[ель] мы сделали больше 100 вер. И переходы всегда являлись неожиданными; только заснешь, приходит вестовой: «Полк уходит». Страшно не хочется одеваться и идти в этой осенней темной ночи, тем более что только сделаешь блиндаж – печку, так хорошо и уютно, и вдруг иди. Куда? зачем? Никто не знает. Всегда, конечно, моментально вскакиваешь, винтовку на плечо и идешь. Иногда попадались большие переходы, под конец едва ноги тащишь, а солдаты идут молча, когда устанут, ни одного слова не услышишь из идущих сзади рядовых, а на привалах моментально ложатся где попало, и через мин. 5 добрая половина спит. Придя на другое место, не знаешь, где будешь спать и как. Чаще всего найдешь, если есть, какой-нибудь блиндажик и прямо спать, хорошо если заснешь, а то от холода не знаешь, куда деться. <…> Мы стояли около шоссе на Затурце, по которому мелькали артиллерийские зарядные ящики, мчавшиеся к позиции, шли небольшими группами пленные и беспрерывной вереницей шли и ехали раненые, впереди шел сильный бой. Ночь почти всю пришлось провести у костра, т. к. ноги, пока я спал в палатке, ноги почти окоченели, вылез к костру, снял сапоги, и ноги согрелись. <…> В 1 час. дня не успели пообедать, как раздалось известие: 1 и 3 бат[альоны] выходят на поддержку. Собрались, пришел ком[анди]р полка, сказал речь, в которой больше всего напирал на то, что, когда займут первую линию, не останавливаться, а двигаться безостановочно вперед, за 2-ю и 3-ю линию, ввиду того, что артиллерия прот[ивни]ка отлично пристрелялась к своим окопам. Затем, пожелав нам всего хорошего, он приказал нам двигаться. Затем велел 3-го офицера в роте оставить здесь, в резерве, на случай убыли. Прапорщ[ик] Кобелев оставил меня. Вот 1-я рота идет мимо меня, я прощаюсь с ней, говорю, что, когда выбудут офицеры, я сразу же буду среди них. Моему вестовому Виничуку очень хотелось остаться со мной, но было нельзя, и ему пришлось, выложив мои вещи, догонять роту. Пошел в штаб полка – хожу как помешанный, будто чего-то не хватает, адъютант заметил это и говорит: «Прапорщ[ик] Ананьев жаждет крови». Я действительно чувствовал себя одиноким без солдат и как будто виноватым, что не пошел… Здесь уже собрались все офицеры, назначенные в резерв. Пошли на бугор наблюдать за артиллерийской подготовкой. 7 наших наблюдателей висело и, вероятно, тоже смотрели на разгорающийся бой. Наверное, шла атака – там, где шел бой, было совершенно темно, только слышались далекие разрывы да иногда блеснет красная или зеленая ракеты. Бой начался. Не успели мы прийти, как последовало приказание выступить. Вот мы уже растянулись на опушке леса, догнали те батальоны и поротно быстро двигались вперед, мимо шли бесконечные вереницы раненых, шли они и с ранеными руками, и ногами, и головой, запыленные, грузные, опираясь на винтовку или на товарища. Шли массы контуженных – это как бы пьяные, с бессознательным выражением лица, пошатываясь, медленно тащили они свои ноги один за другим и, несмотря на такое состояние, сзади волочили винтовку, тоже грязную и запыленную. Наши солдаты спрашивали: как дела? А те лишь отвечали: «Ад! Братцы, ад!» Мимо то и дело проносились зарядные ящики – спеша скорее доставить на батарею снарядов. У штабов полков царил беспорядок, резервные полки как-то путались, чего-то стояли, да и впереди, очевидно, были дела плохи. Только земля вздрагивала от такой пальбы. Находясь близ полк[овника] Шаматова, я видел, что напрасно он кричал: «1 и 3 бат[альоны], поверху сюда!» – никто его не слыхал, и около не было ни одного вестового, а полк остался сидеть в окопах. Я послал с этим приказанием солдат, и через ½ часа наши батальоны цепью двинулись сюда. Начинало смеркаться, я нашел блиндажик, посидел там немного и вышел, по-прежнему шли массы раненых, а на носилках то и дело приносили тяжело раненных. В это время наши 1 и 3 бат[альоны] сменяли на передовой позиции Фанагорийский, Пултусский, Астраханский полки, которые, потеряв массу людей, постепенно отходили назад… Часов в 12 я заснул в блиндаже, с трепетом ожидая завтрашнего дня, сквозь сон слыхал, как мимо прошел сумасшедший, смеявшийся громко в темноте ночи…

6 октября (23 сентября). С утра жду – что вот скоро начнется бой… и я пойду туда…

Но скоро узнал, что сегодня не предполагается ничего и что все офицеры ушли в окопы, я тоже собрался и с прапорщиком] Марченко тронулся в путь…

По всему ходу сообщений до резервной лощины виднелись лужи крови, брошенная амуниция, окровавленные бинты и т. п. В лощине лежали груды собранных русских винтовок, патронов, фляжек. Чем ближе подвигались мы к передовой линии, тем более был разрушен ход сообщения. Передовая линия была вся переворочена, лишь в некоторых местах оставалось все цело.

Я заглянул в бойницу, как раз у бойницы лежал лицом ко мне убитый мл[адший] ун[тер]-оф[ицер]. Я отшарахнулся. Идя по окопу, я встретил спину, торчащую из земли, засыпанного солдата, в другом месте торчала рука санитара. В проходах один на другом лежали убитые… Я выглянул в сторону противника через бруствер и увидел массы наших солдат, лежащих в разных положениях вплоть до его окопов, один солдат пытался сдвинуть рогатку, но… упал убитым, а руки так и остались закоченевшими, будто бы ловили что-то в воздухе. Иначе говоря, все пространство было завалено нашими трупами. Рогатки разнесены в щепу. В земле не было такого места, которое бы не треснуло от колебаний воздуха. Идя по окопу, можно было увидеть только лицо – туловище было засыпано, или с бруствера свешивался труп, глядя на проходивших широко открытыми глазами… Господи! Что, если бы эту картину увидали их близкие… Я мысленно представляю около каждого его семью… детишек… Бедные… Царство вам Небесное. Вы исполнили все, что могли, перед Родиной и совершили самый геройский подвиг – положили душу свою за Царя и Родину.

<…>

7 октября (24 сентября). <…> Наступление назначено завтра в 6 час. ут.

Часов в 7 ут[ра] я, только заслышав орудийные выстрелы, выскочил из блиндажа, подумав: началось… и какая-то нервная дрожь пошла по телу. <…>

В 12 час. началась артиллерийская подготовка и, постепенно усиливаясь, перешла в сплошной гул к 4 час. Как только наши вышли из окопов, по направлению к ним взвились одна задругой красные ракеты, и сюда посыпался дождь заградительного огня, затикали пулеметы, затрещали винтовки. Немцы вытащили пулемет на бруствер, а сами, наполовину высунувшись из окопа, стреляли и бросали в наших бомбы, но скоро были осажены нашим пулеметом. В некоторых местах наши ворвались в окопы прот[ивни]ка, дрались с пулеметчиками, прапорщики Маков и <…> пытались остаться там, но были убиты… а остальным без поддержки пришлось отойти и окопаться. В некоторых местах заграждения были целы. Бой разгорался сильней и сильней. Красные, зеленые, белые ракеты то и дело взвивались вверх. Резервные батальоны через параллели перебегали вперед… Резервные офицеры один за другим уходили на пополнение, а из боя уже шли раненые офицеры и солдаты, я вглядывался в лица, но не находил 1-й роты. Бегал к адъютанту, спрашивал, как дела; говорит, что «заняли 3 линии». А справа, вдалеке соседние полки тоже шли вперед, и оттуда еле-еле слышалось: «Ура!!!» Шли раненые офицеры и ворчали: «Эти проклятые параллельки нас погубили».

В ½ час. и меня потребовали к адъютанту, он мне говорит: «Вот и ваша очередь настала». Меня, как я просил, назначили в 1-ю роту. Я пошел с прапорщ[иком] Бакланом. Беру в руки лопатку, прощаюсь с Пара-монычем (подпор[учиком] Якуниным), который искренно желает мне всего хорошего, и скорым шагом идем вперед. Мимо идут раненые без конца… Почти у самой передовой линии немец, пустив красную ракету, начал обстреливать то место, где шли мы, мы прислонились к стенке хода сообщения], засыпало землей, пр[апорщик] Баклан хотел идти назад, я его остановил, Виничук надел маску и зарылся в земле. Через 5 мин. мы бежим по разрушенному ходу сообщений], но попадаем в тупик, идем назад, встречаем 11 роту 406-го полка, которая бежит назад, мы ее остановили и погнали вперед, угрожая бомбой и револьвером, – они пошли. По пути вернули и наших солдат. Идя по ходу сообщения, мы встречали массу убитых, местами валялись руки, ноги… В общем, картина гораздо хуже, чем 24-го… Начинали надвигаться сумерки… Иду по окопу, все поправленное вновь забито, разбито хуже прежнего… Кое-как нашел блиндаж ком[анди]ра бат[альона], там полно вестовых и телефонистов, на наре лежит тяжело раненный вестовой и просит скорее его унести, но санитара нет, и ему пришлось ждать… Узнаю скорбную вещь: прапорщики Рогач и Суходолец убиты… вот она, жизнь наша!.. Что это, судьба или нет? Мне кажется, что в таком бою, как этот, судьбы нет. Так, так безумно жаль стало погибших товарищей, только вчера ведь я ушел, оставив их жизнерадостными. Не знаю, пр[апорщик] Суходолец, наверное, предчувствовал смерть, и в резерве, видя, как несут убитых, сказал Рогачу: «Вот и нас скоро так понесут…» Бедняга! Даже не успел и папиросы изо рта вынуть, так и остался с ней убитым… хорошо, что хоть наповал, без мучений. Пр[апорщик] Рогач все-таки успел расстегнуть шинель, пояс… но умер, не успев перевязать раны…

Вышел из блиндажа, они рядом без фуражек и шинелей лежат на ступеньке окопа… Герои!!! Я чуть-чуть не разрыдался, видя эти близкие лица… Не одни они пали жертвой сегодняшнего боя. Ком[анди]р 4-го бат[альона] подполковник Приезжев убит – половину головы снесло… остались лишь его большие усы… вместе с прапорщиком] Соковым, которому туловище буквально разворотило… Пр[апорщик] Костин убит при перебежке через параллели. Пр[апорщик] Коцубинский тоже… Ах! Масса убитых офицеров – 11 чел. и раненых 17 чел.

Узнаю, что первой линии не взяли, а окопались около его заграждений. На поддержку не подошел 406 полк, и нам пришлось остаться ни при чем… Соседний полк хорошо шел… но слева Гороховский полк не вышел… Пришел подпор[учик] Машков, написали донесение ком[анди]ру полка о положении 1-го бат[альона], иначе говоря, всего полка, т. к. все роты и батальоны перепутались. А 406 полк уже стал частями на передовой линии, а наши солдаты бродят и не знают, что делать… Офицеров нет… Узнали, что 406 полк нас сменит, я пошел за заграждение собирать оставшихся солдат, один задругам шли они, испуганные, потрясенные ужасом боя… Я указывал им путь в резерв и говорил, чтобы там собирались. Всюду по окопам лежат трупы, кровь целыми лужами стояла в окопах… Узнаю, что в 1 роте убиты хорошие солдаты. Раненые лежали почти во всех блиндажах… Санитаров нет… некому спасать героев… и некоторые уже хрипели предсмертным хрипом… Увидел лежащего тяжело раненного гренадера 1-й роты, приказал солдатам нести его, он, бедный, так просил: «Господи! Скоро ли меня подберут… Ой! Ой! Тяжело!..» – и громко стонал… Идут наши герои, оставшиеся в живых, а высшего счастья для них нет – только бы уйти в резерв, отдохнуть…

У немца тихо, тоже обошлось не без потерь. Пришли и оставшиеся офицеры, пр[апорщики] Кобелев и Гейкле, и мы вместе тронулись в резерв. Идя по ходу сообщения, я наступил на что-то мягкое, посмотрел – человек. Пошли не туда, вышли опять на передовую линию, пришлось вернуться, но я уже напряженно смотрел, где лежит убитый, и кое-как на мускулах перебрался через него. Сзади нас шли солдаты, несшие убитых товарищей… Пришли в резерв, собрали роты, сосчитали людей, осталось по 70–80 чел. от роты, а в 13 роте – 25 чел. Встретили ком[анди]ра 406 полка полк[овника] Науменко, он шел, злобно помахивая палкой, ведь его полк не подоспел к нам, хотя он и стрелял из револьвера, и гнал солдат, и обещал поставить пулемет, но ничего не вышло. Нач[альни] к дивизии на него страшно разорялся. Когда солдаты подошли, мы, построив их, двинулись в штаб полка. Здесь солдаты разбили палатки, а мы нашли блиндаж и скоро заснули.

Утром мы узнаем, что нас опять хотят послать 26-го сентября в наступление. Эх! До чего же это скверно подействовало на нас, после такого страшного боя, не дав оправиться, опять в бой – это жестоко, да и притом есть свежие полки 407 и 408-й.

Ждали мы с трепетом распоряжений, но, вероятно, Небо сжалилось над нами, и мы пошли далее в дивизионный резерв. Никаких блиндажей не было, пришлось поселиться в шалаше из веток, но листва опадала, и шалаш был паршивый, но нас утешало то, что рядом был лазарет, и здесь то и дело порхали сестрицы.

Но и здесь нам не повезло, в один прекрасный день вышли мы на занятия, я построил роту во взводной колонне, приказал снять всю амуницию и начал им объяснять о взятии высоты 114,8. В это время летевший наверху аэроплан прот[ивни]ка, вероятно, начал сигнализировать, и разрывы снарядов слева начали приближаться ближе и ближе, вдруг один снаряд сделал перелет и разорвался в 100-х сзади, я скомандовал:

«Одевайся», в это время слышу, летит еще… чувствую, что если не попадет в роту, то разорвется очень близко, кричу: «Удирай в лес!»

Рота разбегается, я тоже несусь вовсю в лес, а он ближе, ближе, думаю, вот в меня… Трах! Дзи-инь-нь – запели осколки, чувствую, что жив, бегу дальше, что-то печет в левой ноге – думал, ранен, оказалось, горячим воздухом контузило. Ну, слава Богу! Но не обошлось и без потерь, в 15 роте убило только что прибывшего прапорщ[ика] Коломийца – жаль беднягу, еще даже не был в окопах, и под недолет до роты попала 4-я рота, и там 1 убило, 3 ранило.

Есть все-таки на Руси скверные люди, который, может быть, через секунду сам будет убит, а он нет, совершает позорнейший для человека в такую минуту, в минуту страшного боя, такой поступок, особенно солдату, ведь позоришь себя и роту и всех. Так, у нас в полку после боя 25-го сентября, когда снесли всех убитых офиц. в одно место и положили у околотка, на носилки, то почти все были без… сапог, и ни у одного офицера не осталось и следа пребывания денег или каких-либо других ценных вещей… Как это ни позорно, как ни грязно, но, к сожалению, – факт. Солдаты и санитары во время боя, правда, не все, а лишь самые бездумные твари, занимались мародерством – обирали своих офицеров, а ведь пули свистят кругом, и он подползает, и начинает шарить по карманам, и стягивать сапоги, не для себя, а с целью продать.

И вот ввиду такого гнусного поступка ком[анди]р полка приказал произвести обыск у всех н[ижних] ч[инов]. Выстроили их и начали осматривать, осмотрели все, и белье, и шинели, но ничего не нашли. Воры-мародеры оказались напрактикованными.

14 октября (1 октября). Созвав всех офиц[еров] полка, ком[анди]р полка объявил, что мы пойдем еще раз в наступление на высоту 114,8 и что ее решено взять во что бы то ни стало, положить массу солдат, но взять.

15 октября (2 октября). С наступлением темноты 1 и 2-я роты пошли на ночную работу. Пришли в штаб дивизии, там нам саперный офицер объяснил, что наши роты будут строить наблюдательный пункт для дивизионного ком[анди]ра. Пункт уже пытались строить, но немец тяжелыми снарядами разгонял рабочих, т. к. хотят построить его на высоком бугре. И вот нам была поставлена эта задача, а сделать нужно было обязательно, а в случае неисполнения работы мы пойдем под суд. Но наши роты быстро исполнили задание, и в 4 часаут[ра] мы шли уже назад.

16 октября (3 октября). Мы шли все ближе к штабу дивизии, а на позиции разгорался бой, заблестели красные, зеленые ракеты, загремел заградительный огонь, ураганный огонь открыла наша артиллерия. Это наши полки наступают на выс[оту] 114,8. Несколько шрапнелей просвистело над нашими головами, мы чуть не бегом шли на место стоянки. Пришли, но полка здесь не застали – ушел на поддержку к 406-му полку. Все вещевые мешки были оставлены. Нам разрешено было отдохнуть, но через час мы уже шли к месту боя. Бой впереди шел сильный. Та же картина, что и раньше – 25-го сен[тября], раненые, контуженные. Батареи усиленно работают. <…> Перебрались в 1-ю лощину, т. к. ближайший резерв. Здесь творилось что-то невероятное – собрались сотни раненых, убитых. Все толпятся без толку, офицеров нет, и чем ближе шли к перед[овой] линии, тем я больше убеждался, что что-то творится с полками. Встретил товарищей других полков, поцеловались, и я пошел дальше. В ходе сообщения бродили роты, искавшие своих офиц[еров], бегали офицеры, искавшие свои роты, здесь же шли раненые, контуженные, несли на носилках тяжелораненых, и все это под сильнейшим огнем. Словом, творилось что-то невообразимое. Нашли ком[анди]ра бат[альона], приказал разместить солдат по параллелям, но места не было, т. к. окопы изрыты, нет живого места, да и наступающие полки перепутались. Масса солдат еще лежат под его заграждениями, проходили такие, которые по 3 дня лежали у его заграждений, боясь выйти. В 4 часа Остроленский полк во главе с ком[андиро]м полка поверху во взводной колонне прошел вперед, но огонь был сильнейший, и снаряды упали прямо в первые ряды. Ком[анди]р полка, бат[альона], рот[ы] ранены, двигается следующая колонна, опять разбита – полк расстроился и, глядя в параллели, ищет места, но все уже и так полно, это обстоятельство еще более усилило панику. Пришлось усадить солдат и в развалинах, и с другими ротами. Жаль их было, ведь это лишь простое избиение солдат. Мы, все офицеры 1-го бат[альона], 5 чел[овек], собрались и ждали смерти – огонь был ужасный, орудия стреляли как из пулемета, но, очевидно, нас спасал лишь Бог, тяжелые снаряды рвались кругом блиндажа, к нам в блиндаж поползли раненые. Приказа выходить не было, да если бы и был – ничего бы не вышло, а лишь погибли бы люди…

С наступлением темноты нас отправили в 1-ю лощину, я думал, что пойдем в резерв, оказалось, не то, не дали даже уснуть и, несмотря на то что от роты из 122 осталось 90, нас отправили на другое место, немного левее, очевидно, решили и здесь попробовать счастье, но плохо пробовать счастья на истерзанных, измученных солдатах, которые до глубины души потрясены моралью, ведь моральное впечатление – это хуже всего, если солдат не верит в победу, лучше оставить его в покое и дать отдых, и только когда он успокоится, забудет происшедшее, тогда можно его послать в бой, и наше дело окончится удачей, конечно, если будут оказаны поддержки, где нужно.

А то беспрерывные атаки, да еще неудачные, такая страшная сила артиллерии, потери товарищей, и кровь, кровь, трупы, по которым нужно идти в атаку, все это складывается в такую ужасную мораль, что каждый солдат думает: «Ну вот, в этом бою меня обязательно убьют».

Придя часа в 3 ночи на новый участок, мы нашли ту же картину, которая преследовала нас с 24-го сен[тября]: в окопах в разных положениях лежали, сидели убитые, приказываешь убирать, а молодые солдаты боятся…

Что здесь будет? Чего еще от нас хотят? <…>

…У каждого солдата я вижу на лице: «Господи! Скоро ли кончатся наши муки!..» Жаль, жаль на них смотреть, так и хочется плакать, ведь многие погибнут здесь… А что такое офицер? Положение их еще хуже, ведь я лично один, а их 90 чел., за всеми не усмотришь, а сам обязательно иди впереди, а иначе солдаты не пойдут… Я пойду, и знаю, что невредимым отсюда не выйти, но если бы я, да не только я, и все офицеры полка, ведь думаю в данный момент так я не один, а все офицеры и солдаты, если бы могли хоть помыслить, что будет успех…

Но долой эти мрачные размышления, прикажут – пойдем, сделаем, что возможно, победим или умрем!

18 октября (5 октября). Сидит с раннего утра солдат и думает: вот-вот скоро прикажут вылезать. <…> Пришел ком[анди]р I бат[альона] 406 полка, беседовали преимущественно о предстоящей атаке. Получили диспозицию: «Выходить всем вместе, идти смело, занять высоту 114,8 и двигаться к опушке леса и там окопаться». Хорошо писано. Это хорошо диктовать свежим войскам, а в данном случае – это вызвало лишь горькую усмешку: «все вместе», да – офицеры выскочат все вместе, но солдаты нет, ведь один офицер роте – что он сделает… Солдаты, как передавали, Варшавского полка, ходили между нашими и, возбуждая не идти в атаку, говорили: «Если пойдете, будем добивать ваших раненых, а в вас стрелять». Но я знаю, что солдаты 405-го Льговского полка вышли бы, кинулись бы за своими офицерами. Пошел к ком[анди]ру бат[альона], там собралась группа офицеров, которым предстоит первыми идти вперед, грустные лица… Началась артиллерийская подготовка, огонь переходит в ураганный. Я нахожусь среди роты, приготовил щит и лопатку, только жду приказания – «Вперед!». Противник тоже начинает сыпать тяжелыми… солдаты с мрачными лицами копают выходы… Вдруг все прекратилось… объявили, что атака отменена. «Слава Богу!» – сказал каждый солдат, у всех стали радостными лица, голодные солдаты, которым 5 мин. назад кусок хлеба не лез в горло, принялись с жадностью есть хлеб.

21 октября (8 октября). Через два дня мы, завязав вещевые мешки в лесу, хотя многих хозяев мешков уже не было в живых, шли ночью по шоссе и полевым дорогам, утопая в грязи, в глубокий резерв. <…>

23 октября (10 октября). Кто не был на позиции, тот не знает, что это такое – носить рогатки, да еще в прескверную погоду, в темную ночь. Забрали мы 30 рогаток и пошли, тяжело, дорога грязная, но это еще не беда. Вблизи передовой линии нарыта масса окопов, и все без переходов поверху – более 13 шт., и через все нам пришлось прыгать и перебрасывать рогатки. Это не работа, а мучение! Все рогатки, кроме случайно забытых 4-х, поставили на место и пошли домой, еле волоча ноги, да немец вздумал нас обстрелять! Кое-как дотащились до блиндажа. Как бухнулся я на кровать и мин. 15 сидел, пока не пришел в себя, думаю: вот ты, доля солдата…

24 октября (11 октября). За то, что вчера не донесли 4 рогатки, пришлось сегодня 10 человекам сходить и докончить, пошли те, которые вчера, несмотря на то, что я строго запретил, отставали и укрывались от работы.

Вообще, нужно сказать, что солдаты развинтились донельзя, только офицеры и держат их в кулаке. Да и притом мало осталось хороших солдат, много молодых, которые стоят у бойницы да и спят, как говорят солдаты: «Притулит морду и храпит, ну что с него спрашивать», а есть и такие, которые плачут, когда сильный обстрел. Но понемногу вникают в окопную жизнь и привыкают.

Взводный, а особенно отделенный для ярых солдат ничто. Особенной дисциплины нет, т. к. отдыхи в глубоком резерве малы, и едва только солдат начнет принимать «воинский вид», как снова идет в окопы, а здесь особенного ничего требовать не приходится. Да как-то слова не поднимаются выругать солдата, т. к., может быть, и меня скоро убьют или его, да и притом бои. Если солдат будет зол на офицера, ему ничего не стоит пустить пулю в затылок ему или не оказать помощи в нужный момент. Я слыхал, были случаи, что скверно обращавшийся офицер был тяжело ранен, и никто из солдат не помог ему, а, проходя, посмеивались, говоря: «Смирно! Подтяни поясок!» А некоторые сами убивали своих офицеров. Странно, но мы видели солдат первоочередных полков – в лаптях. Летом можно было видеть солдат в пресквернейшей амуниции до того, что не походили на солдат. Слава Богу, наш полк обмундирован хорошо.

Что такое теперешнее офицерство, я не беру в счет офиц[еров] мирного времени, которых страшно трудно отыскать и которые куда-то делись?.. Теперешнее, в настоящее время офицерство – прапорщики или подпоручики, поручики и т. д. из прапорщиков с душой и телом прапорщика. Это какая-то волна, которая собирается в далекой России, – в училищах, школах, затем оттуда она идет в запасные полки, здесь более «сметливые» пристраиваются в «кадр», конечно, для этого нужно ладить с адъютантиком… отсюда волна идет на фронт, более «патриотичные» по пути «цепляются» где-нибудь, как в учебных полках дивизии и т. п., а волна идет и только останавливается в окопах, в боях, до этих пор дорога, известная каждому, но тут – на позиции – уже эта волна расплывается, и где судьба указала, там и придется быть либо убитым, раненым, в плену и т. д.

<…>

26 октября (13 октября). Побывав на прежней стоянке, мы, как говорят слухи, пойдем в Румынию, а сейчас идем на посадку в поезда. На дороге ком[анди]р полка сказал, что две версии: I) в Финляндию, II) в Румынию. Дай Бог! Хоть куда-нибудь убраться с этих Волынских болот. Вышли в 8 час. веч[ера] и шли всю ночь и утро – грязь невылазная, хорошо хоть лошадь есть, ведь теперь я на законном основании с 1-го окт[ября] командую 2-й ротой. Шли долго и устали здорово, но нас поддерживала надежда – предстоящая поездка. Остановились в лесу у кол. Фридриховка в хороших блиндажах.

За все время, к сожалению, недолгой стоянки погода была великолепная, хотя аэропланы прот[ивни]ка сильно летали здесь, но это не мешало любоваться нам красивой местностью и отдохнуть душой и телом вдали от… того ада. Как хороша здесь жизнь, а тем более в глубоком тылу, в России, спокойно, тихо… только, кажется, бы и жить, и наслаждаться жизнью.

Был медицинский осмотр, это нас заставило еще более верить в отъезд – но ему было не суждено осуществиться.

29 октября (16 октября). Все ротные ком[анди]ры были собраны к ком[анди]ру полка вечером, который объявил нам, что наш полк займет старую позицию от кол. Ясенева до выс. 84, где мы простоим всю зимнюю кампанию. Вот тебе и уехали!

30 октября (17 октября). В 6 час. утра ком[анди]ры бат[альонов] и рот ехали все верхами по направлению к той позиции, которую придется нам занимать. Доехав до Щурина, мы, остановив лошадей, пошли каждый в свой батальон, который предстоит сегодня сменить. <…> К 1 час. смена была закончена, и я принял боевой уч[асто]к, который должен отстаивать со своей ротой. Могу гордиться тем, что из нашего громадного фронта от Риги до Черного моря 1 верста вверена мне.

6 ноября (24 октября). В общем, участок скверный – сырой. Принялись улучшать окопы. Потребовал рабочих, саперов, дружинников, они вырыли новую линию, а старую зарыли. На следующий день германец заметил отсутствие старых окопов и с 10 час. начал сильно обстреливать нас минами.

Вперед я жил в маленьком блиндаже, хорошем, но воды в нем набиралось за 2 часа 15 больших ведер, однажды я думал, что утону: проснулся, а вода вот-вот дойдет до постели. Запах скверный, воздух сырой. Пришлось сделать себе новый блиндаж. Блиндаж вышел на славу, но противник обратил внимание на усиленную работу в этом месте и сегодня обстрелял нас. Я с пр[апорщиком] Шустиковым сидели в новом блиндаже, мины падали и разрывались рядом, пороховой дым вместе с колебанием воздуха то и дело врывался в блиндаж. Мы убежали в пулеметные убежища, во 2 взвод, все окопы на безгорке были завалены, пришлось бежать по верху, все время приходилось пригибаться, т. к. новые мины и бомбы летели сюда. Но и здесь было не особенно спокойно сидеть, мины и бомбы и здесь рвались рядом, и земля то и дело вздымалась кверху и засыпала убежище черными комками. Попали в пулеметную площадку, и ее разнесло, пулеметная стойка слетела. Я видел это и приказал поставить стойку на открытую площадку, а пулемет находился с нами. Все люди разбежались в соседние роты, и на этом месте не было никого. Я все посматривал на пулемет и думал: «В случае чего, выставим пулемет, да и будем жарить, а дальше что Бог даст». Но этого не произошло. Немцы вперед не пошли, а, наверное, решили себе взять в задачу разрушить наши новые окопы. 3 часа сидели мы в убежище и ждали: вот-вот попадет. Слышишь: бах! Отдаленный выстрел – это значит летит или мина, или бомба. Вот она долетела до точки предела и, перевернувшись, с усиливающимся воем летит вертикально вниз… Куда? Куда попадет, думает каждый, – вот тряхнуло землю, закачало блиндаж, и запели осколки, это мина разорвалась, и, слава Богу, не на нас.

Пройдет несколько секунд с момента разрыва – все ждут следующей мины или бомбы, слышно, как летят запоздалые осколки – «фр-фр-фрр». Вот опять «бах!», «идет», думает каждый, и все прислушиваются… на этот раз мина летит комьями земли и пр., опять не в нас. И вот таким образом мы прослушали более 150 мин и бомб… Другие, не бывшие на позиции, скажут: «Это что, вот ураганный огонь – это да!» Нет – смею вас уверить, что медленный обстрел хуже в миллионы раз ураганнейшего огня. Здесь все сливается в общий гул, и не разберешь: что? и откуда? – и постепенно войдешь в азарт… а тут какое-то мучительное чувство… Это все равно что отрубить моментально все пять пальцев или медленно, по очереди их резать…

В 11 час. вечера мы, сидя в своем блиндаже и распивая чай, со смехом вспоминали, «как он, мерзавец, чуть не угодил» к нам в блиндаж.

В штабе полка раздавали подарки, купленные на «английские» деньги. Принесли ко мне в блиндаж их, и я поровну распределил табак, бумагу, конверты и пр. Офицерам досталось по большой пачке папирос, которыми я остался доволен. Кроме того, были и музыкальные инструменты, на наш батальон достался бубен, и мы все каждый у себя не раз от скуки, взяв трубки телефона, слушали бряцанье бубна и пение ком[анди]ра бат[альона] и оставались страшно довольными. Вообще, у нас по телефону происходили разнообразные веселые разговоры, если бы ком[анди]р полка услыхал, то нам, наверное бы, не поздоровилось (саперный полковн[ик]).

Раз часа в 3 ночи я заговорил в трубку по-немецки, телефонистки на всех станциях перепугались, думали, что индукция – немцы перенимают их разговоры.

12 ноября (30 октября). Не успели мы проснуться и надеть на себя сапоги, как проклятые мины уже запели над нашими головами. Опять стали заваливать проходы, вычищенные ночью. Вдруг что-то перервало все мысли, я протянул куда-то вперед руки, защищая себя от чего-то темного, через несколько мгновений я почувствовал, что в наш блиндаж попала мина, и его завалило, но что я еще жив… хотя что-то сильно давило мне ноги… Я увидел впереди себя пол-аршинную дверку, оставшуюся вместо входа, и полз туда, внизу под бревнами валялась трубка и никого уже не было… Высовывая голову, я думал, что если сейчас трахнет еще мина… но ее не было, и я, не оглянувшись на блиндаж, побежал без шапки по разрушенному окопу, ду мая: скорее бы только добраться на правый фланг, подальше от этого злополучного места… <…>

Все убежали раньше меня из блиндажа и сомневались, жив ли я? Хотя мины громыхали и в 1000 шаг. отсюда, но все же казалось, что рвутся здесь. Но интересно то, что сейчас я испытываю не столько чувство страха, а чувство страшнейшей злобы к немцам… Ну попался бы хоть один – сейчас, клянусь, не был бы живой.

Главное то, что натерпелись столько морали, а даже не контузило. А скольких трудов стоил блиндаж… Во время работы один был убит в 2-х саж. от меня. Я с полуротой тоже набивал мешки, и к утру блиндаж был готов. Деревянные стены, железная пружинная кровать, железная печка, пол, все так хорошо было сделано, а теперь… как будто бы кто-то ударил сильным кулаком снизу и сверху, и наш блиндаж превратился в груду развалин, под которым чуть не погибли мы, накаты поднялись вверх, концы которых торчали разбитыми в щепы. Некоторые бревна валялись на почтительном расстоянии отсюда, а сбоку зияла громадная воронка в 3 арш[ина] шир[иной] и 2 глуб[иной]. Нас спасло то, что была толстая стена, которая хотя сломалась и стала углом, но все же спасла нас. В общем, мы остались целыми и невредимыми только по милости Бога.

Пассивный участок, а потери за 9 дней 7 убитых и 8 раненых, а остальные большая часть контужена и больна, вот что сделал со 2-й р[отой] этот уч[асто]к.

И вечером по моей просьбе рота ушла в резерв, и остальные 3 дня достояли здесь.

17 ноября (4 ноября). В переходах всегда идешь впереди роты, за санитарами 1-й роты, каждый раз спрашиваю у них: «А куда вы дели Латынина?» – они горько молчат. Это был здоровый мужчина 34 л. с громадной бородой и простодушный, который мне очень любил рассказывать свои похождения и пр. и вообще питал ко мне какую-то симпатию. Он – санитар, во время боя много принес пользы. Но погиб ни за грош, именно ни за грош. 3 окт[ября] его завалило землей, и вырыли через 2 часа, но он уже был мертв. Страшно жаль его, такой симпатичный старик.

<…>

21 ноября (8 ноября). Все дни у нас шли усиленные занятия, уборка плаца, репетиции, подшивали красные петлицы и пр., все это приготовлялось к полковому празднику, который наконец наступил. В 9 час. ут[ра]полк в резервном порядке, на специально приготовленном плацу, стоял в ожидании ком[анди]ра корпуса, но вскоре было объявлено, что ком[анди]р корпуса не будет, да это и лучше. В 11 час. приехал нач[альни] к дивизии г[енерал]-м[айор] Шильдбах³. Был молебен и пр. и церемониальный марш, раздавали Георгиевские медали. Нач[альни]к див[изии] сказал, «что полк представился в высшей степени блестяще, нельзя верить, что полк только что из окопов, его можно поставить наряду с действительными полками и др.». Нужно сказать, что правда полк показал себя хорошо. Блестящая походная форма и пр., все имело и содействовало общему успеху. В 12 час. дня был наш долгожданный обед.

Когда я вошел во вновь выстроенное собрание, я был поражен убранством и яствами, поставленными на стол. Громадное помещение, стены завешены палатками и обиты елочными ветками, посреди висели люстры, сделанные из штыков, а у главного стола было сделано из веток 405, для оркестра была сделана отдельная комната и для кухни. В собрании уже были нач[альни]к дивизии и гости, мы стали размещаться, офицеры I бат[альона] сели вместе во главе с ком[андиро]м батальона подпор[учиком] Машковым, который, к сожалению, скоро напился до положения риз и хотел идти на середину собрания говорить речь, но шныряющий по собранию «Парамоныч» его живо подхватил под мышки и вывел в прихожую. За ними полез сидевший с ними прапорщ[ик] Попов, тоже – пьяный, и оба принялись скандалить и т. д.

В собрании гремела музыка, и под вечер подвыпившие офицеры пустились в пляс. Тосты следовали за тостами, за кого только не пили, даже за «честных» сестер милосердия и т. п.

Нач[альни]ка дивизии качали более 10 раз, ком[анди]ра полка тоже, даже чуть ему голову о потолок… В общем, все чувствовали себя хорошо. <…>

28 ноября (15 ноября). Все роты полка собрались около штаба дивизии в поле на газовый опыт, а вчера вечером приехал производить опыты профессор. Вырыли окоп, ввели туда лошадь с намоченной торбой, впереди окопа на бруствере разложили костры, а еще впереди поставили деревянную клетку с собакой, осужденной на смерть. Перед клеткой лежали правильно уложенные баллоны с газом. За окопом были по ветру поставлены шесты. Зажгли костры и дымовые шашки, открыли краны баллонов, раздалось шипение, и густая белая масса, подни маясь над дымом, предварительно пройдя через клетку с собакой, которая начала орать во всю глотку, стелясь по земле, поплыла по шестам дальше и дальше, все расплываясь в стороны. Впереди бежал без маски солдат, но пар скоро его настиг, и ему пришлось свернуть в сторону. Краны закрыли, газы рассеялись, мы увидели собаку с пеной у рта (признаки отравления), наполовину высунувшуюся из поломанной в бешенстве клетки. Ее выпустили, она, пошатываясь, пошла в поле. Лошадь благодаря торбе осталась цела, хоть ей и так пора уже бы дохнуть, а иначе бы она и на опыт не попала бы. Пустили слабую струю газа, и весь полк пришел и «понюхал» запах газа, и все в масках прошли в нем. Почему-то ужасно хотелось в самой середине сорвать маску… Все-таки скверная вещь – газы. Я немного вдохнул в себя, и как будто какие задушающие куски пошли через мое горло, я поспешил выбежать из середины газа. Все блестящее позеленело: погоны, пуговицы и т. д.

29 ноября (16 ноября). «До яичницы»

Смешное заглавие придумали любители «21». Когда кончался ужин в собрании, все понемногу расходились, а оставшиеся «любители» садились за стол и начинали «дуться». Начинают играть чел. 10–15, а к 3 час. остаются чел. 5–7, и «не выдержавшие» «жаркого боя» уходят.

А «закаленные» в боях до яичницы продолжают игру. Они уже привычные люди, и их ко сну не клонит. Они бодро держат себя. Частенько раздается «Кепа»! Здорово любил проигрывать п… Р., который после порядочного проигрыша ложился на стол и начинал выть волком. «Акционерное общество действует» – это проигравшиеся игроки суют друг другу по трешке или пятерке и таким образом влачат свое существование. Часов в 6 утра кончается «сеанс» апофеозом – яичницей. Хозяин собрания подпор[учик] Якунин угощал яичницей и чаем, после чего игроки, «усталые и измученные после горячего боя», отправлялись по домам и заваливались спать до вечера, чтобы, придя в собрание на ужин, вновь начинать «горячий бой». И так почти каждый день.

5 декабря (22 ноября). Сегодня нам предстоит идти на позиции. Последние дни почему-то мало отпускали сахара и приболтки к супу: картошки, муки, круп и пр. Сегодня на ужин солдатам дали «воду с мукой». <…>

Вскоре рота за ротой мы потянулись на позицию. Отъехав в сторону, я горлом напоролся на колючую проволоку, ободрал кожу. Слава Богу, обошлось благополучно, могло быть и хуже. Дороги были хорошие, был небольшой морозец. <…>

Наш батальон встал в полковом резерве. До прот[ивни]ка 2 версты.

9 декабря (26 ноября). Недолго простояли мы в резерве, да и то каждый день ходили ночью на работы, хоть и неохота было, но ничего не попишешь. Как-то на днях принес Чавычало свою скрипку, вышли мы наверх и давай плясать, я тоже схватился с Ткаченком (вестовой) польку. Ильтубский спел и сыграл свои песни «Алена бакче малмала, чичка огарэна лалмалэ», мы до упаду хохотали, уж больно комично. Было весело, но нужно было идти на работу, и вот под марш на скрипке Чавычалы мы тронулись в путь и так быстро отработали, что в 11 час. веч[ера] уже посиживали по своим блиндажам и распивали чай. При желании всегда можно скоро кончить работу, только скоро туда идти, а уж оттуда солдаты не отстанут, а уж если я зашагаю впереди, то только успевай.

Еще на полковом отдыхе ко мне прибежал Зуер (вестовой) и говорит: Чавычало (конюх) скрипку принес. Я вышел, гляжу, действительно, самодельная скрипка, струны из телефонного провода и смычок из волоса. «Тьфу ты, проклятая, – говорит Чавычало, – не могу отыскать белой лошади, отрезать кусочек хвоста на смычок, даже канифоль есть – кусочек ладана». Невольно начнешь смеяться, услышав о таких примитивных устройствах скрипки. Он начинает наигрывать что-то веселенькое, кругом собирается толпа солдат. «Ну, барыню», – кричат из 2 роты, и Чавычало начинает ловко выделывать барыню, смотря с какой-то загадочной физиономией в совершенно противоположную сторону, а в это время в образовавшемся уже кругу отчеканивали «русского», а насчет скрипки и поспешившего на место пляски бубниста сыпались разные остроты и колкости. Пообещали достать ему хороших струн и канифоль.

Часов в 10 веч[ера] мы были уже у ком[анди]ра 6 роты для смены, пока рота сменялась, я узнал, что живут сравнительно мирно и друг друга не стреляют, это хорошо, а то бы житья не было, ведь всего 70 шаг. до «его» окопов, только разделяет Стоход да 2 ряда рогаток, которые можно свободно перетащить, перевязав за балки, в свою сторону.

На следующий день днем я, придя из своего блиндажа, который был за 500–600 ш. от роты, поразился близостью окопов против. Австро-германцы свободно расхаживали поверху, будто бы нас и нет. Я было схватился за винтовку, но потом раздумал, увидя, что и наши солдаты так же свободно шатаются, как и они. Я воспользовался мнимым перемирием и залез в секрет с биноклем, отлично осмотрел их уч[асто]к и начал снимать схему их уч[аст]ка, но в это время появился против меня какой-то герман. Я думал, будет стрелять, а он, оказывается, занимался тем же, чем и я, и мы, не обращая внимания друг на друга, продолжали свое дело. До того хорошо видно, что даже видно, что делается у них в окопах, вот дневальный ходит из угла в угол по окопу, вернее, марширует от мороза, и наши уже давай ему подсчитывать: «Ать! Два!» Я просидел на посту до самого света для того, чтобы увидеть, где их посты и заставы, и нашел, и затем свободно, размахивая тросточкой, пошел вдоль заграждения в окоп, и ни одной пули… Мы забыли про существование ходов сообщения, дули прямо поверху, но раз над нами запели тяжелые, пришлось искать свои места.

Сегодня видел «его» офицеров, они что-то рассуждали наверху, я высунулся из окопа с биноклем, они увидели и поспешили убраться. Наведешь бинокль и видишь улыбающуюся рожу, что-то говорящую и машущую рукой.

11 декабря (28 ноября). Вчера вечером получил бумажку для пропуска для переговоров с немцами наших чехов-разведчиков. В 8 час. утра я, придя на правый фланг, увидал облокотившихся на бруствер разведчиков, уже кричавших герману, они отвечали. Через ½ часа в «его» окопах было полно, все глазели, наши разведчики пошли к Стоходу, от них отделились 4 немца, один без винтовки пошел к реке. Наши дали ему хлеба, сахара, а он табаку, рому. Наши уже заметили, какого он полка и т. д.

Конечно, и наши глазели тоже вовсю, и если бы провести пулеметом по его или нашему брустверу, то больше половины бы легло.

К обеду все рожи уже исчезли, только наблюдатели да интересующиеся прот[ивнико]м солдаты время от времени высовывались, чтобы получше рассмотреть, что ему надо.

Солдаты, как бы испытывая его, изнахалились до того, что оправляться вздумали некоторые около заграждения, средь бела дня.

12 декабря (29 ноября). Сегодня опять час. в 8 утра наши чехи-разведчики начинали с нами разговор. Вот они уже опять сошлись у речки. На этот раз уже австро-германцев набралось чел[овек] 30, они так и забегали из окопов к речке и обратно, когда наши начали давать им хлеба и сахара, а они тащили сигар, рому, табаку и пр. Недаром вчера с поста кричали: «Пак! Приходи завтра, дадим рому, сегодня получили!» Как они набрасываются на хлеб – ужас, наверное, мало дают, они говорят, что по ½ ф[унта] на человека. Так по несколько человек и налетают на хлеб. Одеты плохо, по-летнему, жмутся от холода. Я за всей этой картиной наблюдал почти у заграждений, вдруг получаю от подпор[учика] Кобелева записку: сейчас же прекратить сходы, иначе буду стрелять залпами. Я, конечно, быстро успокоил его горячность, он вообще слишком горячий, но без толку.

Исполнив свою миссию, разведчики ушли, предлагая мне рому и коньяку, но я отказался от всего немецкого. А австрийцы стоят толпой на берегу и так жалобно смотрят на нас, я им кричу: «Ком хэр», но перейти речку нельзя, сзади свои пулеметы и нач[альст]во. А уже нашему солдату только дай волю, они уже сами хотят нести хлеб, но я строго-настрого запретил всё.

Однажды вечером нам принесли прокламации для передачи их немцам (на немецком и французском языках). Хотели передать утром, но их дневальный закричал: «Пак! Нельзя, офицеры». А вечером подползали к реке и звали. На следующий день все-таки передали завернутыми в кальсоны и с хлебом. В следующие дни они уже не так звали нас, наверное, офицеры прочитали прокламации и запретили сходки.

А ночью они бросили румын[ские] бомбы себе назад, наверное, чтобы не рассердить нас, а бомбы приказано бросать. В общем, стоять было хорошо, только какая-то винтовка с соседнего уч[аст]ка усиленно брала на мушку людей нашего уч[аст]ка. Раз под аккомпанемент Чавычалы мы принялись наверху танцевать, вдруг пуля… фють!!! Мигом мы очутились в окопах. Ну, думаю, мерзавцы, попадет и вам, взял винтовку и пустил 4 пули в 5 чел[овек], болтавшихся наверху. Со 2-й пули уже стали убираться в окопы, из 4-х один – последний усиленно нырнул носом в окоп, думаю, подранил. А «он» до того пристрелялся и бил чуть нам не в дверь.

Сдал роту старому офицеру полка подпор[учику] Панкратову, молодому и симпатич[ному] человеку.

Был на том месте, где нас завалило миной, и следа от блиндажа не осталось, только дыра да воронка.

Раз вытащили мы гармонь, да и давай наигрывать и плясать днем в 1-й линии, а «герман» высунулся и слушает.

19 декабря (6 декабря). Ночью наша рота сменилась и пошла в прежний резерв. Пришли на прежнее место, но блиндаж оказался для 3-х мал, а я, не желая вытурять пр[апорщика] Александрова как самого младшего, нашел себе другой, солдатский, кое-как переспал ночь, а на следующий день только принялись устраивать блиндаж и доставать дров, которых было чрезвычайно трудно отыскать, т. к. леса не было, дров не подвозили, но стояли халупы, которые было строго запрещено разбирать на дрова, – оставалось одно: растаскивать халупы, не мерзнуть же. И вот, очнувшись, стерегший 2 халупы полицейский с ужасом замечает, что обеих халуп нет, они уже весело потрескивают во всех ротах и командах. Вызывает адъютант к телефону— узнаю, что назначен вр[еменным] ком[андиро]м 11 роты, жаль на время расставаться с ротой. Через несколько минут я с вест[овым] Ткаченко шагал в 11 роту, которая стояла в резерве за 2 бат[альоном].

26 декабря (13 декабря). Понять не могу, что такое со мной, откуда у меня появилась такая смертельная тоска и грусть… это прямо ужасное положение, я уже на другой день хотел просить о переводе во 2-ю роту, вот что значит привязаться к людям. Некуда от тоски деться, никуда не убежишь от нее. Вчера было у «герман» Рождество, и наши усиленно бросали ему гостинцы, рождественские подарки, – снаряды, да еще удушливые, поздравляли с праздничком.

В штабе полка было объявлено, что наш полк переходит на новую позицию левее к кол. Ворончик и Юльяновка.

Поехали мы туда днем на лошадях. Я страшно не хотел ехать, очень плохо себя чувствовал и был флюс, но все же поехал.

Штаб полка устроен комфортабельно в барской усадьбе, шикарный дом, столы, стулья, кровати, диваны и пр.

Участок скверный из скверных, весь на болоте, окопы одна стенка, которую пуля прошибает, где угодит, в блиндажах вода, сверху капает, кругом болото непроходимое. Прийти туда возможно только по гати, сошел с гати – пропал… До штаба 3 версты, до резерва 2 версты.

Прямо на погибель полк – голыми руками, если захотят, задерут. Участки большие, людей мало, заграждений почти нет, в окопах вода, даже невозможно стоять. Здесь артиллерийской подготовки не надо, а лишь провести пулеметом и иди, назад не удерешь… и, в общем, смерть во всех случаях.

Было уже совершенно темно, когда мы приехали в штаб полка, я остался у Якунина, напился чая и стал ждать роту. Чувствовал себя прескверно, товарищи заметили, посоветовали ехать в лазарет. Поручик Кондратюк тоже расстроился желудком и пр., над ним все начали надсмехаться, он, конечно, поднял ругню. Докладывает ком[анди]ру полка, что он болен и я, нельзя ли нам уехать в лазарет. Полк[овник] разрешил, и вот мы с Кондр[атюком] кое-как отыскали фуру и потащились в околоток. <…> Я отчасти не хотел ехать, как-то было совестно без серьезной болезни удирать.

Эх! Каково же ехать тяжелораненым по такой дороге и в такой «санитарной» линейке, здесь больной еле выдержит. Линейки, как бронированные, ни одна перекладина не треснула, хотя он нас 2 раза вывалил – без рессор, – в общем, ничего общего санитарного в них нет, разве только красный крест, красующийся с боков.

В околотке попили чая у врача и отправились дальше. <…>

Дотащились до 1-102 див[изии] лазарета. <…> Лазарет помещался в халупе – со всех сторон продуваемой ветром – в бывшей жидовской корчме в дер. Кроватки. Всего 12 вер. от передовой линии, но все же спокойнее, чем там. А вчера был как раз переход на ту Богом проклятую позицию. В общем, я словчился. Лазарет устроен хорошо. Масса блиндажей. Церковь, библиотека, театр и пр. <…>

6 января (24 декабря). Вот уже и Рождество Христово. Как жаль, что приходится встречать его здесь – в лазарете, а не дома. А погода, т. е. ночь, дивная, луна сияет, но почему-то, глядя на эту сияющую луну, я всегда вспоминаю Марусю Шумилову, неужели действительно я ее полюбил и так сильно, что вспоминаю каждый Божий день. Что меня к ней так привлекает? Что меня так влечет к ней? Как только выйду в лунную ночь на улицу и взгляну на луну, обливающую мир земной своим белым светом, мигом вспоминаю наши свидания в Михайловке, наши прогулки ночью по степи – те жаркие и страстные поцелуи. Но я ее так любил, так жаждал увидеть ее… и никогда не допускал мысли о том, чтобы перейти дальше поцелуя и объятий, ведь она такая славная, такая доверчивая и отвечает теми же чувствами по отношению ко мне.

Раз как-то мы разговорились о женитьбах, и я пришел к заключению, что лучше жениться раньше, нежели испытаешь скверные стороны жизни. Я думаю, что Маруся отдала бы свою жизнь мне, так же, как и я ей свою. А что за жизнь, когда человек, прожив годов 30 на белом свете, вздумает жениться – он уже не тот, которому суждено создавать новое поколение. Ведь прожить 30 лет в 20-м веке – это просуществовать более половины своей жизни. А у нас говорят: «Поживу как следует годов 25–27 и женюсь», да, но, прожив 27 лет, он уже никуда не годен.

Правда, женившись 19–21 лет, будет масса жизненных соблазнов, но ведь под боком супруга, которая, я думаю, будет стеречь каждый шаг своего молоденького муженька.

Выйдя и в эту тожественную рождественскую лунную ночь на улицу, я вспомнил о ней. Вспомнил мою славную и дорогую мамочку, единственную женщину, которая так заботится обо мне, которой действительно нужна моя жизнь, ведь легко сказать: мать и сын, а что скроется в этих двух словах, какие чувства, стремления… О Боже мой: если бы дожить до конца этой ужасной гибели людей и порадовать мою славную мамочку чем-нибудь. Иной раз я бы с удовольствием пошел на разведку или куда-нибудь в опасное место, но всегда меня сопровождает вопрос: «А мама?» Ведь мне самому не дорога моя жизнь, а я боюсь, что будет с мамой, если она узнает, что я убит… она уже немолода, видала немало горя, и Господь знает, что может случиться. А я ее так люблю, так уважаю, что невольно бережешь свое существование.

Чего я только не передумал в эту тихую ночь, идя по кол. Кроватки по тихой улице. Всякие картины себе представлял: наверное, мама сидит сейчас дома, ведь она, бедная, больна, и думает о нас – ее семье, ей то-то несладко.

Наверное, удастся скоро попасть в отпуск, тогда увижу всех…

7 января (25 декабря). Сегодня Р. Хр., но что значит этот Великий праздник здесь, в действующей] армии, такой же будний день, как и другие. В России другое дело, там является и праздничное настроение, и чувство.

Вдали орудия громыхают так же, как и в предыдущие дни.

Только кроватские девчата принарядились и разгуливают по деревне.

Карты, карты, как много в вас зла, которое часто переходит в безумие и даже далее…

9 января (27 декабря). По нашей просьбе перед доктором я с прапорщиком] Гадиным – вполне здоровые, остались провести Р. Хр. в лазарете. Прибыл сюда еще пр[апорщик] Новиков, они трое любители преферанса, а я один оставался. Не вытерпел, от скуки я сегодня уехал в полк.

Полк стоял на позиции, от кол. Юльяновка до бол. Подболотье, на той ужасной и скверной позиции, от которой мне удалось удрать.

До штаба дивизии 102-го доехал на подводе, а здесь, наигравшись досыта на раздобытом где-то пианино, я с ординарцем поскакали верхом в штаб полка. Штаб полка помещался там же, где и раньше, в барском дворе. Назначен опять вр[еменным] ком[андиром] 2 р[оты]. Остался ночевать здесь. С Парамонычем сходили в баню – здесь раньше была, вероятно, мельница или завод, в общем, виден какой-то механизм. Баня устроена хорошо, и мы помылись на славу. Только белья у меня не было, пришлось надеть солдатское. Напившись чая, я с Парамонычем расположились на одной кровати, и, хотя перекладина кровати сильно давила мне бок, я скоро заснул. Спал неважно.

10 января (28 декабря). Напившись чая и облачившись в шинель и пояс с револьвером, я пошел в роту. Там, насколько я заметил, солдаты были довольны моим возвращением, особенно вестовые. Рота стояла во 2-й линии. А на позиции стоит лишь всего батальон – на такой громаднейший уч[асто] к. Недаром у нас говорят, что этот бат[альон] на «съедение», и действительно так. <…>

13 января (31 декабря). Итак, наконец-то наш полк в резерве, но этот резерв, пожалуй, еще хуже позиции – 5 рот стоят на позиции, а остальных каждый день на работу. Ах уж эти работы! Они еще более утомляют человека, чем стояние на позиции. Иногда еще и поужинать не дадут, а уже ступай и работай. Дадут урок: по 3 бревна или 6 жердей отнести из леса на передовую линию. А то засыпай бруствер, когда земля промерзла на 3/4 аршина, кирки ломаются одна за другой, лопаты тоже, а работай, «хоть зубами копай, а сделай», как говорит ком[анди]р полка, и солдаты долбят, долбят закоченевшую землю. Или еще: вырубить впереди заграждений для лучшего обстрела мелкий кустарник и камыш. Работали почти одними лопатами и руками – болото хотя и подмерзло, но проваливаются, и солдаты то и дело вываливаются из виду. Но все же вырубили 250-х в длину и от 50 до 80-х в глубину.

Эх! Трудно теперь работать. Сколько труда зря пропадает.

К нам назначен новый ком[анди]р бат[альона] ротмистр Кавальдин – глубоко верующий, чуть даже не фанатик. Уже седой – 55 лет. И заставляющий своих подчиненных так же верить в Бога, как и он. Соберет вокруг себя солдат и говорит проповеди, которые вполне подошли бы к хорошему собору. Он говорит: «Я, дорогие братцы, не требую от вас ничего, кроме того, что требует от меня Царь Небесный, Царь Земной и начальство. Я ваш ком[анди]р бат[альона] – и отвечаю за вас перед Богом и Царем. Не ругайтесь, братцы! Грешно! Пойте молитвы, молитесь Богу. Когда вы ругаетесь по-матерски, вы оскорбляете Бога, Божью Матерь, Мать-Россию и Мать, которая тебя родила» и т. д. Очень любил, чтобы прибавляли ко всему: «Слава Богу». А если входишь в блиндаж, снимай шапку, а то задаст перцу. Солдат призывает к себе – раздает Евангелие, иконки, крестики, молитвы и т. п., и офицерам то же самое.

«Вот, – говорит, – вам сладенькое, но не думайте, что для тела, нет – для души». Достал большие иконы, построили часовню, и утром и вечером весь батальон поет молитвы. Когда он заходит в один блиндаж, в другом уже и иконки расставлены, и молитвы поют, и читают, он, конечно, остается доволен.

Но раз он заметил, что к его приходу все подстроено, и здорово выругал ротного, конечно, проповедным языком. В походе идет впереди с иконой, а перед походом всегда молебен. «Снаряды, – говорит он, – поют о грехах ваших». Иногда любит покричать, но сам потом говорит: «Я вижу, что вы на меня сердитесь» и т. п.

Вообще симпатичный старичок.

<…>

1917

14 января (1 января). Вот уже и Новый год, год, наверное, как все говорят, последний войны. Дал бы Бог скорей кончить эту войну.

Новый год встречали в собрании, но невесело прошла эта встреча, вина не было, а главное, не было барышень, которые могли бы развеселить нашу новогоднюю встречу. Кричали «ура!», пели гимн и т. д., но все это было как-то сухо. <…>

16 января (3 января). После обеда наша (2-я) рота сменила резервную 1-ю роту. <…>

Позиция в густом лесу, основная линия на опушке леса, впереди непроходимое болото, хотя теперь проходимое ввиду того, что сильные морозы, и оно замерзло, и наши и его разведчики путаются по ночам там. Окопы наносные, вообще позиция устроена пока неважно. Резервная рота стоит за 1500 шаг. в тылу. Тут большие бараки – блиндажи, масса пустых блиндажей, которые содержатся в чистоте. Везде проделали дорожки, усыпаны песком и обсажены елками. Масса снегу. И холодок порядочный. Рота выставляет заставу на левом фланге полкового уч[аст]ка, правда, там прочные заграждения, но по болоту идет прорыв, иногда идешь поверять заставу, а сам косишься в кусты за заграждения и думаешь: «Того и гляди, дадут залп, и пропадешь ни за грош», а рука уже лежит на револьвере, остается только нажать спусковой крючок.

<…>

Как оригинально выходит: нам запрещено вырубать лес на дрова, а «герман» с каждым снарядом прибавляет нам бесплатных дров, разбивая деревья. <…>

А ночи темные-темные, наверное, по ночам здесь в мирное время и человек не ходил, а теперь масса людей. До заставы идти версты

полторы, и по правде скажу, что один я не пошел бы по лесу на заставу. Жуть какая-то берет.

В общем, стоять на этом уч[аст]ке было довольно спокойно.

26 января (13 января). Весь этот промежуток времени рота ходила ночью и днем на работы – работы бывали и скверные, и хорошие, но, в общем, ходить на работы не дай Бог. Солдаты очень утомляются. Как ни говорить, все-таки <…> надо на позиции, силы стало вдвойне меньше, да еще иногда погонят, не поужинавши. Солдаты тихо ропщут, но ведь и мы такие же маленькие люди, чтобы хоть чем-нибудь помочь им.

<…>

Позиция на опушке леса – впереди болото, до прот[ивни] ка 1000-х – 3000-х. Окопы скверные – наносные. Почему-то раньше их не сделали, а зимой, когда земля на аршин промерзла, вздумали их укреплять. Кирки, мотыги, лопаты, топоры в невероятном количестве ломаются – работа плохо подвигается, особенно в темные ночи, но надо продолжать работу. «Хоть зубами грызите, а делайте…» – говорит ком[анди]р полка. И мы работаем до рассвета.

<…>

Каждый день «он» бьет сюда шрапнелью и на удар – легкими, это ужасно противно. Вечером сыпет, как героям, разрывными пулями, они с небольшим огоньком и с треском рвутся о деревья.

28 января (15 января). Наблюдатели заметили вблизи прот[ивни] ка плакаты. Вечером два охотника, причем один из них в моей простыне, за неимением холстов, отправились за ними. Через два часа эти прокламации были у нас. Их было 4 пучка, в каждом: 1) Солдатская песня «Три деревни, два села, восемь девок, один я» и т. п., потом говорят об измене, о том, чтобы мы сдавались, и пр. грязные слова; 2) Приказ по Австрийской армии и 3) Речь канцлера. Вообще, эти прокламации – лишняя трата бумаги, кто захочет удрать, тот и без прокламации удерет, а кто не хочет, того и калачом не заманишь.

<…>

Высчитывали очередь в отпуск, но он еще далек от меня. Уехал в отпуск пор[учик] Васильев, недавно только приехал, поправившись от какой-то сказочной болезни – внезапной болезни перед боем, и вдруг теперь в отпуск… это низко, не по-офицерски – задерживать очередь офиц[еров], так долго жаждущих отпуска. Не ожидал.

31 января (18 января). <…>

Наш бат[альон] ушел в резерв. Я ввиду миниатюрности общего блиндажа поместился отдельно. Блиндаж хороший, но внизу хлябает вода, стенки покрылись плесенью, но я остался в нем жить – тихо, один, сижу себе и пишу дневник, никто не помешает. Обедаю иногда в собрании, но хожу туда только потому, что там музыка, хочется послушать какую-нибудь задушевную вещичку, если бы не было оркестра, я бы не ходил. Захожу к Парамонычу, нашему коменданту и хозяину собрания, – славный человек, из учителей, любит музыку, на этом мы и сошлись. Все мечтает о том, как кончится война, купит скрипку и будет заниматься. Захожу и к пор[учику] Рыжному – нач[альник] ком[ан] ды пеших разведчиков, тоже любит музыку, накупил нот, гитару, сольфеджей и теперь все сидит дома и распевает.

10 февраля (28 января). Сегодня наш полк опять встал на позицию. <…> Прислали пополнение – старики 35-38-летние, некоторые похожи на солдат, а некоторые, несмотря на свой солидный возраст, прямо сопляки, трусье! Старые солдаты расходятся по разным командам, как штурмовая, саперная, в сапожники, маляры, мастера, колодезники и пр., и, конечно, все стараются удрать и остаются самые плохие. Не знаю, к чему такое дробление роты?

<…>

14–16 февраля (1–3 февраля). До чего я ждал отпуска, это прямо ужасно… <…> К отъезду я уже совсем приготовился, но сегодня вечером беру трубку телефона и слушаю. Предлагают отпуск или командировку в авиацион[ные] наблюдатели. После некоторого колебания я отказался от отпуска. Жаль было его, но та служба лучше. Только когда нас потребуют? Отпуски закрыты до 14-го февр[аля].

<17 февраля (4 февраля), 18 февраля (5 февраля)>

23 февраля (10 февраля). Утром произошел несчастный случай, один старый солдат 35 л. взял бомб, зарядил и спустил оба предохранителя, испугался и бросил их около себя, его-то мало задело, но одного тяжело ранило и 2-х легко. Вообще во всех полках массы случаев ранений своими гранатами. Миллионы раз говорили солдатам о необходимости осторожного обращения с запалами и бомбами, и, несмотря на это, все-таки продолжаются несчастные случаи. Ком[анди]р полка настаивает, чтобы суд присудил одного из таких, которые ранят себя нарочно, к смертной казни, чтобы подействовать на других, но суду каждого в отдельности жаль.

<…>

26 февраля (13 февраля). Приехал шт[абс]-кап[итан] Дедученко. <…> На вид это мрачный и угрюмый чел[овек], но и веселый временами.

Часто напускает на себя с излишком вид грозного нач[альни]ка. Ужасно боится снарядов и немцев. Спит даже в сапогах. Почему-то носит Владимира 4 ст., когда в послужном списке не значится. В общем, чел[овек] хороший. Может быть, боязнь снарядов объясняется тем, что он 2 раза контужен и 1 р[аз] ранен. При каждом удобном случае, как перед боями и пр. опасностями, утекает из полка под видом болезни…

13 марта (28 февраля). Все эти дни мы по очереди дежурили побатальонно] у телефона, по приказанию Дедученки. На фронте все благополучно, изредка какая-нибудь перепалка.

Частенько я изводил пор[учика] Лозко, возьму трубку и начну подражать Дедученке, а Лозко знает, что он им недоволен, и начинает трусить, я на него кричу, а потом скажу: «Ну а в общем, поверочка!» Ох! Он тогда меня давай ругать, а я трубку брошу.

<…>

<15 марта (2 марта) >

16 марта (3 марта). Вечером мы были вызваны в собрание. Приехал нач[альни]к дивизии. Мы все думали, что предстоит наступление. Н[ачальни]к див[изии], взволнованный, нам заявил, что в Петрограде революция и в России переворот государственного строя. Учреждено ответственное министерство во главе с председателем Государственной думы М. Родзянко⁴. На нас произвело это известие радостное впечатление, какое-то новое чувство запало в душу, так и вести войну легче. По крайней мере, не будет измены, и война до полной победы.

17 марта (4 марта). Говорят, что В[еликий] К[нязь] Николай Николаевич⁵ стал опять Верховн[ым] главнокомандующим] и что Государь отрекся от престола. Часа в 3 дня полк построили в поле, и ком[анди]р полка прочитал Манифест об отречении Государя от престола с наследником в пользу брата Мих[аила] Александровича]⁶ и приказ Ник[олая] Николаевича – «повиноваться нач[альника]м, вести себя спокойно и ждать новых распоряжений». И еще раз повторялось, что войну во что бы то ни стало довести до победного конца. На меня это ужасно подействовало. Император отказался от престола, ведь это что-нибудь да значит. Учреждено Временное правительство, т. к. в своем Манифесте В[еликий] К[нязь] Мих[аил] Александрович хочет, если нужен будет Царь, то пусть его выберет весь народ, а пока он тоже отказывается от престола. Да! Величайшее событие мы сейчас переживаем. Но это, очевидно, все к лучшему.

18–22 марта (5–9 марта). С каждым днем мы узнаем все больше и больше. Нам читают приказы уже Вр[еменного] правительства, которое просит спокойно все переждать, не волноваться. Из газет узнаем, что при помощи войск в Петрограде произошла революция и образовано Вр[еменное] правительство из членов Государственной] думы с председателем кн. Львовым⁷. Пишут об арестах прежних министров, раскрываются тайны Романовского дома, отношения Государыни⁸ к стране, Вильгельму⁹ и Распутину¹⁰. Боже! Какие ужасы! Государя в газетах разносят ужасно. Государыню арестовали. К Государю приехали депутаты и заявили о революции, о перешедших на сторону революц[ии] войсках и пр., он по их предложению решил отказаться от престола. Говорят, он хотел открыть Минский фронт, для того чтобы немцы усмирили восставших. Всеми армиями признано Временное] правительство.

23 марта (10 марта). Пишут об упразднении полиции, жандармов и учреждении милиций. По всем городам революционер[ские] движения, везде признано новое Правительство. Освобождены политические. Арестовали Государя, арестовали того человека, перед которым все раньше трепетали и которого теперь срамят и на которого теперь почти не обращают внимания. Его отправили в Царское Село. Пишут, что дети его больны. Татьяна¹¹ или сама отравилась, или ее отравили. В случае попытки Государыни защищаться обещали тяжелой артиллерией] разнести Александровский дворец со всеми обитателями. Ген[ерал] Иванов¹² с эшелоном Георг[невских] кавалеров пытался отстоять трон, но и его арестовали.

Торжество по Руси великое! Свободная Россия!!! Как это приятно!!!

Всюду митинги, собрания, обсуждения.

24 марта (11 марта). Весь этот перевороту нас, на позиции, прошел тихо, мирно. Только удивлялись солдаты, зачем Царь отказался от престола. «Ну, выгнал бы старых министров, Государыню, а сам бы остался», – говорили они. Вот до чего привыкли видеть над собой власть, без которой, они думают, им будет хуже. А в общем большинство понимает создавшееся положение и довольны происшедшим переворотом. Все свободные граждане!!! Как это хорошо! Никаких Превосходительств, Благородий уже не существует, не существует и обращения на «ты». Все офицеры обязаны называть на «вы» солдат, и не нижними чинами, а солдатами, а они обязаны называть «г[осподи]н генерал, полковник, прапорщ[ик]». На этой почве масса инцидентов, но комических. Придет солдат и первый раз назовет «г[осподи]н прапорщик», а второй «Ваше Благородие». Мы строго запрещаем называть нас благородиями, ведь остатки рабства. Чем они ниже нас? Ничем. Только та разница, что мы добились науки, а они по вине Старой Власти даже не научены грамоте, вероятно, они нарочно хотели, чтобы русский мужик был серым, непонимающим. Сколько было и раньше, и теперь жертв за свободу России. Теперь еще живые освобождены. Дезертиры сами являются к войск[овым] начальника]м для отправки на позиции. Солдатам разрешено быть где угодно, курить в присутствии оф[ицеров] и пр. Нам, молодым офицерам, ничего не стоит привыкнуть к новым порядкам, а вот каково старым оф[ицерам] со старым закалом… Ничего, и они привыкнут, только бы не вернулась старая деспотическая власть.

25 марта (12 марта). Часов в 10 ут[ра] полк построился на опушке леса, вышел полковой священник, и мы, подняв два пальца вверх, принесли присягу Временному правительству и Родине, безо всяких целований и пр., как было раньше.

Но вышла заминка с присяжными листами. Солдаты не хотели подписываться, хотели, чтобы лист был официальный с печатью, боялись, что он попадет в руки Старого Правительства или, когда все подпишутся, внизу ком[анди]р полка напишет: «Не желаем», в общем, много курьезов. Все говорят: «Как люди, а потом я распишусь», и пр. И вот каждый, ожидая, пока люди распишутся, не решался. В конце концов мы бросили и говорить по этому поводу.

Какой-то дурак, наверное, ду мая, что его кто боится или что свобода дает право писать что угодно, написал ком[анди]ру полка: «Г-н Шаматов! Убирайтесь из нашего полка! Иначе мы вас <…> перевешаем, как мух. Вы нас мучаете, гоняете то на работы, то на занятия. Наступать не пойдем, а пойдем на вас и перевешаем всех вас» и пр. Мы, конечно, долго смеялись. Ком[анди]р полка, собрав полк, объявил им это письмо. Говоря про себя, он растрогался, чуть не заплакал, жаль его. Солдаты были поражены письмом. Другое письмо было подброшено ком[анди] ру 10 роты. «Вы защищаете свои интересы, – писали там, – Вам неприятно, что Вас сравнили с нами, а нам неприятно 3 года воевать, знайте, мы наступать не пойдем и миру дождемся в этом лесу» и пр. Чрезвычайно глупое письмо, будто мы тут виноваты.

В[еликий] К[нязь] Николай Николаевич] устранен от должности Верх[овного] главнокомандующего как член дома Романовых, на его место назначен ген[ерал] Алексеев¹³.

26 марта (13 марта). В газетах только и видны собрания, митинги и пр. собрания, говорить-то говорили бы, да только побольше снарядов и патронов делали, а то все манифестации, торжественные похороны павших в революцию и пр., посмотрели бы, какие похороны здесь, как хоронят павших за ту же свободу России – закопают, где попало и как попало. Поменьше торжеств, побольше дела!

27–28 марта (14 марта). Вчера и сегодня наша 7-я рота говела, я вр[еменно] командую сей ротой. Я тоже исповедовался и причащался, все происходило в самоделанной церкви из плетней. Сделан алтарь, несколько икон, продаются свечи. Но все не то, что дома, нет той торжественности службы.

Привезли кинематограф, показывали картины, слишком малы, но все же они доставили нам и солдатам большое удовольствие.

За все время отдыха нас гоняли на работы и занятия, почему мы очень устали и рады были идти на позицию.

Однажды на занятиях мы в небе заметили белое пятнышко, это, наверное, немцы пустили шары с прокламациями.

Был в бане, баня ничего, вымылись хорошо. Идя назад, нам пришлось по колено в воде шагать по болоту, не особенно приятно после бани. На обратном пути заходили в штаб дивизии, я поиграл на пианино.

Заявил ком[анди]ру полка, что желаю ехать в отпуск и пр.

29 марта (16 марта). В 9 час. наш полк выступил из бивака на позицию. Эх! И паршиво же идти по грязи и воде, ноги промокают ужасно, а воды, воды! Откуда она только берется.

<…>

30 марта (17 марта). Позиция нельзя сказать, чтобы была хорошая, но, во всяком случае, стрельбы мало. До противника далеко, до 3 тыс. шагов местами. Впереди Стоход разлился, и получилось сплошное море, которое доходит до наших окопов – это хорошо, опасаться нападения уже нельзя, но зато скоро вода проникнет в окопы и блиндажи.

Пахнет весной, снег быстро сходит, солнце ярче светит и теплее. Кругом лес, природа, в общем, стоять хорошо.

1 апреля (19 марта). Погода становится все лучше и лучше. Снега уже не видно, теплынь, прямо приятно прогуляться по лесу.

Узнал, что разрешили отпуска, я позвонил к адъютанту, чтобы он доложил ком[анди]ру полка, что я хочу ехать в отпуск. Он доложил и объявил, что я еду. Я, конечно, остался почти равнодушен, т. к. когда ждал, то его не было, а когда не ждал, оказалось, еду.

2 апреля (20 марта). С нетерпением жду 21-го, когда мне будет урваться домой. С вечера начал писать письма, написал ровно дюжину. И никому, кроме Леши и Мих. Ник., не сообщил, что еду в отпуск.

3 апреля (21 марта). Вот уже и 21-е, сейчас 3 часа ночи, я дежурю, а товарищи офицеры спят. Приготовил белье и т. п., в общем, сборы коротки. Хочется спать, пожалуй, скоро лягу, невозможно перед отпуском до рассвета подежурить. Прочитал газеты, хорошего мало, и плохого тоже, в общем, к нам мало отношения имеют, мы и так знаем, что дает победа врага над нами и что дает наша победа. Да! Но, в общем, буду спать до отпуска…

Сноски

¹ Государь Император – Николай II Александрович (1868–1918), император Всероссийский (1894–1917), старший сын императора Александра III и императрицы Марии Федоровны. Отрекся от престола в ходе Февральской революции 1917 года. С марта 1917 г. вместе с семьей находился под арестом, в июле 1918 г. расстрелян большевиками в Екатеринбурге. Прославлен (вместе с женой и детьми) в лике святых Русской Православной Церковью как страстотерпец в 2000 г., ранее, в 1981 г., прославлен Русской Зарубежной Церковью как мученик.

² Гурко – Василий Иосифович Гурко (Ромейко-Гурко) (1864–1937), русский военный деятель, генерал от кавалерии. 14 августа 1916 г. Гурко назначен на должность командующего войсками Особой армии. После передачи армии в состав Юго-Западного фронта перед ней была поставлена задача нанесения удара на г. Ковель Волынской губернии.

³ Шильдбах – Константин Константинович Шильдбах (Литовцев) (1872–1939), русский военный деятель, генерал. С октября 1916 г. по апрель 1917 г. стоял во главе 102-й пехотной дивизии.

⁴ М. Родзянко – Михаил Владимирович Родзянко (1859–1924), политический деятель, один из лидеров партии октябристов. Председатель Государственной думы третьего и четвертого созывов. Один из лидеров Февральской революции 1917 г., в ходе которой возглавил Временный комитет Государственной думы.

⁵ Николай Николаевич – великий князь Николай Николаевич (Младший) (1856–1929), Верховный главнокомандующий всеми сухопутными и морскими силами Российской империи в начале Первой мировой войны (1914–1915) и в мартовские дни 1917 г.

⁶ Михаил Александрович – великий князь Михаил Александрович (1878–1918), младший брат Николая II; в его пользу Николай II отрекся от престола 2 марта 1917 г. Передал свои права Временному правительству. В марте 1918 г. по решению Совнаркома был отправлен в Пермь, в ночь с 12 на 13 июня 1918 г. убит большевиками.

⁷ Кн. Львов – князь Георгий Евгеньевич Львов (1861–1925), общественный и политический деятель. Во время Февральской революции – министр-председатель и министр внутренних дел первого Временного правительства.

⁸ Государыня – Александра Федоровна (урожденная принцесса Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессен-Дармштадтская) (1872–1918), российская императрица, супруга Николая II. Расстреляна с семьей и слугами в ночь с 16 на 17 июля 1918 г. Канонизирована в лике страстотерпцев.

⁹ Вильгельм – Вильгельм II (Фридрих Вильгельм Виктор Альберт Прусский) (1859–1941), последний германский император и прусский король (1888–1918), свергнут Ноябрьской революцией 1918 г.

¹⁰ Распутин – Григорий Ефимович Распутин (1869–1916), крестьянин села Покровское Тобольской губернии. Приобрел всемирную известность благодаря тому, что был другом семьи российского императора Николая II, который, как и все члены его семьи, считал Распутина святым старцем. Вокруг личности Распутина и влияния мифов о нем на судьбу Российской империи ведутся многочисленные споры.

¹¹ Татьяна – великая княжна Татьяна Николаевна (1897–1918), вторая дочь императора Николая II и императрицы Александры Федоровны. Расстреляна вместе со своей семьей и слугами в ночь с 16 на 17 июля 1918 г. Канонизирована в лике страстотерпцев.

¹² Генерал Иванов – Николай Иудович Иванов (1851–1919), русский военный деятель, генерал от артиллерии, генерал-адъютант.

¹³ Генерал Алексеев – Михаил Васильевич Алексеев (1857–1918), военачальник, генерал от инфантерии, генерал-адъютант. Во время Февральской революции 1917 г. выступил за отречение Николая II от престола и своими действиями способствовал принятию императором этого решения. Верховный главнокомандующий (апрель – май 1917 г.). Активный участник Белого движения в годы Гражданской войны в России.