Владимир Короленко

Владимир Галактионович Короленко (1853–1921) – писатель, журналист, публицист, общественный деятель. Автор знаменитой повести «Слепой музыкант».

В молодые годы Короленко участвовал в революционном народническом движении, подвергался репрессиям со стороны царского правительства, несколько лет провел в ссылках.

Литературную деятельность начал в 1879 г., всенародное признание пришло почти на десять лет позже, когда вышла его первая книга «Очерки и рассказы», в которую вошли сибирские новеллы, навеянные ссылкой в Сибирь. Наблюдения и философские обобщения, воспоминания о детстве, проведенном на Украине, послужили материалом для дальнейших работ писателя.

Короленко был известен и своей правозащитной деятельностью как в годы царской власти, так и в период Гражданской войны и советской власти. Он привлекал внимание общественности к самым острым, злободневным вопросам современности, публикуя статьи в различных печатных изданиях.

С 1900 г. до своей кончины писатель жил в Полтаве, где работал над большим автобиографическим произведением «История моего современника», которое должно было обобщить все, что он пережил. Произведение осталось незавершенным.

1916–1918. 62–64 года. Полтава

1916

Январь. Для начала своих отметок в этом году беру вырезку на желтой бумаге из «Волыни». Бумага самая плохая темно-желтая, оберточная. В Житомире «бумажный голод». И говорится о всяческих бедствиях— в Германии. Заглавие «„Simplicissimus“ о мире».

Последний номер «Simplicissimus»’a снова посвящен вопросам о мире. Как и в новогоднем выпуске, этот беспощадный к «королям Германии» журнал старается популяризировать идею необходимости мира. Теперь журнал уже не смеется, а плачет. Он рисует мальчика с веткой мира, стоящего перед густыми рядами войлочных заграждений и восклицающего со слезами:

– Я не могу пройти туда через это проклятое место!

Он рисует убогую деревенскую церковь, где на коленях молятся женщины – только одни женщины.

В Германии некому больше даже молиться!

На большой дороге кресты и могилы.

Путь к славе господ Германии.

Детям дарят вместо игрушек стаканы шрапнели, остатки оружия, – и мальчики становятся убийцами своих сверстников.

Щадите хоть будущее поколение, если не могли уберечь нынешнего!

«Радуйся, о мать, не имеющая детей: ты не будешь плакать!» – такова надпись на рисунке, изображающем момент получения рокового письма!

Теперь радость народов – в таких страданиях противников. Когда я был во Франции, в газете Эрве было напечатано письмо, взятое на убитом немце. Газета предпослала ему злорадно ироническое заглавие: «Lamentations de madame (имя рек)». Жена-немка пишет мужу, что все дорого, она не знает, как будет дальше, что дети недоедают, семье грозит нищета и у нее не хватает уже силы. Этот «вопль г-жи такой-то» в газете явился в трагической обстановке: муж бедной женщины убит. И для французов этот вопль – повод для радости. А для немцев повод для радости – такие же вопли француженок. И говорят о том, что война облагораживает.

<2 февраля (20 января) – 22 февраля (9 февраля)>

23 февраля (10 февраля). Мильтон в «Потерянном рае» (песнь 1-я) так изображает психологию битвы:

«…Они двигаются правильной фалангой по дорийскому напеву флейт и нежных гобоев. Такие звуки воодушевляли вооружавшихся в бою древних витязей высоким благороднейшим спокойствием и внушали не ярость, а обдуманное, непоколебимое мужество, предпочитавшее смерть позорному бегству или отступлению; но они не лишены были силы – торжественным согласием укрощать тревожные мысли, отгонять боязнь, сомнение, страх, печаль и муки от смертных и бессмертных» («Потерянный рай», поэма Джона Мильтона, перев. А. Зиновьева, Москва, 1819 г.).

Это дух военного рыцарства. Люди считали, что война – дело законное и прекрасное. Ее начало – на высотах, где восседают боги или богоподобные вожди. Во всяком случае – вне воли обыкновенных людей. Прекрасно нападать и прекрасно защищаться. Рыцарство состояло в признании законности и красоты в действиях обеих сторон. Это значило вообще – прекрасна война. Кажется, в битве при Креси сошлись французы и англичане. «Tirez messieurs les anglais», – галантно предложили французы (или наоборот). «Commencer vous, messieurs les frangais», – рипостируют враги. И это потому, что процесс войны для рыцарей не менее важен, чем результат. Прекрасное дело должно и вестись прекрасно с точки зрения своей эстетики и морали.

Прошло много веков. И вот в нашей нынешней войне нет ни капли рыцарства. Не только люди, охваченные пылом борьбы, но и писатели, и ученые, и поэты разных стран ведут себя по отношению к противникам совсем не по-рыцарски, а так, как себя вела рыцарская челядь, не понимавшая и тогда требований высшей воинской этики. Это, конечно, отвратительно, такое забвение достоинства и красоты поведения в век культуры, который с презрением смотрит на минувшие века варварства и варварских нравов.

Почему это?

Причин много, но одна из важных – глубоко психологическая. Это отрицание самого права войны. Рыцарь считал всякую драку прекрасной и о противнике спрашивал только: достоин ли он чести скрестить с ним оружие? И если противник храбр, он уважал его. И это уважение не мешало силе его руки. Оно внушало ему «не ярость, а обдуманное непоколебимое мужество». Он знал, что и его уважает противник, и тем более, чем сильнее он наносит удары. Конечно, это в тенденции. Грубая действительность часто отступала от идеального типа. Но ведь тогда и нравы были грубее. Теперь можно было бы думать, что рыцарское отношение к противнику станет общим правилом. На деле – иначе, и это можно понять. Война не считается прекрасной и нравственной. В массе душ и сердец существует уже разъедающее воинствующую цельность убеждение, что воевать – вообще преступно. Некоторые же думают даже, что едва ли не преступно даже защищаться. При таком условии человек ищет, и притом с отчаянной яростью, оправдания своего преступления в преступлении другого. «Начал не я…» «На меня напали». Оказывается, что все теперь напали друг на друга. Подготовляя еще дипломатически войну, всякое правительство заботится об обстановке, которая бы дала возможность представить противника зачинщиком, а себя – защитником мира. «На нас напали», – говорит даже Германия, заливая несчастную Бельгию огнем и кровью. «На нас напали», – говорит Австрия, готовясь то же сделать с Сербией. «Нет, вы напали на нас», – отвечают другие. «Мы даже еще не готовы…» Конечно, они были бы готовы только через 3–4 года, и тогда, быть может, они сочли бы «момент удобным» с своей стороны.

И народы еще дают себя уверить, что момент нападения – что-то очень существенное и важное, и все демоны срываются с цепей, и народы не хотят видеть, что все они одинаково правы или одинаково виновны в этой страшной трагедии. Каждый из них в отдельности совершает прекрасный подвиг перед Отечеством, считая, что другой является исключительным виновником перед человечеством.

«Хорошо. Мы покажем им силу наших мечей», – говорил вождь рыцарской страны и вел свои рати на соседа, не заботясь о том, что он зачинщик в деле, так как дело-то вообще законно и прекрасно. И он знал, что его противник имеет такое же «право войны». Теперь право войны уже отрицается для всех вообще. Остается вопрос: за кем остается необходимость, неизбежность, заменяющая право? И вот откуда стремление во что бы то ни стало оправдать себя злодейством другого. И вот отчего для немца даже бельгиец, на которого он напал «по необходимости», есть злодей, «стоящий вне законов войны». И вот отчего во время величайшей войны, какую видела история, культурная Европа не видит, в общем, военного рыцарства, а все признают у противников одно лишь злодейство. И вот отчего культурная Европа допускает столько истинного, ненужного, настоящего злодейства.

Умерло «право и закон войны»… И оттого она теперь общепризнанное преступление.

Иду по нашей улице к дому. Меня обгоняет извозчик с седоком. Седок оригинальный: мальчик в большой барашковой шапке военного образца и в грязно-серой шинели. Пояс с бляхой. Эполет нет, но форма, видимо, солдатская.

Извозчик останавливается у одного из соседних домов. Мальчик выходит, привычным движением военного человека откидывает полу шинели, вынимает кошелек и достает неудобные «марки».

Я из любопытства подхожу ближе и заговариваю:

– Откуда такой большой солдат?

– С германского фронта, – отвечает он тоном человека, который уже много раз слышал эти вопросы.

Лет? Лет ему тринадцать. На груди у него медаль и еще в петлице наискось лента, которая, кажется, означает, что он представлен к Георгию.

– Разведчик был. Вишь, медаль, – говорит извозчик, глядя с своих козел на маленького «героя»… В выражении его лица и в голосе какое-то недоумение. – Смелый, главное дело, отчаянный. И потом – малый. Пробежить, в ево и пуля не попадеть… Межи кустов, как все одно заяц.

Мальчик, держа во рту кошелек, разбирается в марках. Лицо у него детское, но уже с недетским выражением. К отзывам о себе относится равнодушно. Очевидно, слыхал уже много.

Нашел нужную марку в 20 копеек, отдал извозчику, остальное спрятал в кошелек, а кошелек в карман. И вдруг совсем по-детски устремился к дверям подъезда. Пробежал по дощатым кладочкам… У самых дверей наклонил голову в высокой папахе и, не задерживаясь, с разбегу ударил головой в дверь. Дверь раскрылась и тотчас опять захлопнулась. Юный герой исчез.

– Видал? – с каким-то недоумением сказал, поглядев на меня, извозчик и удивленно повел плечами. В голосе его нет ни почтения, ни одобрения. Скорее, тревога.

– Головой двери отворяеть… Что ты с ним будешь делать…

И, задумчиво качая головой, стал поворачивать на месте свои сани…

Я тоже задумчиво иду дальше.

– Да что ты станешь делать с ними? – невольно повторяю я за извозчиком. – Куда теперь уложатся в мирное и прозаическое время после войны эти юные жизни, так рано вкусившие военной известности. Учиться в школе или в мастерской, уйти в трудную работу и тусклую безвестность после таких впечатлений и такой одуряющей «славы»? Не придется ли еще много раз мирному народу повторять с недоумением и тревогой: «Что с ними делать?»

<…>

<26 февраля (13 февраля) – 8 марта (24 февраля)>

Октябрь. Возобновляю прерванные отметки. Попалась мне книжечка, в которую в 1905 году я заносил свои впечатления, и я с интересом возобновил по ней в памяти многое, пронесшееся и исчезнувшее с тем лихорадочным временем. Теперь время, пожалуй, еще интереснее, события мелькают еще быстрее, как река, приближающаяся к месту обрыва и водопада.

<5 ноября (23 октября) – 16 ноября (3 ноября)>

17 ноября (4 ноября). Московские газеты отданы под цензуру, по распоряжению командующего Московским военным округом. Отчет о первом заседании Государственной думы весь пестрит белыми местами. Декларация прогрессивного блока сильно сокращена. Сокращена даже декларация правых! Ходят темные слухи. Правительство заподозрено в умышленной провокации беспорядков, так как, дескать, в договоре с союзниками для России случай революции является поводом для сепаратного мира.

19 ноября (6 ноября). Слухи о стремлении к сепаратному миру все определеннее. Боятся революции, а немец поможет династии. «Слухи не щадят никого» – эта фраза из речи Милюкова¹ попала в изуродованные газетные отчеты. Английскому послу Бьюкенену² оказан, говорят, резко холодный прием. В Думе он стал предметом особенно горячих оваций – ответ на поведение Штюрмера³ и царя.

Атмосфера насыщена электричеством. <…>

Набор. Берут всех подряд: ни чахотка, ни близорукость, ни грыжа, ни отсутствие зубов, ни глухота теперь не освобождают. 3 ноября в Полтаве скоропостижно умер один из «годных» к службе, только что принятый Леонтий Беленький, житель Санжар. Он заявлял о сердечной болезни. Не обратили внимания… В Санжарах жена и семеро детей. Бедняга тянул обычную лямку, пока жизненная телега шла в тяжелой, но привычной колее. Из него сделали воина – и бедняга сразу умер.

Бессердечие к беднякам полное. Обращаются с будущими защитниками Родины, как со скотиной. Точно нарочно, чтобы вызвать озлобление.

Здешний воинский начальник точно сумасшедший: орет, кидается на людей и при этом, говорят, успевает получать расписки в выдаче невыданных кормовых. То же мне рассказывали о Миргороде. В Крюкове (около Кременчуга) уже был бунт, о котором рассказывают: запасных заперли в какой-то вагон и держали двое суток, голодных и холодных, пока они не разломали загона и не пошли в город искать управы. Стреляли в них из пулеметов… То же было и в Ромодане… И опять молва объясняет это преднамеренной провокацией.

3-го ноября в Bebe в Швейцарии умер Генрих Сенкевич…

<…>

<20 ноября (7 ноября) – 13 декабря (30 ноября)>

15 декабря (2 декабря). 29 ноября в стокгольмских газетах напечатано официальное выступление Германии с предложением мира. Перепечатано во всех русских газетах. Резкий поворот в настроении консервативных слоев общества. Государственный совет огромным большинством вынес резолюцию в смысле думского блока, и даже к той же резолюции присоединился дворянский съезд… Нечего и говорить о земствах, съездах, кооперациях, общественных учреждениях. Вся страна концентрируется вокруг оппозиции. Правительство изолировано. Сознание страны скристаллизовалось. Речь идет не об одном правительстве. Непопулярность царя поразительна.

<17 декабря (4 декабря) – 31 декабря (18 декабря)>

1917

2 января (20 декабря). Во вчерашнем «Южном Крае»^[ напечатано сенсационное известие об убийстве (17-го) Распутина⁴. Известие еще противоречиво и смутно, хотя приводятся разные подробности. Убийство приписывается великосветской молодежи. Называют князя Юсупова⁵, графа Сумарокова-Эльстон.

Интересно: заголовок в газете «Об убийстве Григория Распутина». Но в тексте, подчиняясь, очевидно, цензурному запрещению, нигде фамилия не названа. Вместо Распутина стоит «лицо». «Лицо» ушло из дому тогда-то. «Лицо после этого не возвращалось и т. д.

Убийство произошло в доме кн. Юсупова, графа Сумарокова-Эльстон. Феликс Феликсович Юсупов, гр. Сумароков-Эльстон, – сын бывшего московского генерал-губернатора и «состоит в супружестве», как выражаются газеты, с ее высочеством княгиней Ириной Александровной⁶, дочерью великого князя Александра Михайловича⁷ и великой княгини Ксении Александровны⁸ – сестры царя. Можно, значит, сказать: «семейное дельце».

Газеты обходят пикантный полицейский анекдот. В квартиру сыновей Родзянко⁹, находящуюся рядом с его квартирой (сыновья, гвардейские офицеры, находятся на войне), забрались таинственные воры: все перерыли, но не украли ничего. Никто не сомневается, что это полиция искала чего-то у председателя Думы, так как он держал там некоторые вещи. А так как такой набег не мог принадлежать инициативе мелких сыщиков, то видят в этом «высшую политику» не без участия министра внутренних дел. Иначе сказать, очень похоже на то, что бывший товарищ председателя Государственной думы строил каверзу против председателя.

<…>

4 января (22 декабря). 20-го Протопопов¹⁰ утвержден министром внутренних дел. <…>

На базарах, на улицах идут серьезные угрюмые толки о мире. Деревенский мужик покупает газеты. «Грамотен?» – «Ни, та найду грамотних». – «Хочет узнать о мире», – комментирует газетчик. «Эге, – подтверждает мужик и спрашивает: – А що пышуть про мыр?» Я в нескольких словах говорю о предложениях немцев, о вмешательстве президента Вильсона и Швейцарии. Он жадно ловит каждое слово и потом, подавая заскорузлыми руками пятикопеечную бумажку, бережно прячет газету за пазуху. В деревне пойдет серьезный разговор. «Весь русский народ как один человек ответит на коварное предложение Германии…» Я думаю, что это пустые фразы. В деревне не будут говорить о международных обязательствах по отношению к союзникам и т. д., а просто интересуются тем, скоро ли вернутся Иваны та Опанасы…

Очень сложная история – мнение народа.

Я шел с газетой, просматривая ее на ходу. И меня остановили опять с тем же сосредоточенным угрюмым вопросом. И вид спрашивавшего был такой же серьезный, сдержанный, угрюмый.

5 января (23 декабря). Интересно: «Русские ведомости» напечатали известие о сенсационном убийстве уже 18 декабря. Заглавие было «Сенсационное убийство»: сегодня с утра распространились слухи и т. д.

Распутин нигде не назван. Всюду: «лицо». «Русская Воля» еще 19-го не сообщала ничего, кроме известий о предполагавшемся отъезде Юсупова и Пуришкевича¹² и иронического письма от лица читателя: мне интересно, дескать, главное, а не предполагаемый отъезд. В «Биржевых Ведомостях» появилось известие об убийстве, но его, очевидно, даже перепечатать было нельзя.

А 19-го в «Южном Крае» уже было перепечатано известие «Русских Ведомостей» о «лице», но с заголовком «Убийство Григория Распутина». На этот раз провинция опередила Петроград.

Газеты приносят тревожные, прямо зловещие слухи. <…> Говорят, что Трепов¹³… уходит и будто на его место назначен будет жалкий Протопопов, который уже заранее просит продолжительного отпуска. На место Макарова¹⁴ назначен прямой реакционер Добровольский¹⁵. Реакция сосредотачивается, выдвигая ничтожества на показные посты. Печать стеснена экстренно. В течение 2–3 последних дней в газетах появились известия о планах похода против печати. Свой план у духовных властей, свой – у гражданской бюрократии. Предполагается перечень не военных, но запрещенных для печати тем… («Русские ведомости»). <…> И еще в газете прибавлено, что Протопопов ставит тоже свое условие для принятия верховного руководительства: не созывать Государственную думу! Слух, но характерно, что над головой Протопопова носятся такие слухи, а может, и не слухи…

Вспоминаю, что как-то, занося свои впечатления в этот дневник в период затишья всякой революционной деятельности, я испытывал особое чувство, вроде предчувствия, и занес в свой дневник это предчувствие: вскоре начнутся террористические акты. Это оправдалось. Такое же смутное и сильное ощущение у меня теперь. Оно слагается из глухого темного негодования, которое подымается и клокочет у меня в душе. Я не террорист, но я делаю перевод этого ощущения на чувства людей другого образа мыслей: активных революционеров террористического типа и пассивно сочувствующих элементов общества. И я ощущаю, что оба элемента в общественной психологии нарастают, неся с собой зародыши недалекого будущего. И когда подумаю об жалком, ничтожном человеке, который берет на себя задачу бороться со стихией, да еще при нынешних обстоятельствах, мне становится как-то презрительно жалко и страшно. Казалось, террор совсем умер после того, как он загрязнен руками черносотенцев. Но теперь переполнена какая-то мера, над Распутиным совершен настоящий террористический акт со стороны совершенно неожиданной, и, конечно, это предостережение тем, кто отдался во власть темного проходимца. В оппозицию отталкиваются уже Макаровы и Треповы. Придворная реакция стоит против всей России, в том числе консервативной. Пуришкевичи берутся за револьверы не против Милюковых…

Да, что-то будет! Я немного дал бы за безопасность Протопопова в настоящее время. Ему суждено было привлечь на себя величайшее презрение и огромную ненависть. И этот жалкий человек слеп, как крот, в своих придворных темных ходах…

Все эти последние известия я беру из «Южного Края», маленького дешевого вечернего листка, расходящегося в большом количестве в Харькове. Это простые известия без комментариев и помещены в газете, бывшей реакционера Юзефовича. И теперь эти коротенькие сообщения хроники точно говорят на газетном листке огненными буквами.

6 января (24 декабря). «Южный Край» (22 декабря) цитирует большую глуповато-восторженную статью «Утра России», озаглавленную «Всероссийское дело», в которой прямо воспевается убийство Распутина, как признак, что «прозревшие верхи становятся на сторону России…» «Зияющая прорубь у Петровского моста поглощает петроградский труп, другая прорубь выдает его обратно. Возмущена чистая стихия вод… Почва Петрограда, взлелеявшая этого кошмарного „незнакомца“, присуждена принять его в свои болотные недра…», «Для раскрепощения великой страны… мало живой воды, нужна еще „вода мертвая“, и эта вода смерти омывает темный образ того, в ком наиболее резко воплощается вся нечисть темных закулисных влияний, интриг и нашептываний…», «Пусть эта темная кровь, смытая мертвой водой исторического искупления, приблизит страну к светлым далям» и т. д. и т. д.

Газета уверяет (уже в третьей статье «Прорубь»), что у нас радовались этой смерти и поздравляли, точно с праздником.

«Возвещаю Вам великую весть, – он убит». И в ответ раздаются рукоплескания.

«Так было и третьего дня. Когда на одной лекции лектор сообщил аудитории, что убит человек, – слушатели поднялись с мест и начали рукоплескать».

В трамвайном вагоне «несколько человек из народа радостно пропели „Анафема!“». В ресторанах, в театрах, на концертах, по уверению газеты, публика от радости «требовала гимн (!), как в минуты крупных национальных радостей».

Настоящее прославление с захлебыванием террора! Что помешает применить всю эту «мертвую воду» к любому другому лицу, с которым не хватает силы справиться общественными средствами.

<…>

<11 января (29 декабря)>

17 января (4 января). Письма с фронта:

«Мучаются здесь ужасно. Стоим, несмотря на морозы декабря, в бараках, в грязи, тело близко к телу, и повернуться негде. Нашу роту называют дисциплинарным батальоном. Розги, пощечины, пинки, брань – обыденная вещь. Нечто страшное творится. Солдаты записываются в маршевые роты на позиции, лишь бы отсюда… Вот как мучаются. И сидеть дома нельзя. Надо быть здесь».

«В последние дни, дни праздника, достали мы (нас кучка интеллигентных солдат) газеты. Нас все время окружают толпы по очереди. Физиономии, тела, все движения – олицетворение вопроса: „А что? Мир?“ И вместо ответа на этот вопрос мы им рассказываем о Распутине, о Протопопове и т. д. Брови грозно сдвигаются, кулаки сжимаются».

«Дедушка! В нашей роте 650 человек различных возрастов, начиная с 18-ти лет и кончая 42-43-мя[годами]. Ни один не знает задач войны; они им чужды. А в Думе кричат, что народ не хочет мира. Путаница… Уже 6 утра. Надо идти на занятия».

<…>

<19 января (6 января) – 8 марта (23 февраля)>

11 марта (26 февраля). В Петрограде с 23-го февраля – беспорядки. Об этом говорят в Думе, но в газетах подробностей нет. Дело идет, очевидно, на почве голодания; хвосты у булочных и полный беспорядок в продовольствии столицы.

12 марта (27 февраля). Дума распущена до апреля. Протопопов сваливает вину на Петроградскую городскую думу и предписывает «принять меры». Лелянов¹⁶ отвечает, что городское самоуправление заготовило более 1–1½ миллионов пудов ржаной муки, но градоначальник и администрация предписали поставить запасы для фронта. Льется кровь.

<…>

<14 марта (1 марта) >

16 марта (3 марта). Приезжие из Петрограда и Харькова сообщили, еще 1 марта, что в Петрограде – переворот: 26-го последовал Указ о роспуске Государственной думы. Дума не разошлась. Пришли известия, даже напечатанные в газетах, что Дума избрала 12 уполномоченных, в число которых вошли представители блока и крайних левых партий. По общим рассказам – это Временное правительство. Были большие столкновения. Войска по большей части перешли на сторону Государственной думы. В «Южном Крае» напечатано обращение Родзянко, призывающее к продолжению работы для фронта, и письмо харьковского городского головы к населению того же рода. На железных дорогах получено письмо Родзянко с обращением к железнодорожным служащим: «от вас Родина ждет не только усиленной работы, но подвига». Министр путей сообщения Бубликов¹⁷ предписывает расклеить эту телеграмму на всех станциях. Это уже, очевидно, обращение Временного правительства. Всюду это встречается с сочувствием, но… страна точно в оцепенении. Вчера из Петрограда мы получили телеграмму Сони:¹⁸ «Здоровы, всё хорошо». В письме очевидицы М.А. Коломенкиной¹⁹ описываются некоторые события в Петрограде: «В начале Невского из окна видны громадные толпы народа, среди них – полосой видны войска без ружей. Около них – красные флаги. В одном месте красное знамя. Поют революционные песни. Начинается обратное движение: толпа бежит, извозчики быстро сворачивают. Слышится…» На этом письмо обрывается. Письмо раньше телеграммы. (Соня телеграфировала в 8 часов вечера 1-го марта.) И она пишет в ней: «Всё хорошо».

У нас в Полтаве тихо. Губернатор забрал все телеграммы. «Полтавский День» все-таки выпустил агентскую телеграмму с обращением Родзянко, перепечатав ее без цензуры из «Южного Края». Но затем цензура не пропускает ничего. Где-то далеко шумит гроза. В столицах льется кровь. Не подлежит сомнению, что большая часть войск на стороне нового порядка. Говорят, казаки и некоторые гвардейские полки дрались с жандармами. Полиции нигде в Петрограде не видно.

А у нас тут полное «спокойствие», и цензура не пропускает никаких, даже безразличных, известий: какие газеты пришли, какие нет. Ни энтузиазма, ни подъема. Ожидание. Вообще, похоже, что это не революция, а попытка переворота.

Слухи разные: Щегловитов²⁰ и Штюрмер арестованы, все политические из Шлиссельбурга и Выборгской тюрьмы отпущены. Протопопов будто бы убит, по одним слухам, в Москве, по другим – в Киеве. Царь будто уехал куда-то на фронт и оттуда якобы утвердил Временное правительство. Наконец – будто бы царица тоже убита…

<22 марта (9 марта)>

6 апреля (24 марта). <…> 9 (22) марта я получил следующую телеграмму:

«Временный комитет Государственной думы просит Вас по телеграфу прислать статью по вопросу о необходимости внешней победы для свободной России и о настоятельности скорейшего улажения несогласия и брожения в войсковых массах в отношении к офицерскому составу. Волнами от Петрограда идет брожение в умах солдат в связи с выпущенным Советом рабочих депутатов приказом номер первый. Смущает единовременное появление приказов двух властей. Недостаточно ясна в сознании масс мысль о необходимости соглашения впредь до созыва Учредительного собрания. Предположено напечатать Вашу и статьи видных членов Государственной думы по этим вопросам в виде отдельных выпусков для массового распространения. В случае согласия телеграфируйте текст. Таврический дворец, члену Государственной думы Герасимову²¹».

В результате этого призыва явилась моя статья, которую кто-то озаглавил «Отечество в опасности». По этому поводу я получаю письма разного содержания, в том числе от непротивленцев, которые почему-то считали меня «продолжателем Л.Н. Толстого». Одно такое письмо я получил от Е.С. Воловика, который спрашивает: «Неужели есть такой мотив, во имя которого можно совершать дальше то ужасное, безнравственное дело братоубийства? Неужели есть такое обстоятельство, которое доказывало бы, что можно нарушить на время великую заповедь „Не убий!“?»

Я думаю написать статейку, в которой мне хочется ответить непротивленцам. А пока, как материал, заношу свой ответ Воловику:

«Вы, очевидно, принадлежите к числу людей, признающих, что человек никогда и ни при каких обстоятельствах не может проливать кровь и отнимать жизнь у другого. Я этого мнения не разделяю. Если на меня нападет мой ближний с целью отнять мою жизнь, то я считаю защиту, хотя бы с риском убить его, своим несомненным правом. Если насильник нападет на мою жену, дочь, на чужую мне женщину, ребенка, вообще на ближнего, то защиту силой я считаю своей обязанностью. Не знаю, согласитесь ли Вы с этим или нет? Если нет, то мы просто говорим на разных языках и дальнейший разговор бесполезен. Если согласитесь, что в этих простейших случаях есть право и обязанность отразить силу силой, то дальше, все усложняя вопрос, мы придем к войне, в которой люди защищают Родину. Вопрос очень сложный. Я много над ним думал, и думал с болью, и пришел к тому выводу, который изложен в моем воззвании. Как я и сказал в начале этого воззвания, я считаю войну великим преступлением всех народов, но в этой трагической свалке моя Родина имеет право отстаивать свою жизнь и свободу, а значит, мы, дети своей Родины, имеем обязанность помогать ей в этом, в пределах защиты во всяком случае.

Толстовских взглядов на этот предмет я никогда не разделял и когда-то ясно высказал это в рассказе „О Флоре-римлянине и Менахеме Сыне Иегуды“. Желаю всего хорошего.

29 марта 1917».

<28 апреля (15 апреля) – 30 апреля (17 апреля)>

8 ноября (26 октября). Костя Ляхович²² вернулся сегодня в 9 часов утра. Всю ночь провел в Совете рабочих и солдатских депутатов и в переговорах с юнкерским училищем. Юнкера раздобыли 20 пачек патронов и везли с вокзала к себе в училище. Солдаты остановили автомобиль и отняли патроны. Это было ночью. Юнкера предъявили ультиматум: если к 3[часам] ночи не отдадут патронов, они идут на Совет с оружием. Кое-как удалось достигнуть компромисса и предотвратить столкновение. Полтава рисковала проснуться в огне междоусобия… Вечером (7 часов) – заседание Думы (публичное) в музыкальном училище. Будут рассуждать о положении… теперь идет кризис повсюду: большевики требуют передачи власти Советам. Другие, более умеренные партии, – за Временное правительство. В столицах, быть может, уже льется кровь.

В городском саду стоит часовой у «чехауза». Стоят они часов по 10-ти подряд. Скучают, охотно вступают в разговоры. Я подошел. Молодой парень, бледный, довольно изнуренный. Был уже 2 года на фронте, у Тарнополя участвовал и в наступлении, и в отступлении. Говорит, что если бы удержались наши, были бы уже во Львове. Пришлось отступить. «Почему? Солдаты не захотели наступать?» – «Нет, офицеры „сделали измену“. Нашему командиру чехи наплевали в лицо. Почему ведешь солдат назад? Солдаты, как можно, солдаты хотят защищать Отечество… Начальство изменяет, снюхались с немцем».

Это довольно низкая тактика большевиков. Дело обстоит обратно: офицеры стоят и за наступление, и за оборону. Большевистская агитация, с одной стороны, разрушает боеспособность, агитирует против наступления и затем пользуется чувствами, которые в армии вызывают наши позорные поражения, и объясняет неудачи изменой буржуев-офицеров. Ловко, но подло.

Прочел довольно правильную характеристику настроения в «Голосе Фронта» (15 окт., № 38). Озаглавлено – «Неверие» (автор – Владимир Нос).

«Вспыхнула и прокатилась по необъятным русским просторам какая-то удивительная психологическая волна, разрушившая все прежние, веками выработанные и выношенные, мировоззрения, стушевавшая границы и рубежи нравственных понятий, уничтожившая чувства ценности и священности человеческой личности, жизни, труда.

– Я никому теперь не верю. Не могу верить!.. – с мучительной страстностью говорят некоторые солдаты.

– Я сам себе не верю, потому что душа у меня стала, как каменная, – до нее ничего не доходит… – сказал мне в минуту откровенности один искренний простой человек.

В горнило политической борьбы брошено все, чем до сих пор дорожил и мог гордиться человек. И ничто не осталось не оклеветанным, не оскверненным, не обруганным. Партия на партию, класс на класс, человек на человека выливают все худшее, что может подсказать слепая, непримири мая вражда, что может выдумать и измыслить недружелюбие, зависть, месть. Нет в России ни одного большого, уважаемого имени, которого бы сейчас кто-нибудь не пытался осквернить, унизить, обесчестить, ужалить отравленной стрелой позора и самого тягостного подозрения в измене, предательстве, подлости, лживости, криводушии…

Что даже в среде самой демократии ругательски ругают всех и вся: и Керенского²³, и Ленина²⁴, и Чернова²⁵, и Либера²⁶, и Дана²⁷, и Троцкого²⁸, и Плеханова²⁹, и Церетели³⁰, и Иорданского³¹… Ругают с ненавистью, с жестокой злобностью, с остервенением, не останавливаясь в обвинениях, самых ужасных для честного человека. И все это с легкостью необыкновенной. Нет ничего теперь легче, как бросить в человека камень.

Внезапно, как-то катастрофически бесследно угасла повсюду вера в честность, в порядочность, в искренность, в прямоту. У человека к человеку не стало любви, не стало уважения. Забыты, обесценены и растоптаны все прежние заслуги перед обществом, перед литературой, перед Родиной. Люди превращают друг друга в механически говорящих манекенов. Жизнь переходит в какой-то страшный театр марионеток.

Жить так нельзя – это невыносимо ни для каких сил. Отдельный человек, утративший веру во все и всех, с «окаменелой», не воспринимающей окружающего мира душой, поставленный в безысходный нравственный тупик, сходит с ума или накладывает на себя руки. Человеческое общество, народ, как стихия неизмеримо сильнейшая и обладающая неистребимым инстинктом жизни, к самоубийству не придет, но оно может вспыхнуть ужасающим кровавым пламенем, чтобы попытаться в нелепой жестокости найти выход из кошмарного настоящего.

Отрава безверия страшней, чем мы думаем. Ее надо уничтожать всеми доступными нам силами.

Надо вернуть ценность человеческой жизни и человеческой личности.

Надо восстановить в потерявшихся, усталых массах уважение к животворящей святости и честности мысли».

«Голос Фронта» – левая газета. Стоит за Временное правительство, не нападает на кадет, на «буржуазию», на корниловцев. И она говорит, что жить так нельзя… Вот где основной тон антиреволюционного настроения.

11 ноября (29 октября). В Петрограде большевистский мятеж. Давно уже большевистский Совет рабочих и солдатских депутатов образовал Военно-революционный комитет и потребовал, чтобы штаб Петроградского военного округа подчинился его контролю. Правительство потребовало роспуска Комитета. Большевики призвали гарнизон к вооруженному выступлению.

25 октября в 11 часов из Петрограда отправлена телеграмма Временного правительства всем комиссарам.

«Циркулярно. Комиссариатам Временного правительства. От Временного правительства.

Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов объявил Временное правительство низложенным и потребовал передачи ему всей власти под угрозой бомбардировки Зимнего дворца пушками Петропавловской крепости и крейсера «Аврора», стоящего на Неве.

Правительство может передать власть лишь Учредительному собранию, а посему постановлено не сдаваться и передать себя защите народа и армии, о чем послана телеграмма Ставке.

Ставка ответила о посылке отряда.

Пусть армия и народ ответят на безответственную попытку большевиков поднять восстание в тылу борющейся армии.

Первое нападение на Зимний дворец в 10 часов вечера отбито».

Таким образом, в столице уже льется кровь. У нас в Полтаве Совет рабочих и солдатских депутатов давно стал большевистским и сделал попытку тоже захватить власть. Бедняге Ляховичу опять пришлось провести тревожную ночь. Все говорят, что он действовал энергично и прямо. Он потребовал от большевиков категорического ответа: «Чего вы хотите? Если захвата власти по примеру петроградских большевиков – скажите это. Тогда – война!»

Гласный Ляхович говорит о действиях меньшинства революционной демократии, проводившего политику раздробления, преступную политику разрушения единства демократии, оратор называет большевиков преступной кучкой заговорщиков и говорит, что в вопросе восстания большевики не были едины внутри себя. «Мы должны вынести свое мнение относительно этого выступления и осудить его как опирающееся на дезорганизованные массы. Если большевики продержатся у власти хотя бы 2 недели, то пред всей страной станет ясным положение, жалкое и бессмысленное, в которое себя поставит новая власть. Городское самоуправление должно сказать, что его отношение к этому заговору только отрицательное, и постараться предотвратить вооруженное столкновение. Полтавские большевики должны выяснить свою позицию. Я требую ответа, считают ли полтавские большевики, что необходимо захватить власть в свои руки, и надеюсь, что он будет отрицательным. Тогда лишь мы сможем предупредить бессмысленное пролитие крови. Я требую, чтоб Революционный Совет заявил, чего он хочет», – заканчивает г. Ляхович.

Перед этим голосом человека, знающего твердо, чего он хочет, жалкие полтавские большевики растерялись. Они лепетали что-то маловразумительное. Правда, резолюция Совета была все-таки двусмысленная. Между прочим, попробовали захватить почту и телеграф и даже на время ввели цензуру. Но почтовые служащие единогласно отказались этому подчиниться. Известия, приходившие среди дня, говорят о ликвидации восстания. Фронт единодушно высказался за Временное правительство и посылает отряды в столицу. Все остальные социалистические и несоциалистические партии тоже. Железнодорожники стали на сторону Совета и решили не пропускать этих войск. Но едва ли помешают. В вечерних телеграммах, которые стали известны, сообщается, что и в Петрограде части гарнизона уже раскаялись. Жалкое малодушное стадо, действительно, человеческая пыль, взметае мая любым ветром!

Характерно, что в Революционный Совет в Петрограде избран, между прочим, Дзевалтовский³², которого в Киеве солдатская масса внушительным давлением на суд освободила от приговора за, несомненно, изменнические действия на фронте, а у нас – жалкая его копия Криворотченко, который был арестован как «дезертир» за уклонение от военной службы. Большевики и украинцы провели его в городские головы, но арест заставил его оставить сие почтенное звание. Теперь его отпустили на поруки и суют всюду, куда возможно.

Я написал небольшую статейку, которую начал под одним впечатлением, кончил – под другим. Писал все время с сильным стеснением в груди, доходившим до боли. Сначала мне казалось, что и в Полтаве должна пролиться кровь… Но кончится, кажется, благополучно. Большевистских избранников просто не допустили действовать… И они смиренно ушли…

13 ноября (31 октября). Керенский подошел с войсками к Гатчине, кажется, уже вошел в Петроград, а там с восстанием покончено. В Москве очищен от большевиков Кремль, но они держатся еще на вокзалах. «Идут переговоры». Вчера об этом уже выпущено у нас экстренное прибавление (номер в понедельник не выходит), но оно… запрещено цензурой. «Ввиду того, что эти „известия“ подобраны тенденциозно и у Совета Революции есть сведения прямо противоположного характера» – Совет Революции предлагает не выпускать их. <…>

Положение своеобразно. Совет Революции избран Советом рабочих и солдатских депутатов, а Совет – большевистский. Полтава повторяет Петроград: попытка «захватить власть». Но силы нет. Другие социалистические партии в ночном совещании призвали делегатов от войсковых частей и прямым опросом выяснили, что за выступление ни одна не стоит. Но… Совет рабочих и солдатских депутатов все-таки выделил из себя Совет Революции, заявивший притязание подчинить своему контролю почту и телеграф и пославший своих эмиссаров к губернскому комиссару. Губернский комиссар (украинец Левицкий) сбежал в Киев. Остался его помощник Николаев. Когда к нему явился эмиссар, которым избран дезертир Криворотченко, – тот отказался с ним работать. Почта тоже не признала новой власти, но все-таки Совет Революции существует, выпустил свое воззвание («Призыв к спокойствию», смысл выжидательный) и установил цензуру! Пытаются извратить столичные сведения в благоприятном для большевиков смысле.

<…>

Вечером у меня был казачий офицер Дмитрий Николаевич Бородин, которого я знал мальчиком в Уральске. Он работал в Полтаве на сельскохозяйственной ферме, теперь является делегатом Уральского войска на Казачьем съезде в Киеве. Среди этой сумятицы казаки занимают особое, прямо выдающееся положение. У них, как заявил и в Петрограде казак Агеев, совершенно нет дезертирства. Дезертир не мог бы явиться в станицу. Кроме того – еще не умерли выборные традиции. Произошло сразу что-то вроде перевыбора офицеров, и состав определился крепко: розни между офицерами и рядовыми нет. Поэтому казаки говорят определенным языком. В Киеве терский, кажется, казак Кривцов говорил с Радой, как и представитель казаков у нас – с Советом: вы за спокойствие и против анархии? Мы тоже. Вы хотите автономии? Мы у себя тоже думаем завести свои порядки и вам не мешаем. Но от России не отделяемся. Банки, почта, телеграф – учреждения государственные, и мы умрем, а захвата их не допустим. Это в Киеве говорил офицер, в Полтаве, кажется, рядовой. И этот голос людей, которые точно и ясно определили среди сумятицы свое положение и знают, чего хотят, и притом знают всей массой, производит импонирующее впечатление. Кажется, что казаки не кинутся и в реакционную контрреволюцию. Бородин пришел ко мне, чтобы узнать мое мнение о Федеративной Республике. Эта идея охватила все казачество, потому что в «этой новизне их старина слышится». Я убежден, что будущее России – именно таково… и только в этой форме оно сложится и окрепнет как народоправство. Я говорил только, что опасаюсь шовинистического сепаратизма и розни между казачеством и «иногородними». Оказывается, на Урале, который теперь называется Яиком, вопрос уже решен в смысле равноправия. Бородин мечтает, что организация казаческих областей даст первые основы для кристаллизации всего русского народа: среди разбушевавшейся анархии это, дескать, первые островки. Возможно.

Собираюсь написать статью об этом предмете. <…>

<14 ноября (1 ноября) – 15 ноября (2 ноября)>

17 ноября (4 ноября). Порхает с утра первый снег. Осень долго щадила бедных людей. Теперь насупилась, пошли несколько дней дожди, постояла слякоть. Теперь среди моросившего с утра дождя запорхали белые хлопья…

Приехала Маруся Лошкарева³³, возвращаясь из Джанхота в Москву. До Москвы теперь не добраться. Трое суток не спала. Ехала во втором классе ужасно. В Харькове трудно было попасть в вагон. Села в третий класс с солдатами. Рассказывает о «товарищах» солдатах с удовольствием. Прежде всего, помогли отделаться от какого-то железнодорожного контролера, который захотел обревизовать ее чемоданчик. <…>

Те же солдаты помогли ей в Полтаве вынести вещи и усадили ее на извозчика. Она вспоминает об этой части пути с удовольствием. На ней была «буржуазная шляпка» и во всю дорогу в вагоне, битком набитом солдатами, – ни одной грубости…

А в это же время я получил письмо от железнодорожного служащего из Бендер: каждый день, отправляясь на службу, он прощается с семьей, как на смерть. Насилия и грабежи со стороны… опять-таки солдат. Близ станции – виноградники. При остановке поездов солдаты кидались туда и для скорости рвали виноград с плетьми! Автор письма пишет с отчаянием: что же ему думать о такой «свободе»?

Это – анархия. Общественных задерживательных центров нет. Где хорошие люди солдаты, они защитят от притеснения железнодорожника, где плохие, там никто их не удержит от насилий над теми же железнодорожниками, честно исполняющими свой долг. Общество распадается на элементы без общественной связи. <…>

Прежде всего, недостает простой элементарно гражданской честности. И это определяет многое в нашей революции…

<19 ноября (6 ноября)>

26 ноября (13 ноября). Трагедия России идет своей дорогой. Куда?.. Большевики победили и в Москве, и в Петрограде. Ленин и Троцкий идут к насаждению социалистического строя посредством штыков и революционных чиновников. Ленин прямо заявил: «Мы обещали, что в случае победы закроем буржуазные газеты, и мы это исполнили». Во время борьбы ленинский народ производил отвратительные мрачные жестокости. Арестованных после сдачи оружия юнкеров вели в крепость, но по дороге останавливали, ставили у стен и расстреливали и кидали в воду. Это, к сожалению, точные рассказы очевидцев. С арестованными обращаются с варварской жестокостью. <…>

Любопытно со временем для художника: в Петропавловской крепости теперь сидят одновременно царские министры – Сухомлинов³⁴, Щегловитов и свергнувшие их революционеры. <…>

Отсутствие людей, неразборчивость в них – это проклятие нашей революции, которое в глазах всех неослепленных людей определяет ее бессилие для социальных реформ. Когда-то я напечатал в «Русских Ведомостях» и перепечатал в Собрании сочинений издания «Нивы»описание поразительных истязаний, которые полицейские в течение целой ночи производили в одной из саратовских деревень. Тогда «народ» этой деревни беспомощно и робко жался кругом избы, превращенной в застенок, шарахаясь, как робкое стадо, когда открывалась дверь.

Урядника и стражников предали суду. Они отбыли наказание, и теперь мне пишут, что тот же урядник состоит «народным избранником» в одном из волостных земств той же губернии и через него Ленин будет водворять социалистический строй посредством приказов.

Мне теперь часто приходит в голову следующее сравнение: из одного и того же углерода получается в лаборатории природы самоцветный кристалл алмаза и аморфный черный уголь. Почему? Химики говорят, что в частицах алмаза атомы расположены иначе, чем в угле.

Люди – такие же частицы. Одними учреждениями их сразу не изменишь. В социальной лаборатории должна еще долго происходить их перегруппировка. Народ неграмотный, забитый, не привыкший к первичным социальным группировкам (организациям) – сколько ему ни предписывай сверху, не скристаллизуется в алмаз… Останется ли он и после революции аморфным угольным порошком, который ветер анархии или реакции будет еще долго взметать по произволу стихии, – вот роковой вопрос нашего времени…

О социализме пока, конечно, нечего и думать. Но между социальной революцией и анархией революционной или царистской есть много промежутков. Мне кажется все-таки, что уже есть некоторые кристаллизационные оси и Россия не совсем аморфна.

28 ноября (15 ноября). 7 (20) ноября Рада выпустила «универсал». Украина объявлена Республикой. Центральной власти в России нет. Россия с треском распадается на части. Может быть, оздоровление начнется от периферии? Но есть ли власть и у Рады – тоже вопрос. Вчера – последний день выборов для Полтавы в Учредительное собрание. Выборы идут вяло. Сегодня в «Дне» опубликованы результаты (неокончательные). Огромное большинство за кадетами. Но результаты должны измениться: для солдат прибывшего полка выборы отсрочены, а солдаты дадут некоторый перевес большевикам.

3 декабря (20 ноября). На днях приехал Сережа Будаговский³⁵, артиллерист. По дороге всех офицеров разоружили по распоряжению большевистского Совета Революции. На требование приказа – предъявлен таковой в письменной форме: офицеров разоружать, генералов арестовывать. Оружие офицеры обязаны покупать на свой счет. Таким образом, Будаговский ограблен этими озорниками на 500 рублей только потому, что он – офицер!

На выборах успевают большевики. Прапорщик Крыленко³⁶, большевистский главнокомандующий, одержал тоже большой успех. Ему удалось завязать переговоры о перемирии. Немцам это на руку, и они серьезно с ним переговариваются. Но союзники заявляют, что такое сепаратное перемирие они сочтут поводом для войны с Россией. Большевистское безумие ведет Россию к неизвестным авантюрам. И надо признать: это безумие большинства активно-революционной демократии. Учредительное собрание может стать тоже большевистским.

В Бахмаче разграбили винный склад. Толпа была отвратительна. Одни садились у кранов и продавали спирт, неизвестно в чью пользу, другие давили друг друга, чтобы покупать и грабить. Опивались насмерть. «Чистая, интеллигентная» публика, не кидаясь в свалку, толпилась тут же, покупая награбленные бутылки. Газеты передают ужасающие, не совсем, быть может, верные, для эффекта преувеличенные подробности. <…>

Но истинный ужас – это в тех полуинтеллигентных господах (телеграфисты, железнодорожники, чиновнички), которые, не рискуя и не «грязнясь», покупают тут же и уносят домой краденое и награбленное вино.

Как-то даже замирает естественное чувство жалости: не жаль этих опивающихся и сгорающих скотов. А в сущности, конечно, должно быть жаль.

<3 декабря (20 ноября) – 12 декабря (29 ноября)>

18 декабря (5 декабря). В газете «Свобода и Жизнь» – «органе демократической интеллигенции», издающемся в Москве кружком писателей (с оттенком индивидуализма), напечатано 27 ноября письмо студента Льва Резцова, которое редакция озаглавливает «Вопль отчаяния».

«Месяца три назад, – пишет этот студент, – я записался в студенческую фракцию Партии Народной Свободы с искренним желанием работать в ней. В октябрьско-ноябрьские дни всей душой стоял на стороне Белой гвардии и своих товарищей, боровшихся с большевиками».

Теперь он вышел из партии. Этого мало – он зовет к большевикам. Почему? Сила на их стороне. «Большинство, способное штыком и пулеметом защищать свои идеи, это большинство, несомненно, на стороне большевиков». Отрезвить массы могут только факты…

Итак, пусть большевики тащат к пропасти. Но это единственный выход. Остается одно: во имя Родины помочь большевикам в их прыжке. Иначе погибли мы все, погибла Россия! «Ониуверены в успехе, следовательно, есть еще надежда». «Может быть, загорится действительно и на Западе великая революция».

«Может быть, – прибавляет Резцов, – я не согласен с некоторыми (?) положениями большевизма, может быть, бесчестно поступают большевики, скрывая от масс, какую страшную игру они ведут – игру на всемирную революцию…» Но… автор прибегает к сравнению, когда-то употребленному В.А. Маклаковым³⁷. Россия – автомобиль, управляемый безумно смелым шофером. Автомобиль катится с горы. Впереди пропасть. И автор призывает не мешать безумно смелому прыжку… Авось перепрыгнут… Вот когда вспомнишь французское: comparaison n’est pas raison.

Редакция оговаривается, что печатает письмо единственно как психологический документ, свидетельствующий об отчаянии и пессимизме интеллигенции.

По-моему, это документ действительно интересный, указывающий на самое страшное, что есть в нашей революции. Наша психология, психология всех русских людей, – это организм без костяка, мягкотелый и неустойчивый. Русский народ якобы религиозен. Но теперь религии нигде не чувствуется. Ничто «не грех». Это в народе. То же и в интеллигенции. Около 1905 г. мне был прислан рассказ для «Русского Богатства». Рассказ плохой, но симптоматически ужасный: в нем автор не только без негодования, но с явным сочувствием рассказывает о кружке интеллигентов, совершающих во имя революции всякие максималистские гнусности… и всего интереснее и страшнее, что автор непосредственно перед этим был… толстовцем, даже «несколько известным в толстовских кругах». Я с омерзением читал эту плохую повесть, но, если бы это было возможно, я бы напечатал ее в назидание в каком-нибудь журнальчике для refus’es, как образец «бесскелетности» русской психологии. Успех – все. В сторону успеха мы шарахаемся, как стадо. Толстовец у нас слишком легко становится певцом максимализма, кадет – большевиком. Он признает, что идея – лжива, а образ действий – бесчестен. Но из чисто практических соображений он не считает «грехом» служить торжествующей лжи и бесчестию…

Это и есть страшное: у нас нет веры, устойчивой, крепкой, светящей свыше временных неудач и успехов. Для нас «нет греха» в участии в любой преуспевающей в данное время лжи… мы готовы вкусить от идоложертвенного мяса с любым торжествующим насилием. Не все это делают с такой обнаженной низостью, <…> но многие это все-таки делают из соображений бескорыстно практических, т. е. все-таки малодушных и психологически корыстных…

И оттого наша интеллигенция, вместо того чтобы мужественно и до конца сказать правду «владыке народу», когда он явно заблуждается и дает себя увлечь на путь лжи и бесчестья, прикрывает отступление сравнениями и софизмами и изменяет истине…

И сколько таких неубежденных глубоко, но практически примыкающих к большевизму в рядах той революционной интеллигенции, которая в массе способствует теперь гибели России, без глубокой веры и увлечения, а только из малодушия и без увлечений. Быть может, самой типичной в этом смысле является «модернистская» фигура большевистского министра Луначарского³⁸. Он сам закричал от ужаса после московского большевистского погромного подвига… Он даже вышел из состава правительства. Но это тоже было бесскелетно. Вернулся опять и пожимает руку перебежчика – Ясинского³⁹ и… вкушает с ним «идоло-жертвенное мясо» без дальнейших оглядок в сторону проснувшейся на мгновение совести…

Да, русская душа – какая-то бесскелетная.

У души тоже должен быть свой скелет, не дающий ей гнуться при всяком давлении, придающий ей устойчивость и силу в действии и противодействии. Этим скелетом души должна быть вера… Или религиозная, в прямом смысле, или «убежденная», но такая, за которую стоят «даже до смерти», которая не поддается софизмам ближайших практических соображений, которая говорит человеку свое «поп possumus» – «не могу». И не потому «не могу», что то или другое полезно или вредно практически с точки зрения ближайшей пользы, а потому, что есть во мне нечто, не гнущееся в эту сторону… Нечто выше и сильнее этих ближайших соображений.

Этого у нас нет или слишком мало.

<18 декабря (5 декабря)>

28 декабря (15 декабря). Числа 12-го в ночь в Полтаве смертельно ранен учитель. На него напали на улице солдаты и проломили ему голову. Это теперь часто, и в другое время пришлось бы закричать на всю Россию, что в Полтаве грабежи, убийства, разбои приняли небывалые размеры. Теперь нам приходится говорить, что у нас, слава Богу, сравнительно тихо.

К Косте Ляховичу обратились довольно неожиданно за советом большевики из Совета Революции. Что им делать: украинцы взяли верх и собираются их арестовать? Это им, разумеется, не нравится. Грозят по этому случаю забастовкой водопровода и электричества. Им это кажется «целесообразным»: если арестуют несколько человек из Совета, то нейтральное население в 60 тысяч останется без воды и без света.

В городе водворилась тревога. Вчера вдруг вода иссякла и не шла из кранов. Думали – это начало. Оказалось, однако, что это только последствие обывательских опасений: стали запасаться водой, и ее не хватило. К чести рабочих, они заявили, что бастовать не намерены и что к этому их могут принудить только силой. А силы у большевиков нет. Их правительство парализовано: убили общерусский патриотизм, вытравили сознание Отечества в рабочей и солдатской массе и теперь областные патриотизмы одолевают их всюду. Даже Рада, которая держит себя без достоинства, юлит, лицемерит, вступает в соглашения и изменяет им, все-таки силой вещей берет верх. При прочих равных условиях (та же деморализация масс) на ее стороне есть одно преимущество: чувство Родины, – и большевики разоружаются, как стадо.

Россия теперь, как червь, разрезанный на куски. Каждая часть живет собственной жизнью. <…>

<29(14 декабря)-31 декабря (16 декабря)>

1918

10 января (28 декабря). Наконец – «оно» пришло. Полтава три дня пьянствует и громит винные склады. Началось с того, что «штаб» (украинский) постановил угостить своих солдат на праздники интендантским вином. Члены большевистского Совета предостерегали от этого, но добродии-украинцы не послушались. В сочельник к вечеру приехали к Скрынько и стали наливать вино, стоявшее у него на хранении. При этом никаких предосторожностей принято не было. В погреб проникли сторонние солдаты. Им тоже «благодушно» наливали в посудины. Толпа увеличивалась, начался разгром, который вскоре раскинулся по всему городу.

Около нас, на Петровской, тоже есть склад, и потому на нашей улице то и дело таскают ведрами, бутылками, кувшинами красное вино. Я прошел туда. Зрелище отвратительное, хотя и без особенного «исступления». У забора с запертыми воротами кучка любопытных и мальчишек заглядывает в щели. Во двор с другого хода (через частный двор и от городского сада можно пройти) солдаты то и дело шмыгают туда и выносят ведрами. Красное вино разлито по тротуарам, смешиваясь с лужами. Вначале, говорят, давали и не солдатам. Теперь рабочие, бабы, старики приходят с каким-нибудь солдатом, тот покровительственно идет с посудой и выносит. Много пьяных, в том числе есть и мальчишки. Никто не стыдится нести по улицам награбленное вино: обыватели, даже и осуждая, не могут воздержаться, чтобы не получить «даровщину». Наша няня слышала, как молодой человек стыдил другого:

– И ты, Нефед, с ведром… Да ты же «партийный», ты с нами работал в украинской партии.

– Я заплатил три рубля.

– Хоть бы и триста! Как тебе не стыдно!

– Все наше, – кричат солдаты. – Буржуа попили – довольно! Теперь мы…

При всякой подлости выдвигается этот мотив. Около гимназии Ахшарумовой пьяный солдат выстрелил в шедшего господина и ранил его. Два пьяных товарища отняли у него ружье и избили его, но затем все безнаказанно удалились. Выстрелы то и дело слышны с разных сторон. Наша знако мая шла с ребенком. Пьяный солдат, барахтаясь на тротуаре, стал вынимать шашку. Испуганная женщина побоялась идти, потом ее провели мужчины. Нашей няне за то, что она одета «по-городскому», пьяный солдат тоже грозил саблей:

– А, в черном платье… Буржуйка… Будем бить буржуек…

От Скрынько слышны то и дело выстрелы. Говорят, стреляют и пулеметы, но никто их не боится. Охрана тоже ненадежна. От складов погром уже перекинулся на магазины. Разгромили экономическую лавку чиновников, Губского и еще несколько. Тротуары засыпаны мукой. Действует 40-й полк и славне украинське війско. Только на третий день собралась Дума и решено принять меры.

Есть основание думать, что Совет, пожалуй, не допустил бы этого разгрома, так как при всем своем убожестве в людях все-таки пользовался авторитетом в солдатской массе. Из этого видно, как, в сущности, должна была идти «революция». Если бы Советы сразу (даже еще не большевистские) поняли свою роль, не стали «захватывать власть», а действовали бы в некотором подчинении революционному правительству, они могли бы иметь громадное влияние в обе стороны. Но большевики сказали только последнее слово в захвате власти.

Я болен. Меня очень волнует, что я не могу, как в 1905 г., войти в эту толпу, говорить с ней, стыдить ее. Вчера я пошел к воротам городского сада. Стояли кучи народа. Прибегали с ведрами, в глубине, у забора с калиткой, виднелся хвост серых шинелей. Против самых ворот стояли несколько человек и впереди почти мальчик в солдатской шинели. Лицо его обратило мое внимание. Оно было как будто злое. Я обратился к нему и к рядом стоявшему пожилому:

– А вы, товарищи, что же без посуды?.. Не пьете?

Молодой посмотрел на меня злым взглядом и сказал:

– Мы уже напились.

– А мне кажется, – сказал я, – что вы не пили и не будете пить.

Оказалось, что я прав. Эта кучка относилась к происходящему с явным осуждением, хотя…

– Это бы еще пущай… вино… А вот что пошли уже и магазины грабить…

Наверное, таких много. Но не нашлось пока никого, кто собрал бы этих протестующих, кто сорганизовал бы их и придал силу. Несомненно, что достаточно было бы вначале немного, чтобы остановить погром. Но этого не сделано, как это бывало и при прежних «царских» погромах. Мне захотелось предложить этим людям тотчас же подойти к хвосту и начать стыдить их… Но сильное стеснение в груди тотчас же напомнило мне, что у меня теперь на это не хватит голоса. Я пошел вдоль решетки сада… меня обогнали четыре человека: двое рабочих, женщина и солдат. Они несли три ведра вина. Солдат, шатаясь, шел сзади, с видом покровителя.

– Что? Будет вам три ведра на троих. А?.. Будет, что ли?..

Обогнав меня, железнодорожный рабочий взглянул мне в лицо и что-то сказал другому солдату. По-видимому, он узнал меня. Они пошли быстрее. Только солдат вдруг повернулся и пошел пьяной походкой мне навстречу.

– Что, старик?.. Осуждаешь?

– Идите, идите своей дорогой, – ответил я, чувствуя опять приступ болезни… Прежде я непременно ответил бы ему и, может быть, собрал бы толпу… Но теперь, и именно сегодня, должен был от этого отказаться, и я чувствовал к этому человеку только отвращение. А с этим ничего не сделаешь. – Ступайте своей дорогой…

Он повернулся и сжал кулак…

– Не осуждай!.. Это крровь наша! Четыре года в окопах…

Один из рабочих взял его под руку, и вся компания ушла вперед…

Когда я шел домой, мне навстречу то и дело попадались солдаты, женщины, подростки, порой прилично одетые обыватели с ведрами, кувшинами, чайниками…

– И вам не стыдно это? – спросил я у какой-то женщины и человека в штатском. – Не стыдно среди белого дня нести награбленное?

Женщина повернулась и презрительно, но делано фыркнула.

Когда я только еще вышел из дому, пожилой извозчик, стоявший у ворот в ожидании больной, которую он привез к Будаговскому, стал просить меня не ходить туда:

– Папаша… Не ходите… Благаю вас… долго ли тут?.. Пожалуйста, папаша…

Он страшно напуган, хотя пока еще столь явной опасности нет…

– Что делается, что делается! Вот тебе и свобода! Теперь не иначе только придут чужие народы, поставят свое начальство. Пропала наша Россия! Нет никакого порядка!

Теперь слово «свобода» то и дело звучит именно в этом значении. Наша 3,5-летняя Сонька⁴⁰ как-то, сидя за столом, вдруг тоже повторила за кем-то (даже со вздохом):

– Да, сёбода и сёбода!

Сколько времени придется еще очищать лик этой загрязненной свободы, чтобы он опять засветился прежним светом…

28 января (15 января). Вчера Ю.В. Будаговская⁴¹ принесла следующую присланную ей как домовладелице интересную бумагу:

«Милостивый государь.

Военно-революционный комитет, в лице народного комиссара Штаба по борьбе с контрреволюцией потребовал от имущего класса г. Полтавы взноса пятисот тысяч рублей (500 000), во исполнение чего Вы приглашаетесь к 10 часам утра 15 января с. г. в помещение Полтавского Земельного банка для взноса рублей 1000, причитающихся с Вас по разверстке. Суммы могут быть внесены деньгами или чеками на полтавские кредитные учреждения. При этом Вы поставляетесь в известность, что при неисполнении требования Штаба народного комиссара по борьбе с контрреволюцией будут применены следующие меры: арест и конфискация имущества и прочие суровые меры вплоть до повешения лиц и представителей учреждений, не внесших денег по раскладке. Покинувшие злонамеренно город с целью уклонения от обложения подвергнутся конфискации всего имущества.

Комитет по сборам».

Ничьей личной подписи нет. Документ печатный, без всякого бланка, номера и числа. Очевидно, это уже действует импровизированный Комитет по сборам. Арестованы были 8 «нотаблей», которые выдали за весь город обязательства Муравьеву⁴², а теперь любезно передают остальным угрозу повешения. Чем руководились при раскладке – неизвестно. В городе шутят: вот мир без аннексий и контрибуций!

В больнице находятся три раненых красногвардейца. Они на Южном вокзале кинулись срывать погоны с какого-то офицера (несмотря на приказ Крыленко). Тот возмутился и сделал несколько выстрелов. Одного солдата убил, трех ранил и успел скрыться. К раненым являются большевички: какая-то г-жа Белявская, жена врача, состоящего при Муравьеве, и еще фельдшерица. Они потребовали нарушения правил в пользу «наших раненых». Между прочим: немедленно реквизировать (т. е. отнять у других больных?) пуховые подушки, удобные матрацы и т. д. В этом, несмотря на очень решительный тон, администрация больницы отказала. Воинственные дамы при посещении раненых передали им по 10 рублей и утешение:

– Наши дела идут превосходно…

При этом они называют Муравьева ласкательно: «наш Мурашка велел вас утешить и прислал по 10 рублей».

На вокзале плач и скрежет зубовный. Железнодорожные рабочие (многие) записались в Красную гвардию. Соблазнили 15 рублей в сутки, и, кроме того, «предписано» выдавать прежнее жалованье из мастерских… Добрые люди думали, вероятно, что эти преимущества достанутся даром: работать не надо. Достаточно пугать в Полтаве «буржуев» и получать по 30 рублей в день. А «Мурашка», не будь дурак, двинул их к Ромодану, где, говорят, идет бой. Вчера рабочий Петро подтвердил это известие, прибавив, что записались наименее сознательные рабочие. Давние даже большевики в Красную гвардию не поступили.

Некоторые большевички последовали за победителем туда, где льется родная кровь… Тотчас после переворота в Харькове большевиками были выпущены прокламации с лозунгами: «Долой войну!» и «Да здравствует гражданская война!». Мне пришлось говорить об этом с молодым большевиком. «Неужели вам не стыдно?» – спросил я. Он стал объяснять это «недосмотром» и прибавил, что под гражданской войной разумеется лишь «классовая борьба».

Теперь сомнений нет. Война с немцами заменена войной с соотечественниками.

6 февраля (24 января). Не успеваю записывать. Мирная манифестация за Учредительное собрание 5 января расстреляна большевиками. Это далеко оставило за собой, если не по количеству жертв, которых гораздо меньше, то по гнусности, 9 января 1905 г.… Между прочим, убита Леночка Горбачевская, которую мы знаем с детства. Двоюродная ее сестра Леля Селихова была рядом и описывает эту смерть удивительно просто. Они шли по Литейному. «Мы совсем назади, – сказала Леля. – Постой, начнут стрелять, разбегутся, мы окажемся впереди». Так и оказалось. Они оказались впереди, когда упал рабочий, державший знамя. Девушки взяли знамя (для этого нужно было трое). Какой-то красногвардеец, очевидно прицелившись, попал прямо в сердце. Девушка с голубыми глазами, задумчивыми и грустными, упала сразу…

<…>

24 февраля (11 февраля). События сменяют друг друга так быстро, что не успеваешь отмечать даже важнейшего! Сегодня торжество и парад – большевики празднуют победу: Киев разгромлен, окровавлен, во многих местах обращен в развалины и приведен под власть Советов… Таковы плоды замены внешней войны внутренней. Точно смертельная болезнь, вогнанная внутрь организма.

<…>

25 февраля (12 февраля). Сегодня в большевистском местном официозе «Вісти Ради» напечатан жирным шрифтом следующий «Декрет о прекращении войны»:

«Петроград, 29 января. Именем народных комиссаров правительство Российской Федеративной Республики настоящим доводит до сведения правительств и народов, воюющих с нами, союзных и нейтральных стран, что, отказываясь от подписания аннексионистического договора, Россия объявляет с своей стороны состояние войны с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией прекращенным.

Российским войскам отдается приказ о полной демобилизации по всем линиям фронта.

Брест-Литовск, 10 февраля 1918 г.

Председатель Российской мирной делегации народный комиссар Троцкий…»

Так беспримерно закончила Россия эту войну… В первый еще раз страна, в сущности еще не побежденная, но с совершенно обессиленной волей, отказывается просто формально признать себя побежденной и, как собачка, подымает лапки кверху, сдаваясь на милость и немилость… Случай во всемирной истории беспримерный, своеобразный и во многих отношениях знаменательный… Все традиции «войны» и «мира» нарушены без сомнения, могущественные «победители» озадачены. Что же теперь? Вступит ли в силу вечный закон «горе-побежденным»? Или социал-демократическая организация германского народа, наиболее серьезная сила из всех существующих в Европе, окажется настолько внушительной, что германский империалистический бульдог не решится кинуться на Россию, так жалостно поднявшую лапки и обнажающую беспомощно свои чувствительные места? Изумленный мир ждет ответа на этот вопрос, еще впервые поставленный в такой изумительной форме…

<4 марта (19 февраля) – 12 марта (27 февраля)>

15 марта (2 марта). У нас введен новый стиль. Таким образом, благодаря большевикам, мы все-таки шагнули вперед на 13 дней!

На днях получил письма Сергея Малышева⁴³. У него соседи-крестьяне («комитет» и без комитета) забрали все, до кур и запаса солонины. Из этого запаса назначили ему самому и няне-старухе, кажется, по 4 фунта. На старика Жебунева, живущего у него, не отпустили ничего, а также и на рабочих-военнопленных. «Взяли все, оставили только дом с домашним хламом». Но теперь пишет, что, «углубление» приостановилось. «Сегодня приходил Сельский комитет и объявил, что мне назначены 2 лошади и 2 коровы. И на том спасибо. Хлеба оставили 120 пудов и пока право жить в доме. Я этому обрадовался, т. к. с течением времени можно будет отправить деда (С.А. Жебунева) в Харьков по железной дороге. Его положение меня смущает: он такой слабый и беспомощный… Повинностей граждане не желают платить. Больницы и школы предположено закрыть».

Во время боя в Киеве полки Сагайдачного и Хмельницкого перешли на сторону большевиков. Войска Рады уже выбили было красногвардейцев из арсенала, когда измена этих полков отдала арсенал опять большевикам. К вечеру 17-го[февраля] арсенал опять перешел к украинцам, и им удалось разоружить значительное число солдат полка Сагайдачного. Что же касается богдановцев, то они в большинстве опять сочли благовременным отказаться от большевиков и опять признать Раду.

Та же «бесскелетность» сказалась и на Дону. Нигде ничего устойчивого. Каледин⁴⁴, по-видимому, удрученный этим, застрелился. Кажется, человек был порядочный и едва ли реакционер. А впрочем, вся беда в том, что все замутилось, ничего не разберешь.

1 апреля (19 марта). Эти дни был занят писанием «Истории современника». На этой спокойной работе нервы отдохнули, вернулся нормальный сон. Продиктовал вчерне четыре печатных листа за три недели…

За это время не записывал ничего в свой дневник. Немцы заняли Киев, движутся к Полтаве. Надиях был П.Д. Долгоруков⁴⁵. Его знако мая приехала из Киева в аккуратно составленном и аккуратно вышедшем поезде. Стоило прийти немцам, и русские поезда пошли как следует. Доехала до Ромодана. Полторы версты пешком, а там опять теплушка, опять грязь, разбитые окна, давка, безбилетные солдаты, отвратительный беспорядок. И этому народу, не умеющему пустить поезда, внушили, что он способен пустить всю европейскую жизнь по социалистическим рельсам. Идиотство… Кровавое и безумное.

В Полтаве, вероятно, как и всюду: не общество людей, а какое-то стадо. На днях на Островке были живые картины. На них приходят мальчишки красногвардейцы, вооруженные и зачем-то с бомбами. Для шутки – одну вдруг взорвали… <…>

23 февраля (8 марта) проезжали какие-то эшелоны. Среди них был какой-то моряк. Помощник коменданта (конечно, большевик) получил распоряжение арестовать этого моряка, что и исполнил. Солдаты заступились, убили помощника коменданта и поехали себе дальше.

2-го (15-го) или 3-го (16-го) марта пришел П.Д. Долгоруков и рассказал следующую историю. На Сретенской улице у дамбы он встретил несколько «красных гусар». Шли гулять… Конечно, вооруженные с ног до головы… Через некоторое время на улице волнение: двое этих «революционеров» зашли в квартиру рабочего, зарабатывающего для семьи рубкой дров. Здорово живешь – потребовали денег. Тот – делать нечего – дал 10 рублей. Один тут же его застрелил и убежал. Остались вдова и дети. Убийца убежал, товарища задержали.

Все это вызывает глухую вражду в населении – не против большевистских программ, в этом отношении масса, пожалуй, не прочь от большевизма, но против данного «бытового явления». Большевик – это наглый «начальник», повелевающий, обыскивающий, реквизирующий, часто грабящий и расстреливающий без суда и формальностей. У нас теперь тоже хвосты у хлеба. Стоят люди целые часы, зябнут, нервничают. Вдруг выдача приостанавливается. Подъехал автомобиль с большевиками. Им выдают без очереди, и они уезжают, нагрузив автомобиль доверху… (В Петербурге все голодают. Но стоит быть близким к большевикам, чтобы не терпеть ни в чем недостатка: они питаются от реквизиций.)

По последним известиям, занят уже Ромодан! Сегодня в «Свободной Мысли»^ отчет о собрании железнодорожных рабочих. Большевики потребовали у них, чтобы они сами взорвали мастерские… Рабочие решительно отказались. Ляхович указал на бессмысленность этого предложения: разве это должны делать рабочие? Большевистский комендант, отступивший, по его словам, последним из-под Ромодана, должен был признать, что это требование странное. Командир этот – интеллигентный. Вчера он приезжал к нам с поклоном от Раковского⁴⁶… Кстати, о Раковском: я писал по поводу <…> обвинений его (в немецком шпионаже), и это, конечно, неправда. Но я, пожалуй, не стал бы выступать с этой защитой, если бы мог предвидеть, что этот же Раковский станет публично целоваться с Муравьевым, хвастающим публично, как он беспощадно расстреливал противников советской власти, громил в Киеве лучшие здания и церкви!..

Большевики решили оставить Полтаву без боя… Сегодня разнеслись слухи, что они будут взрывать Полтаву… Не верится, но… чего доброго? К нашей няне в тревоге прибежала сестра, которой об этом сообщили знакомые большевики. Хотят будто бы взорвать аптеки, склады и банки…

Близится, может быть, и для нас грозный кризис.

3 апреля (21 марта). Прошлая ночь (мы этого и не знали) прошла в Полтаве чрезвычайно тревожно. Часть местного войска намерена была разоружить другую. С какой целью – неизвестно. Местный Совет поставил ночью на ноги все свои силы… Попытка была предупреждена. Арестован в связи с этим большевик Бокитько. Каким сюрпризом это грозило Полтаве – пока неизвестно.

<…>

6 апреля (24 марта). <…> Большевистские эшелоны сгрудились на Южном вокзале. Дорога запружена. Беспорядок. Каждая часть грозит машинистам, комендантам, кондукторам.

В городе тревога… На улицах беготня. Колокол сзывает оборону. Выстрелы… Мы выходим на крыльцо.

Облака, где-то за ними бродит луна. Трещат пулеметы, но теперь где-то дальше, хотя все-таки в городе… Кости⁴⁷ нет. Вероятно, попытка хулиганских грабежей…

Часов в 11 мы с Авдотьей Семеновной⁴⁸ вышли на нашу улицу. Лунная тихая ночь, по-видимому, все спокойно. Только где-то все-таки слышны выстрелы. Раз бухнула пушка… На углах «оборона»…

7 апреля (25 марта). За ночь ограблено 6 магазинов. Днем разгромы продолжаются. Идет стрельба. Грабят и громят красногвардейцы и хулиганы. Милицию разоружают. Конечно, если бы была какая-нибудь сила, эту банду грабителей следовало бы разоружить. <…> Теперь город во власти открытого грабежа. На улицах перекрестная стрельба… Прасковья Семеновна⁴⁹ попала в эту переделку, насилу выбралась. В нашем углу пока тихо. Часов с 2-3-х большевистскому начальству удалось удалить орду грабителей. У вокзалов поставлены сильные заставы… К вечеру спокойно. Отчасти этому содействовало то, что, кажется, опять двинулись поезда. Эвакуируются лишь по одному направлению – на Лозовую. Беспорядочная орда, грозя расстрелами, вынуждает железнодорожников пускать поезда без очереди и без «отходов». От этого произошло крушение, к счастью, в таком месте, что можно было скоро очистить путь…

<10 апреля (28 марта)>

11–12 апреля (29 марта). Около 8 часов утра мне сказали, что над нашим домом летает аэроплан. Я тотчас вышел. Ясное холодное утро, небо синее, но какие-то низкие облака носятся по синеве. Когда я вышел, аэроплан только что скрылся за одно из таких облаков… Оказалось, что это не облака, а дым. Большевики в 4 часа утра облили керосином и зажгли два моста. Грохнул не то пушечный выстрел, не то взрыв. Трещат ружейные выстрелы и пулеметы… Немцы и гайдамаки вступили в город. Пули залетают изредка и на нашу улицу. Пролетают ядра и рвутся над городом. Это большевики, застигнутые еще на вокзале, обстреливают город. Зачем?.. Стрельба эта совершенно бессмысленная: немцы и гайдамаки не в крепости, а в разных местах города. Шансов попасть именно в них – никаких нет. А жителей уже переранили немало. В этом – весь большевизм. Все небольшевистские – враги. Весь остальной народ – для них ничто.

Я иду по близким улицам. У лавочки стоит кучка народа и толкует о том, что недавно по Шевченковской мимо этой лавочки проехали 17 немецких кавалеристов по направлению к институту. Их вел кто-то местный. Проезжая, они кланялись направо и налево встречающимся.

На Петровской улице какой-то солдат с приятным и умным лицом объясняет полет ядер. Крупный калибр – гудит и точно поворачивается в воздухе. Поменьше – свистят.

– Какой смысл большевикам, – спрашиваю я, – стрелять по городу?

Он пожимает плечами:

– Видно, что у них нет опытного командования. Есть пушки и пулеметы – и палят куда попало, хоть и без толку.

– Вон недавно, – говорит другой, – пролетело над этими местами большое ядро. Летело невысоко и потом разорвалось, так приблизительно над Кобелякской… Пошел дым белый, как облако. Какие там немцы? А своих верно перекрошило порядочно.

Рассказывают о случаях попаданий в дома и в людей… Начинаются безобразия и с другой стороны: хватают подозреваемых в большевизме, по указаниям каких-то мерзавцев доносчиков, заводят в дворы и расстреливают. Уже в середине дня пришел Георгий Егорович Старицкий⁵⁰, взволнованный, и рассказал, что в доме Янович была квартира, занятая, очевидно, красногвардейцами-грабителями. На них нагрянули, захватили, побоями вынудили указать места, где зарыто награбленное, и потом расстреляли… По другим рассказам, приводят в юнкерское училище, страшно избивают нагайками и потом убивают… Избивать перед казнью могут только истинные звери…

Это делается над заведомыми негодяями, грабителями. Но передают о случае, когда по простому указанию хозяйки на офицера-жильца, с которым у нее были какие-то счеты, его расстреляли на глазах у жены и детей…

<…>

13 апреля (31 марта). Зима точно вернулась с немцами. Третьего дня под вечер поднялась снежная метель, которая длилась и вчера. Сегодня лежит всюду снег. Холодный ветер.

Вчера у нас были два гайдамацких офицера. <…> Один – с сумасшедшими глазами. Много пережил. Его чуть не расстреляли большевики в Киеве. Теперь он только и говорит о необходимости убивать их всех, где ни попадутся. «У нас будет Республика, но не демократическая, а аристократическая…», «Нужно еще 120 лет, чтобы народ дорос до свободы, а теперь надо лупить и держать в повиновении» и т. д. Реакционная утопия! О гайдамаках отзывается как о сволочи.

Другой был молчалив и сдержан. Среди гайдамаков рядовых, оказывается, много русских и украинцев, – офицеров. Тут уже не программы. Большевистский идиотизм погнал их в эти ряды из простого чувства самосохранения…

– Многие у нас плакали, – говорит тот же офицер, – узнав о заключении мира и союза с немцами…

По его мнению, насилия будут длиться три дня. А там – хоть заведомый большевик – иди свободно. Отголосок старого варварства – завоеванный город отдавался солдатчине на три дня.

14 апреля (1 апреля). Вчера в вечернем заседании Думы Ляхович сделал разоблачения об истязаниях, произведенных над совершенно невинными и непричастными даже к большевизму жителями. <…>

Дума приняла резолюцию, предложенную гласным Товкачом: «Дума протестует против самосудов над свободными гражданами и требует, чтобы высшая военная власть приняла немедленно все меры и чтобы виновные понесли должное наказание». А в это самое время, когда Товкач, потрясенный почти до истерики докладом Ляховича, предлагал эту резолюцию, в центре города, против театра, расстреляли его брата…

<…>

<16 апреля (3 апреля) – 22 апреля (9 апреля)>

23 апреля (10 апреля). <…> Я диктовал Прасковье Семеновне свои воспоминания, когда мне сказали, что меня хочет видеть какая-то женщина. На замечание, что я занят, сказала, что дело касается меня и не терпит отлагательства. Я вышел. Женщина молодая, взволнованна, на глазах слезы.

– Я пришла сказать вам, что вам нужно поскорее укрыться. Приговорены к смерти 12 человек, в том числе и вы. Только ради Бога, не говорите никому… Меня убьют…

– То есть не говорить, от кого я узнал?.. Не могу же я скрыть от своих семейных.

– Да, не говорите, как узнали… Это очень серьезно… Мне сказал человек верный… Мы вас любим, хорошие люди нужны… Уезжайте куда-нибудь поскорее…

Я попросил ее достать список остальных обреченных и принести мне… Она обещала постараться…

Я вернулся и продолжал работать, хотя не скажу, чтобы сообщение не произвело на меня никакого впечатления… Начинается старая история: такие предостережения и угрозы мне приносили в 1905–1906 гг. со стороны «погромщиков» черной сотни… Теперь те же погромщики действуют среди вооруженных украинцев.

А виленский застенок действует по-прежнему: людей хватают, приводят в училище, страшно истязают и отпускают. Людей этих отвозят в больницу, там составляют протоколы, сообщают военному начальству. Те «обещают», и все продолжается по-старому…

25 апреля (12 апреля). На днях немцы бомбардировали Решетиловку. Вообще бесчинства немцы производят большие. В городе держатся прилично. Трое жили у Будаговских и вели себя очень деликатно. То же говорят Семенченко о своих постояльцах. Но уже на 3-й или 4-й день из деревень стали приходить плохие слухи. Я разговаривал с крестьянами, привезшими больного к доктору Будаговскому из Нижних Млинов, под Полтавой. У них стоит немецкий отряд. Грабят бесцеремонно, угрожая револьверами. Хватают кур, гусей, забирают яйца и хлеб, режут свиней… И это из многих мест. Озлобление в деревнях растет. Один знакомый земляк Н., недавно пришедший с фронта, рассказывал, что он никак не может примириться с тем, что немцы, с которыми он только что воевал, распоряжаются в деревне и у него в доме. Сердце не терпит. Ночью уже стоял над спящими немцами с топором… Да Бог миловал, удержался. Готов бы, говорит, бежать за большевиками и вернуть их… Глухое озлобление и против «пашв», которые отдали Украину под немцев. В одной подгородней деревне мужики в одном доме уже кинулись с топорами и зарубили одного или двух немцев, а сами убежали. Дом был снесен до основания.

<…>

<29 апреля (16 апреля)>

9 мая (26 апреля). Сегодня молоденький офицер-украинец в сопровождении немецких пехотинцев явился ко мне с предписанием коменданта (украинского социалиста-революционера!!) Самойленко произвести обыск для отобрания оружия. Офицер конфузился и на мое заявление, что оружия у меня нет, решил уйти.

– Раз вы даете честное слово!..

– Позвольте… я предлагаю вам произвести обыск…

– Нет, нет…

И они пошли дальше, заходя в дома по какому-то списку. Очевидно, комендант Самойленко счел меня опасным… Третьего дня Прасковья Семеновна ходила к нему по поручению партии социалистов-революционеров объясняться по поводу обыска и ареста у одного из членов партии. Он, прежде всего, отказался объясняться по-русски, заявив, что он русского языка не понимает…

<…>

<15 мая (2 мая), 15 июня (2 июня)>

9 июля (26 июня). Пропустил так много интересного, что не надеюсь восстановить хоть сколько-нибудь систематично. Принимаюсь продолжать с чего попало.

Террор опять носится в воздухе. Сегодня в газете «Наша Жизнь»¹ сообщают сразу о террористических актах на двух полюсах русской жизни.

«(От нашего корреспондента) Харьков, 25 июня. Из Москвы сообщают, что Николай II убит в поезде».

Эта мерзость есть вместе и огромная глупость: из слабого, безвольного, неумного человека, погубившего Романовых, делают трогательную фигуру мученика. Это очень на руку русской реставрации. Даже приверженцы монархии не стояли за Николая. Он, в сущности, был помехой для российского «роялизма». Его все-таки пришлось бы устранить. Это сделали какие-то глупые злодеи.

Второе известие:

«Убийство Володарского⁵¹.

(От нашего корреспондента) Харьков, 25 июня. В Петрограде из-за угла убит председатель Совета рабочих депутатов Володарский».

О Володарском отзывы очень плохие: говорят – демагог в худшем смысле, интриган и человек жестокий! Тем меньше оснований создавать в его лице жертву. Террор изжил сам себя давно, еще при прежнем строе. Если первое время можно было говорить о «деморализации», вносимой в ряды правительства отдельными террористическими актами, то и это уже давно прошло. Среди многих убийств, подлых и жестоких, явился еще один вид: «из-за угла». И только.

17 июля (4 июля). Известие об убийстве царя опровергается. Известие о Володарском оказалось верно. Большевики считают, что это террористический заговор, причем… даже, оказывается (совсем по-старому), «англичанин гадит». О Володарском говорят, что он был нехороший человек и демагог в худшем значении слова… Но если это действительно террор, то лекарства не лучше болезни…

Носятся глухие слухи вообще… Идут «карательные экспедиции», а за ними обычные толки и предположения… <…> Вместо разумного сопротивления и борьбы действительных сил – пошли убийства из-за угла и дикие репрессии… Никого этим запугать нельзя, а для интеллигенции – роль са мая неподходящая: прислужничество перед массами, которые как раз не хотят признать лучшего, что может внести интеллигенция, – так прислужничество худшим: «убийствами из-за угла». И без того массы к этому склонны. Потакать этой склонности – не значит достойно служить народу…

Пишут, будто Михаил Александрович⁵² скрылся. В газете глухо говорят и о местопребывании царя…

Сноски

¹ Милюков – Павел Николаевич Милюков (1859–1943), политический деятель, историк и публицист. Лидер кадетской партии. Министр иностранных дел Временного правительства в 1917 г.

² Бьюкенен – сэр Джордж Уильям Бьюкенен (1854–1924), британский дипломат, посол Великобритании в России перед началом и в годы Первой мировой войны и Русской революции (1910–1918).

³ Штюрмер – Борис Владимирович Штюрмер (1848–1917), российский государственный деятель. В 1916 г. был председателем Совета министров Российской империи, министром внутренних дел, а затем министром иностранных дел.

⁴ Распутин – Григорий Ефимович Распутин (1869–1916), крестьянин села Покровское Тобольской губернии. Приобрел всемирную известность благодаря тому, что был другом семьи российского императора Николая II, который, как и все члены его семьи, считал Распутина святым старцем. Вокруг личности Распутина и влияния мифов о нем на судьбу Российской империи ведутся многочисленные споры.

⁵ Юсупов – князь Феликс Феликсович Юсупов, граф Сумароков-Эльстон (1887–1967), последний из князей Юсуповых, известен как организатор и участник убийства Григория Распутина.

⁶ Ирина Александровна – Ирина Александровна Романова (1895–1970), княжна императорской крови, в замужестве – княгиня Юсупова, графиня Сумарокова-Эльстон.

⁷ Александр Михайлович – великий князь Александр Михайлович (1866–1933), внук императора Николая I.

⁸ Ксения Александровна – великая княгиня Ксения Александровна (1875–1960), дочь императора Александра III, сестра императора Николая II, жена великого князя Александра Михайловича.

⁹ Родзянко – Михаил Владимирович Родзянко (1859–1924), политический деятель, один из лидеров партии октябристов. Председатель Государственной думы третьего и четвертого созывов. Один из лидеров Февральской революции 1917 г., в ходе которой возглавил Временный комитет Государственной думы.

¹⁰ Протопопов – Александр Дмитриевич Протопопов (1866–1918), русский политик, крупный помещик и промышленник, член Государственной думы от Симбирской губернии. Последний министр внутренних дел Российской империи.

¹¹ Вильсон – Томас Вудро Вильсон (1856–1924), президент США (1912–1921), инициатор вступления США в Первую мировую войну.

¹² Пуришкевич – Владимир Митрофанович Пуришкевич (1870–1920), политический деятель консервативных взглядов, монархист, черносотенец. Организатор и участник убийства Григория Распутина.

¹³ Трепов – Александр Федорович Трепов (1862–1928), государственный деятель Российской империи, министр путей сообщения, председатель Совета министров в 1916 г.

¹⁴ Макаров – Александр Александрович Макаров (1857–1919), русский государственный деятель. В 1916 г. министр юстиции Российской империи.

¹⁵ Добровольский – Николай Александрович Добровольский (1854–1918), русский государственный деятель, последний министр юстиции Российской империи.

¹⁶ Лелянов – Павел Иванович Лелянов (1855–1937), предприниматель, почетный член Совета Императорского коммерческого училища, петроградский городской голова.

¹⁷ Бубликов – Александр Александрович Бубликов (1875–1941), инженер путей сообщения, член IV Государственной думы от Пермской губернии, прогрессист, после Февральской революции – комиссар в Министерстве путей сообщения.

¹⁸ Соня – София Владимировна Короленко (1886–1957), старшая дочь В.Г. Короленко.

¹⁹ М.А. Коломенкина – Мария Александровна Коломенкина, издательница книг и брошюр для народа, в том числе очерков и рассказов В.Г. Короленко.

²⁰ Щегловитов – Иван Григорьевич Щегловитов (1861–1918), русский государственный деятель, министр юстиции Российской империи. Последний председатель Госсовета Российской империи (в 1917 г.).

²¹ Герасимов – Петр Васильевич Герасимов (1877–1919), русский политический деятель. Член III и IV Государственной думы.

²² Костя Ляхович – Константин Иванович Ляхович (1885–1921), муж младшей дочери Натальи Владимировны Короленко (1888–1950).

²³ Керенский – Александр Федорович Керенский (1881–1970), политический и государственный деятель. Министр юстиции, затем военный и морской министр, министр-председатель Временного правительства и Верховный главнокомандующий (1917).

²⁴ Ленин – Владимир Ильич Ульянов (основной псевдоним Ленин) (1870–1924), революционер, советский политический и государственный деятель, создатель Российской социал-демократической рабочей партии (большевиков), один из главных организаторов и руководителей Октябрьской революции 1917 г. в России.

²⁵ Чернов – Виктор Михайлович Чернов (1873–1952), политический деятель, публицист и революционер, один из основателей партии социалистов-революционеров и ее основной теоретик. Первый и последний председатель Учредительного собрания.

²⁶ Либер – Михаил (Марк) Исаакович Либер (настоящая фамилия Гольдман) (1880–1937), один из лидеров меньшевиков.

²⁷ Дан – Федор Ильич Дан (настоящая фамилия Гурвич) (1871–1947), революционер и политический деятель, один из лидеров и теоретиков меньшевизма.

²⁸ Троцкий – Лев Давидович Троцкий (Бронштейн) (1879–1940), революционный деятель, идеолог троцкизма. Один из организаторов Октябрьской революции 1917 г.

²⁹ Плеханов – Георгий Валентинович Плеханов (1856–1918), теоретик и пропагандист марксизма, философ, видный деятель российского и международного социалистического движения.

³⁰ Церетели – Ираклий Георгиевич Церетели (1881–1959), политический деятель России и Грузии.

³¹ Иорданский – Николай Иванович Иорданский (1876–1928), участник революционного движения в России, журналист, советский дипломат.

³² Дзевалтовский – Игнатий Леонович (Игнаций Людвигович-Марианович) Дзевалтовский (1888–1925), польский революционер, участник Октябрьской революции. Штабс-капитан гвардейского гренадерскою полка, отказался от участия в боях под Тарнополем и был судим в Киеве вместе с 79 другими, обвиняемыми в дезертирстве, был оправдан 3 (16) октября 1917 г. под давлением разложившейся части полков 11-й армии.

³³ Маруся Лошкарева – Мария Николаевна Лошкарева (1891–1972), племянница В.Г. Короленко.

³⁴ Сухомлинов – Владимир Александрович Сухомлинов (1848–1926), русский генерал от кавалерии, военный министр, генерал-адъютант.

³⁵ Сережа Будаговский – Сергей Александрович Будаговский (1894 —?), сын доктора А.В. Будаговского, владельца дома, в котором семь я В.Г. Короленко арендовала квартиру.

³⁶ Крыленко – Николай Васильевич Крыленко (1885–1938), советский государственный и партийный деятель, Верховный главнокомандующий российской армии после Октябрьской революции 1917 г.

³⁷ В.А. Маклаков – Василий Алексеевич Маклаков (1869–1957), адвокат, политический деятель. Член Государственной думы второго, третьего и четвертого созывов.

³⁸ Луначарский – Анатолий Васильевич Луначарский (1875–1933), революционер, советский государственный деятель, писатель, переводчик, публицист, критик, искусствовед. С октября 1917 г. по сентябрь 1929 г. – первый нарком просвещения РСФСР.

³⁹ Ясинский – Иероним Иеронимович Ясинский (1850–1930), писатель, журналист, поэт, литературный критик, переводчик, драматург, издатель и мемуарист. До революции известный черносотенец, которому либерал Короленко отказывался пожимать руку, а после революции один из крупных деятелей Пролеткульта.

⁴⁰ Сонька – Софья Константиновна Ляхович (1914–1993), внучка В.Г. Короленко.

⁴¹ Ю.В. Будаговская – Юлия Васильевна Будаговская (1857–1920), жена доктора А.В. Будаговского, хозяйка дома, в котором семья В.Г. Короленко арендовала квартиру.

⁴² Муравьев – Михаил Артемьевич Муравьев (1880–1918), офицер русской императорской армии, революционер (эсер), командир отрядов Красной гвардии и Красной армии. 9 (22) декабря 1917 г. назначен начальником штаба по борьбе с контрреволюцией на юге России. В январе-феврале 1918 г. командовал группой войск на Киевском направлении. 19 января вошел в Полтаву, где разогнал нелояльный к нему местный Совет, заменив его Ревкомом. При занятии Полтавы приказал расстрелять 98 юнкеров и офицеров местного юнкерского училища.

⁴³ Сергей Малышев – Сергей Андреевич Малышев (1854–1921), муж А.С. Малышевой (урожд. Ивановской), сестры жены В.Г. Короленко, бывший участник революционного движения.

⁴⁴ Каледин – Алексей Максимович Каледин (1861–1918), русский военачальник, генерал от кавалерии, деятель Белого движения.

⁴⁵ П.Д. Долгоруков – князь Павел Дмитриевич Долгоруков (1866–1927), общественный и политический деятель, крупный землевладелец, один из основателей партии кадетов.

⁴⁶ Раковский – Христиан Георгиевич Раковский (1873–1941), советский политический, государственный и дипломатический деятель. Участвовал в революционном движении на Балканах, во Франции, в Германии, России и Украине.

⁴⁷ Костя – см. Ляхович Костя.

⁴⁸ Авдотья Семеновна – Евдокия Семеновна Ивановская (по мужу – Короленко) (1855–1940), революционерка, народница, жена писателя Владимира Короленко.

⁴⁹ Прасковья Семеновна – Прасковья Семеновна Ивановская (по мужу Волошенко) (1852–1935), российская революционерка, террористка, член партии «Народная воля» и партии социалистов-революционеров. После смерти мужа в 1908 г. жила в семье В. Г. Короленко.

⁵⁰ Георгий Егорович Старицкий – Георгий Егорович Старицкий (1867–1945), адвокат, 25 мая 1917 г. был назначен обер-прокурором I Департамента Правительствующего Сената. Во время занятия Полтавы Добровольческой армией – губернатор Полтавы.

⁵¹ Володарский – В. Володарский (настоящее имя Моисей Маркович Гольдштейн) (1891–1918), деятель российского революционного движения, с 1917 г. – большевик.

⁵² Михаил Александрович – великий князь Михаил Александрович (1878–1918), младший брат Николая II; в его пользу Николай II отрекся от престола 2 марта 1917 г. Передал свои права Временному правительству. В марте 1918 г. по решению Совнаркома был отправлен в Пермь, в ночь с 12 на 13 июня 1918 г. убит большевиками.