ЧАСТЬ ПЯТАЯ
У святой горы
Я свои костры
Разожгу на исходе дня,
Чтобы память в прах,
Чтобы горечь в прах —
се очистит рука огня.
И трехглазый бог,
Беспощадный бог
В ожерелье из черепов
Разорвет закат,
Осадив быка
Возле самых моих костров.
И прекрасный бог,
Темнокожий бог
В ожерелии из цветов
Посулит дары
У святой горы,
Но не тронет моих костров.
По числу эпох,
По числу дорог
Разжигаю свои костры,
И меж них встаю,
И тебе пою
Сотворивший, как я, миры.
Ты придешь ко мне,
Поклонишься мне,
На аскезу дивясь царя,
И отдашь ключи
От семи небес,
От семи ворот из огня.
ГЛАВА 1
Мы едем по улицам Калькутты. Обманчиво европейская архитектура: слишком много балконов, террас и декора в восточном стиле. Из боковых переулков плывет запах бананов и пряностей, смешанный с вонью человеческих испражнений. Цветут глицинии. До сих пор цветут! Пасмурно. По небу угрожающе ходят тучи, но так и не могут пролиться дождем, словно их кто-то останавливает.
Мы в белом открытом автомобиле, длинном, как «Линкольн». Впереди шофер, мы сразу за ним. Я рядом с Господом. Последнее время он приближает меня к себе. «Скоро твоя сущность изменится, Пьетрос. Ты уже готов, Помнишь Варфоломея?» Помню! Еще бы не помнить! Мне страшно и сладко одновременно. «Сегодня», — тихо говорит он. Ощущение, как после стакана водки.
На заднем сиденье Хун-сянь в белом с красным и Мария в голубом. Мария непосредственно за мной. Я спиной чувствую ее ревность.
По обе стороны улицы толпится народ, еле сдерживаемый цепочками полицейских. Слишком узкий проход. Опасно.
Марк едет впереди с частью охраны. Он взволнован. То и дело кто-нибудь из толпы бросает цветочную гирлянду на шею Господу и падает ниц. Полицейские не могут этому помешать. Марк пытается остановить безобразие: «Мало ли что в этих венках!» Но Господь останавливает его самого. Машет рукой:
— Оставь!
Время от времени он снимает очередную гирлянду и передает назад, Марии. Она уже вся в цветах.
У многих в толпе подносы с фруктами. Счастливчики пробиваются вперед, просят благословить. Господь благословляет. Счастливчики радостно удаляются с новоиспеченным прасадом, то бишь предлагавшейся Господу едой.
Какая-то женщина в красном сари отчаянно прорывается к нам.
— Пропустите меня к лотосным стопам Господа! Я хочу взять прах с его ног!
Сначала я не воспринимаю ее отдельно от остального. Вполне в рамках местного безумия.
Она проникает через кордон и делает шаг.
Господь встает в автомобиле, поднимает руку. На его указательном пальце что-то сверкает. Сначала я не понимаю что. Сверкающий радужный вихрь. Точнее, диск. Похожий на лазерный, только больше и вращается с бешеной скоростью.
Диск срывается у него с пальца. Женщина падает вперед. Брызжет кровь. И я вижу ее голову на мостовой отдельно от тела. А потом раздается взрыв, и это тело разносит в клочья. Мы невредимы, но, если бы она подошла ближе, нам бы хватило. Всем.
Кто-то стонет в толпе. Господь приказывает остановить машину, Кивает полицейским:
— Вызовите «Скорую»!
Но, слава богу, убитых нет, только легко раненные.
— Нараяна! — кто-то кричит в толпе. — Нараяна!
— Калки! — мрачно говорит Господь.
Но слышу, кажется, только я.
Ажиотаж растет.
Мы продолжаем движение. За нами едут Филипп, Иоанн, Матвей и Андрей, мой знакомый кришнаит. Еще вчера мы встретились с ним и обнялись, как старые друзья.
Еще одна заминка. Движемся со скоростью метр в минуту. Да что там? Еще утром должны были перекрыть движение! За машиной Марка и мотоциклами охраны ничего не разглядишь. Нервы на пределе.
Толпа активизируется. Какой-то иссушенный постом саньясин, то бишь местный бродячий монах, упорно протискивается к нам. Его одежды язык не поворачивается назвать шафранными, как это принято в литературе. Застиранный поросячий цвет.
Марк вопросительно смотрит на Господа. «Остановить?»
Эммануил машет ему рукой: «Сам справлюсь!»
Саньясин простирается на земле.
— Уважаемый Господь, я уже собирался броситься в Гангу, чтобы обрести освобождение. Но Ганга течет из твоих стоп, и Господь Шива принимает ее на свою голову. Все, кто принял смерть от твоей руки, немедленно обрели освобождение. Смилуйся надо мной, дорогой Господь, причина всего!
Лихорадочно дрожат пересохшие губы, над впалыми щеками горят глаза. Кажется, весь он состоит только из губ и глаз.
— Остановите, — приказывает Господь. — Подойди.
Он возлагает руки на голову саньясина. Тот медленно опускается вниз, только иссохшие узловатые руки цепляются за дверцу. Потом и они слабеют и падают.
— Ты свободен, — говорит Эммануил.
Наконец движение ускоряется, и мы видим причину задержки. Посередине дороги лежит большая черная корова и лениво обмахивается хвостом. Никто так и не решился тронуть священное животное. Потеснили толпу, и она выгнулась, как брошенный на землю лук. И мы объезжаем предмет поклонения индусов по этой изогнутой траектории.
Господь улыбается. У меня же по контрасту с двумя предыдущими событиями это вызывает нервный смех.
Потом в городе будут говорить, что сама богиня Ганга вышла поприветствовать Господа Нараяну, обратившись черной коровой.
Мы остановились возле дворца Радж Бхаван, построенного в том же причудливом индоевропейском стиле. Теперь здесь располагалась Господня резиденция.
— Отдыхай, Пьетрос, — сказал Эммануил, выходя из машины. — А в пять часов ко мне.
Это было сказано так буднично… Однако я не обманывал себя относительно смысла этого приглашения.
Мы вошли в Индию в середине сентября, чему предшествовали переговоры. Индусы не хотели войны с огромной Империей, но жаловались на бедность и просили денег. «Ладно, — сказал Господь. — Плата за отсутствие геморроя». Еще просили не разгонять парламент. «Ладно, — сказал Господь. — Если все принесут присягу». Теперь парламент заседал в Дели на предмет решения вопроса, а мы медленно продвигались в глубь страны, не встречая сопротивления. Медленно — исключительно из чувства такта.
Позади остались Камбоджа, Таиланд и Бирма с очагами сопротивления в джунглях и покорными правительствами. Непал признал нашу власть без осложнений. Монархию сохранили, но добавили к ней наместника, которого тактично назвали советником по политическим вопросам.
Господь тащил за собой даосских бессмертных. Они были малофункциональны на современной войне и работали парадной охраной, которую он активно демонстрировал в Юго-Восточной Азии.
Эммануил переплюнул всех завоевателей прошлого. Александр не прошел дальше Индии, Чингисхан не покорил ни Японии, ни Европы. Об остальных и говорить нечего. Самое удивительное — что Империя держалась и не обнаруживала тенденции к распаду.
Иоанн подбивал Господа принять титул повелителя Евразии.
— Рано! — отвечал Эммануил.
В пять часов вечера я предстал перед ним в его покоях.
Комната была обставлена в восточном стиле. Кресла и диван с яркой обивкой, ковер на полу, инкрустированный камнем низкий столик. На улице шел ливень, вода стояла сплошной стеной, и ее туманные скопления сносил ветер. Окно было открыто на веранду. Тянуло свежестью. Дождь барабанил по листьям пальм и гигантских фикусов в три этажа.
Господь стоял у окна, сложив руки на груди.
— Садись, Пьетрос.
Вошел слуга, поставил передо мной единственный бокал, налил вина. Эммануил кивком отпустил слугу. Сел рядом со мной. В руке у него появился маленький пузырек, в бокал упало несколько капель.
Я вопросительно посмотрел на него.
— Лекарство.
Я понял.
— Пей, Пьетрос. К сожалению, я не могу иначе подарить вам Тело Славы. Нужно сначала убить то, которое есть. Иоанн, Матвей и Варфоломей уже прошли через это.
Знаю. «Не дрейфь, Петр, — говорил Матвей. — Тебе когда-нибудь аппендицит вырезали? Заснул — проснулся. И все дела».
Мне никогда не вырезали аппендицит.
«Это только Варфоломею не повезло. Но он сам нарвался. А с нами без проблем».
По комнате плыли сумерки. Только сияла золотистая обивка кресел и мой бокал.
— Я проводил тебя через огонь, — продолжил Эммануил. — Тебе ли бояться? Это даже легче. Быстро и безболезненно.
В безболезненность верилось слабо.
— Ты же знаешь пророчества, Пьетрос. Воскресшие получат иные тела. А те, кто переживет Апокалипсис?
— Его никто не переживет.
— Вот именно. Через это пройдут все. Просто вы несколько раньше. А Апокалипсис переживут. Вы его переживете.
Я взял бокал. Господь смотрел на меня.
Вдруг зазвонил телефон. Эммануил схватил трубку.
— Да!
Молчание. Только его губы побледнели и напряглись пальцы, сжимающие телефонную трубку.
Жестом он приказал мне остановиться. Да я и сам замер в ожидании с бокалом в руке.
— Поставь, Пьетрос. Твое преображение откладывается. Пойдем!
Через минуту мы оказались у дверей комнаты Марии Новицкой. Эммануил резко толкнул дверь. Не заперто.
На полу, прямо перед нами, лежала хозяйка. Черные волосы разметались по полу. Длинное красное платье, весьма открытое — в таком давать приемы. Красные перчатки до локтя. В руке маленький дамский пистолет. Рана на груди. И огромное кровавое пятно под цвет платья. Если бы эта сцена не была так ужасна, она показалась бы мне нарочитой.
Эммануил бросился к ней. Обнял за плечи. Приподнял. Голова бессильно запрокинулась назад. Повисли измазанные кровью волосы. Она не дышала.
Господь прижал ее к себе. Она кашлянула, на губах появилась кровавая пена. И рана начала затягиваться и исчезать
Я опустил глаза. Не в первый раз видел воскрешение. Зрелище не менее неприятное, чем агония.
— Наконец-то, — прошептала Мария.
И я увидел, что она обнимает Господа.
В комнате, кроме нас, никого не было. Кто же звонил?
Господь усмехнулся.
— Она сама звонила, Пьетрос. Записала сообщение и перед тем, как застрелиться, нажала на автодозвон. Техника позволяет.
Похоже, его это нисколько не ужасало. Скорее восхищало.
— Как сказано в Пуранах: «Царь управляет государством, а царицы вертят им самим».
Он улыбался. Я почувствовал себя лишним.
— Мне можно идти, Господи?
— Да-да, конечно.
Я не понимал одного: зачем она это сделала? При том, что этим двоим все было безусловно понятно. Яснее ясного.
Утром я решил отправиться в Дакшинешвар, где обитал знаменитый местный святой Рамакришна с учениками. Не то чтобы я жаждал полюбоваться на святого или обратить его в эммануилианство, просто мне отчаянно хотелось оказаться подальше от Калькутты, где в любое время меня мог ждать бокальчик с содержимым, действующим быстро и безболезненно.
Впрочем, Дакшинешвар располагался менее чем в десяти километрах к северу от города, Бежать дальше я не решился. К тому же на поясе у меня висел сотовый телефон, который я не решился выключить. В общем, мое бегство было лишь самообманом. Но я ничего не мог с собой поделать.
Перед выходом меня поймал Андрей и затащил к себе.
Стелы небольшой комнаты были увешаны многочисленными кришнаитскими плакатами и миниатюрами, В них господствовали два стиля: европейский лубочный и индийский. Первый отличался приукрашенным реализмом и изображал в основном очаровательных девушек в сари и не менее очаровательных младенцев. Девушки оказались пастушками Вриндавана , а младенцы, само собой, маленьким Кришной. Одна из девушек, огромными влюбленными глазами следящая за полетом шмеля, представляла собой пастушку Радху, безумно влюбленную в Кришну — до того безумно, что приняла шмеля за его посланника. По обилию пухлых младенцев и влюбленных на фоне природы этот стиль хотелось окрестить «а-ля Буше».
Миниатюры индийского стиля представляли в общем те же сюжеты, только пастушки на них были остроносы и изображены в профиль, а Кришна толст и похотлив.
Под миниатюрами курились сандаловые палочки. Не понимаю прелести сандала, по-моему, он пахнет дешевым мылом.
Из европейских плакатов меня особенно заинтересовал один. На нем полулев-получеловек очень картинно убивал некоего врага, вырывая у него внутренности с соответствующим количеством крови и наматывая кишки убиенного себе на шею.
— Это Кришна в образе Нарасинхи, убивающего демона, — объяснил Андрей.
Я недоумевал. Как такой Бог может вызвать симпатию? Тем более бхакти — преданную любовь? Культивирование ненависти к демонам, на месте которых каждый может представить себе своих врагов, кое-что объясняло. Но все ли? Я задумался.
— Я сегодня служу пуджу , — объявил Андрей. — Сам Чайтанья признал мое брахманское посвящение.
— А кто такой Чайтанья?
Андрей посмотрел на меня как на идиота. Я лихорадочно пытался вспомнить «Историю Индии», честно проштудированную неделю назад.
— А-а! Поэт пятнадцатого века, — наконец сообразил я.
Андрей хмыкнул.
— Чайтанья — Золотая Аватара, один из самых знаменитых бессмертных Индии. Аватара Радхи и Кришны.
— Что? Одновременно? — Мне хотелось прикалываться.
— Да. Одновременно. Приходи, сам увидишь.
Я глубоко вдохнул и твердо решил не оскорблять религиозных чувств друга.
— Это в Калькутте?
— Да.
Это меня расстроило.
— Может быть, завтра?
Я, в общем, ничего не имел против того, чтобы посмотреть на индусское богослужение, мне было интересно.
— Можно и завтра. А сегодня?
— Сегодня я собирался к Рамакришне. Тоже, говорят, аватара.
Андрей поморщился.
— Не советую. Лажа это все. Он считает себя аватарой Кришны, но при этом является бхактом Кали .
— Как это? Тоже Кришны?!
— Ну, это как раз не удивительно. Может быть несколько аватар одновременно. Хоть миллион! Господь может распространить себя в бесконечное множество форм.
— Он что, аватара Эммануила?
— В некотором роде. Учитель — тоже аватара Кришны. Он Калки, последняя аватара.
— Он говорил, что он — аватара Вишну .
— Это вишнуиты так считают. Заблуждение. Вишну — сам проявление Кришны.
— А-а…
В голове у меня окончательно все перепуталось. Андрей любовался моим замешательством и покровительственно улыбался.
— Ладно. Хочешь к Рамакришне — езжай к Рамакришне. Посмотришь, кстати, на его возлюбленную. Она тебя шокирует. — И он сунул мне индуистскую открытку. — Кали. Природа-мать.
На открытке была изображена голая по пояс полногрудая женщина с высунутым красным языком. Единственной одеждой ей служила юбка из отрубленных рук, а пояс украшали отрубленные мужские головы. На шее висело ожерелье из черепов, а в руке она держала окровавленный нож. Она танцевала, попирая ногами тело красивого юноши. Тело это было сиреневого оттенка, что, вероятно, указывало на то, что он мертв.
— Это Шива , — пояснил Андрей. — Ее супруг. Кали пляшет на трупе супруга. А потом она с ним совокупляется. У меня есть еще одна открытка,..
— Не надо! — сказал я. Иезуитское воспитание еще давало о себе знать. — Она тоже убивает демонов?
— Не обязательно. Природа! Андрей развел руками.
Храм Кали стоял на левом берегу Ганги, так что ее воды подходили к самым ступеням. К храму вела открытая терраса с двумя рядами однокупольных храмов Шивы, напоминавших сталагмиты. И пять таких же куполов-сталагмитов разрезали серое небо над храмом ужасной возлюбленной Рамакришны. А по другую сторону мощеного двора, лицом к Кали, стоял храм Кришны и Радхи.
К храмовому комплексу прилегал сад. Мне нужен был северо-западный угол храмовых построек, где находилась комната святого.
Когда я подходил к храму Кали, от стены отделился молодой человек, больше всего похожий на откормленного студента престижного колледжа.
— Здравствуйте, уважаемый господин, — вежливо произнес он. — Бхагаван просил провести вас к себе.
— Меня? — Я не предупреждал о своем приходе.
— Вас.
Бхагаван Рамакришна сидел в позе лотоса на низком ложе у стены и производил впечатление ученого-физика, которому долго не платили зарплату. Аккуратная борода и изможденный вид. Ученики расположились на полу, а посему при входе мне пришлось снять обувь.
Приведший меня молодой человек простерся перед Бхагаваном ниц. Я стоял в нерешительности. Рамакришна посмотрел на моего провожатого.
— Спасибо, Нарендра, что ты его привел.
Святой встал и направился ко мне, взял за руку, вывел на веранду. Хлестал ливень, вспенивая воды Ганга. Тонкие струи стекали с крыши.
Он посмотрел мне в глаза.
— Ты идешь своим путем, следуя космическому закону, но помни, что твоя судьба не менее важна, чем судьба твоего господина. Ты сейчас только его спутник. Но так будет не всегда. Ты — тоже аватара.
Тут взгляд его остановился, рука похолодела, и я испугался, как бы он не упал. Распахнул дверь в комнату.
— Эй! Кто-нибудь! Вашему учителю плохо!
Влетел Нарендра.
— Ничего страшного. Это самадхи .
Увел учителя в комнату, усадил на постель. Рамакришна, кажется, пришел в себя.
— Эммануил — аватара. Я это вижу. Нет никакого сомнения. Только в нем более проявлен аспект Шивы. Или Калки… Да, я думаю, что он действительно Калки. Моя Божественная Мать узнала его, — сказал Рамакришна и вновь погрузился в самадхи.
От простоты и обреченности его утверждения я вздрогнул.
Рамакришна заговорил снова:
— Вы, европейцы, ограниченно думаете о Боге. Бог не только созидание, он и разрушение. Смерть так же естественна, как и жизнь.
И снова погрузился в самадхи. В полусознательном состоянии он запел:
Божественная Мать всегда играет
С Шивой, в блаженной радости.
Она много пьет, но не падает.
Она танцует на груди Своего супруга,
Мир сотрясается под тяжестью Ее стоп.
Оба они у предела безумия;
Оба бесстрашны и свободны.
Я вспомнил открытку с Кали и мертвым Шивой. Эти тоже считают, что смерть — освобождение?
Рамакришна закончил петь и произнес:
— Бог пребывает во всем. В каждом человеке, добром или злом, в каждом звере и каждой птице. В каждой капле дождя за этим окном. — Он посмотрел на меня. — И в твоем сердце. Он, как компас, укажет тебе направление. Просто слушай его и повинуйся его воле.
И погрузился в самадхи.
Как бы не так! Мой внутренний компас бешено вращался вокруг своей оси.
Когда я покидал храм, дождь перестал и солнце вспыхнуло в разрыве темных туч, как цветок огня на ладони Шивы. И окрасило алым воды священной реки.
Именно тогда у меня на поясе зазвонил мобильник.
— Пьетрос! Немедленно возвращайся! — Это был Господь.
— Уже еду.
Кажется, я понял смысл индусской религиозности. Нет, не культивирование ненависти — религиозный мазохизм. Индусу приятно представлять себя игрушкой Бога. А то и его жертвой. Теперь понятна привлекательность Кали в юбке из отрубленных рук и Шивы в ожерелье из черепов. Мне бы чуток религиозного мазохизма!
А еще до меня дошло, почему Индию регулярно завоевывали на протяжении ее истории все кому не лень.
ГЛАВА 2
Я поднялся по ступеням дворца Радж Бхаван и тут же позвонил Эммануилу:
— Я здесь, Господи.
— Иди к себе и включи телевизор.
По телевизору передавали об индо-мусульманских столкновениях в Гуджарате. Все началось с религиозной процессии в городе Дварка. Индусы праздновали новое пришествие Кришны. Мусульмане, нежных чувств к Кришне не испытывавшие, устроили контрпроцессию с призывами не сдаваться Эммануилу. Полетели камни. Были раненые и даже убитые. Но этим не кончилось. Обиженные индусы разобрали по камушкам одну из мечетей, стоявшую на месте, как-то связанном с деятельностью Господа Кришны. Мусульмане устроили индусский погром.
Честно говоря, я был целиком на стороне индусов. От этих мусульман во всем мире один геморрой. Но Эммануил решил иначе.
— Последователи ислама обязаны подчиняться мне, как Великому Халифу всех мусульман. Последователи индуизма — как воплощению Нараяны. Поэтому я приказываю всем сложить оружие. Если в течение двадцати четырех часов этот приказ не будет исполнен — погибнут все.
Правительство в Дели на этот раз было солидарно с Эммануилом и обращение поддержало. Правда, без угроз.
Время шло. Ультиматум был объявлен в пять часов вечера.
Ночь прошла спокойно, без событий. Утром я включил телевизор. В Гуджарате ничего не изменилось. Обращение Господа было благополучно проигнорировано. Беспорядки докатились до Бомбея.
Господь ждал. Мучительное ожидание. Что-то должно было произойти.
Я шел по коридору дворца (просто хотелось на воздух), когда столкнулся с Марией. Мне было любопытно, но я не решался задать вопрос. Мы никогда не были особенно близки.
Она остановилась, улыбнулась. Кажется, после воскрешения ее красота стала ярче и резче. Голубое платье. По-моему, ей больше шло черное и красное.
— Мария?..
Она поняла.
— Просто я хотела быть с ним, Пьетрос. Это возможно только для бессмертных. Тех, кто не прошел через смерть и воскресение, его прикосновение убивает. К сожалению, я не сразу это поняла… Эта Хун-сянь — только наложница. Была.
— Прикосновение убивает?
Я вспомнил римских заговорщиков, «Союз связующих». Мой разговор с Марком, «Отчего они умерли?» — «Чтоб я знал!» И похороны кота Соломона, который слишком любил своего хозяина.
— Это началось после его воскрешения, да?
— Да, Только не трепись об этом на каждом углу. Вы, мужчины, слишком часто не умеете держать язык за зубами.
Она повернулась, чтобы уйти.
— А апостолам?
— Нет. Те, кому надо, давно знают. Остальным — противопоказано. Кстати, ты зря боишься. Я бы не рекомендовала тебе пистолет. Это не лучший способ. Но в остальном — ерунда.
Я вышел на воздух и остановился под навесом подъезда. Шел дождь, а я забыл зонт. Было бы приятней прогуляться по саду, чем торчать здесь. Жалко, что я не курю.
Дверь скрипнула, и рядом со мной возник Андрей.
— Привет.
— Привет, Андрей.
— Вообще-то Арджуна. Это имя мне дали при посвящении. Андреем зовут мой паспорт.
Мне по фигу. Пусть Арджуна.
Андрей (так мне все-таки привычней) тоже не курил. Религия запрещает. Прислонился к стене и смотрел на дождь.
— Как Рамакришна? — спросил он.
— Представляешь, он знал заранее, что я приду.
Андрей пожал плечами.
— Нашел, чем удивить! Сиддхи — ничто, бхакти — все.
— Что ничто?
— Сиддхи — это магические способности. Они только мешают на пути совершенствования. Гордыня одолевает. Йогу, обладающему сиддхами, так же трудно проникнуть в Вайкунту , как слону пролезть в игольное ушко. Но от них никуда не денешься, — он вздохнул. — Сами возникают. Надо просто поменьше демонстрировать. Главное — быть чистым преданным Господа, а остальное приложится. Пойдем!
Он нырнул под дождь, повернулся ко мне. На него не упало ни одной капли. Струи огибали его, словно он раздвинул занавеску. Я спустился по лестнице. Вместе мы дошли до резной каменной беседки в саду.
— Эх! Ввел ты меня в соблазн!
Мы сели на каменные скамьи, и Андрей продолжил демонстрировать сиддхи. Верно, решил, что семь бед — один ответ.
— А в том, что разрушение — один из аспектов Бога, Рамакришна прав. Кришна приходит в мир, чтобы облегчить ношу земли, «Я — могучее время, губящее мир. И теперь я занят разрушением мира». Читал Бхагаватгиту?
— Читал. Жутковатый у вас Бог.
— Не хуже вашего. Разве Всемирный потоп — не разрушение?
Да, Матвей мне уже толкал эти идеи. Разрушение. Ничего не попишешь.
— Но это не главное. Главное — любить Бога, — с воодушевлением продолжил Андрей, — Надо пустить Кришну в свое сердце, путь займет там маленький кусочек. Потом он завоюет все.
— Слушай, а чего ты перешел в вайшнавизм из христианства? То же самое ведь.
— Нет, не то же самое. Вайшнавизм — расширенное христианство. «Бог сотворил небо и землю». Какая ограниченность! Кришна — господин бесчисленных вселенных, и в каждой — свой Брахма, который ее творит. Да и отношения с Богом не так разработаны и классифицированы, как у нас. В христианстве можно стать слугой Бога, можно сыном, можно возлюбленным (если вспомнить вашу святую Терезу Авильскую). Но любви к Богу как к сыну, как к своему ребенку в христианстве нет. А это одно из высших проявлений бхакти.
«Да, какая потеря», — подумал я. Что поделать, не могу представить себя наказывающим пятилетнего Христа за украденные сливки. Да и не крал он, думаю, сливок. Это Кришна, судя по литературе, был наишкодливейшим ребенком, и родители с ним намучились. А потом я представил, как сливки крадет Эммануил. Нет, не представляется. Он скорее кнопки подкладывал тупым учителям.
— Сливки — это символ человеческой души, — улыбнулся Андрей. — Кришна — вор. Он крадет наши души.
Тогда, пожалуй, да. Это про Эммануила.
— А мысли Господа ты тоже умеешь читать?
— Ни разу не пробовал. Неправильно это. Читать мысли незнакомцев — одна из простейших сиддх. Это даже начинающие умеют. Тем более мысли старого приятеля Но мысли Господа…
— Ладно, не порть себе карму.
— Для меня не существует кармы. Все свои дела я посвящаю Господу, а значит, я свободен. Для меня есть только его милость или немилость. Но и он свободен в милости и немилости.
Я услышал шаги, точнее, шлепанье ботинок по лужам, и обернулся. К нам приближался Марк — вымокший до нитки и с дымящейся сигаретой в руке. Войдя в беседку, он снял рубашку и бесцеремонно выжал ее на каменный пол. Сигарета при этом перекочевала в зубы.
В общем-то, правильно. Все время дождь, а жарко, как в бане.
— Давайте в дом, собирайтесь, — проговорил Марк. — Мы сейчас улетаем.
— Куда?
— В Гуджарат их гребаный, куда же еще!
Я посмотрел на часы. Пять минут шестого.
Когда мы ехали по городу, шофер включил радио. Говорили о землетрясении в Аравийском море, в нескольких километрах от города Дварка. Землетрясение сопровождалось цунами. Залит Качский ран и несколько прибрежных городов Гуджарата: Дварка, Порбандар, Веравал. Несколько ослабленная волна дошла до Бомбея и причинила значительные разрушения. Количество жертв уточняется.
Я взглянул на Эммануила.
— Я их предупреждал, — сказал он.
Шел неизменный дождь. Дворники едва успевали расчищать лобовое стекло от потоков воды. Видимости никакой, только красные фары передних автомобилей, как маяки.
Мы приехали на небольшой военный аэродром. Марк уже ждал нас у вертолета, черного, огромного, с двумя винтами.
— Марк, ты уверен, что погода летная? — спросил я.
— Господь лучше знает, — ответил он и сбросил в лужу пепел с сигареты.
Мы погрузились в вертолет — Эммануил, Марк, Андрей и я — рядом с экипажем, дальше — эммануилова охрана. Я заметил, что в воздух поднимаются еще несколько вертолетов. Хотелось надеяться, что они везут гуманитарную помощь.
Экипаж был не в восторге от погоды, но помалкивал. Нам предстоял долгий перелет с востока на запад страны. Кажется, видимость стала чуть лучше.
Мы летели часа четыре. Дождь кончился. Над нами нависала огромная черная туча, а впереди, на западе, в море опускалось багровое солнце. Между небом и землей словно образовалась щель, и небо выглядело словно пресс. Мы опустились ниже, и стали видны разрушенные наводнением дома и вырванные с корнем деревья. Вода отступила, но еще не вернулась в свои границы. Море начиналось раньше, чем положено по карте.
— Выше! — приказал Эммануил.
И разрушенные дома превратились в невразумительные пятна на полях.
Мы летели над морем. Интересно, куда он собирается садиться? На воду?
Что-то случилось в море под закатным солнцем. Огромный водяной протуберанец взлетел ввысь, словно струя гигантского гейзера, а потом появилась волна. Точнее, стена воды. Мне трудно было оценить ее высоту, но она закрыла солнце и засияла алым, как сердолик.
Стена с бешеной скоростью шла прямо на нас.
— Выше! — повторил Эммануил.
Индийских пилотов словно охватил столбняк. Марк бросился к ним и рванул штурвал.
— Нельзя так резко! — заорал пилот.
Но вертолет уже тряхнуло и подбросило вверх. Волна прошла в сотне метров под нами. Нас подхватило потоком воздуха и потянуло назад. Мы поднялись еще выше, и я увидел там, где возникла волна, на западе, в заливе Кач, — скалистый остров.
— Туда, — приказал Господь.
Мы подлетели ближе, и я понял, что это вовсе не скалы, а шпили и купола города.
— Дварака — моя новая столица, — сказал Эммануил, — Прошу любить и жаловать.
— Бхагаван! — прошептал первый пилот.
Остальной экипаж смотрел на Господа так, что я боялся, что они в полном составе падут перед ним ниц, дабы взять прах с его стоп, а вертолет, потеряв управление, сверзится в море.
Вода под нами забурлила, словно там прошел океанский лайнер. Полоса бурлящей воды от берега до Двараки. И из-под воды начали появляться скалы с плоскими вершинами, образуя дорогу к новой столице.
— Сможете туда сесть? — Эммануил показывал на ближний, сравнительно ровный участок каменной дороги.
Пилот кивнул.
Мы приземлились на влажную скалу, розовую в лучах заката. Остальные вертолеты сели позади нас. Эммануил удовлетворенно посмотрел на них. Все уцелели.
Мы шли по камням, местами довольно скользким от воды, водорослей и ила, и Дварака вырастала перед нами. Высокие белые стены. Огромные дома из белого мрамора, инкрустированного драгоценными и полудрагоценными камнями, сверкали, как снег на закатном солнце. Темные силуэты башен на фоне золотого неба и сверкающие — правее и левее от нас. Серебряные ворота открылись перед нами и пропустили на улицы города, прямые и широкие, словно современные проспекты. По городу плыл тонкий аромат неизвестных цветов, и розовый мрамор мостовой сиял под ногами.
— Этого не может быть, — прошептал я.
Город, пролежавший на дне около трех тысяч лет, не может выглядеть так. Видел я римские развалины! А ведь они гораздо моложе.
Если только это та самая Дварака. Та, что была столицей Кришны и погрузилась на дно залива Кач после его смерти, как только Арджуна вывел оттуда всех ее жителей.
Андрей поймал мою мысль.
— Есть легенда, что Дварака вовсе не затонула, а была взята Кришной на иной план бытия, в Вайкунту. И теперь, когда Кришна снова воплотился на земле, город последовал за своим господином.
ГЛАВА 3
Я стоял, подпирая дерево, на главной улице Двараки, ведущей к Дому Собраний, и наблюдал за процессией.
Бхагаван Чайтанья был худ, невысок ростом, и его тело действительно имело золотистый оттенок. Он возглавлял это безобразие. На нем были белые одежды пуджари , которые, кажется, называются дхоти (хотя очень хочется назвать сари) — лоскут материи, обернутый вокруг бедер наподобие юбки. Конец перекинут через плечо, как шарф. Другой лоскут висит впереди возле талии, В принципе, пуджари можно считать голым до пояса.
Он воздел руки к небу и протрубил в белую раковину. Его спутники тоже потянулись к серым облакам и весьма мелодично запели. Довольно медленный танец. Сначала. Босые ноги поднимаются и ударяют в лужи, Дождь все идет, хотя и не такой интенсивный. Сезон дождей близится к концу.
Продолговатые барабаны, напоминающие дыни с астраханских плантаций, обшитые яркой тканью. Зеленые с оранжевым и багровые с охрой. Когда в них ударяют, кажется, что внутри что-то булькает. Бьют в медные тарелки. Небольшие — скорее медные блюдца. Шум и звон.
Темп все ускоряется.
Пестрая процессия, Прямо скажем, цветная. Цвет кожи участников изменяется от белого до абсолютно черного со всеми промежуточными оттенками. Один из босых барабанщиков напоминает римского патриция или итальянского святого. Другой — красивый индус: очень темная кожа и совершенно европейские, тонкие черты лица. Древнеегипетский жрец. И Андрей, конечно, как типичный представитель североевропейской расы.
Темп становится бешеным. Безумный танец в облаке водяной пыли. Движение к экстазу. Помесь дионисий, шаманских плясок и радений гностиков.
Мы жили в Двараке уже недели две, Самое удивительное, что здесь было электричество. Впрочем, Андрей утверждал, что в этом как раз нет ничего удивительного, поскольку в Индии времен «Махабхараты» электричество было известно и упоминается в тексте великой (по-моему, в основном по длине) поэмы. Уж простите, не поверю. Знаю я кришнаитскую теорию старого человечества. В следующей фразе он заявит, что люди древнее динозавров. Что действительно имелось у древних индусов — так это умопомрачительная фантазия.
Но электричество было. И поверить в то, что его проведи за те двое суток, что мы сидели в Доме Собраний рядом с аккумулятором, было трудно. Легче постулировать, что оно появилось по божественному произволению Господа Эммануила.
А потом выросли деревья. На третье утро я услышал шепот листвы и открыл окно. Город цвел и шумел скверами.
Я вспомнил Рим, розовый куст, выросший из-под снега. Нот, это мелочь. Дварака не шла в сравнение ни с чем. Это было круче, чем обрушение Лубянки и все воскрешения, вместе взятые. Такого он еще не делал!
У меня поехала крыша. Как будто у меня одного!
До того я посмеивался над книжками Андрея, где у женщин при виде Кришны мигом приходила в беспорядок одежда и текло из грудей молоко. А мужчины приходили в экстаз и забывали все дела.
Я больше не издевался. Я ощутил нечто похожее.
Мария, Иоанн и Матвей смотрели на меня свысока. Они были причастны. Они приняли причастие смерти. Я — нет. Я испугался.
И я понял, что готов сам бежать к Эммануилу и просить ого дать мне яд. Я тоже хотел быть причастным. Я хотел быть спасенным по-настоящему. Я хотел вместе с ним пройти через пламя апокалипсиса и остаться живым.
Мысль о яде меня напугала. Я начинал понимать сладость религиозного мазохизма.
Дварака затмила все. Даже гибель людей во время цунами, Сведения о погибших мигом перекочевали в конец новостей. Эммануил сказал: «Больше так не делайте» — и начал помогать пострадавшим. Такое поведение показалось мне несколько лицемерным. Все равно что сбрасывать бомбы вперемежку с гуманитарной помощью. Но эта мысль мелькнула где-то на периферии сознания и угасла, как искра от костра. Крыша уже ехала.
У индусов тоже. Мы обнаружили, что центральная Индия полностью нам подвластна. Делийский парламент признал наш протекторат и пригласил «Бхагавана» в столицу.
Эммануил медлил.
Я тем временем активно занимался организацией инквизиции. Пока для нее, слава богу, не находилось работы. Индусы либо были равнодушны к новой аватаре, либо с энтузиазмом ее поддерживали. Но ни те, ни другие не отказывались от присяги.
Некоторые проблемы были в христианском штате Гоа, но я пока не занимался этим вплотную.
…Процессия протанцевала мимо меня. Я решил досмотреть представление непосредственно в Доме Собраний и сел в машину.
Бхагаван Чайтанья должен был приветствовать Бхагавана Эммануила. Любопытно, как встретятся два «Господа», И что господа, точнее Бхагаваны, будут делать. Странно звучит. В русском языке для слова «Господь» нет множественного числа, только для «господин».
Дом Собраний — очень скромное название для огромного беломраморного дворца. Сапфиры и рубины сверкают на стенах, каменное кружево колонн, три высоких купола парят на фоне неба.
Я поднялся по ступеням. У трех высоких дверей в качестве почетного караула стоят даосские сяни — по двое у каждой. Остальные охраняют многочисленные дворцы Двараки. Всего шестьдесят бессмертных, не считая Хунсянь. Еще двадцать Господь подарил Варфоломею в качестве личной охраны, и они остались в Японии.
Передо мной почтительно открыли двери, и я прошел в тронный зал.
Он был по-настоящему великолепен. Круче Павильона Небесного Спокойствия во дворце Императоров Китая. Я вообще не люблю красно-зеленую гамму китайских построек. А здесь основными цветами были белый и золотой, и мне это нравилось. Два ряда белых резных колонн вели к ступеням трона, где сидел Господь. Он был одет в белое. Индусская одежда, похожая на одежду пуджари, только гораздо роскошнее. Пояс, усыпанный драгоценностями, и драгоценный убор на голове. Диадема или, скорее, очень богато украшенный шлем.
Я замер. Таким я его еще не видел. Господь. Калки. Последний Судия.
Золотая спинка трона нависала над ним в форме многоголовой кобры с раздутым капюшоном. Вселенский Змей Шеша . А еще выше парил золотой орел. Гаруда. Тот, на котором летает Вишну.
Чайтанья вошел в зал в сопровождении Андрея и на мгновение замер на пороге. Но все же подошел к подножию трона и упал ниц — точнее, вытянулся в линию. Индусы говорят: «Упал, как палка». Эммануил быстро благословил его. Святой поднялся. Я заметил на его лице сомнение и страх, а также проявляющийся Знак на тыльной стороне ладони. Чайтанья нерешительно поднялся по ступеням трона и бросил на шею Господу венок из желтых храмовых лотосов.
Уходя, он что-то шепнул Андрею. После окончания церемонии я поинтересовался, что.
Андрей вздохнул.
— Он сказал, что, возможно, Господь и Калки, но он не узнает своего господина и возлюбленного. Ему кажется, что это скорее Равана , величайший из демонов. И что, возможно, он сегодня утратил Вайкунту. — Андрей стал еще печальнее. — Даже святые ошибаются, — горько добавил он.
Даже если Равана. Пусть! Мне всегда нравился этот образ.
А ночью мне приснился сон.
Пустыня. Берег озера. Тишина. Никого нет. Только вдали, почти у кромки воды, у костра сидит человек. Я подхожу ближе. Трещат поленья, в котелке закипает вода. Человек поднимает голову и улыбается одними глазами. Морщинки у глаз. Не старик и не юноша — мой ровесник. Мне кажется, это Христос. Он не говорит ни слова. Жестом предлагает мне сесть напротив, снимает котелок с огня, раскладывает рыбу по глиняным мискам. Я беру, пробую.
До сих пор во всех подробностях помню этот сон. Я прекрасно понимаю, с чего это мне привиделось. После шума местных процессий мне захотелось побыть в пустыне, а после приторной сладости бхакти — поговорить с Господом как с другом, разделить с ним рыбину из Генисаретского озера и посидеть у костра.
Я проснулся оттого, что заходили ходуном горы и земля накренилась. Я открыл глаза, увидел раскачивающуюся люстру и ползущий по тумбочке стакан.
Вскочил, бросился к окну. Прекрасно помню Японию!
Дворцы Двараки до отвращения высоки. Пятый этаж. Я передумал прыгать и устремился прочь из своих апартаментов, к лестнице. Ссыпался вниз.
В дворцовом парке земля тоже ходила ходуном, но здесь казалось безопаснее. Я упал на газон подальше от деревьев.
Земля вздрогнула еще пару раз и затихла.
Я встал и осмотрелся. В парке оказался не я один. Типичная реакция на землетрясение — прыгать из окон. Но знакомых не было: в основном окна моих друзей выходили на другую сторону.
Я посмотрел на окна дворца. На втором этаже, в галерее, стоял Эммануил и преспокойно попивал вино из маленького бокальчика. Видимо, оно даже не расплескалось.
Он кивнул мне.
— Пьетрос, иди сюда.
Я вспомнил, что как бы не совсем одет.
— Ну, оденься, — ответил Господь на мои мысли, — и сразу заходи.
Я поднялся к себе, наскоро оделся и спустился на второй этаж. Господь стоял в той же позе, даже не допил вино. Он был в штатском, то бишь в джинсах и белой рубашечке. И славно! Так как-то привычнее.
— Пьетрос, ты понимаешь, что случилось? — поинтересовался он.
— Не совсем.
Он улыбнулся.
— Пойдем.
Мы поднялись на последний этаж и вышли на крышу. Светило солнце. Наконец-то! Даже не очень жарко по местным меркам. Градусов двадцать пять. Осень все-таки.
Это был один из самых высоких дворцов Двараки. Под нами лежал беломраморный город. Слева от нас возвышался Дом Собраний, и к нему шла широкая главная улица города. Дальше — парк и дома поменьше, а еще дальше — море. И в нем что-то было не так. Я не сразу понял, что.
Эммануил, посмеиваясь, глядел на меня.
Я присмотрелся. Какие-то очень мелкие волны. Как будто я смотрел с вершины горы. Слишком высоко для семиэтажного здания, даже с такими высоченными этажами, как здесь. Море было странно далеко. Далеко внизу!
А потом я увидел облако. Небольшое облачко ясного дня. Но оно было слишком близко. Почти на одном уровне с нами. И опускалось все ниже.
— Понял?
— Мы летим?
Он кивнул.
— Это не только Дварака, Пьетрос, Это Небесный Иерусалим.
Воздух становился разреженным, как в горах. Голова слегка кружилась.
Эммануил ждал. Я понимал, чего. Я должен был просить его о преображении.
«Ну? — говорил его взгляд. — Разве я не произвел на тебя впечатления? Ты все еще сомневаешься?»
Произвел! Еще как! Прикажи — и я пойду. Зачем тебе вдруг понадобилось мое желание? Лила? Божественная игра?
Мраморная ограда крыши была инкрустирована мелкими каплями бирюзы. Красиво. Снизу она кажется голубоватой. Я полировал пальцами эти капли и смотрел на море.
Нет! Я боялся не боли. Но мне казалось, что, согласившись на смерть и воскрешение, я сожгу за собой мосты и у меня больше не будет выбора. Я боялся несвободы. И так каждым своим шагом навстречу Эммануилу я загонял себя в узкий туннель. Я принимаю его помощь в Москве, я сижу за столом с апостолами, и мы получаем первое посвящение и дар понимания языков, я выполняю поручение в Испании, прохожу через костер в Китае, пью вино второго посвящения в Японии, убиваю Лойоду. А туннель все сужается. Тяжелые стены, духота, не повернуться. Если я пройду через преображение — за моей спиной завалит выход.
Я малодушен? Да, возможно. Но должно быть хотя бы два пути. Я не трамвай, чтобы бегать по рельсам в одну сторону.
Эммануил ждал долго. Минут двадцать.
И я был на волосок от того, чтобы оставить свои страхи и сделать то, что он хочет. Это было легче. Не нужно сопротивляться.
Но Господь наконец допил заледеневшее вино и разжал пальцы, державшие бокал. Тот упал на мраморную дорожку далеко внизу и разбился вдребезги.
Эммануил выпрямился, повернулся и зашагал прочь.
Мы летели в Тамилнад. Службы безопасности полагали, что калькуттское покушение подготовлено тамилами. Господь отнесся скептически к этой версии, но Тамилнад решил посетить прежде Дели.
Вопреки ожиданиям путешествие прошло без эксцессов. Только Эммануила называли не Нараяной, а Натараджей. Шива, владыка танца, что, танцуя, творит и разрушает миры. И творение перетекает в разрушение.
Город Мадрас отличался малоэтажностью, солидной протяженностью вдоль побережья и большим количеством шивалингамов на улицах. Иногда они расположены посередине улиц, но убрать их никто не решается — почтительно объезжают. С богом, который испепелил бога любви Каму огнем из своего третьего глаза только за то, что тот помешал его медитации, шутки плохи.
Шивалингамы бывают самых разных размеров и иногда ярко раскрашены и убраны цветами. Торчат эти лиy-гамы из стилизованных вагин, именуемых «йони», но не настолько стилизованных, чтобы не вызывать эротических ассоциаций.
Культура поклонения фаллосу разработана подробно и во всех деталях. Вот, например, этот, зеленый в черную крапинку, защищает от яда, а этому, золотому, следует молиться об удаче, а где-то в Гималаях, в пещере, есть самопроизвольно возникший ледяной лингам, который вообще освобождает от всех грехов того, кто его коснется.
Перед названием лингама пишут слово «шри» (славный), как перед именем бога. Я бы не удивился, если бы писали «Бхагаван»: «Бхагаван священный лингам такой-то». Впрочем, когда эта штука торчит где-нибудь на берегу реки, на лоне природы, это выглядит даже романтично.
Вначале мне было несколько странно: все же сказывалось иезуитское воспитание. А потом я подумал: ну и что? А у нас кресты стоят, тоже частенько в цветах и лентах, особенно в Польше. Изначально — орудие казни.
Для них фаллос — символ созидания, для нас крест — символ воскресения… Представьте себе: оказались вы в какой-нибудь стране в параллельном мире, а везде вдоль дорог, в лесу, на площадях стоят виселицы и плахи, украшенные лентами и цветами. Ну и что вы подумаете?
Дварака медленно поплыла на юго-запад и вскоре зависла над Канчипурамом. Мы спустились вниз по золотым лестницам. Господь был в белых одеждах, напоминающих наряд, в котором он принимал Чайтанью, но гораздо скромнее, без диадемы и золотого пояса. Длинная рубаха перехвачена на талии кушаком.
Мы сопровождали его: впереди Мария, Иоанн и Матвей, за ними мы с Андреем, Марком и Филиппом.
Город ста храмов, древний центр паломничества приходил в упадок. Многие храмы были заброшены и разрушались. Но к нашей встрече подготовились: улицы, украшенные разноцветными флажками, цветы под ногами и гром фейерверков после заката. А за городом расположились тысячи паломников, прямо на земле возле костров. Приближался праздник Наваратри, посвященный Дурге, Лакшми и Сарасвати. Но, по-моему, дело было не в Наваратри — паломники ждали Эммануила, который широко разрекламировал свое прибытие в Канчипурам.
Здесь, в одном из монастырей, жил знаменитый основатель адвайта-веданты Шанкарачарья. Философия его заключалось в известном утверждении «Все есть Брахман» (то есть Бог). Кроме того, Шри Шанкара сочинил несколько гимнов богине Дэви (она же Кали, Парвати Дурга и т, д.) под общим названием «Волна наслаждения». Словно за тысячу с лишним лет, от рождения Шанкары до Рамакришны, ровно ничего не изменилось.
Относительно того, сколько святому Шанкаре лет, имелись существенные разногласия. Большинство европейских исследователей склонялись к числу тысяча сто, местные же утверждали, что около двух с половиной тысяч, Когда этот вопрос напрямую задавали святому, он обычно отвечал: «Атман (душа) есть Брахман. Сколько лет Брахману? Вопрос не имеет смысла». — «Но ведь это конкретное тело когда-то родилось?» — «Это конкретное тело — лишь иллюзия, майя. Существует только Брахман, Тот, кто осознает это, тут же достигнет освобождения, потому что если нет ни рождения, ни смерти, ни предыдущих жизней, ни переселения душ — нет и кармы»,
Скорее всего Шри Шанкара не был таким сумасшедшим, как могло показаться: каждый дурацкий вопрос о возрасте он использовал для пропаганды своего учения.
Храмовый комплекс Канчипурама располагался по берегам бассейна с лотосами. Белые храмы над водой, странно напоминающие пирамиды американских индейцев,
Сначала Эммануил посетил храм Вишну. Господь не пал ниц перед мурти бога, как все остальные, а остался стоять. Индусы смотрели на него чуть ли не с ненавистью. Я ожидал взрыва.
Он поднял руку, и я увидел, что статуя Вишну тоже подняла руку с диском ему навстречу. Я помнил, что означает этот диск: чакра — божественное оружие.
— Господи! — выкрикнул я.
Вспышка света — словно шаровая молния разорвалась между ними. На мгновение я ослеп. Когда зрение вернулось ко мне и я взглянул на мурти, изображение Вишну стояло в своей изначальной позе, так, как его изваяли древние мастера, только черты лица были иными: лицо Эммануила, нашего Господа. А Эммануил держал в руке чакру, сияющую, как солнце, а его одежды стали черны, как мир слепца.
— Чакра — знак власти над всем, что описано окружностью Вселенной, — прошептал над моим ухом Андрей. — Вишну передал Калки власть над миром.
Господь повернулся и пошел прочь из Храма, провожаемый взглядами, полными уже не ненависти, а удивления, страха и обожания. Индусы сразу поняли смысл происшедшего, в отличие от меня.
Мы направлялись к храму Шивы.
— Шива в своем темном мире — белый, потому что он постоянно размышляет над существом Вишну. Вишну в своем чистом и светлом мире — темный, потому что он непрерывно думает о Шиве, — шептал мне Андрей.
Храм Шивы представлял собой такую же многоэтажную пирамиду, что и Храм Вишну. Камень украшен тонкой резьбой, на крыше — что-то похожее на балюстраду.
У входа нас встретил индус в одеждах пуджари. Он был довольно молод, лет тридцать. Правильные черты лица, относительно светлая кожа, голова покрыта длинным концом одежд.
— Это Шанкарачарья, — прошептал Андрей.
Понятно. Значит, не тридцать, а больше тысячи. Я не впервые видел бессмертного, который так молодо выглядел: среди сяней были еще и не такие. Но Шанкара был философом, а не воином, и я представлял себе старца, убеленного сединами.
— Свою первую философскую работу он написал в пятнадцать лет, — пояснил Андрей.
Индус взглянул на нас глазами бессмертного и задержал взгляд на Эммануиле.
— Калки! — прошептал он и пал ниц.
— Ты узнал меня? — негромко спросил Эммануил.
— Я узнаю тебя в любых одеждах, на коне или пешим, с мечом или чакрой — все это только форма.
Эммануил кивнул.
— Да, это только форма. Я пришел поклониться Господу Шиве.
Шанкара провел нас в храм.
Шивалингам, возвышавшийся на алтаре, был велик, изваян из камня и украшен символом священного слога «Ом» и многочисленными венками из красных, белых и желтых цветов.
Эммануил сел перед ним в позу лотоса. Никогда не думал, что он это умеет.
— Идите, — сказал Господь, — Все, кроме Шанкары.
Мы покинули храм Шивы и до заката ждали у врат, не смея отойти, и любовались лотосами в зеркальных водах бассейна и храмовыми постройками вокруг него.
— А зачем Калки поклоняться Шиве? — спросил я Андрея.
— Потому что Вишну — преданнейший последователь Шивы, а Шива — самый преданный поклонник Вишну, точнее Кришны. Он сидит в медитации на горе Кайлас и вечно повторяет: «Харе Кришна, Харе Кришна, Харе Кришна!»
— Понятно, — сказал я.
Я представил себе Сатану, пребывающего в непрерывной молитве Богу. Нет, не представляется, Все-таки чего-то не хватает у нас в христианстве. Молитва Сатаны — это прикольно.
Наступили сумерки, и в водах бассейна отразились звезды. Шанкарачарья так и не появился. Стало совсем темно.
Наконец, двери Храма распахнулись, казалось, сами по себе, и мы вошли.
Господь так и сидел в позе лотоса, но Шанкары рядом не было. Одежды Эммануила снова стали ослепительно белыми, а в руке он держал трезубец, сияющий, как молния. Он обернулся: во лбу у него горел третий глаз, и я почувствовал себя Камой под огнем гнева Шивы.
Он встал, выпрямился, опираясь на трезубец в правой руке, на раскрытой ладони левой расцвел цветок огня.
— О, Бхайрава! — Это из помещения для пуджари появился Шанкара и пал ниц. Видимо, Господь отослал и его, пожелав медитировать в одиночестве.
— Это только форма, — сказал Эммануил.
— Тот, кто видит разницу между Вишну и Шивой — жалкий невежда, — улыбнулся Шри Шанкара.
И я подумал о Сатане как ипостаси Бога. Четвертой ипостаси. Если все есть Брахман, какая разница, кому поклоняться? Зачем творить добро, если добро и зло неотличимы друг от друга и Бог пребывает во всем?
— Кто такой Бхайрава? — шепнул я Андрею.
— Шива в своей разрушительной форме.
Эммануил покинул храм в сопровождении Шанкары и апостолов, и вышел к паломникам, собравшимся на равнине за городом, где пылали тысячи костров. Они увидели Господа с его сияющим трезубцем и не менее сияющим лицом, с третьим глазом, пылающим, как еще один костер, и пали ниц. Над кострами пронеслось громовое «Ом», как вздох из океанских глубин, как слово творения, сказанное Богом или первым человеком, заключающим в себе всех будущих людей.
Шри-Ланка, бывшее царство упрямого Раваны, чистого преданного Господа Шивы, не доставила нам хлопот.
В середине октября мы были в Дели.
Мы с Марком спустились в город на вертолете, чтобы осмотреть местность и подготовить торжественный въезд Эммануила в столицу, который планировался на завтра.
Был праздник Дуссера, посвященный Дурге, ипостаси Кали, победившей нескольких демонов с труднозапоминаемыми именами: Махишасура, Чонду, Мунду и еще каких-то, которых я не запомнил, как ни старался — честно говоря, даже не смог произнести. Праздник победы добра над злом. После Кали в роли защитницы добра и победительницы зла принять в этой роли Эммануила уже ничего не стоило.
По городу были развешаны изображения непорочной девы Кумари, перед которыми служили пуджу и ученые пандиты читали катха — выдержки из индийских священных текстов, прославляющих богиню, обильно сдабривая их анекдотами и нравоучениями. Публика приходила в экстаз.
Одновременно праздновали Рамлилу, праздник Рамы посвященный, в общем-то, тому же — победе добра над злом, точнее Рамы над Раваной. Вечером по всему городу гремели фейерверки, рассыпаясь огнями над улицами и парками.
Вереница автомобилей ехала по широкой белой дороге с золотыми перилами, и дорога слегка прогибалась под их тяжестью, а рядом плыли облака. На этот раз я оказался в одной машине с Матвеем. Эммануил ехал впереди и был в своей обычной антропоморфной форме: то есть с двумя глазами и без трезубца. По его правую руку сидела Мария, а за ним — Андрей.
Матвей сочувственно посмотрел на меня:
— Ничего, Петр, милость Господня недолговечна.
Я пожал плечами. Никогда и не ощущал себя фаворитом.
Мы медленно спускались в Дели по извилистой мраморной дороге, висящей в воздухе.
По первому впечатлению город напомнил мне Рим. Да, я понимаю, что все это очень древнее, но почему бы все-таки не отреставрировать? Правда, улицы украсили к нашему выезду, как и везде в Индии, разноцветные флажки и гирлянды цветов.
Нас встречали толпы, так же, как и в Калькутте. Народ ликовал и бросал нам венки. Мы еле продирались через людское море. Медленно-медленно, не более десяти километров в час.
Господь поднял руку, и с неба посыпались цветы. Желтые, белые, розовые…
Наш путь лежал в новый храмовый комплекс, на открытие которого нас пригласил все еще действующий премьер-министр Арвинд Бихари Гхош. Наверное, надеялся сохранить место.
Мы остановились на площади, запруженной народом, возле огромного храма, белого с розовым. Стиль его архитектуры очень хотелось назвать византийским. Очень похоже на парижский Сакре-Кёр. Пять высоких вытянутых куполов, словно половинки кабачков, но с индийским колоритом, Изысканный розовый декор. И купола рифлёные, как тыквы, И каждый увенчан диском вместо креста.
— Храм Калки, Бхагаван, — подобострастно объяснил господин Гхош.
Интересно, когда они успели сориентироваться.
Мы поднялись по белым ступеням и сняли обувь в храмовом предбаннике. Перед входом в главный зал премьер позвонил в колокольчик, чтобы предупредить божество.
Храм был ничуть не меньше собора Святого Петра и оказался заполнен до отказа. Толпа расступилась и пропустила нас вперед, к алтарю, перед которым все пали на колени и склонились до земли. Только Эммануил остался стоять.
Я украдкой смотрел на него. Господь слегка улыбался.
Мы поднялись. И я понял, что его так развеселило.
Алтарь был загорожен золотой решеткой, и там, на возвышении, верхом на белом коне, восседало точное скульптурное изображение Эммануила. Господь словно смотрелся в зеркало. Только на мурти, то бишь идоле, были индусские одежды, тот самый белый умопомрачительный наряд, в котором Эммануил принимал в Двараке Чайтанью, а в руке — меч. Фоном служили стилизованные языки пламени.
И мне стало ясно, что премьер Гхош сохранит место.
Господь медленно подошел к золотой решетке и шагнул на ступени алтаря. Господин Гхош украдкой приподнял голову и с безграничным удивлением смотрел на Эммануила. Тот тем временем поднялся к коню, коснулся своего скульптурного изображения и исчез. Зато искусственное пламя за мурти ожило, забилось и зашипело, а скульптура повернула голову и подняла меч, засиявший так ослепительно, что я закрыл глаза.
Конь встрепенулся, поднял голову, заржал, сделал чудовищный прыжок из алтаря в зал, и пламя летело за ним, словно шлейф. Народ отшатнулся и вжался в стены. А Эммануил (ибо именно он уже сидел на ожившем коне, а не мертвое изображение) направил коня к дверям Храма и выехал на запруженную народом площадь.
— Кали-юга окончена! — провозгласил он, и казалось, что его голос разносится над всем городом. — Сатья-юга! Эра добра и справедливости!
Народ в полном составе бухнулся на колени и упал, «как палка».
Эммануил (нет, Калки!) ехал по улицам, и мы шли за ним, едва продираясь через толпу. А за ним летело пламя, которое никого не обжигало.
— Не бойтесь! Это пламя для тех, кто. не принял меня! — провозгласил Господь. — Кали-юга прошла! Сатья-юга!
На закате Эммануил вернулся в храм, въехал в алтарь и замер. Скульптура раздвоилась на наших глазах, выпустив Господа. Он спустился по ступеням алтаря.
— Я не покидаю этот храм, — сказал он и кивнул в сторону мурти. — Я остался. Это мой дар по вашим молитвам.
И направился к выходу.
На Двараку вернулись по-простому: в автомобилях. Там я вышел из машины и решил прогуляться пешком, благо погода была приятная, не больше двадцати градусов. В кои-то веки здесь приятная погода!
Неподалеку от дворца мне почудились запах дыма и слабое потрескивание, как от костра. Приглушенные голоса, кажется, пение.
Мне стало любопытно, и я повернул на звук и запах.
Я шел по парку. Уже опустились сумерки. Вдали, между деревьями, мерцал огонь. Там, вероятно, располагались городские стены.
Парк кончился. Я вышел под ярко-синее вечернее небо. Здесь, на открытой площадке, действительно рядом со стеной горел костер. Очень большой. Я понял: погребальный. И пуджари в белых одеждах колдовал рядом и заунывно пел ведические гимны.
Я внимательно посмотрел на него. Нет, не Андрей. Настоящий индус.
— Петр?
Андрей тоже был здесь. Он стоял в тени деревьев, и я его не заметил. Зато он сразу заметил меня, как только я вышел на свет, и поспешил ко мне.
— Это индусские похороны? — спросил я.
— Это погребальный костер.
— Чей?
— Мой.
— Как это?
— Очень просто. Когда человек принимает саньясу , над ним совершают все погребальные обряды. Правда, с моей стороны не совсем правильно при этом присутствовать. Саньясина не должна трогать смерть для мира. Но у меня особая саньяса.
Я понял, какая.
— Господь звал тебя? — спросил я.
— Да.
— Ты знаешь, зачем?
— Конечно.
— И не боишься?
— Боюсь.
— И?..
— И я не испугаюсь.
Он повернулся и зашагал прочь.
Утром мы пересекли историческую границу халифата.
Не помню, что меня разбудило, но около шести я обнаружил себя на крыше Дома Собраний. Вставало солнце. Далеко внизу оранжевым пламенем сверкнул Инд. Дул прохладный ветер.
Я заметил у перил фигуру в шафранных одеждах. Андрей. Я подошел. Он кивнул мне слегка высокомерно, как никогда не делал раньше, и я понял, что потерял друга. Он покровительственно коснулся моего плеча и слегка улыбнулся. Другой человек. Жжение в Знаке. Взгляд бессмертного.
Я ждал, когда он уйдет. Он, кажется, понял, усмехнулся.
— Так ты останешься один.
Повернулся и зашагал прочь.
Мы летели на северо-запад. Речную долину сменили горы, шафранные, как одежды саньясина. Впереди лежал исламский мир, мир купцов и воинов, где долг каждого и превосходнейшее из деяний — джихад. Вопрос только в том, против нас или с нами. Впереди была земля Афганистана . Мекка — далеко на западе. Мы снова двигались от периферии к центру, как из России в Рим. Господь не любил оставлять незавоеванные тылы.
