ГЛАВА 3

Господь отправился в политическое турне по странам Юго-Восточной Азии и прихватил с собой Марию, Варфоломея, Филиппа, Иоанна и двенадцать даосских сяней в качестве личного эскорта. Остальных оставил мне для охраны императорского дворца.

Если бы только сяней! Вся бюрократическая работа свалилась на меня. Я бы уже давно героически скончался, придавленный этим грузом, если бы не Тэндзин. Престарелый ученый вспомнил, что лет этак тысячу назад, еще будучи человеком, а не бессмертным ками, он занимал должность министра правой руки, откуда, собственно, его и сместил ненавистный род Фудзивара, и удачливому придворному пришлось отправиться в почетную ссылку на остров Кюсю.

Нельзя сказать, чтобы за тысячу лет Тэндзин сильно отстал от жизни. Вообще не отстал! Полезно курировать университеты — он всегда оставался в курсе последних достижений науки. Впрочем, в области науки и образования он все же проявлял наибольшую осведомленность и деловое нетерпение. Думаю, никогда ни до нас, ни после нас в Японии так не финансировали высшие учебные заведения.

В общем, ками Тэндзин с удовольствием тряхнул стариной, а я вздохнул свободнее.

Военное ведомство естественным образом перешло к Хатиману. Но я не доверял этому странному монаху-воину и поставил над ним Марка. Жалоб и нареканий не поступало. Значит, спелись.

А вот мой старый знакомый иезуит Луис Сугимори Эйдзи остался не у дел. У меня нашлись лучшие консультанты по местным обычаям. Я уже привык к роли локального царька и в то утро, когда Луис попросил аудиенции, решил, что он обижен опалой и собирается занудствовать по поводу моего невнимания. До конца нашего договора оставалось ровно три дня.

Сугимори вошел и поклонился. Я встал из-за стола и вышел к нему навстречу, улыбнулся, отчаянно пытаясь подражать знаменитой японской вежливости, и по-европейски пожал руку.

— Рад вас видеть. Чем обязан?

— Помните наш договор?

Ага! Пришел водяной к солдату: «Должок!»

— Помню, — смиренно ответил я.

— Вы сейчас поедете со мной.

— А в чем дело?

— У меня есть важные сведения. Важные не только для вас — для всей империи, созданной Господом.

— Так расскажите.

— Бесполезно. Вы не поверите. Могу только показать.

— Это надолго?

— Нет. Максимум до полуночи.

— Ладно. Но не сейчас. Разберусь немного с делами. Часов в шесть.

— Хорошо. И вы должны быть один.

Если бы не приказ Господа последить за японским иезуитом, я бы без разговоров послал его куда подальше. Но теперь я оказался перед непростым выбором. Я мог бы, конечно, оставить дела на один вечер — если это один вечер. А если нет? В любом случае рискованно. Я не имел права сейчас подвергать себя опасности, слишком многое было на меня завязано. Но и ослушаться приказа Эммануила не мог.

Я нашел Марка в его кабинете. Слава богу, он был один, без Хатимана.

— Марк, мне надо отлучиться сегодня вечером. Если что, справитесь тут одни?

Марк внимательно посмотрел на меня.

— Если что — у нас прямая связь с Эммануилом. Погоди-ка… — Он отпер один из ящиков стола и достал оттуда радиожучок размером с булавочную головку. Прицепил его мне за отворот пиджака. — Вот так. Не потеряешься.

Я усмехнулся.

С Матвеем мы практически не общались после завоевания Японии. А ведь раньше были почти друзьями.

— Не пропадем, не беспокойся, — успокоил он и положил руку мне на плечо. И я почувствовал жжение в знаке.

Я обернулся и посмотрел ему в глаза.

— Матвей, ты тоже умирал?

Он отвернулся.

— Я не имею права говорить об этом.

В шесть часов вечера я сел в машину Луиса Сугимори Эйдзи.

Мы выехали за город. По обеим сторонам от дороги тянулись ухоженные ряды чайных кустов, а на горизонте плыла вершина конусообразной горы, розовая в лучах вечернего солнца. На основании многочисленных виденных мной фотографий я предположил, что это Фудзи. Так бывает в туманные дни у нас в Крыму: корабли кажутся висящими над морем. Так и далекая гора плыла по небу, словно корабль в туманный день. Гармония и совершенство на японский манер — идеально ровная дорога под колесами, идеальные плантации справа и слева и идеальный конус горы на горизонте.

Я посмотрел на часы. Половина восьмого.

— Долго еще? Мы едем в другой город?

— Не долго, — ответил Луис.

Что-то он сегодня немногословен.

Прошло еще минут пятнадцать.

Со времени знакомства с Луисом я проникся к нему некоторым доверием. Все же от него был толк. И несмотря на все предпринятые меры предосторожности, не ожидал от сегодняшней поездки особых неприятностей, но происходящее в течение последнего часа мне решительно не нравилось.

Я нащупал на поясе кобуру пистолета.

Луис затормозил и остановил машину.

— Приехали, — сказал Сугимори.

У моего горла сверкнул клинок, словно возникший из воздуха. Короткий меч или длинный кинжал. Я неловко шевельнулся, и на стали появилась капелька крови. Понятно. Я оценил остроту.

— Тихо! Руки!

Я поднял руки. Японец мгновенно обнаружил кобуру, и пистолет перекочевал к нему. Профессиональным жестом провел по пиджаку. Заставил повернуться. Уж не служил ли ты в полиции, господин иезуит? Ничего не нашел. Повернул меня обратно. Заинтересовался бортами пиджака. Извлек жучок. Ах ты сволочь!

— Так, значит… Руки назад.

Связал. Очень крепко. Я поморщился. Впрочем, это давало надежду: значит, сразу не убьют.

Рядом с нами проехал небольшой грузовик и остановился метрах в пятнадцати впереди. Из кабины выпрыгнул шофер и направился к нам.

— Тихо, — сказал Луис. — Будешь орать — убью обоих.

Он вышел из машины и захлопнул дверь. Поспешил навстречу незадачливому водителю.

Нет, я не утяну невинного японца с собой. Сам попался — сам выкручивайся. Меня переполняла злость. Сколько ж можно! Вечно я попадаю в истории, а потом меня приходится выручать либо Марку, либо Господу. Все! Хватит! Теперь я справлюсь сам или погибну!

Я подполз к двери и попытался открыть ее зубами. Дверь не поддавалась.

До меня долетали обрывки разговора:

— Что-нибудь случилось? Не надо ли помочь?

— Нот-нет, — ответил Сугимори. — Все в порядке.

Раздался тихий щелчок, и дверь открылась. Я увидел, что шифер грузовика повернулся спиной и возвращается к кабине. Луис проводил его до машины и коснулся рукой кузова.

Тем временем мне удалось распахнуть дверь, и я начал выбираться на волю. Со связанными руками это оказалось крайне неудобно. Я опустил ноги на асфальт и с трудим выпрямился.

Грузовик тронулся с места, и Луис повернулся ко мне. Заметил, сволочь! Я бросился с дороги.

Трудно бегать со связанными руками. К тому же я не самурай. Сугимори был значительно проворнее меня.

— Стой! — услышал я за спиной.

Плевать! Так я и послушался!

— Стой, идиот! У меня твой пистолет!

Ага! Так ты и будешь стрелять вблизи оживленной трассы!

Впрочем, до дороги было уже метров сто.

Раздался выстрел, и я остановился. Сугимори подошёл ко мне и взял за локоть железной хваткой. В другой руке он держал мой пистолет.

— Что ж, ты бежал в совершенно правильном направлении. Нам действительно в эту сторону.

И он потянул меня дальше.

— Что вам от меня нужно? — прохрипел я.

— Исполнения договора.

— Духовными упражнениями будем заниматься, по методу Лойолы? Две недели? Месяц?

— Не совсем. У меня есть друг, который умеет делать это за три дня. Правда, по европейским меркам его методы могут показаться несколько жестокими. Просветление иногда наступает непосредственно перед смертью. Зато рай обеспечен.

Я замолчал.

— Кстати, не надейся, что тебя скоро найдут, — заметил Луис. — Твой жучок теперь путешествует на грузовике того доброго самаритянина, который остановился нам помочь.

Мы шли по сосновому лесу, несколько мрачноватому из-за непривычно темных стволов. Только вершины были освещены ярким предзакатным солнцем. Как свечи на темном алтаре.

Тропинка пошла под уклон, и я услышал шум реки.

Мы вышли на берег. Неподалеку была привязана лодка. Я посмотрел на нее с недоверием — слишком бурное течение.

— Залезай, — скомандовал Сугимори и выразительно покачал пистолетом перед моим носом.

Я нехотя послушался.

— Ложись на дно.

Японец достал веревку и связал мне ноги. Не менее жестоко, чем руки. Прокомментировал:

— Мне так спокойнее.

Столкнул лодку на воду и залез в нее сам. И мы понеслись вниз по течению. Надо мной летели оранжевые от заката листья деревьев, склонившихся над водой, и рассыпались радугами брызги волн. Нас кидало из стороны в сторону, и вода заливалась через борта, но Луис ловко обращался с веслом, и, к моему удивлению, мы не перевернулись.

Через полчаса течение реки стало спокойнее, и я смог собраться с мыслями.

Мысли состояли в основном из моих проклятий самому себе. Ну почему я ни разу не взял ни одного урока борьбы ни у Марка, ни у Варфоломея! Ну почему через год службы у Господа я с трудом представляю, как обращаться с пистолетом, а из автомата хотя и стрелял, но мимо!

Впрочем, такие приступы самобичевания случались со мной и раньше. Еще в школе мне ставили четверки по физкультуре исключительно из жалости, чтобы не портить аттестат. Единственное, на что я способен, так это взвалить на себя бумажную работу. И то с помощью Тэндзина. И зачем только Эммануил меня держит! Хотя он как-то сказал, что я человек мистически одаренный. Следовательно, методика друга Сугимори должна сработать очень эффективно. Я горько усмехнулся.

Тем временем лодка причалила к берегу. Самурай развязал мне ноги и заставил выйти.

Мы снова карабкались по горам. Наконец впереди показалась небольшая поляна и вход в пещеру под гладкой отвесной скалой. Перед входом у костра сидел монах в потрепанной рясе и что-то стряпал.

Он обернулся к нам. Посмотрел на меня, потом на Сугимори.

— А-а, привел! — весело сказал он.

— Да, сэнсэй, — ответил Луис и почтительно поклонился.

Я внимательно изучал «сэнсэя». Маленький японец, очень живой. И удивительно живые глаза. Я даже не сразу понял, что это глаза бессмертного.

— Садись, Эйдзи, поешь. Потом займемся твоим пленником.

Сугимори привязал меня к дереву рядом со скалой и сел на бревнышко у костра. Бессмертный разложил по тарелкам что-то отдаленно напоминающее кашу.

Я осмотрелся. Неподалеку от меня находился алтарь со статуей Святой Девы в виде богини милосердия Каннон . Я поразился сочетанию. Тысячерукая Царица Небесная меня несколько шокировала. А впрочем… Ей бы не помешала и тысяча рук.

Японцы сидели у костра и мирно беседовали. Несмотря на обстоятельства встречи, веселый бессмертный произвел на меня очень благоприятное впечатление, и я даже немного успокоился. Он чем-то напомнил мне Франциска Ассизского. Или все бессмертные похожи? Нет Тэндзин — совсем другой, Хатиман — тем более, уже не говоря о китайских сянях.

К сожалению, Сугимори все время называл его «сэнсэй», и я не знал, как к нему обращаться.

— Извините, вы христианин? — поинтересовался я.

Бессмертный обернулся.

— Нет, я буддист.

— Тогда что у вас общего с иезуитом?

— Религии различны, но в своих самых сокровенных проявлениях все они сводятся к единому пониманию.

— Кто вы?

— Меня зовут Такуан Сохо.

Имя мне ничего не говорило. Варфоломея бы сюда!

— Что вы собираетесь со мной делать?

— Как-то Будда рассказал притчу. Человек пересекал поле, на котором жил тигр. Он бежал со всех ног, тигр — за ним. Подбежав к обрыву, он стал карабкаться по склону, уцепившись за корень дикой лозы, и повис на нем. Тигр фыркал на него сверху. Человек взглянул вниз. Там другой тигр поджидал его, чтобы съесть. Две мышки, одна белая, другая черная, понемногу стали подгрызать лозу. Человек увидел возле себя ягоду земляники. Уцепившись одной рукой за лозу, другой он дотянулся до ягоды. Никогда земляника не казалась ему такой вкусной.

Я взглянул на палевые вечерние облака. Они были прекрасны. Но притча мне не понравилась. Зачем делать что-то еще? Мне, как мистически одаренному человеку, довольно и притчи.

— Пора за дело, Эйдзи, а то не успеем до темноты, — сказал Такуан и направился ко мне.

Он отвязал меня от дерева, но рук развязывать не стал. Я встретился с ним взглядом. Очень властные глаза. И я понял, что послушаюсь его даже безоружного. А он и был безоружен.

Меня толкнули на узенькую каменистую тропинку и заставали подняться на скалу. Там обвязали веревку вокруг пояса, потом накинули петлю на шею. У меня упало сердце. Добрый бессмертный вовсе не собирался шутить.

Луис подвел меня к краю обрыва, заставил опуститься на землю, и меня столкнули вниз и начали опускать на веревке. Петля болталась на шее пока свободно. Метра через три я заметил у скалы узкую досочку, чудом удерживающуюся на двух скальных выступах справа и слева. Меня аккуратно поставили на досочку, и она угрожающе прогнулась. До земли еще оставалось метров десять. Веревку на поясе обрезали и сбросили вниз. Зато петля на шее несколько натянулась. Вероятно, сверху веревку закрепили. Сердце у меня ныло.

Послышался спокойный разговор моих палачей. Они спускались. Вскоре я увидел их уже внизу.

— Рано или поздно доска прогнется и соскользнет с опор, — громко сказал Такуан. — Тогда петля затянется. До этого ты должен понять, за что следует умирать, и умереть правильно.

Опустились сумерки. На небе высыпали звезды. Огромные близкие звезды гор. В зарослях кустарника запел соловей.

— Бывает, что люди обретают просветление, любуясь веткой цветущей сливы или иголкой сосны. Потому что в каждом лепестке и в каждой иголке, как в капле росы, отражена вся Вселенная, — раздался снизу голос Такуана. — Слушай соловья, в его песне — голоса всех существ и все священные сутры.

Я рванулся и закричал:

— Будь ты проклят!

Дощечка угрожающе накренилась и затрещала. Петля туже затянулась на моей шее.

— Не злись! — крикнул монах. — В этом нет пользы.

Лучше раскрой уши и открой глаза. Посмотри на небо: быть может, это последние звезды в твоей жизни.

— Да что вы от меня хотите?! — заорал я.

— Если я расскажу тебе о вкусе ягоды — ты не почувствуешь вкуса. Ее надо попробовать самому.

Я до боли сжал зубы. Мне часто приходилось слушать проповеди, но не в таком положении.

Я попытался мысленно отгородиться от этого голоса, отвлечься, забыть, не слышать. Но он проникал сквозь все мои психологические преграды, как острый нож.

Наконец мои палачи затоптали костер и скрылись в пещере. Было, думаю, уже за полночь. Из-за гор вставала желтая ущербная луна, наполовину загороженная лапами сосен. И я видел каждую иголку на ближайшей сосне.

Потом я впал в полусон-полузабытье, от которого наутро не осталось ничего, кроме пустоты и усталости.

— Как ты там? Жив еще?

Я открыл глаза. У подножия скалы стоял Такуан и внимательно смотрел на меня. Луис хлопотал у костра, разжигая огонь.

Солнце поднималось все выше и палило нещадно.

— Почему бы вам сразу не убить меня? — устало спросил я.

— Прыгни вниз, кто тебе мешает, — отозвался Такуан и отвернулся.

Нет! Не дождетесь! Не в моих привычках лишать себя шансов, даже воображаемых.

Вероятно не дождавшись моего предсмертного хрипа, мерзкий монах повернулся и снова посмотрел на меня.

— Значит, жить хочешь, — заключил он. — Правильно, молодец. Жизнь — самое дорогое, что у нас есть.

— Слушай, избавь меня от твоих банальностей!

— В Китае династии Тан жил знаменитый государственный деятель, — неторопливо начал монах, помешивая варево в котелке. Варево весьма соблазнительно пахло. — Будучи мирянином, он был учеником некоего мастера дзэн. Однажды, будучи правителем Ханьчжоу, он посетил мастера дзэн Дорина из Птичьего Гнезда и спросил: «В чем заключается великий смысл закона Будды?» Дорин ответил: «Не делай никакого зла, делай добро». Правитель ответил: «Если так, это может сказать трехлетний ребенок». Дорин сказал: «Может быть, трехлетний ребенок способен сказать это, но осуществить на практике не может восьмидесятилетний мужчина». На это правитель склонился, выражая благодарность.

Склоняться, выражая благодарность, у меня не было никакого желания. Тем более что это стоило бы мне жизни. Да разве я когда-нибудь стремился ко злу?! Трудность не в том, чтобы не делать зла. Не так уж трудно удержаться от дурных поступков. И не в том, чтобы делать добро. Труднее всего отличить одно от другого!

Наверное, я был уже в таком состоянии, что начал высказывать свои мысли вслух. Или монах был проницателен.

— Чтобы отличить одно от другого, нужен просветленный ум, ум Будды, — сказал Такуан, усаживаясь есть. — Затем и стараемся.

— Что есть Истина? — закричал я, и доска скрипнула и прогнулась еще больше.

— Кипарис во дворе, — немедленно ответил Такуан.

Я ничего не понял.

Послышался голос кукушки. Японцы замолчали и стали слушать с явным наслаждением, чуть ли не благоговейно. Я еще понимаю, когда соловей, но кукушка!

У меня было другое дело к этой птице. «Кукушка, кукушка, скажи, сколько мне жить осталось?» — прошептал я. Кукушка прокуковала один раз и замолкла. Один день или один год? Но не прошло и минуты, как она завелась опять и пела не умолкая.

Даже на этот вопрос я не получил ответа.

Жаркий летний день измотал меня окончательно. Я бы боролся, я бы пытался освободиться, только каждое движение крепче затягивало петлю у меня на шее. К вечеру мне трудно было дышать.

Монах и самурай невозмутимо готовили ужин. Запах пищи раздражал меня. Я не ел уже более суток.

— Освободи свой ум! — крикнул Такуан. — Освободи своё сердце! У тебя же хорошее сердце, Петер! — Он впервые назвал меня по имени. — Иначе не стоило бы и стараться. У вас там не много таких. Усомнись! Сомнение — начало всего. Отбрось свои привычные мысли, ни к чему не привязывайся! Стань чистым зеркалом!.. Ты уже сомневаешься!

Да, я сомневался. Эммануил — вот великий коан , который задала мне сама жизнь. Думай над ним — и обретешь просветление или погибнешь. Иногда я переставал доверять Господу, иногда я в нем разочаровывался, иногда боялся, но он совершал что-нибудь столь великое и недоступное человеку, что я вновь начинал восхищаться им. И сомнения сгорали, как сухая трава.

Наступила ночь. Пошел дождь. Холодные капли омывали мое разгоряченное за день лицо и текли на грудь и за шиворот. Доска размокла и согнулась так, что я еле дышал, судорожно хватая ртом холодный влажный воздух, пахнущий соснами.

Всю ночь я боролся за жизнь, и только перед рассветом на меня снизошло забытье.

Я шел по мягкой, пружинящей под ногами земле. И она почему-то была розовой в тонких красных прожилках. Отовсюду раздавался мелодичный звон — это с неба свисали жемчужные нити, унизанные серебряными колокольчиками, звеневшими при каждом дуновении ветра. Я тоже касался этих нитей, и их прикосновения были нежны, как утренний ветер. А воздух пах чем-то таинственным и южным. «После смерти душа обретает свободу, как отвязанная кошка», — сказал кто-то совсем рядом, и я узнал Такуана. «Что это?» — спросил я, глядя под ноги. «Цветок лотоса», — ответил он. И я понял, что мы идем по лепестку гигантского цветка, а вдали, на горизонте, как огромные зонты, возвышаются еще несколько таких же.

Меня разбудил раскат грома. А может быть, свежий озонированный воздух. Я засыпал от недостатка кислорода, как рыба на берегу. Молнии сверкали над лесом почти не переставая, и нещадно хлестал ливень. Внизу стоял Луис и держал обнаженный короткий меч. Такуана рядом не было. «Неужели все?» — подумал я.

Но гроза продолжалась еще по крайней мере четверть часа, прежде чем скала затряслась и заходила ходуном, а доска ускользнула у меня из-под ног. Петля начала неумолимо затягиваться. В руках у Луиса сверкнула сталь, и я услышал звон у себя над головой и рухнул вниз.

Это было одно из тех слабых коротких землетрясении в один-два балла, которых японцы почти не замечают. Но его оказалось достаточно, чтобы выбить дощечку у меня из-под ног.

Я упал удачно, даже почти не ушибся. Рядом со мной лежал кинжал Сугимори, перерубивший веревку. Я извернулся и накрыл его своим телом, моля только о том, чтобы Луис не заметил моего движения. Он бросился ко мне. Я застонал.

— Что с тобой?

— Рука!

Я изобразил, что морщусь от боли.

Сугимори коснулся моего плеча. Я взвыл.

— Сейчас. Минуту! — крикнул он и исчез в пещере.

Лучше бы подольше. Веревка на руках размокла от дождя и ослабла. Я быстро смог перепилить ее. Когда Луис вернулся, держа аптечку, я уже сжимал за спиной кинжал. Японец наклонился ко мне, чтобы помочь. Доверчивый дурак! Я молниеносно вонзил клинок в грудь нависшего надо мной врага и сбросил с себя обмякшее тело. Добил, на всякий случай перерезав горло.

Да, я убил человека, который меня спас. Но ведь если бы они не подвесили меня на скале — и спасать бы не потребовалось. Наверное, какой-то червячок все же завёлся в моей неискушенной совести, раз я вообще об этом подумал. Но я плюнул, снял рубашку и аккуратно стер кровь. Посмотрел на брюки. Вид не лучший. Откровенно говоря — бомжеватый. Но крови незаметно.

Всё же хотелось переодеться. Я стянул брюки с тела Сугимори. Оделся. По ширине — вполне. Только коротковаты. А, ладно! Сойдет!

Не зайти ли в пещеру? Может, найдется рубашка? Такуан, судя по всему, далеко, иначе бы точно явился на шум. Больше всего я боялся, что он вернется. Я не смогу ему противостоять.

Крадучись, я зашел в пещеру. У стены лежало несколько пластиковых коробок. Открыл. В одной из них оказались рисовые шарики, в другой — какие-то соленые овощи, по-моему, редиска. Боже, как же я проголодался! Я не задумываясь, прямо на месте, уничтожил содержимое двух коробок и понял, что больше не съем. Кроме еды я нашел какую-то сумку, очевидно принадлежавшую одному из обитателей. Порылся. Одежды не было, только какая-то тетрадь с записями и немного еды. Ладно, лето — не замерзну. Я побросал туда оставшиеся коробки, кинул сумку на плечо и вышел на улицу.

Запоздало сообразил, что надо бы обыскать труп. И только теперь заметил знак на его руке. Передо мной встала картина недавнего землетрясения, рука под развалинами и исчезающий Символ Спасения. Знак Луиса никуда не делся. Я присел на корточки, взял его за кисть и внимательно рассмотрел печать. Обыкновенная татуировка! Обманщик! Я презрительно бросил на землю холодеющую руку мертвеца.

Обыск не дал ничего интересного. Только немного денег. Впрочем, деньги у меня были. Мои палачи даже не подумали их отобрать.

Я сам поражался, насколько я спокоен. «Ну что, Такуан Сохо, не решил я твоего коана», — сказал я светлеющему небу и углубился в лес.

ГЛАВА 4

Я сидел на железнодорожной станции и читал записки Сугимори. Вокруг открывался великолепный горный пейзаж. Было жарко. Я подошел к автомату по продаже конфет и газировки и купил баночку оранжины. Вернулся обратно на нежно-сиреневое пластиковое сиденье. Я уже пропустил одну электричку.

«…С ограды спускаются кисти лиловых и белых глициний. Слышен шум ручья. Птица хлопнула крыльями, перелетела на соседнюю ветку. Белые пионы. Капля росы на лепестке, которая не доживет до вечера.

Сатори и божественная благодать. У них много общего. Впрочем, мне ли судить об этом, едва коснувшемуся того и другого? Учитель говорит, что просветление наступает лишь однажды и длится вечно. Возможно. Тогда мое было лишь обманом. К чему я прикоснулся? К изначальному сознанию Будды, к Свету Христа, ко Вселенной? Я не получил официального свидетельства о просветлении. И не надо.

…Что христианская любовь без разума дзэн? Милосердие должно быть ограничено справедливостью, сердце — властью ума. Догматы или свободный ум? Встретишь Будду — убей Будду. Встретишь Христа? Моя рука отказывается писать там, где не остановится кисть мастера дзэн, даже кисть ученика. Но плохо ли это? Когда вы достигаете определенной ступени духовного развития и понимаете, что добро и зло — одно и нет различий между плохим и хорошим, вас подстерегает величайший соблазн. Вы можете решить, что все позволено. Здесь и начинается дорога во тьму. Здесь надо остановиться. Христианство удерживает меня. Христианская любовь — вот узда для дзэнской свободы!

…Первое кваканье лягушки ничуть не хуже пения соловья. Далекая капля упала в воду.

…Читал «Историю Японии» Накамуры. Наткнулся на маленький эпизод. Один из вассалов Оды Нобунаги предал своего господина и выступил против него, но проиграл битву и совершил харакири . Вдруг подумал: а что бы было, если бы случилось наоборот? Если бы Нобунага потерпел поражение? Может быть, тогда бы у нас был не период Нобунага, а какой-то другой? Хидэеси? Токугава? Какие там еще были влиятельные семейства? К чему бы это привело? К периоду политической изоляции? Возможно, даже к гонениям на христианство. Десятки тысяч христианских мучеников, распятых на крестах над Землею Богов! И никакого взаимного влияния дзэн и христианства. Великая тьма!

Я отогнал видение. Нет! Случайностей не бывает. Не может такой мелкий эпизод перевернуть историю. Нынешнее влияние христианства в Японии не от покровительства Оды Нобунага, жившего более четырехсот лет назад. Просто миссионеров вел Бог, и они не совершили тех ошибок, которые могли бы совершить.

…Говорят, христианство в Японии извращено. Святой Игнатий, бывший у нас пять лет назад, морщился и ужасался. Иезуит, посещающий мастера дзэн? Христиане, празднующие буддистский О-Бон?

Да, это трудно понять европейцу. Христианство в Японии не извращено — оно обогащено, как драгоценная руда. И святой Игнатий ничего не предпринял, потому что Господь дарует мудрость своим верным. Последнее решение Лойолы…»

Здесь текст неожиданно обрывался. Я перевернул страницу.

«…Некоторые европейцы говорят, что Япония — интеллектуальная помойка мира. Что мы перенимаем все без разбора и складываем в своей культуре, как дикари разноцветные бусы. О нет! Япония — это узел, который все связывает, конец и начало Путей Духа!

…Идея разделить орден. Да, я подчинюсь, я не могу не подчиниться».

Я встрепенулся. Последняя фраза меня заинтересовала. И вовсе не с литературно-философской точки зрения. Орден иезуитов разделился! Дальше шел большой кусок зашифрованного текста. Я пропустил его и стал читать дальше.

«…Далекий звук колокола в предутренней тиши. Буддийский храм? Христианская церковь? Я ощущаю себя единым с этим миром, и я молюсь. „В этом мире нет ничего, что бы не было тобою…“ Иногда небеса молчат. Голос Господа замолкает в сердце. Но видишь вечерние облака, тонкий стебель травы, луну, подернутую дымкой, — и всё возвращается. Небеса не молчат! Просто мы не всегда их слышим».

Я дочитывал дневник Луиса уже в электричке, и мне казалось, что я убил себя. Не разговаривайте перед выстрелом со своей жертвой! Не читайте дневников тех, кого вы убили!

Электричка вплыла под огромный, нависший над ребрами перекрытий навес вокзала. Стиль модерн. Начало вика. Подражание Европе. Здесь их много, таких построек. Иногда ощущаешь себя почти как дома, а порой словно на Марсе. И кажется, что люди ходят на головах.

Я вышел на платформу и отправился к выходу в город. На привокзальной площади стояли три танка, уставившись орудиями на вокзал. Я опешил.

Гм… Интересно, кто сейчас у власти?

Я поймал такси, и мы поехали по улицам Токио. В переулке мирно отдыхал бронетранспортер, возле парка устроились еще два танка.

— Что происходит? — спросил я у таксиста.

— В город ввели войска.

Это я и так понял.

— Почему?

— Нам не говорят.

Последняя фраза явно означала: «Проклятые европейцы ничего нам не говорят».

— А кто сейчас у власти?

Всякий европейский таксист, услышав подобную фразу, вероятно, посмотрел бы на меня с удивлением. Посудите сами: к нему в машину садится голый по пояс мужик в штанах, не доходящих до щиколоток, а потом интересуется: «Кто сейчас у власти?» Но японец только вежливо улыбнулся:

— Шевцов-сан и ками Тэндзин.

Я перевел дух. Это успокаивало, хотя ничего не объясняло.

Впереди показались белые стены императорского дворца. Я расплатился и вышел из машины.

Марк встретил меня с распростертыми объятиями.

— Ну наконец-то! Мы уж тебя похоронили! — Он сиял, как свеженачищенный самовар. — Поедем! Ты очень кстати.

— Куда?

— На телевидение.

— Что?

— Это дело государственной важности!

— Дай мне хоть переодеться!

— В пятнадцать минут уложишься?

Я полулежал, прикрыв глаза, на мягком сиденье «Линкольна» Марка. Больше всего на свете мне хотелось спать.

Я был облачен в дорогущий темно-серый костюм с искрой и галстук за триста солидов. На голове у меня была прическа, а не то безобразие, которое возникло там после моего двухдневного висения на скале. А потому мы опаздывали.

— Как только ты не вернулся, когда обещал, — доносился словно издалека голос Марка, — мы решили: что-то случилось. А если случилось, то неспроста. Поэтому я ввел в город войска. На всякий случай. Лучше сжечь несколько лишних тонн бензина, чем проморгать заговор. — Марк явно был доволен собой. — Ничего, все тихо, — продолжил он. — Попробовали бы они высунуться! Так вот теперь эти, — он кивнул в сторону улицы, явно имея в виду японцев, — требуют объяснений. Надо выступить по телевидению. Я сначала отказывался, но Господь сказал: «Выступай». Что тут поделаешь? Только какой из меня к черту оратор! Так что давай. Твоя работа.

— А? — я посмотрел на него сонными глазами. — А что я им скажу?

— Ну я же все объяснил!

Я вздохнул.

— Слушай, у тебя нет ничего бодрящего?

Марк извлек из бара плоскую бутылку коньяка. Протянул мне. Все-таки хорошая машина — длинный «Линкольн».

— Марк, я от этого только засыпаю!

— Ерунда! Давай! Пару глотков. Все зависит от дозы.

Я отхлебнул. Густая жидкость обожгла горло. Кажется, действительно стало лучше.

Было жарко. Свет юпитеров нещадно бил в глаза. Я сел за стол рядом с ведущей теленовостей. Очаровательная японка посмотрела на меня и улыбнулась. Включили камеры. Ведущая поклонилась невидимым зрителям и повернулась ко мне. Я неуклюже изобразил поклон.

— Господа! Меня просили дать объяснение по поводу ввода войск. Не беспокойтесь, вам ничего не угрожает. В столице существовала угроза заговора, и мы приняли превентивные меры. В настоящее время ведется расследование. Пока я не имею права оглашать его результаты, но мы уже располагаем некоторыми сведениями. Часть имен заговорщиков уже известна. В связи с этим я объявляю Срок Милосердия. В течение пятнадцати дней всякий, добровольно признавшийся в своих преступлениях и принесший покаяние, будет освобожден от наказания. Надеюсь на ваше благоразумие.

— А ты здорово умеешь блефовать, — восхищенно шепнул мне Марк после выступления. — Поехали.

— Куда опять?

— Как куда? В аэропорт, встречать Господа.

— Марк — четыре с плюсом, Пьетрос — четыре с минусом, — усмехнулся Господь.

Он сидел на открытой веранде дворца, попивал зеленый чай и выслушивал наши доклады. В небе гасли последние краски заката, и на западе над желтой сияющей полосой вспыхнула первая звезда.

— Что я сделал не так? — вздохнул Марк.

— Надо было дать заговорщикам проявить себя.

— Это было очень рискованно.

— Зато полезно.

— Да и были ли заговорщики? Возможно, я просто перестраховался…

— Был мальчик, был, — задумчиво проговорил Эммануил. — Я в этом уверен. Кстати, Пьетрос, ты здорово придумал насчет Срока Милосердия. Иначе я бы влепил тебе тройку.

— Просто знаю историю.

— Угу! Историю Инквизиции. Как это пришло тебе в голову, Пьетрос, ты же всегда был противником этого Установления?

— С недосыпа, — честно признался я.

— Значит, надо поменьше давать тебе спать. Тогда тебе в голову приходят лучшие мысли. Где дневник твоего знакомого?

Я протянул ему дневник Сугимори.

— Там интересная фраза про разделение ордена, — уточнил я.

Господь бегло просмотрел дневник. Нашел это место и зашифрованный фрагмент.

— Нет, пожалуй, тебе все же пять с минусом, Пьетрос. — Протянул тетрадку Марку. — Пусть этим займется Служба Безопасности. Ты пока свободен, Марк. Мне надо поговорить с Пьетросом.

— Я убил человека, — сказал я, когда Марк ушел.

— Оставь, Пьетрос! Ты поступил совершенно правильно. Садись. Я оставил тебя не за этим.

Я поразился неожиданной чести сидеть в присутствии Господа, но подчинился.

— У меня для тебя тяжелое поручение. Боюсь, ты будешь возражать, поэтому начну издалека. Я знаю, что тебя волнует, и хочу развеять твои сомнения.

Я вопросительно посмотрел на него,

— Мы проехали множество стран и везде установили свою власть. Ты человек слишком умный и прилежный, чтобы не понять, что люди в этих странах верят в совершенно разные вещи. Тебя не обманешь грубой эклектикой религий, потому что они противоречат друг другу. И ты думаешь о том, что мой Символ Веры ложен, потому что нельзя быть одновременно Христом и Буддой. Они учили совершенно разным вещам.

— Но, Господи!..

Он поднял руку.

— Помолчи!.. Я вижу в твоей душе, и мне не нужны оправдания. Да, религиозная мораль похожа, аскетика — очень похожа. Но первое объясняется стремлением к стабильности общества, а второе — человеческой психологией. Цели же совершенно разные. Царствие Небесное и Нирвана — несовместимы друг с другом, потому что первое — полнота жизни, а второе — угасание, сухое дерево, потухший светильник, пустота. Ведь так?

— Буддисты говорят, что их Пустота — совсем не то, что пустота в европейском понимании, — слабо возразил я. — Варфоломей рассказывал об одном китайском поэте, который достиг просветления, услышав звук ручья, бегущего по долине. Тогда он сочинил стихотворение:

Звук ручья в долине — Язык Вселенной,

краски гор — все они Чистое Тело.

Как смогу я повторить на другой день

восемьдесят четыре тысячи стихов прошлой ночи?

«Восемьдесят четыре тысячи стихов»… Разве это пустота?

— Молодец, Пьетрос, учишься. Ты облегчаешь мне задачу. Но я этим не. воспользуюсь, иначе твои сомнения вернутся опять. Боюсь, что принц Шакьямуни не учил дзэн, хотя дзэн-буддисты и придерживаются по этому поводу противоположного мнения.

— Никто не знает, чему на самом деле учил Будда.

Господь улыбнулся.

— Я не собираюсь реформировать хинаяну. Все равно по крайней мере одно противоречие останется. «Как смогу я повторить…» Все слишком мимолетно. Реальность не может вместить в себя просветленное сознание. Для буддиста реальность — зыбь на поверхности мироздания, для христианина — творение Божие. Как это примирить?

Я задумался, Мне казалось, что ответ где-то близко и очень прост. Эммануил внимательно смотрел на меня.

— Пьетрос, что такое электрон, частица или волна?

Черт! Вопрос для средней школы.

— И то и другое. Корпускулярно-волновой дуализм.

— Умница, помнишь. А протон?

— То же.

— А что такое мир, состоящий из этих частиц?

— Просто…

— Конечно, просто! Элементарно! Только человеческая гордыня мешает вам найти пути примирения. Есть очень известная буддистская притча про слепцов, взявшихся описать слона. Один схватился за бивень и кричал, что слон твердый и гладкий, другой ухватился за хвост и был убежден, что слон похож на змею, третьему попалось ухо, и он сравнил слона с куском лопуха. Принц Шакьямуни, рассказавший эту притчу, не понял одного. — Эммануил сделал паузу. — Того, что он — один из этих слепцов.

— Но кто же тогда зрячий?

— Слон — это Истина, Пьетрос. Истина — это Бог. Человеческое сознание не в состоянии вместить Бога. Вы вынуждены хвататься за части. Иного не дано. Все слепцы. И все зрячие. Подумай, у тебя нет никаких логических оснований для того, чтобы выбрать одну из религий. Они равноправны. И все содержат часть Истины, но каждая по отдельности не истинна и не ложна.

Он посмотрел мне в глаза. Подземный огонь или звездный свет?

— Истина — это я, Пьетрос! Истинно объединение. Мы совершили великое дело, объединив полмира. Никому до нас это не удавалось. Ни Цезарю, ни Александру, ни Чингисхану. Мы создали единую Империю. Одно царство на Земле, один царь, один Господь. Это величайшая мечта человечества. И теперь, когда мы почти у финиша, когда осталось сделать всего ничего — нашему делу грозит опасность.

— Разве разделение ордена иезуитов так уж опасно?

— Опасно не разделение ордена — опасна ложь. Поддельные знаки. То, что устояло во время землетрясения, разъест гниль и плесень. Мы должны найти обманщиков. Это вопрос выживания Империи. Ты должен найти!

— Я готов служить, Господи. Но как я это сделаю? Я не могу проверить знаки у жителей всей Империи!

— Пока речь идет только о Японии, потом посмотрим. Матвей и Иоанн тебе помогут. Им не нужно смотреть руки, достаточно посмотреть на человека. Им дано это знание.

— А какова моя роль?

— Не давать Матвею нервничать, а Иоанну увлекаться. Ты человек взрослый и уравновешенный. В Средние века инквизиторы не должны были быть моложе сорока лет. Тебе еще нет и тридцати, но все-таки не двадцать и не шестнадцать.

— Инквизиторы?..

— Да. Этот момент самый тяжелый в нашем разговоре. Я назначаю тебя Великим Инквизитором Империи.

Сердце у меня похолодело. Я почувствовал себя на ледяной, продуваемой всеми ветрами вершине. Как в день смерти Господа.

Эммануил покачал головой.

— Ты побледнел даже больше, чем я ожидал. Но пора брать на себя ответственность. Ты уже способен на это, вполне: способен. Ты же хочешь сохранения Империи?

— Да.

— Тогда следует потрудиться для этого. И не страшиться самых жестких мер, поскольку они необходимы. Помнишь слова блаженного Августина: «Если убеждают человека удалиться от зла и сотворить благо, то это не принуждение, а проявление христианской любви». Наша работа — для спасения человечества.

— Что я должен делать?

Господь победно улыбнулся.

— Не мне тебя учить. Ты же знаешь историю инквизиции.

Я возвращался к себе и думал о том, что римским кесарям тоже было все равно, во что верят их подданные, — лишь бы поклонялись статуям императора. Сравнение неприятно кольнуло. Как резкий звук набатного колокола.

Мы с Матвеем сидели за столом, поставленным на ступенях алтаря церкви святого Франциска Ксаверия — самого большого католического храма Токио. Никакой местной специфики в архитектуре не чувствовалось: Возрождение и Возрождение — такие же своды, такие же витражи.

Перед нами проходили сотни людей, обходили алтарь, двигались к выходу. На выходе им выдавали специальные пропуска, свидетельствовавшие о подлинности Знака Спасения. Матвей смотрел на проходящих во все глаза. Иоанна я отослал работать в тюрьмах. Даже не потому, что он был мне несимпатичен — просто здесь было довольно одного, способного различать Знаки.

Пятнадцать дней, объявленных мной в качестве Срока Милосердия, благополучно миновали. Но это не значило, что эти две недели мы бездельничали. Я обещал простить всех, кто явится добровольно, но не обещал сидеть сложа руки.

Дневник Сугимори, к сожалению, пока не расшифровали. Зашифровано было по книге, по какой — неизвестно. Пришлось действовать иначе.

С первого дня в аэропортах задерживали всех монахов христианских орденов, пытавшихся вылететь на материк. Я решил не ограничиваться одними иезуитами. Кроме того, я приказал выяснить все связи Луиса Сугимори, особенно касающиеся его религиозной деятельности. Задержанных прибавилось. Тюрьмы постепенно заполнялись.

Явившихся добровольно сначала было немного. Но с распространением слухов об арестах их число прибавилось. Впрочем, не попадалось ничего интересного. Неприсягнувшие. С них взяли присягу и отправили по домам.

Я пытался сделать Инквизицию такой, какой ее хотели бы видеть святые первых пяти веков христианства — решительной, но милосердной. Инквизиции как таковой тогда не было, но преследования еретиков уже начались. Тем не менее смертная казнь еще ужасала.

Журналюги потребовали у меня объяснений. Я выступил по телевидению и попросил не волноваться. Никто по будет наказан без вины. Если задержанный невиновен — ему не о чем беспокоиться. Это только превентивная мера.

Что-то часто я в последнее время поминал превентивные меры.

Но никого с фальшивым Знаком мы пока не обнаружили. Выловили нескольких монахов без Знака, но никто из них не отказался от присяги Эммануилу.

Я склонялся к тому, чтобы их выпустить. Но Господь остановил меня.

— Задержи хотя бы тех, кто занимает в орденах видное положение, и знакомых Сугимори.

— Бесполезно, Господи. Их допросы ничего не дали.

— Допроси их по-другому.

Я посмотрел на него с безграничным удивлением.

— Успокойся, Пьетрос. Я не призываю тебя к средневековым жестокостям. Ну есть же наркотики!

— Наркотики отнимают свободу воли. Это не по-христиански.

Он вздохнул.

— Пытки тоже отнимают свободу воли. Однако инквизиторы их применяли.

— Это было признано ошибкой.

— Да! В спокойную эпоху лени и религиозного равнодушия. Но если бы восемь веков назад Инквизиция не проявила решительности, от христианской церкви ничего бы не осталось. Еретики всевозможных толков — манихеи, богомилы, павликиане, катары, вальденсы — поглотили бы ее полностью. Некому было бы нести Свет Христов. Сейчас мы стоим перед таким же выбором. У нас слишком мало времени, Пьетрос. То Царство Будущего Века, которого чаяли все христиане, наступит не более чем через год. Вот срок, который нам остался! И в этот срок мы должны спасти многие и многие души, чтобы миллионы достойных вошли в Царство Божие вместе с нами. Тогда я обниму тебя за плечи и проведу под хрустальные своды Неба. Но разве наше счастье может быть полным, если кто-то останется за порогом? Это твоя аскеза, Пьетрос. Помни, что строгость — только форма христианской любви, а жалость — одна из страстей, ничуть не лучшая, чем все остальные.

В тот же день я поручил Марку связаться со Службами Безопасности разных стран по поводу нетрадиционных методов ведения допроса. Мне казалось, что он лучше меня умеет общаться с этими людьми. Марк удивился, но послушался.

Нам прислали специалистов, но я медлил. Очень хотелось обойтись без этого.

Пока я начал с другого конца. Приказал явиться в церковь святого Франциска Ксаверия всем руководителям предприятий, главам общин и монастырей независимо от вероисповедания и приходским священникам. Этих людей надо было проверить прежде всего. Потом они сами должны были заняться своими подчиненными и приказать им принести присягу, пусть даже во второй раз. Плевать! Не крещение.

При корпоративной системе Японии этот выход казался самым разумным. Правда, присяга из сакральной превращалась в гражданскую… Ну и ладно. И так работает.

Сколько всего влиятельных людей в городе? Около одного процента? Или больше? Население города — несколько миллионов человек. Значит, мы должны проверить несколько тысяч. И это только Токио. А если виновные покинули город?

Я не мог закрыть Токио. Экономика этого не выдержит. К тому же было время буддистского поминовения усопших. Праздник О-Бон. Японцы потянулись на кладбища. Впрочем, посты на выездах усилили, у всех въезжающих и выезжающих проверяли Знаки. Да что толку! Обычный полицейский не отличит поддельный Знак от настоящего.

Отловили еще пару сотен неприсягнувших. И то дело! Если они соглашались принести присягу и принимали причастие Третьего Завета — их отпускали. Если нет оставляли в тюрьме.

Я уныло смотрел на проходящих перед нами людей. Количество их удручало. Мы с Матвеем парились здесь уже третий день.

— Бесполезно, Матвей! Тот, кто виновен, ни за что сюда не явится, — шепнул я.

— Ошибаешься, — медленно проговорил мой коллега. — Эту проверку просто не воспринимают всерьез. Я ведь даже рук не смотрю.

— А как ты это делаешь?

— Просто чувствую.

— А что же Сугимори не почувствовал?

— Не пытался. Здесь надо настроиться.

— Ладно, молчу.

Уставал Матвей страшно. В конце каждой такой проверки мне приходилось отпаивать его коньяком. Работали по десять-двенадцать часов в день. Я сам спал часа по четыре. К тому же мне надо было отдавать приказы об арестах и следить за тем, что происходит в тюрьмах.

То, что я отказывался пытать других, оборачивалось пыткой для меня самого. Но ничего! Потерпим. В Средние века считалось, что мучения грешников в аду должны доставлять радость праведникам. Увы! Я родился в другое время. Мне это не доставит радости. Лучше я не посплю, чтобы грешников в аду было поменьше.

— Третий от второй колонны, — шепнул Матвей. — В сером костюме.

Здесь каждый второй в сером костюме! Однако я проследил за взглядом Матвея. Средних лет японец, ничем не примечательный. Я кивнул охранникам, стоявшим у колонны. Японца без лишней грубости взяли под руки и подвели к нам.

— Покажите руки, пожалуйста.

Знака не было. Чего и следовало ожидать.

— Угу, — устало сказал я. — Вы задержаны.

На сегодня пятый. Всего-то! Как же это меня достало!

Я вынул сотовый и позвонил Марку:

— Марк, слушай… Я даю добро. Да, на это. Пусть ребята поработают. Только ласково, без передозировок. Чтоб все были живы! — Последние две фразы я добавил в порядке самооправдания. — Я сейчас приеду.

Аскеза так аскеза! Если я обрекаю людей на это унижение — я должен видеть последствия собственных приказов. Иначе я просто трус.

ГЛАВА 5

Было около девяти вечера, когда я вошел в здание токийской городской тюрьмы. Здесь не было отдельной инквизиционной, пришлось потеснить воришек и их следователей.

У лестницы я нос к носу столкнулся с Марком.

— Четвертый этаж, — коротко сказал он.

— А ты?

— Домой. Я солдат, а не ищейка.

Я вздохнул.

— Прости, что поручил тебе эту собачью работу.

Марк пожал плечами и зашагал к выходу.

Комната, где проходил допрос, была куда менее мрачной, чем те, в которых в свое время допрашивали меня. Скорее медицинский кабинет, чем камера. Это меня успокоило.

Следователя Святейшей Инквизиции я знал — все назначения проходили через меня. Он познакомил меня со «специалистами».

Виновный (точнее, подозреваемый) лежал на кушетке и вызывал скорее отвращение, чем жалость. Расслабленная поза, безвольные черты, струйка слюны в уголке рта.

Я сел рядом со следователем.

— Кто это?

— Эндо Хасэгава, один из местных иезуитов.

— И что?

— Ничего. Боюсь, его придется выпустить. Знак подлинный. Ни о каком разделении ордена ему неизвестно.

Я взглянул на «специалистов».

— Это надежно?

— Если один раз — то не очень. Надо правильно сформулировать вопрос, а потом еще разобраться в ответах. Если последующие вопросы вытекают из ответов, полученных в прошлый раз, — это гораздо надежнее.

— Насколько это вредно?

— Да уж не полезно! — усмехнулся «специалист».

— Отвечайте четко. Выживет человек после необходимого числа допросов или нет?

— Выживет-то выживет… Только доживать ему придется скорее всего в психиатрической клинике. Понимаете, такие методы применяют обычно к тем, кого не собираются выпускать на свободу.

— Понимаю.

Хасэгава пошевелился и открыл глаза.

— Пить. Дайте пить, пожалуйста!

— Дайте! — приказал я следователю.

Ему принесли стакан воды. «Специалист» присовокупил к нему пару белых таблеток.

— Что это? — поинтересовался я.

— Нейтрализатор.

— Пейте, — кивнул я.

Все это больше напоминало медицинскую процедуру, чем пытку. Это усыпляло совесть.

Подозреваемый по-собачьи смотрел на меня. Наверняка видел по телевизору.

— Дайте мне протокол допроса, — попросил я. — Насколько я понимаю, я опоздал к началу.

Мне протянули компьютерную распечатку.

«Вопрос: Вы знакомы с Луисом Сугимори Эйдзи?

Ответ: Да.

(Гм… Интересно.)

Вопрос: Вы принадлежите к одному ордену?

Ответ: Да.

Вопрос: Сколько вам известно орденов иезуитов?

Ответ: Один.

Вопрос: Что вам известно о разделении ордена?

Ответ: Что?

Вопрос: Орден иезуитов разделился?

Ответ: Не знаю».

— Почему такие односложные ответы? — поинтересовался я.

— Специфика допроса, — пояснил следователь. — Повторить?

— Нет.

Пытку применяют только один раз. Даже по средневековому законодательству. Правда, можно «продолжить». Но не стоит подражать средневековым инквизиторам в лицемерии.

Хасэгава Эндо смотрел на меня с надеждой.

— Я ни в чем не виноват, Болотов-сан! Я ничего не знаю ни о каком разделении ордена!

Я посмотрел на «специалиста».

— Он может помнить то, о чем его спрашивали?

— Вряд ли.

Я перевел взгляд на Хасэгаву.

— Меня спрашивали об этом и раньше! — забеспокоился он.

— Да, — подтвердил следователь.

Я вздохнул.

— Вы давно знакомы с Луисом?

— Пару лет.

— Тесно общались?

— Жили в одной резиденции ордена.

— Так! Помните прошлое Рождество?

— Ничего особенного не происходило. Праздничная служба.

— Луис присутствовал?

— Конечно.

— Так! — Я обернулся к следователю. — Вы записываете?

Он растерянно смотрел на меня. Зато один из «специалистов» гордо продемонстрировал красный огонек на диктофоне.

Эндо побледнел и удивленно смотрел на меня.

— Это так важно?

— Все важно. В чем заключались обязанности Луиса в ордене?

— Руководство духовными упражнениями…

Я усмехнулся.

— …проповеди, лекции. Иногда он выполнял обязанности священника.

— Он был духовным коадьютором?

— Да.

— У него было место преподавателя в одной из иезуитских коллегий?

— Нет. Просто он вел лекторий для всех желающих. Скорее лекции-проповеди. Типа катехизации.

— Последний месяц тоже?

Эндо задумался и опустил глаза.

— Понимаете, сейчас каникулы. К тому же О-Бон.

— При чем здесь О-Бон?

— Мы чтим местные обычаи.

— Ладно! Чтите. Но я не поверю, что иезуит бездельничал целый месяц. Его что, в отпуск отправили?

— Нет. Он получил другое послушание.

— Какое?

Чем дальше я спрашивал, тем с меньшим энтузиазмом отвечал Хасэгава. После этого вопроса он молчал по крайней мере минуту.

— Это внутреннее дело ордена, — наконец выдавил он.

— Здесь нет внутренних дел ордена! Все — дело Господа. Отвечайте!

— Не знаю.

— Не знаете? Кто возглавляет вашу резиденцию?

— Я.

— И вы не знаете?!

— Не знаю. Приказ был послан в обход меня.

— Интересно. Вас это не удивило?

— Удивило, но… сейчас и не такое происходит.

— А что происходит?

— Просто это не единственный случай в ордене.

— Расскажите подробнее.

— Это не более чем слухи… Бывает, что кто-то из членов ордена получает приказ от какой-либо высокой инстанции, выводящий его из непосредственного подчинения начальства.

— Так! Кто? Когда?

— Я не знаю имен. Слухи — не более.

— Хорошо. Пока оставим. Вы видели приказ, который получил Сугимори?

— Да.

— Что это был за документ?

— Приказ о переводе, заверенный орденской печатью.

— Чья подпись была на приказе?

— Не помню.

— Ложь!

Он замотал головой.

— Не помню, Болотов-сан!

— Может быть, повторим? — поинтересовался сообразительный «специалист» с диктофоном.

— Простите, напомните, как ваше имя? — Черт! никакой памяти на японские имена, особенно если мне представляют несколько человек одновременно.

— Цуда Сокити.

— Отныне вы курируете это дело, Цуда-кун . С вас спрошу. — Я протянул ему свою визитную карточку с прямым телефоном. — Будут новости, позвоните.

— А как насчет?.. — он кивнул в сторону Хасэгавы.

— А с вами мы так договоримся, господин Хасэгава. Если в течение двадцати четырех часов вы вспомните подпись на приказе — ваше счастье. Если нет — допрос придется повторить. Вспомните имена иезуитов, получивших странные приказы, — совсем хорошо. Настоятельно рекомендую вспомнить. — Я повернулся к следователю. — Дайте мне копии протоколов всех допросов. Я хотел бы их изучить.

Я спускался по лестнице с довольно толстой папкой под мышкой. Интересно, когда я все это буду изучать? Идиоты! Впрочем, что мне на них злиться? Просто они не знали Луиса лично и не в курсе специфики ордена иезуитов. Ах, сволочь Сугимори! Значит, солгал мне про Рим. Не мог он меня там видеть на рождественской присяге. Здесь служил в это время. По-старому. А значит, У него был связной. Из Европы-старушки ветер дует!

И еще я подумал о том, что старая добрая дыба куда надежнее этих дурацких наркотиков. Черт! Не думал, что у меня так плохо с терпением!

— Наконец-то ты работаешь с увлечением! — Эммануил поставил неизменную чашечку чая и с улыбкой посмотрел на меня.

Что-то давно мы вина не пили. Я вспомнил великолепную историю о превращении чая в глинтвейн. Едва заметно вздохнул. Помесь сладости, тоски и ностальгии.

— Просто я азартный человек, Господи.

Конечно. Старый бильярдист! Все шары надо непременно загнать в лузы, все клеточки закрасить, всех виновных арестовать.

— Страсти можно преобразить, Пьетрос. И азарт — неплохой материал для служения Господу. Так похоть становится любовью к Богу. Я не ошибся в своем выборе.

— Мы делаем все, что можем, Господи, но задача практически невыполнима. Если бы у нас был универсальный способ отличить истинные знаки от поддельных, такой, которым мог бы воспользоваться любой! Дайте нам метод.

— Любуюсь тобой, Пьетрос. Огонь веры в глазах… Есть метод. Он доступен для любого, принесшего присягу. Легкое жжение в Знаке при телесном контакте с любым другим Верным. Не так остро, как с воскресшими, но вполне заметно.

— Господи! Мы потеряли почти три недели! Почему вы не сказали об этом сразу?

— Потому что тогда ты не применил бы тех методов, на которые решился только сегодня, ты бы не вел следствие с таким азартом, ты бы отпустил всех монахов, задержанных в аэропортах, ты бы не проверял всех влиятельных граждан. И тогда бы мы проиграли, потому что изменить может и обладатель подлинного Знака. Это очень тяжело психологически, но возможно. Я не отнимаю у вас свободу.

Я молчал.

— А теперь я знаю, что ты не остановишься, — сказал Господь. — Поручи тотальные проверки полиции и всем, кого вы уже проверили. Разошли инструкции. Пусть арестовывают всех неприсягнувших и тем более обладателей поддельных Знаков. А сам продолжай следствие. Подождем еще недельку. Потом объявим всех неприсягнувших вне закона.

Я вздрогнул.

— Успокойся, Пьетрос. Занимайся делом.

Утром мне позвонил Цуда.

— Хасэгава сознался. Бумага была подписана Ансельмо Гоцци, бывшим провинциалом ордена.

— Арестовали?

— Нет. Ансельмо Гоцци был отозван в Рим.

— Когда?

— Три недели назад.

— Почему его сняли?

— Официальное объяснение: хотели поставить местного.

— Поставили?

— Да. Новый провинциал — Ямагути Итиро с Кюсю.

— С вами приятно работать, господин Цуда.

— Спасибо. Хасэгаву выпускаем?

— Нет. Обойдется. Пусть еще посидит.

Я поручил моему секретарю связаться со всеми отделениями Святейшей Инквизиции, управлениями полиции всех провинций Империи и всеми органами контрразведки и объявить всеимперский розыск. Ответ пришел через пять часов. Ансельмо Гоцци был арестован в Мадриде. Только теперь я начал понимать, какая махина мне подвластна.

Я заканчивал рекомендации по допросам иезуитов, когда зазвонил телефон. Сии рекомендации надо было разослать по всем отделениям инквизиции, особенно в Европу. Здесь, в Японии, мы лишь случайно поймали самый кончик хвоста этой змеи. Я был в этом уверен. Тайные приказы, уводящие часть иезуитов в другое подчинение. Какое? Кому? Вот оно — разделение ордена! Я поднял трубку. Всего лишь секретарь.

— К вам Юкио Мисима, сэнсэй.

Гм… Все никак не привыкну к обращению. Чего это от меня потребовалось этому «национальному сокровищу»?

— Чем обязан? — я с любопытством смотрел на Нобелевского лауреата. Маленький японец с горящим взглядом бессмертного.

— Я хочу предложить вам свою помощь.

— С чего бы это? Извините, странно для бывшего заговорщика.

— Вы когда-нибудь умирали, Болотов-сан?

— У меня еще все впереди, — усмехнулся я.

— Это переворачивает многие представления.

Не люблю связываться с боевиками любой масти и расцветки. Довольно с меня «Детей Господа» (а также его «Псов») и господ юйвейбинов!

Впрочем, Мисима все-таки образованный человек… Хм, образованный! Умник отличается от профана вовсе не большим милосердием. Только другим характером преступлений. Там, где простец убьет спьяну соседа, умник вырежет десятую часть населения страны, и все ради высокой идеи. Образованные люди редко попадают в криминальную хронику не потому, что не совершают преступлений. Просто их преступления называют политикой или бизнесом.

Но и пренебрегать этой армией не стоит. Пригодится воды напиться. Если только воды!..

— Господин Мисима, через неделю все, не принесшие присягу Господу, будут объявлены вне закона. У ваших ребят появится много соблазнов. Держите их в узде. Пусть просто сдадут виновных инквизиции. — Интересно, куда я их дену, тюрьмы уже под завязку! — Мне бы не хотелось погромов.

— У меня очень дисциплинированные подчиненные.

— Надеюсь, — без особой надежды протянул я.

Утром пришло сообщение, ужасное и неожиданное. Ансельмо Гоцци покончил с собой в мадридской тюрьме не дождавшись экстрадиции в Японию, Невозможно! Я бы еще поверил, если бы это был японский иезуит — ладно, национальные традиции. Но Ансельмо Гоцци — итальянец. Да, в жизни человека могут быть патовые ситуации когда лучший выход — смерть, но у христианина нет этого выхода.

Помогли?

Может быть, и нет. Иезуиты — мастера казуистики. Придумали другую трактовку. В конце концов, что им Августин! Он проповедовал против массовых самоубийств христиан, стремившихся побыстрее встретиться с Богом. Он не имел в виду случаи альтруистических самоубийств. Ансельмо Гоцци хотел обезопасить орден от разоблачения.

На улице шел мелкий дождь, оставляя тонкие короткие следы на стеклах. Как ссадины. Я раздвинул сёдзи. Внутренний дворик. Видно, как деревья растут из земли. Дождь стучит по листьям. Холодный влажный воздух. Я вздохнул полной грудью.

Нет, это не охладит мою голову. Я не умею вовремя встать из-за зеленого стола. Хотя моя игра в последнее время слишком напоминает охоту за призраками.

Я вернулся в кабинет, к телефону.

— Подготовьте приказ об амнистии. Да, я выпускаю всех мелких преступников. Да, кроме убийц.

Мне очень не хотелось этого делать, особенно перед объявлением вне закона неприсягнувших. Но заговорщики сейчас важнее. Я их найду, даже если придется арестовать все христианские ордена!

— Не забудьте заставить их принести присягу, перед тем как выпустить. Не принесут — не выпускайте.

Я положил трубку, и почти сразу раздался звонок.

— Господь требует к себе? Иду!

На Эммануиле была белая хламида с золотой оторочкой и золотым поясом. Волосы распущены. Он чертовски напоминал Христа с церковной фрески, где тот выходит навстречу верующим, неся на длинном и тонком, как осиное жало, древке белое знамя с крестом.

Господь сделал мне знак.

— Пойдем!

Я промолчал. Я потерял дар речи. Я просто последовал за ним.

Мы не пошли по лунному лучу прямой дорогой в рай. Мы сели в «Линкольн», и это несколько развеяло очарование.

— Я объявил амнистию, — тихо сказал я.

— Я знаю.

— Мне кажется, что это грех.

— Я уже взял на себя все ваши грехи.

— Куда мы едем?

Он отвернулся к окну, к дождевым следам-ссадинам. Мы приближались к городской тюрьме.

Дождь кончился. Мы поднялись по влажным ступеням. Начальнику тюрьмы позвонили с пропускного пункта, и он подобострастно встретил нас у входа.

— У вас есть большой зал? — поинтересовался Господь. — Соберите там всех арестованных иезуитов.

Зал был современным и каким-то зловещим. Мертвенно-бледный свет прямоугольных плоских ламп. Голубоватый пластик на стенах. Небольшая сцена. Хотелось назвать ее помостом…

Мы поднялись на «помост». Господу услужливо принесли кресло. Я встал за его спиной. Зал уже был полон, однообразная публика — все в синих тюремных робах, даже священники.

— Дети мои, многих из вас уже допросили по делу о тайном ордене иезуитов, — начал Господь. — К сожалению, я не удовлетворен результатами. У нас осталось слишком мало времени для спасения. И я не могу позволить им погибнуть. Вы должны мне помочь. Вот здесь, — он поднял руку со сложенным вдвое листком бумаги, — список из пятнадцати человек. Их выбирал компьютер при помощи генератора случайных чисел. Я даю вам еще час. Если за это время я не узнаю ничего нового — эти люди умрут.

Мы честно ждали час в просторной комнате рядом с залом. Каждый из заключенных мог сделать заявление, и его бы к нам пропустили, но никто не пришел.

— Их уже опросили, Господи. И многих при помощи наркотиков. Они просто ничего не знают.

— Они просто не поверили. Что ж, придется доказывать. — Эммануил достал список, передал охраннику. — Приведите этих людей.

Пятнадцать человек. Бледные лица. В свете ненастного дня, проникающем через зарешеченные окна, они уже кажутся мертвыми. Среди них Эндо Хасэгава. Мне кажется, что выбор был неслучаен. Компьютер здесь ни при чем.

Пятнадцать человек? Нет, шестнадцать.

Я вопросительно посмотрел на Господа. Он — ободряюще на меня, потом сурово — на них.

— Я знаю, что большинство из вас невиновны, — начал он. — И тем не менее вам придется умереть. Но вспомните о первых мучениках христианства. На них тоже не было вины, но они умерли, разорванные львами на камнях Колизея, замученные и сожженные. Но если бы не было этой жертвы — не было бы и торжества Веры. Ваша жертва не меньше. Ваша смерть — для торжества на Земле божественного закона в Великой Империи. Но вам легче. Близится день, когда мертвые восстанут. Близится время воскресения. Первым мученикам пришлось ждать почти две тысячи лет. Вам — год, не более. Через год я верну вас. Ваша смерть — лишь видимость, боль мимолетна. И я не хочу, чтобы вы умерли, отчаявшись и погубив души проклятиями своему Богу.

Он кивнул охраннику, и в комнату внесли поднос с хлебом для причастия и золотой чашей. Поставили два подсвечника. Белое дерево. По три свечи в каждом.

Вызывал по одному, по списку. Они преклоняли перед ним колени, принимали причастие.

Огонь в глазах. Рыцари, идущие на смерть за своего сеньора.

— Нагаи Тору!

— Я не буду.

Ничем не примечательный щуплый японец в такой же синей робе, как у всех.

— Дитя мое, ты не хочешь примириться со своим господином?

— У меня другой господин.

— Подойди сюда! — Эммануил почти кричал. Его лицо исказила ярость, и под его благообразным ликом я вдруг увидел другое лицо, напоминавшее карикатуру, сожженную в Вене на площади святого Штефана. И мне стало страшно.

Нагаи подошел. Спокойно, независимо. Я восхитился.

Эммануил резко схватил его за руку. Рука со Знаком. В мерцающем свете свечей было трудно понять, поддельный он или настоящий.

Японец поднял голову. Ужас в глазах. Потом равнодушие и пустота. Он начал медленно оседать на пол. Потом упал. И только тогда Эммануил отпустил его руку. Знак остался.

Нагаи был мертв.

— Продолжим, — сказал Эммануил и обвел зал глазами. — Так будет с каждым, посмевшим мне изменить.

В некоторых индийских сектах, говорят, адепты сидят на подстилках из человеческой кожи. Дальнейшее напоминало радение подобной секты. Да, соседство с трупом добавляет действу мистицизма. Первые христиане тоже любили устраивать свои агапы , используя вместо столов фобы с костями мучеников.

Последним подошел тот самый таинственный шестнадцатый. Эммануил назвал его по имени, но я не запомнил.

— Твоя задача — самая трудная. Сегодня ты получишь полное отпущение грехов и свободу, — Эммануил задумался. — Ты действительно неплохо владеешь мечом?

— Да, Господи.

Эммануил кивнул.

— Надеюсь. Встань, повернись к ним… Дети мои, я хочу, чтобы вы смотрели на этого человека не как на палача, а как на кайсяку. Его роль так же почетна, как и ваша.

Палач низко поклонился своим будущим жертвам, и они ответили ему поклоном.

— Выведите их на тюремный двор, — приказал Эммануил охране. Потом повернулся ко мне: — Теперь ты.

Во всем происходящем мне чудилось какое-то несоответствие, морок, обман. Причастие Третьего Завета здорово вышибало из головы подобные мысли, и я принял его с радостью и облегчением. Правда, последнее время эта радость и облегчение длились все меньше и меньше.

— А теперь подпиши.

Это был смертный приговор этим пятнадцати. Подпись Великого Инквизитора необходима. И я подписал.

— Пошли.

Мы вышли на тюремный двор под серое небо. Каменные стены, чахлая трава, два с половиной куста у стен. Унылое место.

Осужденные стояли на коленях примерно в метре друг от друга. За ними я увидел шестнадцатого. В руках у него был меч.

— Господи, разреши мне уйти! — взмолился я.

— Не стони, Пьетрос. Мы ведем священную войну. Воин не должен бояться крови.

Кровь! Пятнадцать голов. Это только начало. Этим не кончится.

Я уходил с места казни, словно карабкался в гору. Сердце у меня стучало. Эммануил спокойно шествовал впереди. Ничего в нем не изменилось — ни походка, ни манеры, только подол белой туники был чуть-чуть забрызган кровью.

Почему я до сих пор с ним, кто бы он ни был?! Впрочем, кто я без него? Безвестный служащий в мелкой конторе. После окончания колледжа с моей карьерой что-то случилось. Все пошло наперекосяк. Тогда иезуиты предлагали мне вступить в орден. Я отказался — не то чтобы я что-то имел против них или проповедуемых ими идей, просто я — вольный человек. Военная дисциплина не для меня. И отречение от своего ума не по мне. Я слишком дорожу своим интеллектом, чтобы от него отказываться.

Но не влип ли я в то же самое, связавшись с Эммануилом? Отказался от рабства, чтобы тут же попасть в другое, возможно, куда более жестокое.

— Ты опять сомневаешься, — сказал Эммануил, когда мы сели в машину.

Я промолчал. Возражать бесполезно. Более того, опасно.

— Достань блокнот и ручку.

Я подчинился.

— Пиши. В тайном ордене иезуитов состоят следующие люди…

Он назвал штук пять имен. Я записал.

— Все эти люди из одной резиденции. Подчиненные Нагаи. Связь была через Ансельмо. К сожалению, теперь этот канал обрублен.

— Откуда?..

Эммануил вздохнул.

— Я считал память Нагаи Тору. К сожалению, это убивает.

— Но как вы его вычислили?

Он улыбнулся.

— Решил взять одного новенького. Его же только вчера арестовали. Значит, еще не успели проверить. Интересно.

— Но почему именно его?

Эммануил поднял глаза к небу — точнее, к крыше автомобиля.

— У меня есть осведомители. — Он помолчал. — Иезуиты создали параллельную иерархию, Пьетрос. И вершина её в Европе. Точнее, в одной баскской провинции неподалеку от Памплоны. Я в этом уверен. За домом Лойолы следят по моему личному приказу. Пока хозяин на месте, но медлить больше нельзя. Ты должен приказать арестовать Лойолу, Пьетрос.

Я кивнул. Я и сам понимал, что этого не избежать.

— Хорошо, что не возражаешь. И еще ты должен казнить по крайней мере по пять человек каждый день.

— Зачем?!

— Не нервничай. Возможно, тебе не придется этого делать. Если придет человек с интересной информацией — немедленно выпускай осужденных, но после причастия Третьего Завета. Уверяю тебя, информация потечет к нам широким потоком. Сыграем на их милосердии.

— Но…

— Бесчестно играть на лучших чувствах людей, чтобы заставить их совершить предательство? Так?

Я вздохнул.

— Есть только одно истинное предательство — предательство Бога. Если мы вынуждаем кого-то предать предателя — это благое дело. И на чем же еще играть для этого, как не на лучших чувствах?

ГЛАВА 6

Как только мы вернулись во дворец, я немедленно отдал приказ об аресте Игнатия Лойолы. Уже вечером мне сообщили, что все исполнено.

На что он надеялся? Сохранить тайный орден, обманывая нас и дальше? Впрочем, мне сообщили, что в доме Лойолы все было готово для побега. Значит, знал о слежке и не решался. Ждал случая.

Мы допрашивали его в той же комнате, где вчера проходило последнее причастие осужденных. Эммануил и я. Охрана стоит у входа. Только ответчик один — Игнатий Лойола.

Когда его ввели, я невольно опустил взгляд. Не могу смотреть в глаза святым. Не умею!

Эммануил же с легкой усмешкой молча рассматривал его.

— Ну что, господин теневой генерал, — наконец сказал он, — мне нужны списки руководства тайного ордена иезуитов.

— И только? — усмехнулся Лойола.

— Можно списки всего ордена.

— Ищите.

Уже искали! Весь дом перерыли. Пусто!

— Сегодня приговорены к смерти пять человек. Если я не получу списки — они умрут.

— Что ж, они встретятся с тем, кто их утешит. Смерть временна.

— Да, конечно. Они умирают, приняв причастие Третьего Завета.

Я решился поднять глаза. Лойола слегка побледнел.

— Не все, — негромко произнес он.

— Да. У тех, кто отказывается, я забираю души. Я не могу допустить их гибели.

— Ты сказал, — Лойола перевел взгляд на меня. — А ты слышал.

Эммануил тоже смотрел на меня.

— Я не могу допустить их гибели, — раздельно сказал он.

— Врешь! — крикнул святой. — Ты ведешь их к гибели!

— Замолчи! Мне не до богословского спора. Списки!

— Списки? Да я гонял вашего брата палкой еще четыре века назад!

Господь улыбнулся.

— Считаешь меня бесом?

— Нет, всего лишь Антихристом.

Это слово хлестнуло меня, как пощечина. Второй Франциск Ассизский! Да что вы понимаете, святоши! Эммануил столько сделал для человечества, что вам, организаторам бесполезных орденов, и не снилось! Пару больниц построили? И тысячу колледжей, отучающих мыслить свободно! И десяток войн за веру. Господь тоже ведет войну, но я вижу смысл и результат.

— Господи, давай допросим его по-другому, — тихо посоветовал я.

— Нет. Я не унижу этим святого.

— Не унизишь? — Лойола усмехнулся. — Ты просто бессилен против меня!

— Ты принес присягу.

— Только устами. Господь видел в моем сердце. Он знал, зачем я это делаю. Мой адмонитор отпустил этот грех.

— Кто адмонитор тайного ордена?

Лойола улыбался. Победной улыбкой. Сам огонь, сгусток энергии. Казалось, что ему не пятьсот лет и не шестьдесят, на которые он выглядел, — двадцать! Юный рыцарь у стен Памплоны защищает своего единственного истинного сюзерена — Христа!

Я поразился своей мысли. Какой Христос?! Христос сидит рядом, по левую руку от меня, и судит изменника!

— Подумай о тех, кто умрет сегодня, — устало сказал Эммануил. — Ты можешь их спасти.

— Их может спасти только Бог.

— Грош цена твоему милосердию.

Разговор пошел по кругу. Они просто не слышали друг друга.

Эммануил встал. Я было последовал его примеру, но он взглядом приказал мне сидеть.

— Пусть человеки решают судьбу человеков. Пьетрос! Его судьба — в твоих руках.

И направился к выходу.

Игнатий рассмеялся:

— Бежишь, поджав хвост!

Эммануил не прореагировал.

Он был уже у дверей, когда Лойола снова окликнул его. Совсем по-другому, очень мягко. Как милосердный священник на исповеди.

— Постой! Ты ведь человек… Наполовину. Ты можешь спастись.

Эммануил резко обернулся. Почти крикнул:

— Что, велика честь спасти Антихриста?!

Вышел и хлопнул дверью.

Я остался наедине с Лойолой. И снова почувствовал холодные ветры вершины. Я прекрасно понимал, чего от меня хочет Эммануил. Я уже научился слышать невысказанные приказы.

Лойола подошел ко мне. Сел рядом. Я понял, что смотрю в пол.

— Что, трудно, мальчик? Выбирай. Ты-то точно можешь спастись.

— Поздно. Я слишком далеко зашел.

— Поздно не бывает. Когда-то я стоял у окна, у которого молился, и думал о смерти, потому что мои грехи невозможно искупить.

— Какие ваши грехи!

— Считать себя величайшим из грешников — форма гордыни.

— Вы напрасно тратите слова. Я верен ему. Он — великий человек.

— «Человек»! Ты сам сказал. А выдает себя за Бога.

— Он способен на то, что невозможно для человека.

— Да, у нас сильный враг. Но ему недолго осталось.

— Он вам враг, не мне.

— Тебе тоже. В том-то и дело! Ты не понимаешь! Он погибнет, и вы все погибнете вместе с ним.

— Пусть. Я уже выбрал.

Какой у меня выбор! Что, пойти с тобой? Босиком по пустыне? Я — Великий Инквизитор огромной Империи. От таких должностей не отказываются! Вы сами виноваты. Я помню ваш колледж. Эти бесконечные соревнования классов, эти списки лучших учеников. Как я радовался, когда попадал на вершину списка…

Я попал на вершину списка, святой Игнатий! И я с нее не сойду!

Он вздохнул.

— Тогда пошли. Или ты убьешь меня прямо здесь?

— Пошли.

В последнее время вошло в моду оправдывать предателей. Иуда, Брут, Ганелон… Как можно совершить такое ради денег, карьеры или власти? Тут более благородные причины: самопожертвование, любовь к свободе, даже преданность.

Бред! Все проще и грубее: деньги, карьера, власть. Оправдания придумываем мы сами.

Мы вышли на тюремный двор. Небо прояснилось, по небу неслись облака, и в разрывах сияло солнце. На траве чернела вчерашняя кровь.

— Ты позволишь мне помолиться? — тихо спросил святой.

— Да.

Лойола преклонил колени:

Душа Христова, освяти меня.

Тело Христово, спаси меня.

Кровь Христова, напои меня.

Вода ребра Христова, омой меня,

Страсти Христовы, укрепите меня.

Я достал пистолет, который последнее время всегда носил с собой. Взвел курок. Лойола, казалось, не услышал. Он продолжал, уверенно, страстно:

Благий Иисусе, услыши меня:

В язвах Твоих сокрой меня.

Не дай мне отлучиться от Тебя.

От лукавого защити меня.

В час смерти моей призови меня

И повели мне прийти к Тебе,

Дабы со святыми Твоими восхвалять Тебя

Во веки веков. Аминь.

В этот момент я выстрелил ему в голову.

Свет! Огромный шар света, словно шаровая молния. Он поглотил меня. Я задохнулся и потерял сознание.

…Я обнаружил себя лежащим на земле. Навзничь. В небе прибавилось голубизны. Сияло солнце.

Я приподнялся на локте и увидел кровь. На траве, на рубашке, на ладонях. При выстреле в голову бывает много крови. Где-то я читал об этом.

Марк неумело перебирал струны. Три аккорда. Я и не думал, что он вообще когда-нибудь держал гитару в руках. Он хрипловато запел. Что-то о «наших ребятах».

Я лежал, развалившись на диване. Уши вяли. Я не сноб, и с музыкой у меня не очень, но трех аккордов мне мало.

— Да ты не переживай, Петр, — сказал он, прервав пение. — Мы на войне. После первого убийства всем дерьмово.

— Когда выстрелом в затылок — это не война.

— На войне, знаешь, всякое бывает.

— Да и не первое… Был Сугимори, потом — смертные приговоры. Здесь другое… Когда-то я преклонялся перед ним. Нас так учили в колледже святого Георгия. Я убил кумира. «Встретишь святого — убей святого». Освобождение от самодовлеющих стереотипов.

Я говорил в пространство, не надеясь, что Марк поймёт меня. Впрочем, почему не поймет? Умный мужик, просто не очень образованный.

Он отложил гитару и достал сотовый. Обнадеживающе посмотрел на меня.

— Такаги-сан?.. Через часок… Пропустят… Нет, немного. Пару ящиков… Да, парочку… Ждем.

— Это кто?

— Хозяин ресторанчика. Тебе расслабиться надо.

— Ох, Марк, пить с горя — последнее дело.

— Это смерть предателя — горе?

— Нет. Смерть души.

— Ну, это не ко мне. Это к Господу.

— Не хочу я с ним разговаривать!

Марк пожал плечами:

— Ну и не надо.

Послышалось шуршание раздвигаемых перегородок. На пороге стоял пожилой японец, две девушки в кимоно и двое слуг. Все низко кланялись. Рядом с ними на полу помешались два пластиковых ящика. Девушки несли какие-то музыкальные инструменты с длинными грифами. Я поискал в памяти названия: сямисэн, китайская цитра… Впрочем, я лютни от мандолины не отличу, не то что цитры от сямисэна!

Марк изобразил легкий поклон и поманил гостей. Ящики перекочевали в комнату.

— Марк, ты что, с ума сошел? — прошептал я по-русски. — Два ящика водки?

— Да какая водка! Сакэ это. Шестнадцать градусов. Бражка рисовая!

— Но два ящика!

— Да ладно тебе.

У низкого столика рядом с моим ложем уже хлопотали японцы. Я так и не сменил позы. Японцы не удивились.

Такаги достал странный предмет, похожий на средневековый матерчатый кошель, набитый деньгами, но раза в три больше, и водрузил его на стол. «Кошель» был зеленоватого оттенка с вытканной на одной стороне большой хризантемой. Над «кошелем» помещался металлический крут с отверстиями. Наконец до меня дошло. Японец вынул спички и зажег газ. Газовая горелка. В «кошеле» очевидно, небольшой баллон.

Девушек можно было бы назвать симпатичными, если поубавить белил. К тому же я совершенно не понимаю зачем сбривать брови и рисовать их на лбу на три сантиметра выше, чем нужно. Прелесть черненых зубов также недоступна для моего грубого европейского вкуса. Я люблю естественность.

На одной из них было малиновое кимоно с крупными белыми цветами, на другой — розовое с бледно-голубыми. Вот это действительно красиво.

— Тани, — поклонилась одна девушка.

— Токи, — другая.

И Тани (а может быть, Токи, я немедленно забыл, кто есть кто) поставила на горелку глиняный кувшинчик, наполненный сакэ.

К сакэ полагались суси, точнее макисуси — рисовые столбики, обернутые чем-то черным. Я предположил, что рыбьей кожей. Ими уже был уставлен весь стол — сортов десять, аккуратными партиями по семь штучек на деревянных подносиках. Как шашки.

Девушка в малиновом с поклоном подала мне малюсенькую пиалу (объем — четыре наперстка) и услужливо пододвинула суси.

К суси полагались приправы. Белая, зеленоватая и нежно-розовая, напоминавшая тонкие кусочки лосося.

Японский трактирщик с невозмутимостью самурая и обходительностью гостиничного служащего тактично предупредил:

— Это очень острый соус, сэнсэй. И это тоже очень острый соус.

Девушка в розовом взяла цитру, поклонилась. Начала игру. Немного странная музыка.

О пустых вещах

Бесполезно размышлять,

Лучше чарку взять

Хоть неважного вина

И без дум допить до дна!

Ее подруга продолжила:

Если в мире суеты

На дороге всех утех

Ты веселья не найдешь,

Радость ждет тебя одна:

Уронить слезу спьяна!

Между делом мне поднесли еще одну пиалу, потом еще. Внутри рисовых столбиков в качестве оси цилиндра помещались кусочки рыбы и еще чего-то желтого и хрустящего на зубах. Притронуться к соусам я не рискнул, а вот розовой штуки попробовал. Она оказалась вовсе не рыбой, а чем-то овощеобразным, была неимоверно остра и тоже хрустела.

Всем живущим на земле

Суждено покинуть мир.

Если ждет такой конец,

Миг, что длится жизнь моя,

Веселиться жажду я!

Гм… Не ожидал я от японцев такой хайямовщины.

— Это какая-то классика? — спросил я у девушки в малиновом.

— Это Отомо Табито, сэнсэй.

Имя мне ничего не говорило, но я не стал продолжать расспросы, чтобы не обнаружить свое вопиющее невежество.

Пилось легко. После пятой пиалы мне стало получше. Это обнадеживало. Останавливаться не хотелось.

За час мы уговорили с десяток кувшинчиков.

А потом появился Эммануил. Впрочем, возможно, мне это пригрезилось. Я уже плохо осознавал окружающее.

Он сел на дзабутон непосредственно напротив меня, так, что я смотрел на него сверху вниз. Я осознал неправильность ситуации, но слезать с дивана категорически не хотелось. Плюнул.

Эммануил отпил сакэ.

— Мне не стоило оставлять вас наедине. Прости.

Я молчал. Впрочем, произнесение слов мне уже давалось с трудом.

— Орден иезуитов всегда был затемненным. Принцип «цель оправдывает средства», попытки во что бы то ни стало привлечь в орден самых талантливых, несмотря на их желание… Тебе ведь тоже предлагали вступить?

— Да.

— А потом ты отказался, и карьера полетела под откос. Так?

— Не то чтобы под откос… просто не сложилась.

— Ты думаешь? — Эммануил вздохнул. Его вопрос не требовал ответа. — А теперь они открыто встали против меня.

— Я… видел свет… когда он упал, — сказал я. Язык заплетался.

— И Тьма может стать Светом.

Где-то я это уже слышал. Но спьяну не понял. Вообще, под мухой я более внушаем.

— Тебе надо было спросить у меня, прежде чем убивать святого, — продолжил Господь.

— Иди к Дьяволу!

Он встал и посмотрел на меня так, что я чуть не протрезвел. Этот взгляд я запомнил. Он был точно.

— Поговорим, когда проспишься, — резко бросил он и зашагал к выходу.

На следующее утро я проснулся почему-то на татами. Слева от меня спала Токи, а справа Тани. Или наоборот?

Близилась осень. Я почти никуда не выходил, пустил дела на самотек. Не сходя с дивана, подписывал бесконечные бумаги. Почти не глядя.

Да, я понимал, что веду себя как страус, спрятавший голову в песок. Но голова в песке думала. Мысль Эммануила о том, что иезуиты погубили мою карьеру, глубоко врезалась мне в душу. Паранойя, конечно. Но какая успокоительная паранойя! Все-таки месть — более благородная причина для убийства, чем вульгарный эгоизм, алчность и тщеславие.

Эммануил не навещал меня. Обещанный, «когда протрезвеешь», разговор так и не состоялся. Я прекрасно понимал почему.

Если Эммануил Бог — значит, нет преступления. Я слишком хотел верить в это, несмотря ни на что. И я пытался внушить себе эту веру изо дня в день. Эммануилу тут нечего было добавить. Я сам делал за него эту работу.

Иногда мне это удавалось, и я почти успокаивался. Но иногда…

Некий Лютер не получал облегчения от исповеди и решил, что Церковь не может отпустить его грехи. Так возникла ересь лютеранства.

Рядом со мной был сам Господь, и он не мог или не хотел помочь мне. Я погружался в отчаяние.

На последней неделе августа пришли бумаги, которые меня заинтересовали. В горном монастыре Эйхэйдзи был обнаружен сбежавший китайский Император и пятеро его слуг. Точнее, их трупы.

Докладчик был скрупулезен, не пропускал ни одной мелочи. Остальное довершила моя фантазия. Монастырь окружен. Бегство невозможно. Вот полицейские идут по длинному залу, где, обратившись лицом к стене, сидят в медитации дзэнские монахи. Они даже не реагируют. Зал кончается. Шорох отодвигаемой перегородки. Кровь на полу. Они мертвы — все шестеро. Перерезали себе горло. Слуги последовали за Императором. Ему было двадцать два года. Не знал…

Я выронил доклад. Кровавые листы. Скоро я буду мыть руки ночами, как леди Макбет.

Дня через три в моей комнате возник Варфоломей.

Я лежал на неизменном диване и потягивал сакэ. От визита Марка остался почти целый ящик, который я постепенно и оприходовал. Газовая горелка в виде средневекового кошелька обнаружилась тем памятным утром в углу комнаты. Я не стал возвращать ее хозяевам.

И вот теперь она стояла на низком столике передо мной и работала по назначению — грела сакэ в кувшинчике.

— Хочешь? — предложил я Варфоломею.

— Петр, это не метод.

Конечно, не метод. Увы, мой организм устроен так, что у меня есть предел потребления выпивки. За некоторым порогом она не вызывает ничего, кроме отвращения. Может, попробовать антидепрессанты? А что, это идея. Увы, отцы-иезуиты так прочно вбили мне в голову, что наркотики — это белая смерть, что кокаин звучит для меня неотличимо от цианистого калия. Впрочем, цианистый калий — это тоже идея.

Где та смоковница, на которой мне повеситься?

— Как хочешь. — Варфоломей опустился на дзабутон и протянул мне два листа бумаги с неким текстом. — Подпиши, пожалуйста.

Я подписал, не читая.

— Ты все бумаги так подписываешь?

— А что?

— Так можно случайно подписать свой смертный приговор.

— Я тебе доверяю.

— Прочитай хотя бы!

— На фиг.

Варфоломей вздохнул.

— Знаешь, что говорят? «Наш апостол Петр держит в руках ключи от ада». А ты даже не читаешь того, что подписываешь.

— Хочешь, я тебе их подарю?

— Что?

— Ключи от ада.

— Спасибо! — усмехнулся Варфоломей. — У меня своих дел хватает.

— Вот именно. Ключи от ада никому не нужны.

— Ключами можно не только отпирать двери, но и запирать.

После ухода Варфоломея я вылил горячее сакэ в сортир и достал папки с делами. Я придумал себе новое оправдание. Если я возьму дела под контроль — жертв будет меньше. Все-таки я не самая большая сволочь в этой Империи.

За неделю сидения над бумагами я убедился, что система прекрасно работает и без меня. Если это можно назвать «прекрасным». Она работала, как комбайн без комбайнера, перемалывая все на своем пути: неважно, плевелы, пшеницу или птичьи гнезда. За время моего бездействия орден иезуитов был практически уничтожен: и тайный, и явный — без разбора. Впрочем, я подозревал, что тайный как раз частично выжил. Слишком много поступало сообщений об активизации ордена в Южной Америке, точнее — в государстве Гуарань. А еще точнее, в ПИСР — Парагвайской Иезуитской Социалистической Республике. Вообще-то она была уже далеко не такой социалистической, как триста лет назад (во избежание полного и окончательного экономического кризиса отцы-иезуиты объявили перестройку и ввели частную собственность). Но иезуитской оставалась вполне. Увы! Южная Америка — пока не наша территория. Хотя ей недолго оставалось. Буквально на днях Эммануил издал указ о присоединении Австралии. В стране с населением Москвы и весьма немаленькой территорией это не вызвало особых возражений. Сопротивление огромной Империи явно не имело смысла. Эммануил больше не утруждал себя военными акциями — он расширял границы единым росчерком пера.

Я подписал несколько десятков указов о помиловании. Они касались людей, явно ни в чем не замешанных. С остальными еще предстояло разбираться. Во всяком Случае, пьяный комбайн замедлил ход и начал выбирать дорогу.

Так не смывают грехи. Да! Так ищут самооправдания. Неправда, что искупить убийство одних можно спасением других. Покаяние — изменение жизни, а не битье себя в грудь кулаком. Я не был готов изменить свою жизнь.

Вскоре я получил письмо Эммануила. Бумажное. Вскрывал с некоторым содроганием, ожидая упреков в излишней снисходительности. Ничего подобного.

«Я рад, что ты взял себя в руки и наконец работаешь».

И приглашение на некое мероприятие. Почему-то в половине двенадцатого ночи. В саду.

И вспомнил харакири Варфоломея, и мне стало не по себе.

Старый бумажный фонарь слабо освещал мощенную крупными камнями дорожку, заросли хризантем, траву ноздреватые камни сада и каменный колодец с родниковой водой.

Я заметил Эммануила на берегу пруда. Он повернулся ко мне и сделал знак подойти.

В воде пруда отражалась луна. Снова полная. Как в ту ночь.

Эммануил оперся рукой о ствол дерева. Поза хозяина.

— Рад видеть тебя, Пьетрос.

Я склонил голову.

— Я рад, что ты остался. Я знаю, о чем ты думал. Тебе трудно. Трудно вам всем. Вы еще в Воинствующей церкви, а не в Торжествующей. На войне как на войне. Меч, который я принес, кто-то должен поднять и обагрить кровью. Этого не избежать, как бы нам ни хотелось. «Добро и зло — суть время». Так писал один дзэнский мастер. Догэн. В этом он прав. Бывают периоды упадка, когда божья Церковь становится синагогой Сатаны, а ее слуги — его слугами. Так стало перед моим приходом, иначе в нем не было бы нужды. Мы еще многих можем спасти. Вывести к свету. В этом наша цель. Но если люди отворачиваются от меня — они погибли. Тогда мы должны не дать им увести за собой других. Убить? Да! Но убить одного для спасения многих. Ты убил Погибшего, Пьетрос. Его уже нельзя было спасти. И тем более опасного Погибшего, что он мог увести за собой многих и многих.

Я кивнул. Я уже верил в это. Мне было удобно в это верить.

— Пошли!

Я обернулся и увидел на дорожке фигуру одинокого монаха, спешащего куда-то в сторону, противоположную той, откуда я пришел. Он показался мне знакомым. Монах остановился, повернулся к нам и почтительно поклонился.

Такуан Сохо! Что он здесь делает?!

Эммануил с усмешкой смотрел на меня.

— Да, еще один твой спасенный.

— Мой спасенный…

— Как? Неужто забыл? По просьбе Варфоломея ты подписал два помилования дзэнским монастырям: Эйхэйдзи — монастырю мастера Догэна, где скрывался китайский Император, и Токайдзи — монастырю Такуана Сохо. Их пощадили.

Да, до бумаг Варфоломея я еще не дошел.

— Я был недоволен этим помилованием, — продолжил Эммануил. — Но Варфоломей заслуживает награды. Если ему так хочется устроить чайную церемонию с мастером Такуаном и дзэнским мастером Догэном — пусть будет. Они согласились участвовать в обмен на то, что их монастыри пощадят. Правда, у меня было свое условие — признание меня Майтрейей. — Он улыбнулся. — Мы договорились.

В глубине сада скрывалась маленькая хижина с низкой дверью. Я согнулся в три погибели, чтобы войти внутрь.

Свет луны из окошка под потолком освещал комнату. Метров восемь-девять. Приглашенные едва умещались в тесном помещении. Сидели по-японски, на циновках. Эммануил на самом почетном месте, у токонома . Рядом с ним Варфоломей, Иоанн, Мария, Хун-сянь, Филипп, Матвей. Тэндзин, Хатиман и незнакомый мне буддийский монах. Очевидно, Догэн. Такуан готовил чай, стараясь не встречаться со мной взглядом.

В токонома стояла фарфоровая ваза с нераспустившимся цветком белой хризантемы. И на вазе, и на бутоне блестели капли росы. А в нише висел свиток с надписью. Я еле разобрал слова в полутьме.

«Легко войти в мир Будды, трудно войти в мир дьявола» .

Я ничего не понял. Или не хотел понять? Почему трудно? И в какой мир я вхожу?

От дзэнской свободы на меня веет вселенским холодом. Я погружаюсь в пустоту. Нет! Мне приятнее думать о личном Боге, о руке, протянутой ко мне из иных сфер бытия. Впрочем, наши чувства — не критерий истины что бы ни писал об этом Владимир Соловьев .

Говорили о философии. Тон задавали Догэн и Такуан. Быстрый диалог. Спонтанные ответы. Варфоломей наслаждался, я ничего не понимал.

При чем здесь сухое дерево? И почему на нем слышен вой дракона? Просто система символов, которой я не знаю?

— Сухое дерево — это нирвана, — пояснил Варфоломей.

— Если это сухое дерево, зачем же к ней так стремятся?

Я не понимаю дзэн. Хотя, возможно, я начал не с того конца. Нужно сначала достичь просветления, а потом уже пытаться понять дзэн.

Большая чашка зеленого чая ходила по кругу. Каждый отпивал по два-три глотка, вытирал ее край кусочком шелка и передавал следующему. Странное ощущение — как от вина.

— Это прощальная церемония, — сказал Эммануил. — Мы прощаемся с островами. На востоке три древних царства: Индия, Китай и Япония. Нас ждет первое из них. Индия! Ты поедешь со мной, Пьетрос?

Я склонил голову.

— Да.

— Итак, наш путь в Индию. А потом — Иерусалим!

Мы покидали чайный домик на рассвете. Я шел по садовой дорожке, и мой взгляд упал на то самое дерево, на которое вечером опирался Эммануил. Ветер слегка шевелил пожелтевшие листья. Засохшее дерево. И я вспомнил о бесплодной смоковнице.

Назад: ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Дальше: ЧАСТЬ ПЯТАЯ