VIII. Удобство окон, выходящих на реку

Клод Фролло (читатель, более проницательный, чем Феб, конечно, с самого начала узнал в мрачном монахе архидьякона) принялся ощупью знакомиться с темной каморкой, куда его запер Феб. Она представляла собой чуланчик, какие иногда устраиваются архитекторами между крышей и поддерживающей ее стеной. Вертикальный разрез этой собачьей конуры, как ее удачно назвал Феб, представлял треугольник. Вдобавок там не было даже намека на окошко, а скат крыши не позволял выпрямиться во весь рост. Клод присел на корточки среди пыли и обломков штукатурки, рассыпавшихся под тяжестью его тела. Голова у него горела. Пошарив кругом руками, он нашел на полу осколок разбитого стекла, приложил его ко лбу, и эта прохлада немного облегчила его.

Что происходило в эту минуту в глубине души архидьякона, про то ведал лишь Бог да он сам!

В каком роковом порядке рисовались его воображению Эсмеральда, Феб, Жак Шармолю, его младший брат, так нежно любимый им и брошенный на улице, в грязи, наконец, его собственная священническая ряса и даже доброе имя, которыми он рисковал в притоне какой-то Фалурдель, – словом, все образы и события сегодняшнего дня, – этого я не смогу вам сказать. Одно несомненно, что все эти образы слились в его мозгу в ужасную картину.

Так прождал он с четверть часа, но ему казалось, что за это время он состарился на целых сто лет. Вдруг он услыхал скрип ступенек деревянной лестницы под чьими-то ногами. Люк открылся, и показался свет. В полусгнившей двери чулана, где притаился Клод Фролло, была довольно большая щель, и он жадно приник к ней лицом, так что мог наблюдать за всем, что происходило в соседней комнате. Сначала, с лампой в руке, показалась старуха с кошачьим лицом, за ней Феб, покручивавший ус, и, наконец, прелестная грациозная фигурка Эсмеральды. Она явилась пред священником как чудное, ослепительное видение. Клод задрожал, в глазах у него помутилось, кровь бросилась ему в голову, в ушах поднялся звон, все кругом закружилось, и он перестал видеть и слышать.

Когда он пришел в себя, Феб и Эсмеральда были уже одни и сидели на сундуке рядом с лампой, ярко освещавшей их молодые лица и жалкое ложе в глубине каморки.

Около этого ложа находилось окно, разбитые стекла которого напоминали паутину, поврежденную дождем. Оттуда виднелись клочок неба и луна, мягко покоившаяся на пушистых облаках.

Молодая девушка сидела смущенная, трепещущая, с пылающим лицом, опущенные ресницы бросали длинную тень на зардевшиеся щеки. Феб, на которого она не решалась взглянуть, так и сиял. Машинально, с очаровательной неловкостью, чертила она пальчиком по сундуку какие-то бессвязные линии и следила за движением своего пальца. Ножек ее не было видно, на них лежала, свернувшись, маленькая козочка.

Капитан был одет весьма щегольски, воротник и рукава его мундира были расшиты золотом, что в те времена считалось верхом роскоши.

Клод с трудом мог расслышать, о чем они говорили, – так у него стучало в висках.

Разговоры влюбленных не отличаются большим разнообразием. Это вечное повторение слов «я вас люблю», музыкальной фразы, весьма пустой и бессодержательной для постороннего слушателя, если она не украшена какими-нибудь фиоритурами. Но Клод не был равнодушным слушателем.

– Ах, – проговорила молодая девушка, не поднимая глаз, – не презирайте меня, монсеньор Феб. Я сама знаю, что поступила очень дурно.

– Презирать вас, моя красотка! – воскликнул капитан тоном, полным утонченной галантности. – Презирать вас! Боже мой, да за что же?

– За то, что я пришла сюда.

– Ну, моя прелесть, в этом мы не сойдемся. Мне бы вас не презирать надо, а ненавидеть.

Молодая девушка испуганно взглянула на него:

– Меня ненавидеть! Да что же я сделала?

– Заставили себя слишком долго упрашивать.

– Ах, – возразила она, – ведь я нарушила свой обет. Не найти мне больше своих родителей! Талисман потеряет силу! Но что мне за дело! На что мне теперь мать и отец?

И при этих словах она с невыразимой нежностью взглянула на капитана своими большими черными глазами, влажными от радости и умиления.

– Ей-богу, ничего не понимаю! – воскликнул Феб.

Эсмеральда на минуту притихла, слеза скатилась по ее щеке, глубокий вздох вырвался из уст, и она проговорила:

– О монсеньор, как я вас люблю!

Вокруг молодой девушки царила атмосфера такого целомудрия, такой нравственной чистоты, что Феб чувствовал себя не совсем ловко. Однако последние слова придали ему смелости.

– Ты любишь меня! – с восторгом воскликнул он, обнимая цыганку. Он только и ждал для этого удобной минуты.

Священник, увидев это, ощупал пальцем лезвие кинжала, спрятанного у него на груди.

– Феб, – продолжала цыганка, тихонько освобождаясь от крепких объятий капитана, – вы добрый, хороший, красивый. Вы спасли меня, бедную, ничтожную цыганку. Давно уже я мечтала об офицере, который спасет мне жизнь. Это о вас я мечтала, еще не зная вас, мой Феб. Герой моей мечты был одет в такой же красивый мундир, как вы, со шпагой на боку, и имел такой же гордый вид. Вас зовут Фебом – какое чудное имя! Я люблю ваше имя, люблю вашу шпагу. Дайте мне вашу шпагу, Феб, покажите мне ее.

– Дитя! – улыбнулся капитан, вынимая шпагу из ножен. Цыганка осмотрела рукоятку лезвия, полюбовалась на вырезанный на эфесе вензель и поцеловала шпагу со словами: «Ты шпага храброго офицера, и я люблю твоего хозяина».

Феб воспользовался этим случаем, чтобы поцеловать ее наклоненную прелестную шейку, отчего девушка быстро подняла голову и зарделась, как вишня. Архидьякон заскрежетал зубами в потемках.

– Феб, – продолжала цыганка, – дайте мне наговориться с вами! Пройдитесь по комнате, и я полюбуюсь на вас. Какой вы высокий, как звенят ваши шпоры! Какой вы красавец!

Феб исполнил ее желание, заметив с самодовольной улыбкой:

– Какое ты еще дитя! А кстати, моя прелесть, видела ты меня в парадной форме?

– К сожалению, нет, – вздохнула она. – Вот это действительно красиво!

Феб снова уселся рядом с молодой девушкой, но гораздо ближе, чем прежде.

– Послушай, моя радость…

Цыганка несколько раз слегка хлопнула его по губам своей прелестной ручкой, ребяческим жестом, полным очаровательной грации:

– Нет, нет, не хочу слушать! Любите меня? Скажите, если любите.

– Люблю ли я тебя, ангел души моей! – воскликнул капитан, становясь на одно колено. – Я весь твой, я готов пожертвовать для тебя и душой и телом, отдать за тебя всю жизнь. Я люблю тебя и никого не любил, кроме тебя.

Капитан столько раз повторял эти слова в подобных случаях, что и теперь выговорил их одним духом, ни разу не запнувшись. При таком страстном объяснении цыганка подняла к грязному потолку, заменявшему небо, взор, полный неземного блаженства.

– Ах, – прошептала она, – как бы я желала сейчас умереть!

Феб же нашел, что сейчас самый удобный случай сорвать еще один поцелуй, чем опять доставил бесконечные муки несчастному архидьякону.

– Умереть! – воскликнул влюбленный капитан. – Да что ты говоришь, мой ангел! Жить нужно, жить, клянусь Юпитером! Как можно думать о смерти теперь, когда нас ждет столько наслаждений? Черт побери, я на это не согласен! Послушай, дорогая моя Симиляр… Эсмепарда. Извини, пожалуйста! У тебя такое нехристианское имя, что я никак не могу его запомнить. Каждый раз язык заплетается.

– Ах, боже мой, – проговорила бедная девушка, – а мне казалось, что оно тем и хорошо, что оно такое необыкновенное! Но если оно вам не нравится, зовите меня как хотите.

– Ну, полно, милочка, не стоит огорчаться из-за таких пустяков. К твоему имени стоит только привыкнуть, вот и все. Я выучу его наизусть и тогда уже не буду сбиваться. Послушай же, моя прелестная Семиляр, я тебя обожаю! Я люблю тебя так страстно, что даже сам удивляюсь. И я знаю одну особу, которая готова лопнуть от зависти.

– Кто это? – перебила его ревниво молодая девушка.

– Что нам за дело! – возразил Феб. – Любишь ты меня?

– Ах!.. – прошептала она.

– Ну… и больше нам ничего и не нужно. Я тебя тоже очень люблю, ты увидишь. И пусть Нептун проколет меня своим трезубцем, если я не сделаю тебя счастливейшей женщиной в мире. Мы найдем где-нибудь маленькую уютную комнатку, я буду водить своих стрелков у тебя под окнами. Все они конные, и стрелки капитана Миньона против них никуда не годятся. Я поведу тебя на парад в Рюлли. Это, я тебе скажу, великолепное зрелище! Восемьдесят тысяч человек вооруженных, тридцать тысяч белых попон и камзолов. Тут же значки всех шестидесяти семи цехов, знамена парламента, счетной палаты, казначейства, монетного двора, одним словом – вся чертова свита! Я покажу тебе королевских львов – это дикие звери. Все женщины очень любят такие вещи.

Тем временем молодая девушка, погруженная в свои радужные мысли, мечтала под звуки его голоса, не вслушиваясь в то, что он говорил.

– Ах, как ты будешь счастлива! – продолжал капитан, осторожно расстегивая в то же время пояс цыганки.

– Что вы делаете? – испуганно воскликнула она, очнувшись от своей задумчивости при переходе капитана от слов к делу.

– Ничего, – отвечал Феб. – Я только хотел сказать, что тебе придется расстаться с этим уличным нарядом, когда ты будешь со мной.

– Когда я буду с тобой, мой Феб! – повторила нежно молодая девушка.

И снова замолкла, погрузившись в задумчивость.

Капитан, ободренный такой покорностью, обнял ее за талию и не встретил сопротивления. Тогда он принялся осторожно расшнуровывать ее корсаж и при этом настолько спустил ее косынку, что задыхающийся архидьякон увидал обнажившееся под легкой кисеей прелестное смуглое плечико цыганки, напоминавшее собой луну, показавшуюся в тумане горизонта.

Молодая девушка не останавливала Феба и, кажется, даже не замечала, что он делает. Глаза предприимчивого капитана разгорались.

– Феб, – вдруг обратилась к нему молодая девушка с выражением бесконечной любви, – научи меня своей вере.

– Своей вере?! – воскликнул капитан, расхохотавшись. – Научить тебя своей вере? Черт возьми! Да на что тебе моя вера?

– Чтобы нам можно было повенчаться, – отвечала она.

На лице капитана отразилось сразу удивление, насмешка, беспечность и сладострастие.

– Ну, вот еще! – воскликнул он. – Какая тут женитьба!

Цыганка побледнела и печально опустила голову.

– Прелесть моя, – нежно продолжал капитан, – выкинь ты из головы эти глупости. Велика важность – женитьба! Точно мы будем меньше любить друг друга, если священник не побормочет над нами по-латыни.

И, говоря так, он постарался вложить в голос всю нежность, на какую был способен, а сам наклонялся все ближе к цыганке и с разгоревшимися глазами крепко обнял ее стройную, гибкую талию.

По всему видно было, что для капитана Феба наступает одна из тех минут, когда даже сам Юпитер делал такие глупости, что Гомеру приходилось призывать себе на помощь облако.

Достопочтенный Клод видел все. В двери чулана, сколоченного из гнилых досок, были такие широкие щели, что сквозь них свободно проникал взгляд архидьякона, напоминавший взгляд хищной птицы. Смуглый и широкоплечий священник, обреченный до сих пор на строгое монастырское целомудрие, теперь дрожал и не помнил себя от этой ночной сцены, полной любви и сладострастия. Вид полуобнаженной молодой красивой девушки в страстных объятиях капитана разогрел его кровь так, словно в его жилах текло расплавленное олово. С чувством бесконечной ревности следил он за каждой отколотой булавкой. Тому, кто увидел бы в эту минуту лицо несчастного, приникшего к гнилым доскам, показалось бы, что он видит перед собой тигра, смотрящего из клетки, как шакал терзает газель. Зрачки его сверкали, как угли, сквозь щели в двери.

Вдруг Феб быстро сдернул косынку молодой девушки. Бедная цыганка, сидевшая до сих пор бледная и неподвижная, сразу очнулась. Она быстро отскочила от предприимчивого капитана и, взглянув на свои обнаженные плечи, замерла, сконфуженная и растерянная от стыда, скрестив руки на груди и стараясь прикрыть ими свою наготу. Если бы не зардевшиеся щеки, ее неподвижную и нежную фигуру легко было бы принять за статую целомудрия. Глаза ее оставались опущенными. Резкая выходка капитана обнаружила таинственный талисман, висевший у нее на шее.

– Что это такое? – спросил капитан, пользуясь предлогом снова приблизиться к напуганной красавице.

– Не троньте! – воскликнула она. – Это мой хранитель, он мне поможет отыскать моих родителей, если я окажусь достойной их. Оставьте меня, господин капитан! Матушка! Милая матушка! Где ты? Помоги мне! Сжальтесь, господин Феб, отдайте мою косынку.

Феб отступил и холодно проговорил:

– О, сударыня, теперь я отлично вижу, что вы меня не любите!

– Я его не люблю! – воскликнула бедная цыганка, бросаясь на шею капитана и усаживая его рядом с собой. – Я тебя не люблю, милый Феб! Злой, ведь ты говоришь это нарочно, чтобы меня помучить. Так на же, возьми меня, возьми всю! Делай со мной все, что хочешь, я вся твоя! На что мне талисман, на что мне мать! Ты для меня мать, потому что я люблю тебя! Феб, мой любимый Феб, взгляни на меня! Смотри, это я, та самая маленькая цыганка, которую ты по своей доброте не оттолкнул от себя, она сама пришла к тебе и сама отдается тебе. Моя душа, моя жизнь, мое тело, все, все во мне принадлежит тебе, мой дорогой! Ну что ж, если ты не хочешь жениться, так и не надо. Да и что я такое? Несчастная уличная девочка, а ведь ты дворянин, мой Феб! Правда, это было бы даже смешно – уличная плясунья и вдруг замужем за офицером! Да я с ума сошла! Нет, Феб, нет, я буду твоей любовницей, твоей забавой, твоим наслаждением – всем, чем ты захочешь, ведь я для того только и создана! Пусть я буду опозорена, запятнана, всеми презираема, но зато любима! И я буду самой счастливейшей из женщин. А когда я состарюсь или подурнею, мой Феб, когда не смогу больше служить для вас забавой, монсеньор, вы позволите мне прислуживать вам. Другие будут вам вышивать шарфы, а я, ваша служанка, буду хранить их. Я буду чистить ваши шпоры, чистить ваш мундир, обтирать пыль с ваших сапог. Не правда ли, мой Феб, вы из сострадания позволите мне это? А теперь бери меня, Феб, я вся твоя, только люби меня! Нам, цыганкам, лишь это и нужно – воздух и любовь!

И с этими словами она обвила руками шею капитана, умоляюще глядя на него снизу вверх глазами, полными слез, и улыбаясь чудной улыбкой. Ее нежная грудь терлась о сукно и грубую вышивку его мундира, ее полуобнаженное тело извивалось у него на коленях. Опьяненный капитан прильнул жадными губами к ее смуглым плечикам. Молодая девушка, запрокинувшись назад и подняв глаза, трепетала и замирала под этим поцелуем.

Вдруг над головой Феба она увидела другую голову, с мертвенно-бледным, искаженным судорогой лицом и диким взглядом. И около этого лица виднелась поднятая рука с кинжалом. То были лицо и рука архидьякона, выломавшего дверь и выбежавшего из чулана. Феб не мог его видеть. Пораженная страшным видением, девушка замерла, неподвижная, похолодевшая, немая, как голубка при виде ястреба, устремившего свои круглые глаза на ее гнездо.

Она не могла даже крикнуть. Она видела, как кинжал опустился на Феба и снова взлетел вверх, весь окровавленный.

– Проклятье, – проговорил капитан, падая.

Цыганка лишилась чувств.

Когда глаза ее закрывались и сознание заволакивалось туманом, ее губы ощутили прикосновение огня, поцелуй более жгучий, чем раскаленное железо палача.

Очнувшись, она увидала себя окруженной солдатами ночной стражи. Истекающего кровью капитана куда-то уносили. Архидьякон исчез; окошко в глубине комнаты, выходившее на реку, было распахнуто; около него подняли какой-то плащ, думая, что он принадлежит капитану, а вокруг нее говорили:

– Колдунья заколола капитана.