Охотник за предвидением будущего Велимир Хлебников

(1885–1922)

Я твердо знаю, что рядом со мной нет ни одного человека, могущего понять меня.

Из письма В. Н. Николаевой (11 октября 1914 г.)

Я старался разумно обосновать право на провидение, создав верный взгляд на законы времени…

Свояси (1919)

Высота мысли есть отвес на прошлое и будущее, и на этом отвесе парит орел моей мысли.

Доски судьбы. «О, числа времени…» (1920–1922)

Если бы потомку старинного купеческого рода Владимиру Алексеевичу Хлебникову, ботанику и орнитологу, лесоводу и основателю Астраханского заповедника, было известно заранее, как сильно повлияет на сына его Виктора место, где тот родится, – знай это наперед, он бы, наверное, отказался от поездки по делам службы в Калмыцкие степи. Однако он не обладал даром знать и предвещать будущее, который будет дан его сыну, и Владимир Алексеевич поехал. Он неуклонно и честно исполнял свои служебные обязанности, а служба вместе с призванием обязывали его часто посещать самые глухие уголки империи.

 

Меня окружали степь, цветы, ревучие верблюды,

Круглообразные кибитки,

Моря овец, чьи лица однообразно-худы,

Огнем крыла пестрящие простор удоды,

Пустыни неба гордые пожитки,

Так дни текли, за ними годы.

Отец, далеких гроза сайгаков,

Стяжал благодарность калмыков…

 

Владимир Алексеевич любил свою профессию так же, как он любил природу. Поклонник Дарвина и Толстого, как говорил о нем сын, он имел широкий кругозор и серьезно занимался не только орнитологией и лесоводством, но также этнографическими исследованиями, с живым интересом изучал историю, верования и обычаи калмыков-буддистов.

Увлечения Виктора формировались под влиянием отца, вместе с которым он многие часы проводил в лесах и степях, следя за птицами, посещал становища кочевых калмыков, испытывая одновременно удивление, душевный трепет и восторг, наблюдал за таинственными буддистскими обрядами. Воображение мальчика поразили гадания калмыков, для которых те использовали внутренности животных и баранью лопатку. Однако неизгладимое впечатление, запомнившееся на всю жизнь, произвели на него зурхачи – калмыцкие астрологи, которые предсказывали будущее с помощью зурхачин моди, то есть «доски судьбы». Руководствуясь тан-шим – таинственными таблицами для предсказаний, которые служили им своеобразными руководствами по использованию «досок судьбы», зурхачи прорицали будущее, вычисляли время, добывали календарные сведения, предсказывали погоду и многое другое, что было жизненно важно для астраханских кочевников. По причине нахождения вдали от городов и необходимости часто переезжать у семьи Хлебниковых не могли не возникать трудности определенного рода. Однако родителям Виктора был присущ крепкий характер. Отец его был купеческого корня, мать, Екатерина Николаевна, урожденная Вербицкая, родилась в богатой петербургской семье, в чьих предках числились вольнолюбивые и крутые нравом запорожские казаки. Выпускница Смольного института, Екатерина Николаевна была блестяще образованным историком.

В такой семье родители давали детям хорошее домашнее образование, и те разносторонне развивались. Уже в четырехлетием возрасте Виктор мог самостоятельно читать по-русски и по-французски. Его неподдельно интересовали история, литература, искусство, рано заинтересовался мальчик и математикой. У младшей сестры его Веры проявился талант к рисованию, впоследствии она стала художницей и вышла замуж за художника и теоретика искусства Петра Васильевича Митурича.

Служба отца вынуждала семью часто менять места жительства, Виктору довелось поучиться на Волыни, в гимназиях Симбирска и Казани. Уже в бытность гимназистом, когда ему приходилось подолгу жить в отрыве от родных, в съемных комнатах частных квартир, его стало тяготить то, что обозначается емким словом «быт». И однажды он избавился от всех, по его мнению, лишних вещей в комнате, оставил только кровать со столом, а окно занавесил рогожей. Такая спартанская обстановка в дальнейшем окружала его всегда, где бы он ни жил.

В 1903 году с геологической экспедицией Виктор отправился в Дагестан, по возвращении он поступил в Казанский университет, выбрав физико-математический факультет, математическое отделение.

Естественное увлечение сына лесовода и орнитолога естественными науками и зоологией нашло отражение в первых публикациях Виктора Хлебникова, статьях «Опыт построения одного естественно-научного понятия» (речь в ней шла про «симбиоз»), напечатанной в «Вестнике студенческой жизни», и «О нахождении кукушки, близкой к Cuculus Intermedius Vahl., в Казанском у<езде> Каз<анской> губ<ернии>», опубликованной в «Приложении к протоколам заседания Общества Естественных Наук».

В 1904 году Виктор стал участником демонстрации студентов. Когда Владимир Алексеевич узнал про это, он пошел на площадь и попытался уговорить сына уйти, но услышал отказ. Тем временем прибывшая с целью разгона студентов конная полиция погнала лошадей прямиком на толпу. Демонстранты бросились врассыпную, Хлебников же не двинулся ни на шаг и каким-то чудом избежал гибели под копытами лошадей, которые остановились в считаных шагах от него. Виктора подвергли аресту. На вопрос «Почему не убежал?» он сказал: «Должен же был кто-то ответить». За время короткого пребывания в тюрьме – заключение продлилось месяц или полтора – он внутренне совершенно переменился. Тюремную камеру покинул абсолютно другой Виктор Хлебников.

Он очень болезненно воспринял сопровождавшиеся множеством бессмысленных смертей поражения на суше и на море русских войск в ходе Русско-японской войны. И в День Святой Троицы 1905 года Виктор Хлебников на березовой коре записал обещание найти оправдание жертвам:

 

Слушай! Когда многие умерли

В глубине большой воды

И родине ржаных полей

Некому было писать писем,

Я дал обещание,

Я нацарапал на синей коре

Болотной березы

Взятые из летописи

Имена судов,

На голубоватой коре

Начертил тела и трубы, волны, —

Кудесник, я хитр, —

И ввел в бой далекое море

И родную березу и болотце.

Что сильнее: простодушная береза

Или ярость железного моря?

Я дал обещанье все понять,

Чтобы простить всем и все

И научить их этому.

 

Вероятно, в это время им и были начаты поиски «законов времени», с помощью которых было бы возможно делать предсказания будущего. Хлебниковым двигало желание познания своей страны и всего мира посредством научного анализа. Он поставил перед собой дерзкую цель, а именно объединение в этих поисках лингвистики (он считал, что язык – это первооснова), математики, истории и поэзии. Изучение первоначал языков, поиски праязыка позволили Хлебникову создать новый язык – язык будущего, привели его к новаторскому словотворчеству.

В необычайно расширившийся круг своих интересов студент Хлебников, которого восстановили в университете, помимо математики и физики, включил кристаллографию, биологию, физическую химию, он увлекся философией, изучал историю, санскрит и японский язык, активно пробовал свои силы в литературе, в живописи и музыке. На короткий период времени он вовлекся в какой-то революционный кружок, вероятнее всего, в эсеровский. Кружковцы готовились к террористическому акту, в ходе осуществления которого Хлебников должен был выполнять роль караульного. По неизвестным нам причинам затея не воплотилась, и с тех пор ни в какой деятельности с политической подоплекой Хлебников не принимал участия. Благо ему было чем заниматься с полным приложением сил.

В 1908 году он переехал в Санкт-Петербург и перевелся в местный университет. В северной столице шла кипучая литературная жизнь, и Хлебников стал бывать на многочисленных вечерах поэзии, публичных чтениях, посещать литературные кафе – благо Серебряный век в этом смысле предоставлял широкий выбор. Виктор некоторое время колебался, не мог решить, к какому литературному берегу пристать, поэтому посещал «Башню» Вячеслава Иванова, сблизился с Кузьминым, которого даже называл своим учителем, стал членом литературного объединения «Академия стиха», вообще завел дружбу с символистами. Хлебникова одобрительно принимали будущие акмеисты – Гумилев, Ахматова, в которую он безответно влюбился. Он взял для себя в качестве творческого псевдонима южнославянское имя Велимир, которое означало «большой мир», и отнес подписанные этим именем рукописи в журнал «Весна». Тамошний секретариат редакции возглавлялся Василием Каменским. Один из первых русских авиаторов и поэт, он познакомил Хлебникова с будущими футуристами – братьями Владимиром, Давидом и Николаем Бурлюками, Еленой Гуро, Владимиром Маяковским. В скором времени энергичным Давидом Бурлюком поэты-авангардисты были объединены в кружок «будетлян», ставший первой русской футуристической группой; авторство термина и идеологии творческого объединения принадлежало Хлебникову.

В 1910–1911 годы поэтические произведения и рассказы Хлебникова публиковались в выпущенных «будетлянским содружеством» альманахах «Садок судей» и «Студия импрессионистов». Содержание их было вызовом литературному миру, эти сборники вызвали ожесточенную полемику, но сам Велимир в литературных баталиях практически не участвовал. Собратья-будетляне выступать ему почти не давали, поскольку высокий, под стать Маяковскому Хлебников, согласно свидетельствам очевидцев, обладал «странным», шепчущим голосом, из-за чего в просторных помещениях его было плохо слышно. Как человек весьма застенчивый, он испытывал смущение перед посторонними и, стараясь это скрывать, почти всегда говорил довольно тихо, что, в свою очередь, послужило поводом к появлению легенд о странностях в его общении с людьми. Что касается публичных выступлений, бывало, что Хлебников, встав на сцене, читал текст по бумажке, бормотал, сбивался, вдруг останавливался, возвращался к столу и, присев, принимался исправлять написанное, отрешаясь от происходящего.

«В мире мелких расчетов и кропотливых устройств собственных судеб Хлебников поражал своей спокойной незаинтересованностью и неучастием в людской суетне, – писал про него поэт Николай Асеев. – Меньше всего он был похож на типичного литератора тех времен: или жреца на вершине признания, или мелкого пройдоху литературной богемы. Да и не был он похож на человека какой бы то ни было определенной профессии. Был он похож больше всего на длинноногую задумчивую птицу, с его привычкой стоять на одной ноге и его внимательным глазом, с его внезапными отлетами… и улетами во времена будущего. Все окружающие относились к нему нежно и несколько недоуменно».

Им поражались, он вызывал удивление и зачаровывал всех, кто его знал. Хлебников очень рано выбрал свой путь и пошел по нему с целеустремленностью пророка древности – и так будет продолжаться до конца его жизни. В тесном, что общеизвестно, мире ему удалось обособиться, ни на одного человека не походить, быть незаметным и в то же время запоминаться.

По воспоминаниям Корнея Ивановича Чуковского, Хлебников обладал «великолепным умением просиживать часами в многошумной компании, не проронив ни единого слова. Лицо у него было неподвижное, мертвенно-бледное, выражавшее какую-то напряженную думу. Казалось, что он мучительно силится вспомнить что-то безнадежно забытое. Он был до такой степени отрешен от всего окружающего, что не всякий осмеливался заговорить с ним».

Свидетель одной их встречи художник Михаил Матюшин впоследствии писал: «На одном из докладов Чуковский, встретившись в зале с Хлебниковым, обратился к нему с предложением вместе издать не то учебник, не то что-то другое. Я стоял рядом и наблюдал: одинаково большого роста, они стояли близко друг к другу. Две головы – одна с вопросом, другая с нежеланием понимать и говорить. Чуковский повторил вопрос. Хлебников, не уклоняясь от его головы и смотря ему прямо в глаза, беззвучно шевелил одними губами, как бы шепча что-то в ответ. Это продолжалось минут пять, и я видел, как Чуковский, смущенный, уходил из-под вылупленных на него глаз Хлебникова и под непонятный шепот его рта. Никогда я не видел более странного объяснения».

Между тем Хлебников все реже бывает в университете (к этому времени он уже перевелся на историко-филологический факультет славяно-русского отделения), все больше времени занимается вычислениями, засиживаясь в читальных залах. Сильно недовольный его «баловством», отец прекратил посылать ему деньги на обучение, и в скором времени Велимира исключили из университета за неуплату. Вслед за этим он начал скитаться по чужим углам, по съемным комнатам, по друзьям и знакомым, ведя безбытную жизнь. Исключением из университета он не был расстроен нисколько, однако в письмах Хлебников обещал родителям, что возобновит обучение, однако обманывать он был не способен в принципе, поэтому уверения его выглядели совсем неубедительно. Да и не до учебы ему вовсе было, ведь он принимал участие в таких интересных событиях». Так 18 декабря 1912 года кубофутуристы, среди которых он был на первых ролях, выпустили первый свой поэтический сборник под названием «Пощечина общественному вкусу», к которому прилагался декларативный манифест такого содержания:

«Читающим наше Новое Первое Неожиданное.

Только мы – лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.

Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов.

Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. с Парохода современности.

Кто не забудет своей первой любви, не узнает последней.

Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня?

Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот?

Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми.

Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Соллогубам, Ремизовым, Аверченкам, Чёрным, Кузьминым, Буниным и проч. и проч. нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным.

С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!..

Мы приказываем чтить права поэтов:

1. На увеличение словаря в его объеме произвольными и производными словами (Слово-новшество).

2. На непреодолимую ненависть к существовавшему до них языку.

3. С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы.

4. Стоять на глыбе слова «мы» среди моря свиста и негодования.

И если пока еще и в наших строках остались грязные клейма ваших «здравого смысла» и «хорошего вкуса», то все же на них уже трепещут впервые Зарницы Новой Грядущей Красоты Самоценного (самовитого) Слова».

Авторами «Манифеста» значились Д. Бурлюк, Александр Крученых, В. Маяковский, В. Хлебников, но многие исследователи считают, что практически весь текст написал Хлебников. Однако сам он гордился вовсе не скандальной декларацией, а приведенной на последней странице сборника таблицей дат падений великих государств, в которой – впервые в печати! – воплотились результаты его упорных занятий, связанных с исчислением времени. Кстати, последняя строка содержала предсказание: «Некто 1917».

В том же 1912 году вышла в свет брошюра «Учитель и ученик», в которой Хлебников привел расчеты «законов времени» и предсказал падение государства в 1917 году. Обратимся к тексту.

«Ученик. Я не смотрел на жизнь отдельных людей; но я хотел издали, как гряду облаков, как дальний хребет, увидеть весь человеческий род и узнать, свойственны ли волнам его жизни мера, порядок и стройность. <…> Я искал правила, которому подчинялись народные судьбы. И вот я утверждаю, что года между началами государств кратны 413. Что 1383 года отделяют паденья государств, гибель свобод. Что 951 год разделяет великие походы, отраженные неприятелем. Это главные черты моей повести. <…> Я вообще нашел, что время z отделяет подобные события, причем z = (365 + 48у)х, где у может иметь положительные и отрицательные значения.

<…> Половцы завоевали русскую степь в 1093 году, через 1383 года после падения Самниума в 290 году. Но в 534 году было покорено царство Вандалов: не следует ли ждать в 1917 году падения государства?»

Поиску «единого закона времени», который позволил бы прогнозировать события истории и оказывать на них влияние, Велимир Хлебников в итоге посвятил всю свою жизнь. При этом познание законов природы служило ему основой для предсказаний, а вовсе не интуиция или какие-то сакральные знания. Он пытался постичь тайны времени, избавив их от диктата чисел. Хлебниковым очень рано было осознано собственное призвание, и за этим последовало горькое понимание того, что в своем времени он одиночка. Не случайно в 1914 году он написал, что рядом с ним нет ни одного человека, который мог бы его понять.

Когда его не стало, то осознание им особого места в поэзии и своей особости как исследователя законов времени породило множество легенд про его обособленность, нелюдимость, собственно «особенность». Короче говоря, формировался образ личности, что называется, не от мира сего. Это можно признать верным лишь отчасти. Велимиру Хлебникову была присуща необыкновенная привязчивость, причиной же его пресловутого одиночества было то, что многие друзья либо обманывали его, либо явно его вышучивали.

Тем же В. Маяковским в 1919 году не были напечатаны его рукописи, которые Хлебников ему передал, когда в издательстве «ИМО» собрались издать том его произведений. Когда литературоведом Н. Л. Степановым был начат сбор материалов для издания посмертного собрания произведений Хлебникова, на его просьбу о предоставлении хранившихся у него рукописей поэта Маяковский не отозвался. В печати появилось открытое письмо, авторы которого, в том числе Степанов, обвинили Маяковского в том, что он укрывает и использует рукописи Велимира Хлебникова. Болезненно воспринимавший даже незначительную критику и бурно реагировавший на нее Маяковский на этот раз просто отмолчался. Однако рукописи им так и не были предоставлены издателям. По этому поводу известный лингвист и литературовед Роман Якобсон говорил: «Я на него очень сердился, что он не издавал Хлебникова, когда мог и когда получили деньги на это <…>, позже, весной 1922 года, не отдавал Хлебникову нужные для работы, отданные Маяковскому на временное хранение рукописи».

Хлебникову никогда не была свойственна угрюмость, однако полуголодное существование с течением времени не могло не отразиться в его внешности. В действительности же Велимиру было присуще остроумие, несколько его метких выражений стало ходячими поговорками, в частности характеристика Керенского как «главнонасекомствующего на солдатской шинели». Он был один из тех немногих, кто мог одной фразой опустить на землю чрезмерно самоуверенного Маяковского. Рассказывали, как однажды в кафе компании поэтов Гумилев, демонстрируя французский орден, сказал, что такой награды удостоились всего несколько человек. На это Маяковский сказал, что такой, как он, в России единственный. Хлебников тут же заметил, что таких, как он, вообще нигде не найти.

Что касается его отношения к женщинам, которых он якобы сторонился, то это тоже далеко от истины. Наоборот, Хлебников был очень влюбчив. Известно об его нежных чувствах к Анне Ахматовой, Вере Лазаревской, сестрам Синяковым, Ксане Богуславской, Вере Будберг и ко многим другим женщинам. Они подчинялись его обаянию, та же Ахматова говорила про Хлебникова: «безумный, но изумительный». Просто не нашлось женщины, которая бы согласилась жить так же, как жил он, не имея своего угла, бесконечно скитаясь.

Перед самым началом Первой мировой войны Хлебников принимает активное участие во всех выступлениях и дискуссиях футуристов, сам инициирует многие их акции и постоянно отстаивает русскость идеологии кубофутуризма, оригинальность их социальной установки. К примеру, когда Россию посетил основатель футуризма итальянец Филиппо Томмазо Маринетти, будущий фашист, Хлебников перед его лекцией в Петербурге распространял воззвание, которое заканчивалось словами «Кружева холопства на баранах гостеприимства». При этом, согласно воспоминаниям Михаила Матюшина, обычно спокойный Хлебников «так разгорячился, что чуть не побил Кульбина», организатора этого вечера. Он разозлился настолько, что даже вызвал последнего на дуэль, однако Кульбин от нее уклонился. Когда же лекция все-таки началась, Хлебников тут же удалился.

Первая мировая война была встречена Хлебниковым публикациями «Битвы 1915–1917 гг. Новое учение о войне» (1915) и «Время мера мира» (1916). В этих работах, основываясь на собственных вычислениях, сопоставленнных с хронологией мировых войн, он сделал попытку предсказать течение военных действий, исход отдельных грядущих битв.

В декабре 1916 года в письме он сказал: «Это только 1,5 года, пока внешняя война не перейдет в мертвую зыбь внутренней войны». Удивительно точное предсказание, сделанное за полтора года до начала в России Гражданской войны. Между прочим, Первая мировая война Хлебниковым была предсказана еще в 1908 году: его воззвание к славянским студентам, написанное в Петербургском университете, содержит – «в 1915 г. люди пойдут войной и будут свидетелями крушения государства».

Между тем теории – одно, а жизнь – совершенно другое. В апреле 1916 года Велимир Хлебников был призван в армию. По распределению он попал в пехотный запасной 93-й полк, квартировавший в Царицыне. После всех «прелестей» муштры оказавшись в военном лазарете полка, в мае рядовой Хлебников написал в Петербург генерал-медику Главного штаба Н. И. Кульбину, тому самому, которого двумя годами ранее вызывал на дуэль, поразительное письмо. Судите сами:

«Николай Иванович!

Я пишу Вам из лазарета „чесоточной команды“. Здесь я временно освобождён от в той мере несвойственных мне занятий строем, что они кажутся казнью и утончённой пыткой, но положение моё остаётся тяжёлым и неопределённым. Я не говорю о том, что, находясь среди 100 человек команды, больных кожными болезнями, которых никто не исследовал точно, можно заразиться всем, до проказы включительно. Пусть так, но что дальше? Опять ад перевоплощения поэта в лишённое разума животное, с которым говорят языком конюхов, а в виде ласки так затягивают пояс на животе, упираясь в него коленом, что спирает дыхание, где ударом в подбородок заставляли меня и моих товарищей держать голову выше и смотреть веселее, где я становлюсь точкой встречи лучей ненависти, потому что я [другой] не толпа и не стадо, где на все доводы один ответ, что я ещё жив, а на войне истреблены целые поколения. Но разве одно зло оправдание другого зла и их цепи?

Я могу стать только штрафованным солдатом с будущим дисциплинарной роты. Шаги<стика>, приказания, убийство моего ритма делают меня безумным к концу вечерних занятий, и я совершенно не помню правой и левой ноги. Кроме того, в силу углублённости я совершенно лишён возможности достаточно быстро и точно повиноваться.

Как солдат я совершенно ничто. За военной оградой я нечто. Хотя и с знаком вопроса; я именно то, чего России недостаёт. У ней было очень много в начале войны хороших солдат (сильных, выносливых животных, не рассуждая повинующихся и расстающихся с рассудком, как с [калошами] усами). И у ней мало или меньше других. Прапорщиком я буду отвратительным».

После этого благодаря хлопотам Кульбина Хлебников был освобожден от военной службы. Он сразу же поехал в Петербург, затем в Астрахань, откуда направился в Харьков. В феврале 1917 года, перед самым началом Февральской революции, он вернулся в Петроград, Октябрьский же переворот застал его уже в Москве. Сновавшего по улицам поэта арестовывали поочередно и юнкера, и красногвардейцы, но ему удавалось избегать беды. Революция Хлебникова впечатлила и вдохновила настолько, что он сочинил «Воззвание Председателей Земного шара», в котором предлагал противопоставить «государствам прошлого» «высокие начала противоденег». Именно в это, революционное время, надеется Хлебников, довоплотится в реальность его сформировавшаяся еще в 1915 году футуристическая идея, которая привела к созданию «Общества Председателей Земного шара» (или «Союза 317»), – и это международное общество избранных деятелей культуры, которое, по его замыслу, должно состоять из 317 членов, осуществит идею мировой гармонии. Что касается числа 317, то оно, конечно, символично: Хлебников считал его священным, вычислив его особую закономерность (см., в частности, стихотворение «Лунный свет» 1919 года).

Между тем за революцией последовала Гражданская война, в 1919 году настигшая поэта, которого ветер перемен носил по всей стране, в Харькове. Хлебников оказался в городе одновременно с приходом Добровольческой армии, поэтому, не желая быть мобилизованным деникинцами, он решил укрываться в местной психиатрической больнице, которая носила название Сабуровой дачи. Мобилизации ему удалось избежать, но Хлебников едва не умер от тифа, и ему пришлось голодать. Однако, невзирая на все испытания и тяготы, он продолжал много и упорно работать, надеясь, что «осада времени» и «осада множеств» в конце концов выльется в открытие законов времени. Ведь ему было ведомо: «Можно годы и столетия смотреть на числа, и они будут мертвы. Но иногда, точно от дуновения ветра, эти числа оживают <…> точно струны, на которых долго никто не играл».

В 1921 году Хлебников оказался в Баку, где пережил тяжелейшую для него зиму, тем не мене период 1920–1922 годов стал его наиболее продуктивной жизненной порой. В это время он создал множество произведений, а в 1921 году успешно завершилась его работа, связанная с поиском великого закона времени, ведь раньше он «создал верный взгляд на законы времени» и поэтому «в статьях старался разумно обосновать право на провидение».

Хлебниковская теория времени основывается на предзаданной, как он полагал, цикличности событий истории. Как уже отмечено выше, он был сильно впечатлен гадательной практикой зурхачи, калмыцких предсказателей-астрологов. Эта практика уходила корнями в тибетский ламаизм и подразумевала единообразие и предопределенность законов и циклов мира, неслучайность всего происходящего в мире, причинно-следственную взаимосвязанность.

Поскольку у калмыков не было постоянного календаря, все календарные сведения каждым зурхачи добывались отдельно по мере надобности благодаря математическим вычислениям. Другой областью приложения их мастерства, как писал в 1893 году украинский этнограф Иродион Житецкий, было «гаданье о счастье, здоровье и будущем спасении людей, о благоприятных и пагубных обстоятельствах жизни и проч. У каждого зурхачи, как необходимая принадлежность его специальности, кроме рукописей, есть еще доска для вычислений и особенная таблица, под именем „тан-шим“, в которой сгруппированы все данные для предсказаний. Доска зурхачи делается из крепкого дерева и имеет около ¼ аршина длины и вершков 6 ширины. Сверху середина выдолблена в палец глубины, так что ее окружает род маленького валика.

Зурхачи пишет на ней заостренной палочкой, насыпая предварительно мелкой пыли. Прежде чем начать писать, каждый раз зурхачи совершает символическую молитву – ставит и стирает ряд особых знаков по разным направлениям доски».

Опорой хлебниковским законам времени служат понятия регулярности событий, основаны же они на степенях двойки и тройки, первых четных и нечетных числах. В письме П. В. Митуричу от 14 марта 1922 года он писал: «Мой основной закон времени: во времени происходит отрицательный сдвиг через 3n дней и положительные сдвиги через 2n дней; события, дух времени становится обратным через 3n дней и усиливает свои числа через 2n дней. <…> Когда будущее становится благодаря этим выкладкам прозрачным, теряется чувство времени, кажется, что стоишь неподвижно на палубе предвидения будущего. Чувство времени исчезает и оно походит на поле впереди и поле сзади, становится своего рода пространством».

Вселенная представлялась Велимиру Хлебникову пульсирующе-звучащим организмом, выстроенным в соответствии с числовыми законами высшей гармонии. В «Нашей гамме» он писал:

«Мы знаем про гаммы индусскую, китайскую, эллинскую. Присущее каждому из этих народов свое понимание звуковой красоты особым звукорядом соединяет колебание струн. Все же богом каждого звукоряда было число. Гамма будетлян особым звукорядом соединяет и великие колебания человечества, вызывающие войны, и удары отдельного человеческого сердца. Если понимать все человечество как струну, то более настойчивое изучение дает время в 317 лет между двумя ударами струны. <…> 317 лет не призрак, выдуманный больным воображением, и не бред, но такая же весомость, как год, сутки земли, сутки солнца.

Гамма состоит из следующих звеньев: 317 дней, сутки, 237 секунд, шаг пехотинца или удар сердца, равный ему по времени, одно колебание струны А и колебание самого низкого звука азбуки – У. <…> Эта гамма сковывает в один звукоряд войны, года, сутки, шаги, удары сердца, то есть вводит нас в великое звуковое искусство будущего. <…> Если взять ряд: 133 225 лет для колебаний материков, понимаемых как плоские струны, 317 лет для колебаний струны войн, год, 317 дней для жизни памяти и чувств, сутки, 237 секунд, 1/80 и 1/70 часть минуты и 1 /426 части секунды, – то перед нами будет цепь времен, a1, а2, а3, а4…аn-1, аn, связанных по такому закону: аn в 365 или в 317 раз менее аn-1. Этот ряд убывающих времен и есть Гамма Будетлянина. Вообразите парня с острым и беспокойным взглядом, в руках у него что-то вроде балалайки со струнами. Он играет. Звучание одной струны вызывает сдвиги человечества через 317. Звучание другой – шаги и удары сердца, третья – главная ось звукового мира. Перед вами будетлянин со своей балалайкой. На ней прикованный к струнам трепещет призрак человечества. А будетлянин играет, и ему кажется, что вражду стран можно заменить ворожбой струн».

Разъясняя мысль про пульсацию Вселенной в 1920 году в Харькове А. Н. Андриевскому, Хлебников говорил: «Я утверждаю свою убежденность в пульсации всех отдельностей мироздания и их сообществ. Пульсируют солнца, пульсируют сообщества звезд, пульсируют атомы, их ядра и электронная оболочка, а также каждый входящий в нее электрон. Но такт пульсации нашей галактики так велик, что нет возможности ее измерить. Никто не может обнаружить начало этого такта и быть свидетелем его конца». В настоящее время теорию пульсации изучают серьезные ученые, на ней основываются многие исследования.

Перед тем как завершить рассказ про жизнь этого удивительного человека, хотелось бы уделить несколько слов его предсказаниям.

На страницах своих футуристических произведений Хлебников предвидел и дома-книги, и телевидение, с поразительной точностью им были предсказаны современные компьютерные и телевизионные технологии, виртуальная реальность и даже Всемирная Сеть. Вот о чем он прорицал в статье «Радио будущего»:

«Радио будущего – главное дерево сознания – откроет ведение бесконечных задач и объединит человечество. <…> Землетрясение, пожар, крушение в течение суток будут печатаны на книгах Радио… Вся страна будет покрыта станами Радио… <…> Мусоргский будущего дает всенародный вечер своего творчества, опираясь на приборы Радио в пространном помещении от Владивостока до Балтики, под голубыми стенами неба… <…> Из уст железной трубы громко несутся новости дня, дела власти, вести о погоде, вести из бурной жизни столиц. <…> Если раньше Радио было мировым слухом, теперь оно глаза, для которых нет расстояния. <…> Радио разослало по своим приборам цветные тени, чтобы сделать всю страну и каждую деревню причастницей выставки художественных холстов далекой столицы. <…> Подойдем ближе… Гордые небоскребы, тонущие в облаках, игра в шахматы двух людей, находящихся на противоположных точках земного шара, оживленная беседа человека в Америке с человеком в Европе… <…> И вот научились передавать вкусовые ощущения. <…> Даже запахи будут в будущем покорны воле Радио. <…> Современные врачи лечат внушением на расстоянии по проволоке. <…> И наконец, – в руки Радио переходит постановка народного образования. <…> Так Радио скует непрерывные звенья мировой души и сольет человечество».

Теперь снова обратимся к жизни поэта. После тяжелой зимы в Баку Хлебников оказался участником похода специально сформированной Персидской красной армии, которая в начале 1921 года была направлена в Персию для поддержки созданной в провинции Гилян Персидской советской республики. Этим походом преследовались две цели, а именно возвращение контроля над кораблями, уведенными белогвардейцами Деникина из русских портов в иранский город-порт Энзели, и попытка экспорта советского социализма в иностранное мусульманское государство.

Благодаря протекции востоковеда и ираниста Рудольфа Абиха Хлебников был приписан к армии как лектор политотдела и 13 апреля 1921 года отправился в иранский Энзели. Вот как он описал свое путешествие сестре Вере в письме от 14 апреля:

«Храбро как лев пишу письмо.

Знамя Председателей Земного Шара всюду следует за мной, развевается сейчас в Персии. 13/IV я получил право выезда, 14/IV на „Курске“ при тихой погоде, похожей на улыбку неба, обращенную ко всему человечеству, плыл на юг к синим берегам Персии.

Покрытые снежным серебром вершины горы походили на глаза пророка, спрятанные в бровях облаков. Снежные узоры вершин походили на работу строгой мысли в глубине божьих глаз, на строгие глаза величавой думы. Синее чудо Персии стояло над морем, висело над бесконечным шелком красно-желтых волн, напоминая об очах судьбы другого мира.

Струящийся золотой юг, как лучшие шелка, раскинутые перед ногами Магомета севера, на севере за кормой „Курска“ переходили в сумрачное тускло-синее серебро, где крутилось, зеленея, прозрачное стекло волн ярче травы; и сами себя кусали и извивались в судорогах казненных снежные змеи пены. „Курск“ шумно шел на юг, и его белая масляная краска спорит с оперением чайки.

Он был словом человеческого разума, повернутым к слуху величавого моря.

Охотники за кабанами стояли на палубе и говорили про дела охоты. Меня выкупали в горячей морской воде, одели в белье и кормили, и ласково величали „братишкой“. Я, старый охотник за предвидением будущего, с гордостью принимаю это звание „братишки“ военного судна „Курска“ как свое морское крещение. После походившей на Нерчинские рудники зимы в Баку, когда я все-таки добился своего: нашел великий закон времени, под которым подписываюсь всем своим прошлым и будущим, а для этого я перечислил все войны земного шара, в который я верю и заставлю верить других.

День 14/IV был днем Весеннего Праздника, днем Возрождения и отдания чести самому себе (движение самоуважения).

Уезжая из Баку, я занялся изучением Мирза-Баба, персидского пророка, и о нем буду читать здесь для персов и русских: „Мирза Баб и Иисус“.

Энзели встретило меня чудным полднем Италии. Серебряные видения гор голубым призраком стояли выше облаков, вознося свои снежные венцы.

Черные морские вороны с горбатыми шеями черной цепью подымались с моря. Здесь смешались речная и морская струя и вода зелено-желтого цвета.

Закусив дикой кабаниной, собзой и рисом, мы бросились осматривать узкие японские улицы Энзели, бани в зеленых изразцах, мечети, круглые башни прежних столетий в зеленом мху и золотые сморщенные яблоки в голубой листве.

Осень золотыми каплями выступила на коже этих золотых солнышек Персии, для которых зеленое дерево служит небом.

Это многоокое золотыми солнцами небо садов подымается над каменной стеной каждого сада, а рядом бродят чадры с черными глубокими глазами.

Я бросился к морю слушать его священный говор, я пел, смущая персов, и после 1 ½ часа боролся и барахтался с водяными братьями, пока звон зубов не напомнил, что пора одеваться и надеть оболочку человека – эту темницу, где человек заперт от солнца и ветра и моря».

В Энзели Хлебников пошел на базар и продал сюртук, сапоги и шапку, и после этого он носил рубаху и штаны, сшитые из мешковины. Вероятно, ни когда-либо прежде, ни после он не ощущал себя так органично среди множества людей. На родине странный вид его заставлял многих смотреть на него с подозрительностью, однако персы относились к нему уважительно. Длинным волосам, одухотворенному лицу и одежде из грубой ткани он обязан тем, что персы прозвали его урус дервиш, то есть «русский дервиш», также они называли Хлебникова гуль-мулла – «священник цветов».

В Персии он лакомился фруктами, с живым интересом знакомился с бытом местных жителей, историей и философией загадочной страны. Причем ему хотелось познать жизнь персов всесторонне. Это порой приводило к курьезным ситуациям. Как-то, выкурив трубку с гашишем на терраске духана, куда они с художником Мечиславом Васильевичем Доброковским пришли вместе, он впал в транс. Между тем в духане вспыхнул огонь, и все стали с криками разбегаться. Однако Хлебникова ни шум не заставил очнуться, ни то, что его толкал Доброковский. Художнику ничего не осталось, как завернуть поэта в ковер и выкатить его по ступенькам на улицу.

Но не все происшествия в охваченной гражданской войной Персии оказывались забавными. Хлебников во время похода на Тегеран Персидской Красной армии постоянно находился при штабе предводителя «персидской» ее части Эсхануллы-хана. По причине предательства поход окончился неудачей, точнее, Красная армия потерпела тяжелое поражение. Когда изменниками было совершено нападение на охрану штаба, Хлебников и Доброковский, которые жили вместе с охранниками, чудом избежали смерти. С выжившими охранниками они двинулись через пустыню к берегу Каспийского моря, надеясь успеть до того, как из Персии уйдут корабли советской Каспийской военно-морской флотилии.

В какой-то момент Хлебников неожиданно отклонился в сторону и пошел в глубь песков. Невзирая на предупреждения, что повсюду можно наткнуться на разъезд мятежных нукеров, которыми уже был загнан в горы и обезглавлен Эсханулла-хана, что в песках он непременно потеряется и погибнет от жажды, поэт упрямо продолжал свой путь. По словам очевидца, он сказал, что «в ту сторону полетела интересная ворона, с белым крылом». И ушел вслед за птицей.

Отряд достигнул Каспия спустя день. К берегу приблизился пароход «Опыт», который захватили отступающие, и спасшиеся красноармейцы поднялись на его борт. И в тот момент, когда отдали швартовы, среди барханов заметили высокую фигуру Хлебникова. Даже местные жители поразились, как ему удалось остаться в живых под палящим солнцем, не имея ни капли воды и полуодетым.

После возвращения в Россию Хлебниковские скитания продолжились. Рукописи поэт складывал в мешок или в корзину и возил с собой или оставлял у разных знакомых и незнакомых людей. Как-то деревенские мальчишки утащили из корзины его рукописи, чтобы скручивать цигарки. Николай Николаевич Барютин (поэт Амфиан Решетов), заведовавший в 1922 году литературным отделом журнала искусств «Маковец», который напечатал три вещи Хлебникова, вспоминал: «Я зашел за материалами для второго номера „Маковца, Хлебников выволок из-под кровати мешок, набитый рукописями, и предложил выбрать. Я выбрал наудачу несколько разрозненных листков, лежащих сверху. Они были формата почтовой бумаги с оборванным левым краем. Всего было семь листов, исписанных с двух сторон, они содержали 278 стиховых строк». Согласно красивой легенде, однажды в студеную зимнюю пору на маленькой железнодорожной станции застрял поезд, в котором ехал куда-то поэт Велимир Хлебников. Пассажиры стали замерзать, но костер не удавалось развести, чтобы согреться, сырые дрова никак не разгорались, и на руках у одной женщины тихо плакала от холода маленькая дочка. Тогда Хлебников молча высыпал из наволочки, которую использовал вместо сумки, свои рукописи, которые и пошли на розжиг дров. А возможно, это быль: буквально согреть ребенка своими стихами – это поступок истинного поэта, каким и был Хлебников.

Путешествия Хлебникова продолжались. Он побывал в Железноводске, Баку, Пятигорске, опять вернулся в Баку. В поезде, который следовал из Баку в Москву, он был ограблен, избит и близ Хасавюрта выброшен из вагона. С большим трудом ему удалось попасть в Минеральные Воды, потом он направился в Пятигорск.

Тем временем массовый голод, от которого страдало Поволжье, распространился к берегам Терека. Хлебниковым это бедствие было названо богохульством, для него было очевидно, что голод спровоцировали. Нездоровый, постоянно голодный поэт целыми днями ходил по Пятигорску в поисках погибающих от голода беспризорников, которым он помогал дойти до приютов и пунктов питания. Тогда появился специальный выпуск газеты «Терек – Поволжью», опубликовавшей стихотворение Хлебникова «Трубите, кричите, несите!», где есть такие строки:

 

Вы, поставившие ваше брюхо на пару толстых свай,

Вышедшие, шатаясь, из столовой советской,

Знаете ли, что целый великий край,

Может быть, станет мертвецкой?

 

Зимой поэт решил ехать в Москву. У него было серьезно подорвано здоровье, однако Хлебникова переполняла радость, так как он написал и подготовил к печати много произведений, в частности «Доски судьбы». Ехать, как всегда, было не за что, однако ему удалось пристроиться к инвалидам войны, страдавшим эпилепсией. В пути он был в течение целого месяца, и по приезде в Москву на нем было только нижнее белье. Кем-то ему был подарен тулупчик, и Хлебников носил его не снимая.

В Москве его ждало разочарование: трактат «Доски судьбы», ради издания которого он собственно и приехал, ни одно издательство не захотело выпускать. К тому же усугубились проблемы со здоровьем. У Хлебникова появилось намерение поехать в Астрахань, где жили родные и было тепло. Однако такая дальняя поездка требовала и денег, и сил, а ни того, ни другого у него не имелось. Тогда в Москве изнуренный и больной поэт и произнес с горечью: «Люди моей задачи часто умирают 37-ми лет, мне уже 37 лет».

Петром Митуричем, поклонником таланта Велимира и будущим мужем Веры, его сестры, ему было предложено поехать в мае в деревню Санталово, которая находилась в Крестецком уезде Новгородской губернии, пожить там несколько недель и отдохнуть. Поэт с радостью принял предложение. Однако вскоре после приезда в деревню его поразил паралич. Митурич с трудом нашел подводу и отвез Хлебникова в поселковую больницу в Крестцах, но местный врач не смог оказать ему квалифицированную медицинскую помощь. Вскоре у Хлебникова отнялись ноги, и вследствие развития гангрены 28 июня 1922 года в деревенской баньке, куда его перенесли по его же просьбе, почти полностью парализованный поэт скончался. Когда незадолго до его ухода присматривавшая за поэтом старушка спросила, трудно ли ему помирать, Хлебников ответил: «Да».

Митурич сделал рисунок «Велимир Хлебников на смертном одре», с трудом нашел доски на гроб, на котором написал: «Первый Председатель Земного шара». Тело поэта предали земле в левом углу кладбища деревни Ручьи. В 1960 году останки его перезахоронили на московском Новодевичьем кладбище, в одной могиле с родственниками – матерью, сестрой Верой и ее мужем Петром Митуричем. В 1975 году на мраморном постаменте на могиле Хлебниковых было установлено удивительное надгробие – «каменная баба», древнее, возрастом более 2500 лет скифское изваяние, которое символизирует место рождения, истоки поэта и многовековое бессмертие его имени.

 

Годы, люди и народы

Убегают навсегда,

Как текучая вода.

В гибком зеркале природы

Звезды – невод, рыбы – мы,

Боги – призраки у тьмы.

 

<1916>