8. Сквот

Верена

Мы выходим на улицу, и я оборачиваюсь, стараясь запомнить это место. «Бункер» – это двухэтажное заброшенное здание возле дороги. Слева и справа лес. Строго перед домом – шоссе. Настоящее логово маньяка.

– Людей не люблю, – поясняет он, следя за моим взглядом.

– В смысле, не умеешь их готовить? – интересуюсь я.

– В смысле, мне негде было жить. Нашел вариант в одной коммуне отщепенцев, захвативших дом неподалеку. Ну, знаешь, типа сквот. Пожил там, а потом сюда перебрался.

– Куда мы поедем? – спрашиваю я, когда мы уже сидим в его машине. Маленький черный «фольксваген» лет примерно десяти.

– В место, где ни хрена нет, – отвечает он. – Оно как-то соответствует моему душевному состоянию.

– Сквот? – спрашиваю я, пробуя на вкус незнакомое слово.

– Да. Там его ребята в нечто вроде клуба для своих переделали, – кивает Микки.

Я вспоминаю разговор возле больницы отца. Я и Анкель обсуждаем планы на вечер. Мы собираемся в какой-то бар, в котором не принимают кредитки. «Там вообще ни хрена не принимают», – говорит он, и мы идем к банкомату… Шанс небольшой, но есть. Да и вообще, оттуда точно можно будет сбежать. Заорать. Если это бар, там будут люди.

– А это место… Оно ведь недавно стало модным, да? – заискивающе спрашиваю я.

– Модное – это громко сказано, но да. Там и «золотая молодежь» стала появляться, – отвечает он и поворачивает ключ зажигания. Старенький «фольксваген» начинает тихо урчать, словно благодарит хозяина за намечающуюся прогулку.

Модный сквот – это непрезентабельного вида восьмиэтажный блочный дом на отшибе. Рядом с ним несколько компаний, которые уже явно выпили лишнего. Кучки по пять – семь человек веселятся и очень громко разговаривают. Парочка странных типов тренируется делать фаер-шоу. Они безуспешно жонглируют теннисными мячиками, привязанными к деревянной палке наподобие удочки. Внутри каждый квадратный сантиметр территории раскрашен граффити.

– Бонни весь первый этаж здесь раскрасила, – гордо говорит Микки и меняется в лице. Вспоминает о сестре.

– Тут легко можно просто исчезнуть, – говорю я.

– Нет, – глухо отвечает он.

Ничего не отвечаю. Мы проходим на третий этаж. Здесь организован настоящий бар. Все перегородки снесены. Почти всё вокруг в граффити. Две стены представляют собой огромный общий балкон.

– Пойдем на тот диван, – он указывает на какую-то убогую кушетку с видом на балкон. То есть никакого вида, кроме воздуха. Бортик балкона загораживает даже то подобие вида, что есть.

Я плюхаюсь на диван и ставлю на стол бутылку с пивом. Микки садится рядом и закуривает. Это очень крутой бар. Тут можно курить. На самом деле тут очень стильно и уютно. Тут действительно только свои.

– Не понимаю, почему ты отсюда уехал, – говорю я, откорябывая наклейку от пива.

– Здесь сложно организовать содержание заложницы, – шутит он. Ну, наконец-то, у него все-таки есть чувство юмора.

– Да ладно, что здесь, нет подвалов? – спрашиваю я.

– Подвал есть, но крики услышать могут, – пожимает плечами он. А может, и не шутит… – На самом деле тут живут отбросы общества.

– Нельзя так про людей, – бормочу я.

– Я тоже отброс, поэтому имею право. Это как со словом «ниггер» в Штатах.

– Отбросы тоже бывают хорошими людьми, – пожимаю я плечами.

– Редко, – кивает самому себе Микки, допивая свое пиво. Он поднимается и идет за новой порцией спиртного. Возвращается с бутылкой виски.

Тут играет техно. Всюду люди. Их слишком много. Не знаю, о чем он думал, когда ехал сюда. Зачем мы приехали? Здесь все его знают. На меня все странно косятся. Мне неуютно. Самое ужасное, что мне хочется назад, в бункер. И я начинаю ненавидеть за это Микки.

– Ты не поверишь, – бормочет он, пролистывая что-то в телефоне. – Ифти перечислили деньги на операцию.

– Я же говорила, – выдыхаю я. Улыбаюсь. Мы смотрим друг на друга и улыбаемся. – Это так… так здорово ощущать, что мы сделали что-то хорошее, – говорю я, спотыкаясь на слове «мы». Сделала не я, а он, я только камеру включила.

– Как тебе это в голову пришло? – спрашивает он.

– Просто подумала, что если правильно поставить камеру, видео будет впечатляющим, – говорю я. На самом деле я придумала это, чтобы отец узнал, что я еще жива. Что все в порядке. Насколько это вообще возможно. Но оказалось, что удалось помочь какому-то незнакомому мальчику. Я никогда не видела этого Ифти, но каждый достоин того, чтобы у него был такой брат, как Микки. У каждого должен быть человек, который готов на все ради него. Если бы так было, все были бы счастливы. Наверное, это самые глупые мысли в мире, но в этот момент я действительно так считаю.

У преступников тоже есть сердце.

Человек, ограбивший банк в пригороде Берлина примерно месяц назад, явил миру свое лицо. Им оказался двадцатипятилетний Микки Нокс. За считанные часы он стал звездой Интернета. Его видео, в котором он признается в том, что совершил, и рассказывает про маленького мальчика Ифти, которому так нужны деньги на операцию, побило все рекорды просмотров. Он ограбил банк, убил двоих человек и взял в заложницы двадцатилетнюю Верену Вибек. Не знаю почему, но мир любит тебя, Микки Нокс!

www.tresh-tv.de

– Я же говорила, тебя полюбят! – радуюсь я.

– Ага, только теперь все в лицо нас знают, – отвечает он.

Мы ищем новости об Ифти, читаем комментарии к видео, ищем на него ссылки. За несколько часов тысячи просмотров. Целые полотна текста с комментариями. Узнаём, что за это время Ифти захотели усыновить уже с десяток семей. И все это из-за нескольких минут видео. Это так здорово: сознавать, что можешь сделать что-то хорошее.

Еще долго разговариваем. Людей на этом открытом балконе все меньше. Небо становится сначала темно-фиолетовым, затем черным.

– О чем ты мечтал в детстве? – спрашиваю я.

– Ограбить банк мечтал, – хмыкает он.

– Ты не знаешь, что ответить, и отшучиваешься, – обижаюсь я.

– Нет, я правда всегда мечтал ограбить банк. Честное слово. Это же, я не знаю, стильно.

– Сумочка от Prada – это стильно, а ограбление банка – это противозаконно.

– Вот сумочку от Prada я никогда не хотел. Даже в детстве.

– Может, пойдем отсюда? – спрашиваю я.

Микки с минуту смотрит на балкон с людьми, а затем все-таки кивает. Он идет расплачиваться и просит подождать меня в коридоре. Я не пытаюсь сбежать. Мне становится не по себе оттого, что Микки сейчас нет рядом. Понимаю, что не смогу убежать. Не смогу даже с места сдвинуться без него. И ненавижу себя за это.

– Привет, у тебя все в порядке? – подходит ко мне чересчур худой парень в забавной шляпе, которая очень нелепо смотрится в сочетании с простыми джинсами и мешковатой футболкой. Потасканная такая дешевая шляпа из тех, что продают для детских праздников в магазинах «всё по одному доллару». Видимо, в Берлине тоже есть такие магазины.

– Да, все отлично, – говорю я.

– Не все здесь сброд и отбросы, – неожиданно говорит он.

– Ты подслушивал? – поражаюсь я.

– Да нет, я Микки знаю. Он примерно одно и то же всегда говорит. Но не все такие, – говорит он.

– Это хорошо, – киваю я. – Слушай, а как отсюда до города добраться? – интересуюсь я.

– Никак, – разводит он руками. – Вы разве не на машине приехали?

– На машине, – вклинивается в разговор Микки. Он подходит со спины парня в шляпе. Парень вздрагивает и отходит в сторону.

– Привет… Незаметно подошел, – нервно хихикает парень.

– У тебя ключи от салона с собой? – спрашивает Микки уже менее угрожающим тоном. Что за «салон», понятия не имею. Парень покорно лезет в карман и достает связку допотопных ключей. На одном колечке висят штук десять разномастных ключей и еще пара брелков. Замечаю, что руки у парня немного трясутся. Микки забирает у него всю связку и ловко снимает с нее самый старый ключ. Желтоватый, с резьбой по двум сторонам. Он возвращает кольцо с другими ключами, и парень благополучно исчезает в глубине бара. Так быстро, что кажется, его и не было никогда.

– Это Бруно, – поясняет Микки.

– Милый, – киваю я, провожая его взглядом.

– Ага. Художник. Зарабатывает на жизнь тем, что надувает шарики в торговом центре. Очень любит свою маму, недавно как раз навещал ее. Только ему вот не везет. Каждый раз, когда он решает зайти домой, мамы не оказывается на месте. Он берет деньги, которые находит в квартире, и уходит, – говорит он и подталкивает меня к лестнице.

– Странно не то, что он приходит, когда мамы нет, а то, что мама продолжает хранить деньги дома, – бормочу я.

– Видимо, она понимает, что если дома денег не будет, он перестанет приходить, – пожимает плечами Микки. – Ладно, пойдем отсюда, ты на ногах не держишься, – говорит он и приобнимает, вроде как калеку.

Слышится чей-то топот. Микки и я отходим, чтобы пропустить людей.

– Черт… – говорит кто-то. Поднимаю голову и вижу Ленца. Тот пятится назад, как будто у Микки монтировка в руках. Микки прижимает меня к себе и бесстрастно наблюдает за тем, как Ленц пятится вверх по лестнице. Мимо нас проходит компания пьяных студентов. Они обсуждают что-то по философии, так что точно студенты.

– Микки! Тебя тут по телевизору показывают, – окликает его бармен.

Поворачиваюсь и вижу на экране снимок Микки, который сменяется моей самой плохой фотографией: той, что делают при окончании школы, чтобы потом у твоих одноклассников был компромат. На снимке у меня черные короткие волосы и серые глаза, искусно увеличенные фотографом. Из-за этого эпичного фотоэффекта я напоминаю героиню японских мультфильмов аниме. Затем в кадре оказывается Ленц. Он что-то объясняет толпе репортеров.

– Нам пора, – говорит Микки.

Киваю, и мы бежим вниз по лестнице. Когда выходим на улицу, кажется, что все на нас смотрят. Микки идет спокойно и решительно. Я оборачиваюсь на парня, который сейчас показывает простенькое фаер-шоу. Смотрю на троих его зрителей. Они не обращают на нас никакого внимания. Подвыпившие студенты возле входа громко смеются над видеороликом, который смотрят по телефону. Им тоже до нас нет никакого дела.

– Верена? – раздается его голос. Непривычно слышать свое имя. Никто так не делает. В диалоге не используют имена. Я привыкла к своей фамилии, но имя свое я слышу только в «Старбаксе». Знаете, да, их фишку? Они у каждого спрашивают имя, чтобы кофе был особенным. Специально «Для Верены» и так далее.

– Что? – поднимаю я голову и смотрю на его подбородок.

– Ты со мной? – спрашивает он.

– Да, – отвечаю я и сажусь в машину.

Выезжаем со стоянки и видим машину полиции. Они едут в сквот. Вполне вероятно, что не за нами. Может, просто кто-то из округи нажаловался на это место…

Едем какое-то время молча. За окном лес очень быстро сменяется многоэтажными домами, явно недавней постройки.

– Не понимаю, – говорю я.

– Чего? – откликается он.

– Почему ты не побежал за Ленцем? Он же украл у тебя деньги.

– А я не понимаю, почему не убежала ты, – говорит Микки.

– Я этого тоже не понимаю, но Ленц меня интересует больше.

Он усмехается. Мы приезжаем в небольшой тату-салон. Вывеска не горит, из чего можно сделать вывод, что он закрыт. «Берлинские чернила». Не самое оригинальное название. Салон расположен на первом этаже жилого дома. Для того чтобы войти в него, нужно подняться по небольшой, но широкой лестнице, ступенек на десять. Микки открывает старинным ключом дверь и проходит внутрь. Помещение оформлено под стать названию. Самый обычный салон татуировки. Кирпичные стены выкрашены черным. Всюду изображения байкерских татуировок. Красные кожаные диваны, как в моих любимых придорожных закусочных. Черно-белая плитка, положенная наискось. Барная стойка. Кухня раскрашена граффити. Микки может даже не объяснять. Стиль рисунков и так говорит за себя – граффити на кухне делала Бонни. Судя по паре эскизов, которые я заметила, она здесь работала.

Мне неуютно. Я прохожу на кухню. Ставлю чайник и начинаю рыться в поисках кофе. Когда не знаю, что делать, я курю или пью кофе. Наливаю кипяток в самую большую чашку, которую нахожу. Черное керамическое ведро с изображением байкера и девушки с гипертрофированными формами. Микки включает стереосистему. Теперь весь салон заполняют звуки тяжелого рока.

– Могу The Doors поискать, – говорит он.

– Не нужно, – вздрагиваю я.

Иду к входной двери. Микки поднимает голову и пристально смотрит на меня. Не обращая на него внимания, выхожу на улицу. Там хорошо. Сажусь на ступеньки. Ставлю рядом с собой литр кофе в керамической кружке и вдыхаю запахи ночного Берлина. Он сейчас очень красивый. Электрический свет фонарей, идеальный круг луны и нечастые вкрапления звезд на иссиня-черном небе. Все сверкает сдержанной красотой.

Эта лестница напоминает мне о том, как полтора года назад мы с Виктором точно так же сидели на лестнице и наблюдали за тем, как в только что снятой мной квартире орудуют пожарные. С того дня я перестала понимать людей.

За дверью играет Джимми Моррисон: «Убийца на дороге. Эй, девочка, покажи ему, что ты его любишь». Эти слова из песни «Оседлавшие шторм» посвящаются жертве Билли Кука, парня, который жил где-то в 1950-х в Миссури. Начало его истории очень напоминает сказку про Гензеля и Гретхен. Только эта сказка с несчастливым концом. Билли был младшим в семье, да еще и уродливым от рождения. У него один глаз косил. Двое братьев и сестра издевались над ним почище школьных товарищей. Когда ему исполнилось пять лет, умерла мать. Отец стал пить сутками напролет. Однажды, ближе к вечеру, к мистеру Куку пришла жена шерифа и решила попытаться наставить мужчину на путь истинный. Старания женщины вызвали обратный эффект. Отец Билли выгнал женщину. Потом пошел в комнату, где под звуки радио играли дети, и велел им собираться на прогулку. Мужчина был почти трезв. Ночное приключение с папой, что может быть интереснее? Дети, обгоняя друг друга, бежали впереди отца. Спустя пару часов их энтузиазм поугас, но они продолжали идти по дороге. Никто не додумался оставлять за собой хлебные крошки. Мужчина привел их в старую шахту и велел им ждать его там. Он не вернулся. Спустя пару дней жена шерифа поинтересовалась у мужчины, куда он отправил детей. Тот был достаточно пьян, чтобы признаться в том, где дети.

Трех мальчиков и семилетнюю девочку спасли и отправили в интернат. Полуживые от голода и холода, они плохо осознавали, что произошло. «Может, оно и к лучшему, – сказала тогда жена шерифа, – о детях теперь будет кому позаботиться». История попала в газеты, и всех детей Кука действительно разобрали, как горячие пирожки. Только Билли никому не нравился. Косоглазый какой-то, некрасивый, да еще и злобный. С тех пор история жизни Билли превратилась в череду приводов в полицию, арестов, отсидок и кратких вылазок на свободу. 30 декабря 1950 года только что освободившийся двадцатитрехлетний Кук голосовал на дороге. Никто не хотел подбирать сомнительного пассажира. Злобный он какой-то и некрасивый. Одна машина все-таки остановилась.

– Куда ехать? – добродушно спросил Карл Моссер, когда Билли уже забрался в машину и оказался в компании троих детей и жены фермера.

– Далеко, – ответил Билли.

– Так не пойдет, парень, – разозлился Моссер.

Тогда Билли достал револьвер. Это убедило фермера. Семьдесят два часа они ехали по дороге. Билли Куку уже начало казаться, что все хорошо. Его мама не умирала, а братья и сестры вдруг полюбили его… В этот момент Карл Моссер извернулся и напал на Билли. Его придуманный мир разрушился. Эта женщина и трое ее детей ненавидели его. Так же, как и все в этом мире… Он застрелил их и похоронил в той самой шахте, в которой отец похоронил когда-то его самого.

Билли еще долго ездил по дорогам Америки. Превратился в угрозу общества номер один. Его арестовали и казнили в газовой камере. Процедуру следствия пришлось максимально упростить, чтобы прекратить митинги против Кука. Редкий случай, кстати. Я про казнь в газовой камере. Таких всего несколько в истории Штатов было. Мой кофе уже совсем остыл. Я нехотя поднимаюсь и смотрю на дверь. Думаю о Микки. Он не похож на косоглазого Билли Кука. Вообще не похож.

Когда захожу в тату-салон, Микки сидит в той же позе, что и когда я выходила. Перед ним папка с рисунками, которую он первой запихнул к себе в рюкзак. Внутри лист с изображением пылающего в огне города. В центре его феникс и старательно выведенная надпись про мосты, которые кто-то там сжигает и что-то там они должны освещать. Если бы вы только знали, как я возненавидела эту надпись. Она каждый день, каждую минуту маячила у меня перед глазами. Я с ней не согласна. Нельзя сжечь все мосты. Как ни старайся, нельзя стереть себе память. Прошлое нельзя вычеркнуть. Оно изменяет тебя. Сжигает. Это мосты меня сжигают, а не наоборот.

– Ее последний рисунок, – поясняет он, указывая на этот листок. – Она могла бы стать великой художницей. Она пошла бы в колледж, и все было бы по-другому.

– А ты когда-нибудь что-нибудь рисовал? – спрашиваю я. Глубокий вдох. Опять не хватает воздуха.

– Не так, как она.

– Ты должен рисовать. Так она всегда будет жить. В тебе и твоих рисунках, – говорю я.

Микки удивленно смотрит на меня, а потом переводит взгляд на тату-машинку, валяющуюся на столе. Она подозрительно напоминает паяльник. Из меня самый плохой в мире психолог.

Он поднимается с дивана и подходит ко мне. Я отступаю к двери. Он успевает схватить меня за запястье.

– Ты последний человек в моем мире, пожалуйста, не делай этот чертов шаг назад! – он говорит это с таким отчаянием в голосе, что становится страшно.

– Что, блин, вообще значит эта фраза?

– Не важно… – Микки осекается. – Просто, когда к тебе чуть ближе подходишь, ты все время делаешь шаг назад. Ты никогда не думала сделать татуировку? – спрашивает он.

– Нет, но, судя по всему, у меня нет выбора, – говорю я и иду к крутящемуся стулу в углу. Пододвигаю его к журнальному столику напротив дивана и сажусь.

– Есть. Я бы никогда не заставил тебя…

– Ты должен рисовать. Чтобы помнить ее, чтобы она продолжала жить… Короче, я всегда мечтала сделать татуировку, – говорю я и сажусь на стул.

– Сядь наоборот, лицом к спинке, – просит он.

Я послушно пересаживаюсь. Кладу локти на спинку и опускаю на них голову. Слышу, как Микки включает машинку. Звук как в кабинете стоматолога.

– Только я тебя умоляю, включи какую-нибудь музыку, – говорю я. Тишина – самое страшное орудие пыток. Нет ничего более гнетущего и пугающего. Где-то слышала, что все композиторы мечтают написать музыку к фильму ужасов, потому что ее не нужно писать. Когда по-настоящему страшно, звуки исчезают.

Он включает The Doors. Отлично. Эта пытка будет вечной. Микки осторожно задирает футболку и прикладывает к ней рисунок. Затем опускает ее назад и садится за журнальный столик. Оборачиваюсь. Он включает подсветку и по контуру переводит рисунок на полупрозрачную кальку. Точные и ровные движения. Линия за линией. Штрих за штрихом. Ему даже не требуется линейка, чтобы чертить контуры зданий. Кажется, что рисунок на кальке получается лучше, чем оригинал, хотя там нет деталей. Только контуры на полупрозрачном фоне. Моррисон успевает спеть три композиции, когда калька уже готова. Все это время вспоминаю детали жизни Билли Кука.

Во всем этом чувствуется такой дикий букет из самых черных в мире эмоций, что звуки буквально тают в вакууме. Я не слышу Моррисона и даже жужжания машинки, когда он впервые касается иглой моей спины. Это не больно. Попробуйте провести по руке гелевой ручкой – получатся те же ощущения. Только если один раз с нажимом провести по руке ручкой, ты не ощутишь ничего. А если тысячу? Если несколько часов подряд по твоей спине вычерчивают иглами контуры горящих зданий, феникса и пепла? Постепенно кожа грубеет и начинает выталкивать краску. Тогда Микки начинает забивать ее глубже. Кожа моментально реагирует, и на этих местах возникают подобия кровоточащих шрамов.

Я могла бы отказаться, но мне очень хочется почувствовать себя Бонни. Я буквально ощущаю ее присутствие. Если и есть в мире призраки, Бонни точно здесь. Она наблюдает за нами.

Вы знаете, когда я впервые села в автобус, то на планшете были загружены только три фильма. Все части «Матрицы». С того дня она стала моим любимым фильмом. Я все время вспоминаю эпизоды оттуда. Кадр за кадром. Сейчас я чувствую себя Персефоной, которая просит Нео поцеловать ее так, будто бы он ее любит. Сейчас я чувствую себя так, будто меня кто-то любит. В это очень сложно поверить. С каждым миллиграммом краски в моей коже я начинаю верить в эту иллюзию все сильнее.

Моррисон давно отыграл свои композиции по паре раз. Стереосистема сейчас транслирует что-то из тяжелого рока. За окнами рассветный туман. Такая, знаете, серо-лиловая дымка, в которой утопает город. Гаснут уличные фонари. Я больше не слышу буравящих звуков машинки для татуировок. Выгибаю спину. Руки за эти часы окончательно онемели. Я почти заснула, и теперь линзы мешают мне. Оборачиваюсь. Лицо Микки одеревенело. Понимаю, это самое глупое слово, которое можно было использовать, но оно самое точное. На нем нет мимики. Вообще никакой.

– У тебя устали глаза. Тебе нужно снять линзы и немного поспать, – говорит он.

– Обещаешь не смотреть? – спрашиваю я, надеясь на то, что все вновь вернулось на круги своя и призрак Бонни больше не витает в воздухе. Ну, может, он еще куда-то полетел? К родителям в гости, скажем. Микки никак не реагирует. Он не слышит меня и, похоже, не видит.

Я иду в ванную и задираю футболку. На спине теперь серо-черно-красное марево. Феникс в обломках разрушенного города. Сложно поверить в то, что эта спина моя. Вообще во все это сложно поверить. Я снимаю линзы, и мир приобретает очертания акварельного рисунка на мокром листе.

В эту ночь, вернее утро, он больше не привязывает меня к своей руке, но ложится рядом и прижимает к себе.

– Только не предавай меня, ладно? – говорит он.

– Смотря что ты имеешь в виду, – хмыкаю я.

– Не умирай и не убегай, – поясняет он. – Я буду искать. В обоих случаях.

Это было бы романтично, если бы не обстоятельства нашего знакомства и если бы происходило на экране диагональю восемь дюймов.