Германия перед войной. «Немецкая национальная идея». Отношение к церкви

С самого начала своего правления я заботился о расширении железнодорожной сети. Из докладов об обороне страны, из жалоб Генерального штаба, как и из собственных наблюдений, я хорошо знал совершенно неслыханную отсталость Восточной Пруссии в отношении железных дорог. Это положение стало прямо-таки угрожающим в связи с постепенным, но не прекращающимся усилением русских войск у нашей границы и расширением русской железнодорожной сети.

В течение последних лет царствования императора Вильгельма Великого русские войска под влиянием Франции все более заметно стягивались к восточной границе Прусского королевства, и собранные там большие массы русской кавалерии заставляли бояться вторжения русских в Пруссию, Познань и Силезию; император в связи с этим приказал фельдмаршалу Мольтке сделать ему доклад о положении. Генерал-квартирмейстер граф Вальдерзее и я присутствовали при этом докладе, результатом которого было решение передвинуть на восток прусские войска и взяться там за расширение находившейся до того времени в пренебрежении железнодорожной сети.

Начатые в этом направлении по приказанию кайзера Вильгельма I работы требовали много времени, тем более что новые постройки, в особенности новые большие железнодорожные мосты через Вислу и Ногат, проводились военным ведомством лишь после долгой борьбы и при сильном противодействии со стороны железнодорожного ведомства (Майбах). На железные дороги смотрели как на «государственный кошелек», и всем хотелось строить лишь «прибыльные» дороги. К затратам, обусловленным военными требованиями, направленными к обороне отечества, относились поэтому не слишком благожелательно, ибо благодаря им уменьшилась доходность железных дорог, чему придавалось такое большое значение.

Намеченные императором Вильгельмом I мероприятия в отношении расширения железнодорожной сети были полностью осуществлены лишь в течение моего царствования. Кто возьмет в руку карту железных дорог 1888 г., тот будет крайне изумлен недостатком железнодорожных сообщений в восточной части страны и особенно в Восточной Пруссии, что особенно бросается в глаза, если сравнить эту карту с картой 1914 г., свидетельствующей о том, как много было сделано в области железнодорожного строительства за этот промежуток времени. Имея старую железнодорожную сеть, Восточная Пруссия погибла бы в 1914 г.

Министр фон Майбах, бесспорно, имеет большие заслуги перед железнодорожным ведомством. Он должен был считаться с желаниями и требованиями быстро развивающегося промышленного Запада, причем, конечно, по возможности принимались во внимание и военные интересы. Но восточная часть страны при этом министре терпела недостаток и в железнодорожных линиях, и в мостах, и в подвижном составе. В случае мобилизации на восток должны были бы быть отправлены сотни локомотивов, чтобы тамошние дороги могли хоть сколько-нибудь отвечать требованиям Генерального штаба. Для сообщения с востоком существовали лишь два устаревших решетчатых моста у Диршау и у Мариенбурга. Генеральный штаб стал настойчиво требовать улучшения этого положения, и в конце концов дело дошло до конфликта между ним и Майбахом.

Кайзер-маневры, 1901 год

* * *

Лишь министр Тилен, в связи со своей достойной признательности самоотверженной деятельностью, произвел настоящий переворот в этом деле и, правильно оценивая требования военного ведомства, содействовал сооружению дорог на востоке. Тилен был дельный, старательный, в высшей степени преданный мне и высокоценимый мной старопрусский чиновник. Вместе с Миккелем он вел борьбу за внутренний Срединный канал, всегда находясь на стороне своего государя. Характерны для него слова, сказанные им в моем присутствии на многолюдном торжестве открытия Эльба-Травского канала в Любеке: «Срединный канал должен быть сооружен и будет сооружен». Отношения между мной и им до самого конца ничем не омрачились.

Несмотря на оборудованность запада железными дорогами, и там еще в отношении железнодорожной сети были, с точки зрения готовности к мобилизации, важные пробелы, которые уже давно должны были быть устранены. Рейн мог быть перейден до Майнца лишь на одном железнодорожном мосту; переход Майнца мог быть совершен исключительно у Франкфурта. Генеральный штаб давно требовал устранения этого дефекта. Это было тем более необходимо, что военные интересы вполне совпадали с общими потребностями сообщения. Если, например, кто-нибудь с запада хотел отправиться на Таунусские курорты или на правый берег Рейна, он должен был сначала поехать до Франкфурта, а оттуда снова в обратном направлении, хотя у Майнца он проезжал почти мимо Висбадена.

Министр Будде был призван для реорганизации железнодорожного дела в стране. Как бывший начальник железнодорожного отдела Генерального штаба, отличавшийся необыкновенной работоспособностью, упорной энергией и быстро находивший решение любых вопросов, он уже давно был мне знаком; он неоднократно делал мне доклады о пробелах нашего железнодорожного дела, которые особенно скажутся в случае необходимости быстрого выступления на двух фронтах; постоянно указывая на русские и французские приготовления, он подчеркивал, что в интересах обороны страны мы должны противопоставить им такие же приготовления и с нашей стороны. Железнодорожное строительство, естественно, всегда имело в виду прежде всего поднятие и облегчение промышленности и торговли; все возраставшая безграничная потребность последних в транспорте этим строительством, однако, еще не была бы удовлетворена, так как не хватало дополняющей железные дороги сети каналов. Одновременно все возраставшая угроза войны на два фронта, для которой у нас по финансово-техническим причинам не было достаточных железнодорожно-технических средств, заставляла нас в области железнодорожного строительства считаться в большей степени, чем раньше, с военными интересами. Россия при помощи французских миллиардов выстроила против нас громадную железнодорожную сеть, а во Франции железнодорожная сеть, приноровленная к нападению на Германию, беспрестанно расширялась проведением новых трех- и четырехколейных дорог, что для нас было еще совершенно незнакомым.

Министр Будде, не медля, взялся за дело. Были сооружены второй большой железнодорожный мост через Рейн у Майнца и, помимо того, мост через Майн у Костгейма. При помощи специально проведенных веток было установлено сообщение с линией правого берега Рейна и с Висбаденом; кроме того, был оборудован железнодорожным сообщением треугольник у Бибрих – Мосбаха. Таланты министра блестяще выявились и в организации и дисциплинировании выросшего в целую армию железнодорожного персонала, как и в его предусмотрительных заботах о своих подчиненных.

Я искренне уважал этого полного сил, деятельного человека; и когда коварная болезнь преждевременно унесла его в могилу, я глубоко сожалел о постигшей меня потере.

* * *

С Министерством просвещения я, как это и понятно, находился в постоянной и тесной связи. Господина фон Госслера и господина фон Тротта следует считать самыми значительными и выдающимися руководителями этого ведомства, обладавшего почти единственным в своем роде сотрудником в лице директора Альтгофа.

Из собственного опыта моих школьных лет я знал теневые стороны гимназического воспитания. Преимущественно филологический характер образования приводил к известной односторонности всего воспитания. С 1874 по 1877 гг. я мог наблюдать в кассельской гимназии, как молодежь, хоть и охваченная энтузиазмом в связи с событиями 1870–1871 гг. и образованием новой империи, все же, однако, совершенно не была проникнута подлинной идеей германизма и чувством «civis germanus sum», к которому я впоследствии, при закладке Заальбурга, призывал свой народ. Создать такое настроение и разбудить его в подрастающем поколении, заложить твердый фундамент таких убеждений и чувств в молодых сердцах – эта задача едва ли была по силам нашим педагогам при господствовавшем в нашей школе несколько окостеневшем антично-филологическом учебном плане.

Преподавание отечественной истории, которая в особенности должна заставить пламенеть молодые сердца и укреплять в них любовь к родине, ее будущности и величию, находилось в совершенном загоне. С историей новейшего времени, начиная с 1815 г., учащихся знакомили очень мало. Школа воспитывала молодых филологов, а не пригодных к практической работе на пользу расцветающего молодого государства немецких граждан; другими словами, из школ не выходили сознательные немцы. В небольшом кружке моих одноклассников я часто пытался говорить о пангерманской идее, чтобы бороться с сепаратистскими и другими враждебными пангерманизму идеями. «Книга о германском флоте» адмирала Вернера была одной из немногих книг, посредством которых можно было зажечь в сердцах юношества огонь живой любви к Германской империи.

Наряду с односторонностью школьного образования мне особенно бросались в глаза житейские планы тогдашнего юношества. Молодежь того времени преимущественно занимала мысль, как бы сделать карьеру в качестве чиновника, причем достичь звания юриста или асессора всегда считалось самой достойной целью. Это объясняется тем, что быт старой Пруссии еще давал себя чувствовать и в молодой Германской империи. Пока государство состояло преимущественно из правительства и чиновничьего аппарата, стремление немецкого юношества к чиновничьей карьере было понятно и обоснованно; в чиновничьем государстве это и был для молодого человека настоящий путь к служению отечеству. Уверенные в себе, сильные благодаря спорту, британские мальчики, с которыми я познакомился в Итоне, конечно, уже тогда говорили о колониальных завоеваниях, об экспедициях для исследования новых земель, о распространении британской торговли, стремясь к тому, чтобы в качестве пионеров своего великого отечества, посредством практической свободной деятельности, а не в качестве государственных служащих, увеличить и укрепить Great Britain.

* * *

Англия давно уже была мировым государством, в то время как мы еще были чиновничьим; поэтому английская молодежь могла себе ставить более крупные и далеко идущие цели. Но после того, как Германия также вступила в качестве ценного фактора в мировое хозяйство и мировую политику, круг идеи немецкого юношества должен был бы видоизмениться несколько более быстрым темпом. Я поэтому в позднейшие годы моего царствования с беспокойством сравнивал гордых молодых британцев, изучавших латинский и греческий языки гораздо меньше, чем это требовалось у нас, с бледными, переучившимися детьми моей страны. Конечно, и тогда уже в Германии были предприимчивые люди, в доказательство чего можно привести ряд блестящих имен; но мысль о том, что можно служить отечеству не по определенному официальному проторенному пути, а свободным соревнованием, еще не укрепилась у всех в достаточной степени. Я привел английский пример потому, что мне кажется более правильным брать без предубеждения все хорошее, где бы мы его ни находили, чем ходить с шорами на глазах.

Именно поэтому я, будучи кайзером, повел борьбу за школьную реформу для моего немецкого юношества, встретивши отчаянное сопротивление как со стороны филологии внутри министерства и вне его, так и со стороны педагогических кругов. К сожалению, реформа вышла не такой, какую я ожидал, и привела не к тем результатам, на которые я надеялся.

Что касается идеи германизма во всем ее величии, то она была разъяснена изумленному немецкому народу только Чемберленом в его книге «Основные черты XIX столетия». Но как показывает гибель немецкого народа, это было напрасно.

Немцы распевали, правда, «Deutschland uber alles» [«Германия превыше всего»], но вместе с тем они по приказанию врагов позволили свергнуть кайзера, уничтожить империю, подчинившись руководству русских преступников, в культурном отношении стоящих неизмеримо ниже их, и вонзивши, таким образом, кинжал в спину собственной тяжко борющейся армии.

Если бы немцы всех сословий и всех званий были воспитаны на чувстве гордости своим отечеством, такое самоунижение большого народа было бы немыслимо. Это унижение, происшедшее, несомненно, при особых, в высшей степени тяжелых обстоятельствах, является тем менее понятным, что в мировой войне немецкое юношество, хоть и переучившееся и не столь закаленное спортом, как английское, совершило поистине неслыханные деяния. 1914–1918 гг. показали, чем мог бы стать немецкий народ, если бы он правильно развивал свои превосходные качества. 4 августа 1914 г., герои Лангемарка, бесчисленные великолепные фигуры немцев всех сословий в нужде и смертельных опасностях долгой войны – все это свидетельствует о том, на что способен немец, когда он отбрасывает в сторону филистерство и с воодушевлением, которое у него так редко открыто проявляется наружу, берется за великое дело.

Пусть немецкий народ никогда не забудет об этих воплощениях своего лучшего национального «Я» и всеми силами стремится им подражать, навсегда восприявши их подлинно немецкий дух.

* * *

С живым интересом я всегда следил, всячески стараясь содействовать их разрешению, за вопросами науки, искусства, открытий, врачебного дела и т. п., входящими в широкую и многостороннюю область, заботы о которой лежат на обязанности Министерства просвещения.

Особое удовлетворение доставляло мне содействовать развитию высших технических школ. Возрастающее значение техники привлекало к этим учебным заведениям все большие группы наиболее даровитой молодежи, а достижения работавших там преподавателей, как и выходивших оттуда молодых инженеров, приносили немецкому имени во всем мире все большую и большую славу.

Профессор Слаби, имевший мировое имя, был одним из самых выдающихся ученых среди шарлоттенбургских преподавателей. До самой своей смерти он находился в живом общении со мной, своими увлекательными речами вводя меня в курс всех новейших изобретений. Наши беседы происходили не только в лаборатории, но и в тихом охотничьем домике в лесу, где я вместе с императрицей в небольшом кругу лиц с напряженным интересом внимал словам Слаби. Он был мне близок и как человек, неоднократно доставляя мне подлинное духовное наслаждение своим простым и ясным отношением к самым разнообразным вопросам, которые он всегда умел освещать в увлекательной и захватывающей форме. Слаби имел для меня большое значение, и я навсегда сохранил благодарное расположение к этому умному человеку.

Под впечатлением достижений высших технических школ и таких людей, как Слаби, Инце и др., я решил пожаловать этим школам такое же право представительства в верхней палате, каким обладали университеты. Но университеты заявили министру просвещения энергичный протест против этого; завязалась жестокая борьба против тщеславия ученых-классиков, длившаяся до тех пор, пока я, наконец, соответствующим указом не осуществил своей воли. Слаби получил мое телеграфное сообщение об указе, находясь в лаборатории на лекции, и тут же сообщил об этом студентам, встретившим радостную новость восторженными криками. Высшие технические школы оказались достойными сделанной им чести.

При все ожесточавшейся борьбе за мировой рынок и районы сбыта повелительно выдвигалась необходимость использовать в этих целях знания корифеев немецкой науки, предоставивши им больше свободы, покоя, возможностей работать и материальных средств. Многим выдающимся талантам учебная деятельность мешала в их исследовательской работе, и для последней в их распоряжении оставались только каникулы. Это положение создавало переутомление и переобремененность работой, которые необходимо было устранить. В первую очередь нужно было оказать содействие развитию химии. Ясно учитывая создавшееся положение, министр фон Тротт и директор департамента Альтгоф помогли мне основать «Общество императора Вильгельма» и набросали устав этого общества. За короткое время своего существования последнее сделало много полезного и дало мне возможность познакомиться во время общих собраний с выдающимися учеными всевозможных научных дисциплин, с которыми я потом поддерживал регулярные сношения; я посещал также их лаборатории и мог таким образом следить за ходом их работы. Был основан ряд новых лабораторий; некоторые старые лаборатории благодаря взносам членов общества получали материальную поддержку. Я был горд своим созданием, ибо оно оказалось полезным для отечества: изобретения исследователей – членов общества, послужили на пользу всему народу. Это начинание, с мирными целями и многообещающим будущим, находилось в опытных руках г-на фон Тротта.

К сожалению, война, наряду со всеми другими радостями, похитила у меня и эту радость. Я не могу теперь поддерживать общение с учеными из организованного мной общества, что для меня очень тяжело.

Пусть это мое начинание продолжает жить и работать на пользу науки и благо отечества.

* * *

Тяжелую борьбу пришлось мне выдержать, когда я вызвал в Берлин профессора Гарнака. Правее стоящие теологи и ортодоксы подняли резкий протест против назначения Гарнака профессором в Берлине. После того как я еще раз посоветовался с Гинцпетером, высказавшимся в том смысле, что для Берлина и Пруссии будет чрезвычайно печально, если я уступлю в этом вопросе, я настоял на назначении Гарнака, и оно состоялось. В настоящее время тогдашнее противодействие назначению Гарнака является совершенно непонятным. Такой крупной личностью является Гарнак. Такое господствующее положение он завоевал себе в духовном мире. Столько пользы и столько знаний я извлек из живого и интимного общения с этим великим талантом. Так много сделал он, являясь руководителем королевской библиотеки и деканом правления «Общества императора Вильгельма», в качестве которого он, будучи сам теологом, произносил самые вдохновенные и содержательные речи о точных науках, об исследованиях и изобретениях в области химии и т. п. Я всегда охотно буду вспоминать о личности Гарнака и об его деятельности.

Профессор Эрих Шмидт из Берлинского университета был также близок мне и часто бывал у меня; талантливым речам этого подлинного немца я обязан многими приятными вечерами.

Особым моим доверием пользовался профессор Шиман. Прямолинейный балтиец и передовой борец за германизм в противовес панславизму, проницательный политик и блестящий историк и писатель, Шиман постоянно привлекался мной в качестве советника in rebus politicis и в вопросах, связанных с историей. Ему я обязан многими ценными сведениями, особенно в области ориентирования в восточных делах. Он часто бывал у меня в доме и, как, например, при посещении Танжера, неоднократно сопровождал меня в поездках; в беседах я делился с ним, между прочим, важными секретными материалами о никому неизвестных еще политических событиях. Его непоколебимая скрытность оправдывала мое доверие. Для меня было большим удовлетворением, когда после освобождения Балтики я мог назначить этого испытанного человека попечителем Дерптского университета.

Совпадение наших политических взглядов на Россию хорошо иллюстрируется следующим фактом. После Портсмутского мира, заключенного в 1905 г. между Россией и Японией, при посредничестве моем и президента Теодора Рузвельта, в Берлине, как с официальной стороны (со стороны Министерства иностранных дел), так и с неофициальной, строилось много предположений о том, какой политической линии будет придерживаться Россия в дальнейшем. В общем преобладал тот взгляд, что озлобленная своим поражением Россия склонится на сторону Запада, стало быть, Германии, чтобы найти здесь те связи и подкрепления, с помощью которых она могла бы нанести ответный удар Японии, снова отвоевавши потерянные области и восстановивши, таким образом, свой престиж.

Я придерживался совершенно иного мнения, которое я, однако, официально не мог закрепить. Я подчеркивал, что русские одновременно и азиаты, и славяне. Как азиаты, они, несмотря на свое поражение, питают расположение к Японии, как славяне же, они охотно вступят в союз с теми, кто показал уже однажды им свою силу.

Я поэтому пришел к заключению, что, несмотря на соглашение в Бьерке, Россия через некоторое время пойдет не с Германией, против которой она позже даже обратит свои силы, а с Японией.

И в официальных, и в неофициальных кругах меня прямо осмеивали за подобные фантазии. Я вызвал Шимана и, не высказывая ему своей точки зрения, спросил его мнения по этому поводу. Я был очень удовлетворен, когда в ответ Шиман изложил как раз мои взгляды. Долгое время Шиман и я оставались почти одиноки в своих взглядах по этому важному вопросу внешней политики. События доказали впоследствии нашу правоту. Берлинские так называемые знатоки России, а с ними и официальный мир, ошиблись.

* * *

Уже в первые дни царствования передо мной встал вопрос о необходимости некоторых художественных построек. Прежде всего надо было воздвигнуть достойный моего деда и бабушки надгробный памятник. Старый мавзолей в Шарлоттенбурге был уже недостаточен, и требовалась пристройка к нему. К сожалению, отложенные для таких «экстренных сооружений» императором Вильгельмом Великим денежные средства, так называемый чрезвычайный строительный фонд, были израсходованы во время 99 дней царствования Фридриха III на другие нужды. Таким образом, я вынужден был обременить казну непредвиденными расходами. Мавзолей моих родителей в Марли, на который я также должен был предоставить средства, был сооружен императрицей Викторией, вдовой Фридриха III, по ее собственным рисункам и планам. Подробный осмотр королевских дворцов как в столице, так и в провинции обнаружил, особенно в Берлинском дворце, в смысле санитарном, жилищном и т. д. такие дефекты, что нельзя было дольше откладывать устранение их. С большим трудом и терпением, но вместе с тем и с радостью, я в течение моего 30-летнего царствования, с помощью архитекторов, художников и т. п., уважая старые традиции моих предшественников, снова привел в порядок дворцы, руководствуясь при этом заботливо составленными сметами, лично проверенными и исправленными мной.

При перестройке Берлинского дворца много помогли тонкие суждения вдовствующей императрицы и ее прекрасное знакомство со стилями. Общий интерес имеет следующее суждение моей матери: «Каждый стиль хорош, пока он чист». Эклектизм 90-х годов архитектор Ине называл «стиль a peu pres». Последним творением, к сожалению, слишком рано скончавшегося господина фон Ине была реставрация картинной галереи, законченная лишь в первое время войны. С трудом восстановленный дворец моих отцов, которым я так гордился, был впоследствии обстрелян, взят приступом, разграблен и опустошен революционными бандами.

Подобные художественные сооружения, как произведенные мной постройки и упомянутая уже реставрация Белого зала, лежат на обязанности каждого государства, будь оно абсолютистским, конституционным или демократическим. Они являются мерилом культурности страны и содействуют расцвету искусства. В часы отдыха я занимался археологией и раскопками. При этом я стремился установить корни, из которых развилась эллинская античная культура, и отыскать нити влияния Востока на Запад в культурном отношении.

Особенно важной мне казалась ассириология, ибо от нее можно было ожидать освещения и разъяснения Ветхого Завета. Поэтому я с радостью принял предложенное мне председательствование в немецком Обществе изучения Востока и углубился в его работы, успеху которых я по мере своих сил содействовал; я никогда не пропустил ни одного из публичных докладов этого общества. Я поддерживал оживленную связь с правлением общества и заставлял постоянно докладывать мне о раскопках Ниневии, Ашшура, Вавилона, в Египте и Сирии.

Берлинский Городской дворец – главная резиденция германских императоров

С целью защиты и облегчения этих раскопок я часто лично входил в сношения по этому поводу с турецким правительством. Член Общества изучения Востока, профессор Делич, прочел свой известный, вызвавший много возражений доклад на тему «Вавилон и Библия», нашедший, к сожалению, еще слишком несведущую и почти неподготовленную аудиторию и давший повод к разного рода ложным толкованиям и нападкам, исходившим, между прочим, и из церковных кругов. Всеми силами я старался помочь выяснению этих недоразумений.

Сознавая, что широкие круги еще недостаточно понимают и оценивают значение ассириологии, занимавшей умы стольких выдающихся людей, в том числе и духовных лиц обоих вероисповеданий, я распорядился через моего испытанного друга и блестящего театрального деятеля графа Гюльзен-Гезелера поставить в театре пьесу «Ашшурбанипал», которая после долгой подготовки и была инсценирована под наблюдением немецкого Общества изучения Востока. На генеральную репетицию были приглашены ассириологи всех стран. В ложах были видны пестрые группы профессоров, протестантских и католических духовных лиц, евреев и христиан.

Многие благодарили меня за то, что этим представлением я показал, как далеко подвинулась уже археологическая наука, и вместе с тем выявил перед широкой публикой значение ассириологии.

* * *

Пребывание на Корфу также доставило мне приятный случай послужить археологии и лично заняться раскопками. Случайная находка рельефного изображения головы Горгоны вблизи города Корфу побудила меня самого приняться за работу по раскопкам. Я вызвал на помощь авторитетного археолога и знатока греческих древностей, профессора Дерпфельда, который и взял на себя руководство этими раскопками. Профессор Дерпфельд, будучи, как и я, восторженным поклонником эллинской культуры, с течением времени стал для меня преданным другом и неоценимым источником познаний по строительному искусству, вопросам стиля и т. д. у древних греков и ахеян.

Было настоящим наслаждением слушать, как Дерпфельд читает и объясняет стихи Гомера, и смотреть, как он восстанавливает на карте, по намекам и описаниям поэта, древние ахейские поселения, разрушенные в эпоху переселения дорян. Названия древних селений, по-видимому, часто переносились переселявшимися обитателями их на свои новые поселения, что значительно затрудняет точное установление местоположения древних селений. Несмотря на это, Дерпфельд, с Гомером в качестве «бедекера» в руках, разыскал целый ряд их, узнавая местность по точным географическим описаниям поэта. Это так меня заинтересовало, что я вместе с императрицей предпринял в сопровождении Дерпфельда поездку по морю, чтобы самому проверить искусство Дерпфельда. Мы поехали в Лейкас (Итака) и одно за другим посетили там известные по «Одиссее» места, причем Дерпфельд прочитывал соответствующий, описывающий данное место текст из Гомера. Пораженный, я должен был согласиться с тем, что в каждом отдельном случае местность вполне соответствовала описанию ее Гомером.

Начатые мной под руководством Дерпфельда раскопки на Корфу имели весьма важные результаты для археологии, доказавши крайне древний возраст самого раннего дорического искусства. Уже найденное рельефное изображение Горгоны подало повод к многочисленным гипотезам, правдоподобным и неправдоподобным, к сожалению, связанным с излишней полемикой. По-видимому, здесь наметилась та нить между Азией и Европой, которую я искал. Я регулярно посылал доклады в Археологическое общество, привлек к сотрудничеству также и известного профессора Каро из Афин и был занят приготовлениями к докладам, которые должны были быть прочитаны перед обществом зимой 1914–1915 гг. Предполагалось в связи с этими докладами открыть широкую дискуссию по многим спорным вопросам, в разрешении которых sine ira et studio я надеялся быть полезным.

Я имел удовольствие почти регулярно быть посещаемым в Корфу английскими и американскими археологами, бывшими учениками Дерпфельда, принимавшими горячее участие в освещении часто возникавших сложных проблем. Они работали в Малой Азии, и для меня было крайне интересно слышать, какое важное значение они на основании своих изысканий придавали влиянию Азии на происхождение раннего эллинского искусства, находя следы Востока в раскопках на Корфу. В 1914 г. профессор Дун из Гейдельберга посетил место раскопок на Корфу и после подробного изучения согласился с выводами Дерпфельда и моими. О результатах моих раскопок на острове Корфу я выскажусь подробнее в особом произведении…

Таковы были весной 1914 г. занятия германского кайзера, который, кровожадно думая о грабеже и завоеваниях, якобы начал мировую войну. Пока я в Корфу занимался раскопками и спорил о Горгонах, дорических колоннах и Гомере, на Кавказе и в России уже начали мобилизацию против нас. Еще в начале года царь на вопрос о том, куда он намерен в этом году поехать, ответил: «Je resterai chez moi cette annee, parce que nous aurons la guerre!» [«Я останусь в этом году дома, потому что у нас будет война»].

* * *

О моем отношении к церкви много писалось и говорилось. Еще будучи принцем, когда я учился в Бонне, я имел случай наблюдать вредные последствия так называемой культурной борьбы в ее последней стадии. Религиозная пропасть действовала так разъединяюще, что, например, на одной охоте я был прямо бойкотирован рейнско-вестфальским ультрамонтанским высшим дворянством. Уже тогда я в национальных интересах решил действовать в том направлении, чтобы создать modus vivendi, который должен был сделать возможным мирное сожительство обоих вероисповеданий. Культурная борьба как таковая окончилась еще до моего восшествия на престол.

Я всегда терпеливо и заботливо стремился сохранить хорошие отношения с епископатом и с отдельными князьями церкви. В особенно хороших отношениях я был с кардиналом Коппом, архиепископом Симаром, д-ром Шульте, епископом Бертрамом, епископом Тилем и last not least с архиепископом Фаульгабером и кардиналом фон Гартманом. Все они – люди, высоко возвышающиеся над средним уровнем, краса германского епископата, патриотизм которых по отношению к кайзеру и государству выявился в полной мере во время войны. Именно это последнее обстоятельство свидетельствует о том, что мне удалось снова рассеять туман «культурной борьбы» и, следуя принципу «Suum cuique», сделать возможным и для подданных-католиков разделять чувство любви к своему государству. Особенно тесно я был всю жизнь связан с епископом Бреславльским, кардиналом Коппом. Он всегда лояльно служил мне; мое отношение к нему было преисполнено доверия. Для меня было очень ценно его посредничество между мной и Ватиканом, где он пользовался большим уважением, несмотря на то, что он всецело отстаивал при этом германскую точку зрения. Обществу мало известно о дружески доверчивых отношениях, существовавших между папой Львом XIII и мной. Какой-то близкий к папе прелат впоследствии рассказывал мне, что уже при первом моем посещении я завоевал доверие папы абсолютной откровенностью, с которой я подошел к нему и с которой, между прочим, сказал ему такие вещи, какие обычно от него охотно утаивались.

Приемы у папы были обставлены необычайно пышно. Папская гвардия в блестящих мундирах, служители, камергеры и многочисленные духовные сановники в большом числе – все это отражало в миниатюре подлинную картину мощи Римско-католической церкви. Пройдя через дворы, покои и залы, где выстроились все эти люди, я, наконец, очутился в небольшом, с одним окном, рабочем кабинете папы. Почтенный старик со своей благородной седой головой и тонким лицом, большие умные глаза которого насквозь пронизывали посетителя, произвел на меня сильное впечатление. Мы обсудили много стоявших на очереди вопросов. Я сердечно радовался тому, что папа с признательностью и благодарностью отметил благоприятное положение католической церкви и ее приверженцев в Германии, присоединивши к этому свои заверения в том, что и он со своей стороны постарается, чтобы немецкие католики не отставали от других немцев в любви к отечеству и преданности ему.

Папа Лев XIII, где только мог, оказывал мне всяческие любезности. Так, например, при одном из моих посещений Рима он выделил мою свиту и моих служителей, удостоивши их особой аудиенции. На освящение выстроенного мной портала Мецского кафедрального собора он послал в качестве папского легата епископа Коппа и выказал мне особое внимание, давши знать о назначении в ознаменование этого дня архиепископа Фишера (Кельн) кардиналом.

К 25-летнему юбилею папы (1903) я передал мои поздравления Льву XIII через особую миссию, во главе которой находился генерал-адъютант барон фон Лоэ, в продолжение многих лет стоявший близко к папе.

Вскоре после этого, за несколько месяцев до смерти папы, я нанес ему мой третий и последний по счету визит. Несмотря на свою сильную слабость, 93-летний старик пошел ко мне навстречу, протягивая обе руки. По поводу этого визита, отличавшегося большой сердечностью с обеих сторон, я тогда же сделал себе заметки, недавно снова попавшие мне в руки.

Папа, между прочим, сказал мне тогда, что он вполне признает и одобряет принципы, которыми я руководствуюсь в управлении страной. Он с интересом следил, прибавил он, за моим управлением и с радостью убедился в том, что я построил свое царствование на твердой христианской основе. Мое управление зиждется на таких высоких религиозных принципах, что он не может сделать ничего иного, как призвать благословение неба на меня, на династию и на германское государство, посылая свое апостольское благословение. Крайне интересными показались мне при этом слова папы о том, что Германия должна стать мечом католической церкви. Я возразил, что Священной Римской империи немецкой нации уже больше не существует и что условия изменились. Но он остался при своем. Папа далее заявил, что должен снова высказать мне горячую благодарность за то, что я неустанно пекусь также и о благе моих католических подданных. Он-де так много слыхал об этом с разных сторон, что считает необходимым сказать мне лично, как благодарны мне за это попечение и он, и германские католики. Он может меня заверить, что мои католические подданные и в хорошие, и в плохие минуты всегда останутся всецело преданными мне. «Ils resteront absolument et infailliblement fideles» [«Они останутся абсолютно и непоколебимо верными»], – буквально сказал папа.

Я был сердечно рад этому признанию, исходившему из уст такого авторитетного лица, и заметил, что считаю долгом христианского государя заботиться по мере сил о своих подданных без различия вероисповеданий. «Я могу заверить, – сказал я, – что в мое царствование каждый может беспрепятственно исповедовать свою религию и исполнять свои обязанности по отношению к своему церковному главе. Это – мой жизненный принцип, от которого я никогда не отступлю».

* * *

В связи с тем, что с самого начала я доказал своим католическим подданным, что не намерен посягать на их свободу вероисповедания, в стране вскоре создалось более спокойное настроение, и дурные последствия «культурной борьбы» постепенно исчезали. Однако я не скрывал от себя, что, несмотря на всю вежливость и предупредительность по отношению ко мне, князья церкви, за единственным исключением кардинала Коппа, все же видели во мне еретика, и я должен был считаться с тем, что на католическом юге и западе страны это отношение ко мне никогда не изменится окончательно. Мне неоднократно с признательностью говорили о том, что католикам в мое царствование жилось так хорошо, как они сами только могли бы себе пожелать. Однако поведение церкви в вопросах о смешанных браках, как и поведение католического центра в области политики, указывали на то, что под спокойной поверхностью продолжали проявляться тенденции борьбы с еретиками.

Тем интенсивнее занимала меня мысль о тесном объединении протестантских церквей сначала в Пруссии, затем в Германии и, наконец, во всей Европе. С целью найти путь к этому объединению я поддерживал очень оживленные сношения с верховным церковным советом, генерал-суперинтендантами и т. д. Эйзенахскую конференцию я горячо приветствовал, с интересом следя за ней. На освящении церкви в Иерусалиме, на котором я собрал всех генерал-суперинтендантов, я имел возможность также приветствовать прибывшие туда депутации из Швеции, Норвегии и т. д. На освящении Берлинского собора наряду со многими другими депутациями была представлена и английская церковь в лице епископа Рипонского Бойда Карпентера, духовника английской королевы Виктории, известного писателя и проповедника. В каждом отдельном случае я стремился к примирению, сближению и объединению. Однако это не повело ни к каким положительным результатам. Несмотря на то, что в Пруссии уния показала себя с наилучшей стороны, в других частях отечества лютеране и реформисты были чужды друг другу. Иные владетельные особы крепко держались за свои права по отношению к своим церквам и поэтому были не расположены к более тесному объединению церквей всей страны. Таким образом, несмотря на мои старания, германская протестантская церковь долго не могла прийти к объединению и к общему противодействию враждебным ей силам. Только тяжелое положение, в которое церковь попала в связи с политическим переворотом, привело к церковному объединению. В 1922 г. в день Вознесения в дворцовой церкви в Виттенберге, к великой моей радости, произошло торжество основания «Германского евангелического церковного союза».

В первое время своей военной службы в Потсдаме я сильно ощущал дефекты проповедей, часто обсуждавших лишь сухую догматику и отодвигавших на второй план фигуру Христа. В Бонне я познакомился в дальнейшем с Д. Дриандером, оставившим на меня глубокое впечатление на всю мою жизнь. Его проповедь была свободна от догматизма, личность Христа стояла у него в центре внимания, и «практическое христианство» выдвигалось им на первый план.

Впоследствии я вызвал его в Берлин и вскоре назначил проповедником в соборе и в моей дворцовой церкви. С тех пор Дриандер, духовно близкий мне, в течение многих лет был моим преданным спутником, духовно поддерживая меня до самого 9 ноября. Мы часто обсуждали между собой церковные дела и подробно беседовали о задачах и будущем протестантской церкви. Гуманные и в то же время полные силы, ясные и проникнутые истинно евангельским духом взгляды Дриандера делали его опорой и красой своей церкви и преданным, искренно привязанным к своему кайзеру сотрудником его в деле укрепления и преуспеяния церкви. После 9 ноября Дриандер также стал подвергаться преследованиям, которые он спокойно переносил. Надежда, вера и упование его короля идут вместе с ним и с евангелической церковью. Церковь должна снова внутренно выпрямить раздавленный народ своим старым догматом: «Ein feste Burg ist unser Gott» [«Наш Бог – наша мощная крепость»]. Я бы не хотел оставить без упоминания влияние переведенного по моей инициативе на немецкий язык сочинения английского миссионера Бернарда Лукаса «Conversations with Christ» и должен также отметить то значение, которое имели для меня проповеди пастора Шнеллера (Иерусалим) и сборники молитв: «Der alte Gott lebt noch» и «Aus tiefer Not» консисторского советника Конрада. Эти сочинения своим живым изложением, захватывающим и пленяющим слушателя и читателя, доставили императрице и мне много переживаний большого подъема и просветления. Своему прекрасному воспитателю, профессору Гинцпетеру, вестфальскому кальвинисту, я обязан тем, что мог относиться к религиозным и церковным вопросам с полной объективностью – sine ira et studio. Он воспитал своего воспитанника на Библии, оставивши в стороне все догматически полемические вопросы; полемика в религии поэтому осталась мне чужда, и такие понятия, как самодовлеющая «ортодоксальность», отталкивают меня.

Мою собственную точку зрения на религию я в свое время изложил в ставшем уже тогда известным обществу письме к моему другу Гольману, частью приводимом в конце этой главы.

* * *

В 1898 г. я порадовал моих католических подданных, подаривши, по случаю моего пребывания в Иерусалиме, тамошним немецким католикам приобретенный мной у султана участок земли «Dormition». Почтенный и преданный мне патер Шмидт, представитель католического ферейна в Иерусалиме, тут же на месте, на торжественном празднике в честь передачи этого земельного участка, в сердечных словах принес мне благодарность от имени немецких католиков. Когда я говорил с ним о предстоящей застройке и заселении нового немецкого поселения, опытный старый знаток Иерусалима посоветовал мне не передавать его в руки ни одного из тамошних монашеских орденов, ибо все они в большей или меньшей степени замешаны в интриги и борьбу за «loci Sacri» (святые места).

По моем возвращении домой ко мне явилась депутация от немецких мальтийских рыцарей во главе с графом Прашма, чтобы со своей стороны принести мне благодарность.

Вскоре мне был представлен на рассмотрение составленный одним очень талантливым кельнским архитектором план церкви в «Dormition», искусно разработанный в стиле страны. По окончании постройки этой церкви я решил передать «Dormition» в руки бейронских бенедиктинцев. В 1906 г. они переселились в построенный наряду с новой церковью Св. Марии монастырь.

С бенедиктинцами бейронской конгрегации, с настоятелем которой Вольтером я познакомился в Сигмарингене, я в течение долгих лет поддерживал близкие сношения. Орден этот в Средние века всегда был в хороших отношениях с германскими императорами: ни один из них не упускал случая при поездках в Рим посетить и живописное Монте-Кассино. Когда бенедиктинцы попросили дать им возможность поселиться на Рейне, я позаботился о том, чтобы ордену был передан великолепный пустовавший тогда романский монастырь «Мария Лаах». Орден, имевший среди своих монахов тонких художников, между ними патера Дезидериуса, привел в цветущее состояние запущенный и полуразрушенный монастырь, украсивши его прекрасной внутренней живописью. Я часто посещал этот монастырь, радуясь тому, что он все в большей степени отстраивается, и наслаждаясь общением с умными аббатами и простым сердечным приемом со стороны верных братьев.

В лице настоятеля монастыря Монте-Кассино, монсеньора Круга, я познакомился с человеком необыкновенной духовной одаренности и всестороннего образования, много разъезжавшим по свету; он умел так же бегло изъясняться по-итальянски, по-английски и по-французски, как и на своем родном немецком языке.

В приветствии, обращенном при посещении монастыря к итальянскому королю Виктору Эммануилу и ко мне, он, между прочим, упомянул, что почти все германские императоры и до них лангобардские короли посетили Монте-Кассино. Он передал мне великолепную коллекцию копий хранившихся в библиотеке ордена грамот Фридриха II. В ответ на этот подарок я, в свою очередь, подарил ордену произведения Фридриха Великого. В окрестностях монастырей ордена процветает землепашество, причем монахи знакомят неповоротливых земледельцев со всеми нововведениями и усовершенствованиями в этой области. В сельских и городских общинах с любовью культивировались церковное пение и игра на органе, которые братья ордена довели до степени высокого искусства. В ордене процветает также и ювелирное искусство, и художественная вышивка у бенедиктинок. Labarum (штандарт) императора Константина Великого, рисунок которого был реставрирован монсеньором Вильпертом, я приказал изготовить в натуральную величину. Один экземпляр я подарил папе, другой – моей дворцовой капелле в Берлине. В революционные дни штандарт был украден из капеллы чернью. Все металлические части штандарта были превосходно выполнены братьями, а вышивка была сделана сестрами ордена. В 1917 г. я посетил сестер в их монастыре Св. Гильдегар-диса выше Рюдесгейма.

* * *

Возвращаюсь к моему письму адмиралу Гольману. Поводом послужило возбуждение, вызванное докладом профессора Делича на тему «Вавилон и Библия», прочитанным им в Немецком обществе изучения Востока, членом правления которого был и Гольман. Перепечатывая ниже это письмо, я пропускаю первую часть его, детально трактующую о выводах профессора Делича в связи с его докладом.

Визит Вильгельма II в Иерусалим

«15 февраля 1903 г.

Мой милый Гольман!

…Я хотел бы здесь еще раз вернуться к моей личной точке зрения на учение или идею об откровении, которую я часто объяснял уже Вам, мой милый Гольман, и другим лицам. Я различаю двоякого рода откровения: преходящее, в известной мере историческое, и чисто религиозное откровение, подготовляющее путь к грядущему пришествию Мессии.

Относительно первого надо сказать: у меня нет ни малейшего сомнения в том, что Господь всегда являет себя в созданном им человеческом образе. Он вдунул свой дух в человека, т. е. дал ему часть себя самого, дал ему душу. С отеческой любовью и интересом следит он за развитием человеческого рода; чтобы вести дальше и развивать человеческий род, он “являет себя” в лице того или другого великого философа, либо пастыря, либо короля, будь то у язычников, евреев или христиан. Такими избранниками были: Хаммурапи, Моисей, Авраам, Гомер, Карл Великий, император Вильгельм Великий, Лютер, Шекспир, Гете, Кант. Удостоивши их своей милости, он избрал этих людей для того, чтобы они на благо своих народов создали по Его воле прекрасные и нетленные духовные ценности. Как часто мой дед настойчиво подчеркивал, что он лишь орудие в руках Господних. Дела великих людей являются дарами Божьими народам для того, чтобы последние с их помощью могли усовершенствоваться и дальше находить себя на земле в запутанных и еще неисследованных явлениях мира. Конечно, Господь Бог в зависимости от положения и культурного уровня народов в каждом отдельном случае «явил себя» им в различных формах. Так поступает Он и сейчас. Ибо подобно тому, как при виде покоряющих нас красоты и мощи мироздания мы восхищаемся проявляющимся в нем величием Божьим, точно так же мы можем с благодарным благоговением усматривать во всех подлинно великих и прекрасных деяниях отдельных людей или целых народов чудесное откровение Творца. Он непосредственно действует над нами и под нами.

Второй род откровения, более религиозного характера, это откровение, ведущее к непосредственному явлению Господа Бога на земле. Медленно, но непреложно и премудро подготовляется это явление Господне, начиная с Авраама, ибо, не будь этого, человечество погибло бы. И тут начинается самое чудесное проявление Господнего откровения.

Колено Авраамово и развившийся из него народ с железной прямолинейностью считают самым священным для себя веру в Единого Бога. Эту веру они призваны беречь и лелеять. Рассеянный в египетском пленении отдельными частями народ израильский, все же стремившийся сохранить свой “монотеизм”, был снова спаян Моисеем. То, что Бог дал этому народу возродиться, является прямым вмешательством Господним в судьбы человечества. Так продолжается в течение столетий, до тех пор, когда, наконец, появляется Мессия, предсказанный и возвещенный пророками и псалмопевцами, величайшее откровение Господа на земле, ибо он явился сам в сыне своем; Христос – есть Бог, Бог в человеческом образе. Он явился нашим спасителем, он воспламеняет нас, заставляя следовать за собой; мы чувствуем, что Его огонь горит в нас, что Его сострадание нас подкрепляет, Его недовольство уничтожает, а Его заступничество спасает. Уверенные в конечной победе, полагаясь лишь на Его слово, мы идем через труд, оскорбления, несчастья, печали и смерть, ибо в Нем мы имеем открытое нам слово Божье, Господь же никогда не обманывает.

Таков мой взгляд на этот вопрос. Слово Божье для нас, евангелистов, благодаря Лютеру, имеет особое значение, и Делич, как хороший теолог, не должен был забыть, что наш великий Лютер учил нас верить и петь “Das Wort sie sollen lassen stahn” [“Слово Божье неприкосновенно”]. Мне представляется само собой понятным, что Ветхий Завет содержит большое число глав, носящих чисто человеческий исторический характер, а не являющихся “словами – откровениями Божьими”. Это – чисто исторические описания всякого рода событий из жизни израильского народа в области политической, религиозной, нравственной и духовной. Так, например, акт вручения Моисею заповедей на Синае можно только символически рассматривать как инспирированный Богом; Моисей должен был прибегнуть к обновлению, вероятно, уже давно известных законов, ведших свое начало, быть может, еще из кодекса Хаммурапи, чтобы объединить и связать шаткую и малоспособную к сопротивлению организацию своего народа. Здесь, возможно, историк и может найти по общему смыслу или буквальному тексту связь с законами Хаммурапи, друга Авраама, связь, логически, быть может, и вполне правильную; но это нисколько не противоречило бы тому факту, что именно Господь побудил к этому Моисея, явившись таким образом народу израильскому.

Мое мнение поэтому таково, что наш добрый профессор должен впредь избегать затрагивать и обсуждать в своих докладах в нашем обществе религию как таковую, но может в то же время спокойно описывать то, что религия, нравы и т. п. вавилонян и др. внесли в Ветхий Завет.

Из всего этого я делаю следующие заключения:

a) Я верю в Одного, Единого Бога.

b) Мы, люди, чтобы почитать Его, нуждаемся в форме, особенно важной для наших детей.

c) Этой формой до сих пор был Ветхий Завет в его теперешнем виде. В связи с исследованиями и раскопками эта форма непременно в дальнейшем существенно изменится; но это не играет роли; несущественно то, что при этом улетучится многое из того, что окружает нимбом избранный народ. Суть и содержание – Господь и Его дела – все же останутся неизменными. Религия никогда не была результатом науки, а всегда исходила из сердца и бытия человека, благодаря общению последнего с Богом.

С сердечной благодарностью и искренним приветом всегда пребывающий Вашим верным другом

Вильгельм».