Новая жизнь

Благодаря моей дружбе с Джойс Маззучелли, жившей на Кэрролл-стрит в трехэтажном доме из бурого известняка вместе с дочерью и двумя внуками, мне удалось пристроить Аврору и Люси. На третьем этаже была свободная комната, когда-то служившая мастерской теперь уже бывшему мужу Нэнси, она же И. М. Так как денег у Рори не было, я предложил оплатить аренду, а заодно подал идею: Люси могла бы опекать детей. Та самая ситуация, в которой нет проигравших.

– Не надо никаких денег, – успокоила меня Джойс. – Нэнси нужна помощница в ювелирной мастерской. А если еще Аврора поможет ей с уборкой и готовкой, они могут жить у нас бесплатно.

Добрейшая Джойс. Мы с ней крутили любовь вот уже почти полгода, и, хотя жили врозь, две-три ночи в неделю мы проводили в чужой постели – она в моей или я в ее, по настроению и в зависимости от обстоятельств. Она была лишь на пару лет моложе меня, девушка, скажем так, третьей молодости, но в свои пятьдесят восемь или пятьдесят девять она еще не забыла кое-какие интересные акробатические трюки.

В сексе между стареющими партнерами случаются неловкие моменты и вынужденные простои, зато есть нежность, которая зачастую неведома молодым. Грудь провисает, «дружок» бастует, но когда тебя сжимают в объятьих и целуют и ласкают, ты таешь точно так же, как в ту пору, когда жизнь казалась вечной. Своего декабря мы с ней пока не достигли, но наш май, ясное дело, миновал. Для нас наступила середина или конец октября, ясные осенние дни с прозрачным синим небом, пробирающим ветром и еще не опавшими листьями, коричневатыми, золотистыми, красными, желтыми, всем этим великолепием, которое тебя не отпускает.

Мать не могла похвастаться красотой, ни сейчас, ни, судя по старым фотографиям, в молодости. Нэнси, видимо, пошла в покойного отца, строительного подрядчика, который умер от инфаркта в девяносто третьем. «Он был сказочно хорош собой, – призналась мне однажды Джойс. – Вылитый Виктор Мэтьюр ». Сильный бруклинский акцент превратил это словосочетание в «Викта Мэтья», с полной атрофией буквы «р», как будто она решила упразднить ее за ненадобностью. Мне нравился этот земной пролетарский выговор. С ним я чувствовал себя в безопасности; он, как и все остальное, говорил о том, что она женщина без претензий и что она такая себя вполне устраивает. В конце концов, она же воспитала Идеальную Мать, так какие в ней могли быть изъяны?

На первый взгляд у нас с ней не было ничего общего. Разное воспитание (городская католичка и еврей из пригорода), абсолютно разные интересы. Джойс не хватало терпения прочесть хоть одну книжку до конца, в то время как для меня сидение часами с хорошим романом в руках было венцом человеческого существования. Если я заставлял себя ходить пешком, то ей физические нагрузки доставляли наслаждение; по воскресеньям она вставала в шесть утра и шла наматывать круги в Проспект-парке. Джойс еще работала, а я вышел на пенсию. Она была оптимисткой, а я циником. Она была счастлива в браке, а мой семейный опыт… но об этом уже достаточно сказано. Новости ее не интересовали, я же каждый день штудировал газеты. В детстве она болела за «Доджеров», а я за «Джайнтс». Она предпочитала рыбу и спагетти, а я – мясо и картошку. Но – в этом-то коротком словечке и кроется загадка бытия, – невзирая ни на что, мы подошли друг другу, как пара перчаток. В то утро, когда Нэнси познакомила нас на Седьмой авеню, я сразу проникся к ней симпатией, но только после нашего разговора один на один во время похорон Гарри я понял, что между нами может пробежать искра. Внезапный прилив застенчивости не позволил мне набрать номер ее телефона, но через неделю она сама позвонила, и последовало приглашение на ужин. Так начался наш флирт.

Был ли я влюблен? Пожалуй, да – насколько это возможно в моем случае. Джойс была моей женщиной и, так сказать, единственной в моем списке. Но даже если это и не та самая захватывающая, всепоглощающая страсть, именуемая словом «любовь», это без пяти минут то самое, и разница настолько несущественна, что ею можно пренебречь. С ней я часто смеялся, что считается во всех отношениях полезным для здоровья. Она терпимо относилась к моим слабостям и непоследовательности, терпела мои депрессии, с олимпийским спокойствием выслушивала мои гневные тирады в адрес ЦРУ, республиканцев и лично Рудольфа Джулиани. Меня грела ее фанатическая преданность команде «Метс». Меня поражали ее энциклопедические знания в области старого голливудского кино, ее способность мгновенно узнавать на экране лицо какого-нибудь второстепенного, всеми забытого актера («Гляди, Натан, это же Франклин Пангборн… это же Уна Меркль… это же Обри Смит!»). Меня восхищало, как мужественно она внимала отрывкам из моей рукописи, а затем, в своем прекрасном невежестве, говорила о моих пустяшных заметках как о первоклассной литературе. Да, я ее любил в рамках закона (закона моей природы), но готов ли я был бросить якорь и провести с ней остаток моей жизни? Хотел ли я видеть ее каждый день? Настолько ли я был увлечен, чтобы «поставить вопрос ребром»? Не уверен. После затянувшейся катастрофы с Той-что-без-имени я, понятное дело, не спешил связать себя новыми узами брака. Но Джойс была женщиной, а так как подавляющее большинство женщин предпочитают состоять в браке, а не оставаться незамужними, я счел себя обязанным поступить по-мужски. В один из черных дней осени – уже после того, как у Рэйчел случился выкидыш, а Буша незаконно объявили президентом, но еще до того, как мой бывший коллега по страховой компании Генри сумел напасть на след Авроры, – я дал слабину и сделал Джойс предложение. В ответ, к моему немалому удивлению, я услышал раскаты здорового смеха.

– Натан, какой же ты дурачок, – сказала она, отсмеявшись. – У нас всё и так хорошо. Зачем понапрасну раскачивать лодку и создавать самим себе трудности? Брак – это для молодых, которые спешат обзавестись детьми. С этим мы давно разобрались. Мы свободные люди. Мы можем трахаться, как ошалевшие подростки, при этом не думая о последствиях. Ты только свистни, и моя задница в твоем распоряжении. Тебе – итальянская задница, мне – обрезанный шланг. Ты, Натан, первый иудей в моей постели, и расставание с тобой не входит в мои ближайшие планы. Так что забудь о браке. Я не горю желанием снова стать женушкой, а из тебя, лапуля, вышел бы тот еще муж.

Не прошло и минуты после этой жесткой отповеди, как она расплакалась – ее захлестнули эмоции, и впервые за все время нашего знакомства она потеряла самообладание. Я решил, что она вспомнила Тони, которому ответила «да» совсем еще девочкой, вспомнила мужчину своей жизни, человека, который умер в возрасте пятидесяти одного года. Возможно, так оно и было, но вслух она произнесла нечто другое.

– Натан, не думай, что я не оценила твое предложение. Ты – подарок мне за многие годы, а теперь еще такое. Я этого не забуду, ангел мой. Не каждый день твою старушку зовут замуж. У меня нет слов. Узнать, что я тебе настолько небезразлична… даже дух захватывает.

Эти слезы тронули меня. Они означали, что между нами существует прочная связь и что она не скоро оборвется. Но, признаюсь, одновременно я испытал облегчение. Я сделал широкий жест при серьезных колебаниях, а она уже достаточно хорошо меня знала, чтобы понять: муж из меня никудышный и жениться нам ни к чему. Так что, как говорится, все к лучшему в этом лучшем из миров. Кажется, впервые в жизни я не только получил сладкий пирог, но мне еще и позволили его съесть.

Джойс высушила свои слезы, и вскоре Аврора с Люси переехали в ее дом. Это было разумное решение, сама логика диктовала, что мать и дочь должны жить вместе, но не стоит забывать о том, как нелегко было Тому и Хани расстаться со своей юной воспитанницей. За несколько месяцев их трио превратилось в спаянную маленькую семью. Я испытал похожие болезненные чувства, когда летом отдал им Люси, а ведь она прожила со мной всего несколько недель, а с ними – пять с половиной месяцев. Словом, мне было их искренне жаль, при том что возвращению Авроры мы все не могли не радоваться.

– Люси должна жить с матерью, – философски внушал я Тому. – Но какая-то ее часть останется с нами. Она успела стать нашим общим ребенком, и этого уже не отменишь.

Недолгий период родительских забот навел Тома с Хани на мысль о собственных детях. До поры до времени их головы были заняты текущими делами – продажей дома Гарри, поисками собственной квартиры, устройством на работу в одной из окрестных школ, – но как только с этим было покончено, Хани выбросила за ненадобностью свою спиральку, и они всерьез взялись за дело под покровом ночи. В марте 2001 года они переехали в кооперативный дом на Третьей улице между 6-й и 7-й авеню – в просторную светлую квартиру на четвертом этаже, с большой гостиной, скромной столовой и кухней, с узкой прихожей, соединявшей три маленькие спальни, в одной из которых Том устроил свой кабинет. К этому времени «Чердак Брайтмана» приказал долго жить. В качестве одного из условий сделки покупатель назвал полное освобождение помещений, и Тому пришлось изрядно попотеть, чтобы ликвидировать книжные запасы. Романы в бумажной обложке уходили за пять-десять центов, в твердой обложке – по три книги за доллар, а все, что не было продано до первого февраля, разошлось бесплатно по больницам, библиотекам и благотворительным организациям. Я помогал ему в этом непростом деле. Приятно было выручить за редкие издания приличные деньги (хотя Том согласился на смехотворные цены, чтобы вся коллекция оказалась в одних руках – у некоего дилера из Массачусетса), и все же уничтожение бывшей империи Гарри оставило горький осадок, особенно когда я узнал о планах нового домовладельца. Первый этаж облюбовали дамские туфли и сумочки, а верхние три этажа были переоборудованы в дорогие кооперативные квартиры. Недвижимость – это главная религия Нью-Йорка, а имя бога в строгом полосатом костюме – мистер Доллар. Одно утешало: Том и Руфус больше не будут нуждаться в деньгах. В который уж раз после смерти Гарри мне вспомнился «нырок чудо-лебедя в вечность»…

В начале июня Хани объявила, что она беременна. Том обнял ее и, обратившись ко мне через стол, спросил, не соглашусь ли я быть крестным отцом будущего ребенка.

– Ты – наш первый и единственный кандидат, Натан. Ты сделал больше, чем мог потребовать от тебя долг. Ты проявил невиданную отвагу в разгар сражения. Ты вынес, рискуя жизнью, раненого товарища с поля битвы под шквальным огнем противника. Ты помог товарищу подняться на ноги и вступить в брачный союз. За проявленные мужество и героизм, а также в интересах еще не рожденного малыша ты представлен к очередному званию. Отныне и впредь ты будешь величаться не дядей, но крестным отцом. Готов ли ты возложить на себя это тяжелое бремя? С замиранием сердца, о доблестный рыцарь, мы ждем твоего ответа.

Ответом ему стало «да», встреченное шумными криками, воспроизвести которые я не берусь. Помню только, что, когда я произносил за них тост, глаза у меня были на мокром месте.

Спустя три дня моя дочь Рэйчел и ее муж Терренс приехали ко мне из Нью-Джерси на воскресенье. Для бранча Джойс сделала паштет из копченого лосося. Когда мы вчетвером уселись во дворе за домом и принялись уминать булочки с паштетом, я обратил внимание на то, что моя дочь впервые за последние месяцы замечательно выглядит и вообще производит впечатление счастливого человека. Случившийся у нее осенью выкидыш она пережила болезненно и все это время никак не могла прийти в себя. Чтобы спрятать свое разочарование, она больше обычного вкалывала на работе, готовила мужу изысканные блюда, словно пытаясь доказать, что она достойная жена, хотя и не сумела родить ему ребенка, – короче, изнуряла себя как только можно. Но в тот день я увидел прежний блеск в ее глазах, и при том, что обычно в компании Рэйчел держится в тени, на сей раз она в разговорчивости никому не уступала. В какой-то момент Терренс, извинившись, отлучился, Джойс пошла на кухню, чтобы еще раз поставить кофейник, и мы с Рэйчел остались одни. Я поцеловал ее в щеку и сказал, что она отлично выглядит, в ответ она приникла к моему плечу и неожиданно призналась:

– Ты знаешь, папа, я беременна. Сегодня утром сделала тест, и он оказался положительным. Так что у меня в животе ребеночек, и на этот раз он родится в срок, я тебе обещаю. Через семь месяцев ты станешь дедушкой, даже если мне придется все это время пролежать пластом.

Второй раз за какие-то три дня я готов был прослезиться.

Вокруг меня множились беременные женщины, и сам я стал похожим на тетеху, готовую пустить слезу умиления при одном упоминании о младенце, не способную шагу ступить без того, чтобы не промокнуть глаза салфеткой. Возможно, в этом отчасти была повинна атмосфера дома на Кэрролл-стрит, где я проводил львиную долю времени. После того как мужа Нэнси сменили новые жильцы, он превратился в настоящее бабье царство. Единственной особью мужского пола здесь был Сэм, трехлетний сын Нэнси, но так как он только недавно начал говорить, его влияние на жизнь этого дома было практически равно нулю. Заправляли же всем три поколения женщин: старшее – Джойс, среднее – Нэнси и Аврора, младшее – десятилетняя Люси и пятилетняя Девон. Перешагнув порог, ты оказывался на выставке дамских аксессуаров – лифчики и трусики, фены и тампоны, косметика и губная помада, куклы и прыгалки, ночнушки и заколки, щипцы для завивки, кремы для лица и несметное количество обуви. Это было все равно что попасть в чужую страну, но я любил всех ее жителей и потому чувствовал себя здесь своим.

За те месяцы, что прошли после бегства Авроры из Северной Каролины, в доме Джойс произошло много любопытного. Поскольку дверь этого дома всегда была для меня открыта, я имел возможность наблюдать за этими маленькими драмами воочию, что я и делал, не переставая удивляться. Например, поведение Люси предсказать было невозможно. Пока она жила вместе с Томом и Хани, я каждую минуту ждал неприятностей. Во-первых, она сама обещала, что будет самой плохой, самой непослушной, самой несносной девочкой на свете, а во-вторых, мне казалось, что, брошенная матерью на произвол судьбы, она должна озлобиться и ожесточиться. Ничего подобного! Она расцвела на глазах, а ее адаптация к новым условиям шла семимильными шагами. За каких-то полгода ее южный акцент совсем исчез, она вымахала чуть ли не на десять сантиметров, а в своем классе числилась среди лучших учеников. Только ночью, вспомнив о маме, она иной раз могла поплакать в подушку. И вот ее мама к ней вернулась. Казалось бы, живи и радуйся, Бог услышал твои молитвы… но нет. После недолгого восторга по случаю воссоединения Люси стала проявлять недовольство и враждебность, и буквально за месяц наша умница, такая жизнерадостная и бойкая на язык, превратилась в несносное существо. Она хлопала дверьми, любую просьбу матери встречала в штыки, оглашала дом воинственными криками, ворчала, возмущалась, рыдала. Слова «дура», «заткнись» и «не лезь не в свое дело» выскакивали из нее поминутно. Интересно, что со всеми остальными Люси вела себя по-прежнему, только матери от нее доставалось, и чем дальше, тем больше.

Как ни жаль мне было бедную Аврору, я догадывался, что это в известном смысле естественная реакция подростка, борющегося за свое место под солнцем. Люси любила мать, но ее любимая мамочка в один прекрасный день посадила ее в автобус и отправила с глаз долой в незнакомый город, а потом полгода ею не интересовалась. Как все это может уложиться в голове десятилетней девочки и не вызвать у нее чувства отторжения? Если родная мать от тебя вдруг избавляется, значит, ты плохая и недостойна ее любви! Сама того не желая, мать ранила душу дочери, и, пока рана не затянется, дочь набирает полные легкие воздуха и кричит что было силы: «Мне больно, помогите!» Наверно, Люси могла быть сдержаннее, и в доме царило бы спокойствие, но, зажми она этот крик в себе, кто знает, какими серьезными неприятностями для здоровья могло бы обернуться такое волевое усилие. Ребенку необходимо выкричаться. Другого способа уврачевать кровоточащую душу природа пока не придумала.

Я старался видеться с Авророй как можно чаще, особенно в первые, самые трудные для нее месяцы в Нью-Йорке, пока она пыталась обрести почву под ногами. Вся эта каролинская жуть оставила в ней глубокий след, и мы оба понимали, что, сколько бы времени ни прошло и как бы она ни старалась уйти от своего прошлого, все равно над ней будет нависать его зловещая тень. Я предложил оплатить сеансы психотерапевта, если, по ее мнению, они смогут помочь, но она предпочла разговоры по душам со мной. Со мной! Одиноким тоскливым волком, который год назад приполз в Бруклин зализывать раны, ни на что в этой жизни не надеясь, Натаном твердолобым и неразумным, которого хватало только на то, чтобы тихо ждать, когда он, наконец, загнется. И этот человек становится наперсником и советчиком, любовником сексуально озабоченных вдовушек, добрым рыцарем, спасителем несчастных дам! Аврора выбрала меня не в последнюю очередь потому, что я вызволил ее из северо-каролинского плена, но даже если бы не это, даже если бы все эти годы мы с ней вообще не поддерживали никаких отношений, я как-никак был ее дядя, единственный брат ее матери, и она знала, что мне можно довериться. Мы с ней встречались за ланчем несколько раз в неделю, вели долгие разговоры по душам за маленьким отдельно стоящим столиком в ресторанчике «Полное очищение» на 7-й авеню и постепенно подружились, как раньше я подружился с Томом, и сейчас, когда дети покойной Джун снова вошли в мою жизнь, мне стало казаться, будто моя младшая сестренка где-то рядом, наблюдает, как я пестую ее детей, незаметно ставших моими.

Была одна тема, которую Аврора никогда не обсуждала ни с матерью, ни с братом, ни с кем бы то ни было, и этой темой был отец ее ребенка. Она столько лет держала это в тайне, что никому не приходило в голову ее спрашивать. И вот, во время одного из наших застолий, в начале апреля, без всяких подсказок с моей стороны неожиданно прозвучало ее признание.

А все началось с моего вопроса, сохранилась ли у нее на плече татуировка. Рори от удивления положила вилку, а потом улыбнулась.

– Откуда ты про нее знаешь?

– От Тома. Большой орел. Мы спрашивали у Люси, но она не раскололась.

– Орел на месте, все такой же большой и красивый.

– И Дэвид к нему относился спокойно?

– Я бы не сказала. Он хотел, чтобы я от него избавилась, считая татуировку символом моего неправедного прошлого. Я, собственно, не возражала, но эта процедура, как выяснилось, влетела бы ему в копеечку. Когда Дэвид это понял, он сделал разворот на сто восемьдесят градусов – вот и поспорь с таким человеком! Это даже хорошо, что у тебя останется татуировка, сказал он. Она будет напоминать тебе о том, что ты сумела отречься от своей греховной молодости. В этом весь Дэвид. «Греховная молодость». Это будет твой амулет, сказал он, который оградит тебя от бед и страданий. На всякий случай я заглянула в словарь. «Амулет ограждает человека от злых духов». Тоже хорошо. Не скажу, что она сильно помогла мне в Северной Каролине, но, может, в Нью-Йорке повезет больше?

– Я рад, что ты ее не свела. Сам не знаю почему.

– Я тоже. Глупость, конечно, но я к ней привязана. Этой татуировкой одиннадцать лет назад, в Ист-Вилледж, я отметила известие о том, что залетела. Вышла из клиники и тут же сделала себе наколку!

– Довольно странный способ отпраздновать свою беременность, ты не находишь?

– Я девушка со странностями, ты не заметил? И время было такое. Я снимала какую-то конуру еще с двумя парнями, Билли и Грегом. Билли играл на гитаре, Грег на скрипке, а я пела. Между прочим, у нас не так уж плохо получалось. Обычно мы выступали в Вашингтонском парке, иногда в подземке на Таймс-сквер. Мне нравилось, как эхо разносит мой голос, а в это время прохожие кидали мелочь или бумажные доллары в раскрытый футляр скрипки. Когда я пела обкуренная, Билли называл меня «шлюхой под мухой». Когда я пела трезвая, Грег называл меня «королева из созвездия Девы». Золотое было время. Если в футляр бросали мало, я подворовывала в магазинах. У меня была еще одна кликуха – «баба с яйцами». Я ходила вдоль стеллажей и незаметно прятала под куртку стейки и куриные ножки. Тогда мы ко всему относились легко. Одну неделю я спала с Грегом, другую с Билли. Я так и не поняла, от кого из них залетела, а поскольку ни тот, ни другой не горели желанием стать отцом, я выставила за дверь их обоих.

– Так вот почему ты не говорила матери, кто отец. Ты сама не знала.

– Блин. Во дуреха. Я ведь слово себе дала, что никто об этом не узнает, и на тебе, выболтала!

– Не бери в голову. Грег, Билли… для меня это ничего не значащие имена. Не хочешь – не рассказывай.

– Через два года после рождения Люси Грег умер от передоза, а Билли был да сплыл. Ничего про него не знаю. Кто-то говорил, что он вернулся домой, окончил колледж и учит детишек музыке где-то на Среднем Западе, но, может, это какой-то другой Билли, почем я знаю.

Даже живя в Бруклине, Аврора не могла быть до конца уверена, что она окончательно развязалась со своим Дэвидом Майнором. Он мог запросто найти меня по телефонному справочнику. От одной мысли, что я могу снова увидеть этого праведного болвана, меня всего передергивало, но я ничего не говорил Рори о своих страхах. Для нее это была больная тема, и мне не хотелось грузить ее и без того расшатанную психику. Шли месяцы, мои опасения понемногу отступали на задний план, в какой-то момент я просто перестал о нем думать, и вдруг, в конце июня, в моем почтовом ящике обнаружилось толстое письмо. То, что на конверте после моей фамилии была приписка «Для Авроры Вуд», ускользнуло от моего внимания, и я поспешил вскрыть письмо. В глаза бросилась короткая записка от руки:

Дорогая,

Так будет лучше. Желаю удачи, и да поможет тебе господь.

Дэвид

Записка была приколота к семистраничному контракту из графства Сент-Клер, штат Алабама, о расторжении брака между Дэвидом Уилкоксом Майнором и Авророй Вуд Майнор по причине бегства супруги.

За ланчем я извинился перед Рори за свою ошибку и протянул ей письмо.

– Что это? – спросила она.

– Записка от твоего бывшего, – сказал я. – Плюс официальные бумаги.

– От моего бывшего? Что все это значит?

– Открой и прочти.

Глядя, как она читает записку, а затем бегло просматривает контракт, я был поражен ее невозмутимостью. Я ожидал улыбки, возможно, смешков, но ее лицо казалось непроницаемым. Если что-то и промелькнуло, определить это «что-то» я был не в состоянии.

– Ну вот и всё, – наконец, промолвила она.

– Рори, ты свободна. Можешь выходить замуж хоть завтра.

– Больше ко мне не притронется ни один мужчина.

– Это ты сейчас так говоришь, а завтра кто-нибудь появится, и ты снова захочешь замуж.

– Нет, Натан, кроме шуток. С этим покончено. Когда Дэвид запер меня в спальне, я себе сказала: «С мужчинами завязываю. Ничего хорошего я от них не видела и не увижу».

– А как же Люси?

– Ну, разве что Люси. Но одного ребенка мне за глаза достаточно.

– У тебя что-то не так? Сегодня ты вся в миноре.

– У меня все отлично.

– Ты здесь уже полгода, появились какие-нибудь планы?

– Какие планы?

– Ну, не знаю. Тебе решать.

– Меня все устраивает.

– Желания снова петь не возникало?

– Иногда. Но серьезная карьера меня не увлекает. Попеть в каком-нибудь местном ресторанчике в субботу или воскресенье – почему бы и нет, но без всех этих разъездов. Оно того не стоит.

– А изготовление ювелирных поделок? Тебе это нравится?

– Более чем. Весь день провожу с Нэнси, что еще надо? Другой такой нет на всем белом свете. Я ее просто обожаю.

– Не ты одна.

– Ты не понял. Я ее люблю, а она любит меня.

– Ничего удивительного, Нэнси сама благожелательность.

– Ты опять не понял. Мы с Нэнси любовницы.

– ?

– Жаль, что ты себя сейчас не видишь. У тебя такое лицо, словно ты пишущую машинку проглотил.

– Извини. Я видел, что вы друг дружке сразу понравились, но у меня и в мыслях не было, что это так далеко зашло. И давно вы?..

– С марта. Все началось месяца через три после нашего вселения.

– Почему же ты до сих пор молчала?

– Ты мог рассказать Джойс, а Нэнси боится, что у ее мамочки случится родимчик.

– Зачем же сейчас сказала?

– Подумала, что тебе можно доверить этот секрет. Ты же меня не подведешь, правда?

– Нет, конечно. Если ты так хочешь, Джойс ничего не узнает.

– Я тебя не разочаровала?

– Ну что ты. Если вы счастливы, флаг вам в руки.

– У нас столько общего. Мы как сестры, все время на одной волне. Каждая знает без слов, о чем другая думает, что чувствует. С мужчинами надо объясняться, спорить, что-то доказывать. А тут мне достаточно посмотреть ей в глаза, и все ясно. Такого у меня ни с кем не было. Нэнси называет это «магической связью», а я говорю проще: «любовь». Оно.